Дембский Евгений. Блудный брат

   Взгляд раненого затуманился, и я неожиданно почувствовал странный спазм в горле, но тут Шелтон снова посмотрел на меня и пошевелил губами. Я не стал наклоняться к нему — у меня вдруг пропало всякое желание знать, кто есть кто.
   — О… Оуэн… — прохрипел он. — Ты…
   В горле и в ране что-то забулькало, изо рта хлынула теплая кровь, в ране что-то хлюпнуло. Неожиданно любопытство вновь вернулось ко мне. Я склонился над умирающим.
   — Ты… Ты…
   Глаза закатились и помутнели. Голова упала — странно, ведь он и так не держал ее на весу. Смерть меняет человека, он словно проваливается внутрь себя. Я встал. За головой мертвеца открылась дверь, и вошла Венди.
   — Извините, что не пришла раньше… — прошептала она. — Я наткнулась на змею и так перепугалась…
   — Все нормально, — сказал Кашель, подходя ко мне и глядя на Буд… Шелтона. — Ты появилась в самый подходящий момент. Поздравляю…
   Я не был уверен в том, кому было адресовано последнее слово, но решил, что все же Венди. Обернувшись, я посмотрел на Даркшилда. Он лежал на полу, связанный по рукам и ногам. На полу возле его ног валялся нож, которым пользовался Кашель, связывая полковника. Я поднял нож и присел возле Даркшилда.
   — Нет… — прошептал он. — Нет, — простонал он громче. — Нет! — завопил он.
   — Как там говорится в фильмах: приведи хотя бы одну причину…
   Я поднес лезвие к его груди. Он тонко пискнул, затем заскулил, уже громче, потом завопил; я ткнул ножом в грудь с правой стороны, он хрипло взревел, я разрезал карман, вытащил пачку полковничьих сигарет и закурил. Кто-то присел рядом со мной. Венди.
   — Можно мне тоже? — спросила она, глядя на стонущего полковника.
   Я протянул ей пачку и дал прикурить.
   — Пойдем на воздух, — предложила она. — Здесь воняет. — Она показала подбородком на темное пятно на брюках полковника.
   Я встал и пошел к открытым воротам, вдыхая терпкий дым. Он отрезвлял, и он был прекрасен. Как жизнь. И столь же горек.
   Светило солнце. Над нагретой землей поднимались волны теплого воздуха. Казалось, волнами идет весь пейзаж. Я не мог понять, что, черт возьми, творится с моим зрением…

Эпилог

   Саркисян посмотрел на окно сквозь стакан с жонзаком.
   — Гм?.. Говоришь, он так же хорош? Как бренди?
   — Можешь не сомневаться, раз так утверждает сержант Кашель, — сказал я.
   — Э! Это твой сержант, не мой.
   — Отвяжись от сержанта, а не то… — пригрозил я.
   — Ладно, особенно если учесть, что, насколько я слышу, Пима заканчивает поливать телятину соусом. Не буду же я с тобой ссориться перед…
   — А что там у сержанта? — крикнула с кухни Пима, не зная, что мы только что говорили о ней. И о телятине.
   — Ну… Как бы тебе сказать… — рассмеялся Дуг, но тут же посерьезнел под моим яростным взглядом. — Уехал с этой Венди на Карибы. Собирается ей показать всю нашу Землю.
   — Считаешь, это смешно?
   Он внимательно посмотрел на меня.
   — Нет, вовсе нет.
   Поняв, что он никогда уже больше не скажет ничего плохого о Тео Л. Лонгфелло, о Кашле, я кивнул в знак благодарности.
   — Послушай, я до сих пор не пойму, как так получается, что наши миры столь мало отличаются друг от друга, и при этом ты говоришь, что чувствовал себя там совершенно чужим. Если ты обнаружил разницу лишь в макияже женщин и их гардеробе, если «Битлз» назывались там «Битлесс», и это все…
   — Я тебе уже говорил — сам не знаю, что это было, что это за мир, может быть, просто какой-то знак, символ. Словно ключи от города, которые хороши лишь при условии, что ты не начнешь искать ворота. Различий больше. Ты забываешь, например, что у нас коммунизм рухнул летом 1991 года, а потом окончательно в 1993-м, а у них — сразу в 1993-м. — Я потянулся к стакану. — Кроме этого, действительно не видно никаких различий; брюки от Тамбани и там брюки от Тамбани, люстры от Джейкхола и там люстры от Джейкхола, лучшие рубашки и тут и там делают Вайсе с Корнблэем, «форд» и у нас, и у них — это просто «форд», и тут и там Ларе снял свои «Диалоги» и «Разве нельзя подождать до весны?» Наверняка есть и более глубокие различия, только у меня не было времени на то, чтобы их найти. Извини. Я сам сейчас на себя злюсь, но только сейчас. Там было иначе… Признаюсь, сам не могу этого понять, а если и ты не можешь… — Я встал и подошел к компу. — Я специально подготовил для тебя одну демонстрацию, показываю еще до обеда. — Я нажал на клавишу. На экране появилась фигурка из черточек, которая шла по тротуару, мимо витрин магазинов и салонов. Я посмотрел на Саркисяна, внимательно вглядывавшегося в фигурку. — Что ты видишь?
   — Нарисованного человечка вроде тех, что любит рисовать твой сын; человечка, идущего по улице города.
   — Откуда ты знаешь, что это улица города?
   — Надписи на витринах, таблички на углах улиц…
   — Хорошо. А теперь? — Я нажал другую клавишу. Человечек теперь перемещался на фоне размазанных пятен. — Что теперь видишь?
   — Ладно, Оуэн. Не мучай, говори, что я должен сказать.
   — В первом случае мы имеем Человека А и Время А. Во втором — Человека А и Время Б. И все. Так я себя там чувствовал. Как будто оказался в жизни, сдвинутой на несколько кадров по отношению к нашей или на несколько кадров опережающей нашу. Понимаешь? Не моя жизнь, не мой мир. Как будто я смотрел очень реалистичный фильм. Меня в самом деле совершенно не интересовало, ведут ли они какую-нибудь войну, пытается ли там кто-то изощренным образом покушаться на демократию. Меня они абсолютно не волнуют. Вот и все.
   Я очистил экран, уселся в свое кресло и глотнул раскольнического коньяка, прекрасного, как жизнь.
   — Это было мое действительно последнее дело, — сказал я в пространство.
   Краем глаза я заметил, как Саркисян поднял голову и некоторое время разглядывал меня, я видел, как он открыл рот, чтобы съязвить, но тут же закрыл его, не издав ни звука.
   Некоторое время мы сидели, почти в равной степени ошеломленные моими словами. Впервые подобная мысль пришла мне в голову в собственном доме. И я сразу же поведал о ней миру. Плохо.
   — Вы готовы? — крикнула Пима из кухни.
   — Ага! — заорал Фил, врываясь с Фебой из сада. — Феба, к детям! — приказал он, затем на мгновение скрылся в ванной, но выскочил оттуда уже через четверть секунды с зубной щеткой во рту, что, впрочем, не мешало ему разговаривать. — Ага, папа! Звонил какой-то тип, но это давно, когда тебя не было. Он так смешно говорил, как я со щеткой, а, кстати, мисс Хогарт сказала, эта модель щетки неэффективна… — Он увидел, как я старательно морщу лоб, и осекся. — А? Что я хотел сказать?.. А, знаю, этот Дремски, Денски, так? Так его зовут?
   — А откуда мне знать, ведь это ты с ним разговаривал…
   — Ну да, но он так смешно говорил… Ага, и еще он сказал…
   — Погоди! — Я хлопнул рукой по колену. — Дембски?!
   — Ну! Ты его знаешь?
   — Говори, что он тебе сказал.
   — Ну… Погоди, сначала он спрашивал, дома ли ты и когда вернешься… — Я посмотрел на Дуга, но если в его взгляде и было сочувствие, то умело замаскированное. — Да, так он спрашивал. Потом… Ага, я ему сказал, что не знаю, ну тогда он — на чьей ты стороне, правда… А я ему, что мы болеем за «Будвайсов». И что ты уехал с дядей, а он там то ли чихал, то ли смеялся, не знаю. В общем, сказал, что в таком случае он уже знает, где ты. И чтобы я тебе сказал, как так получилось, что про тебя уже было написано. Как это, пап? Написано? Где написано? Зачем?
   — Фил, я тебя убью. Продолжай.
   — Все… — Он поднял на меня невинный взгляд.
   — Неправда. Говори всю правду. Он сказал тебе, как так получилось, что про меня уже было написано, так?
   Он кивнул.
   — Ну так как?
   Схватив вилку, он начал водить ею по скатерти. Стакан в моей руке дрогнул, но я выдержал. Я даже не взвыл, и тому были свидетели.
   — Фил?
   — Он сказал… Сказал… Пап, знаешь, я так хотел спать, а он так долго говорил, и я почти ничего не понял… — Он состроил жалобную гримасу.
   Я схватил его за руку и привлек к себе. «Какое мне дело, — подумал я, — кто меня выдумал, когда и зачем?»
   — Ну вот и твое следующее дело, — сказал Саркисян.
   — О, нет. Я сказал. Следующих дел не будет.
   — Не будет?
   — Не будет.
   — Ни одного?
   — Ни половинки!
   — По-смо-трим…
   — Посмотришь. Посмотрит. И я посмотрю.