Страница:
Денис Козлов
Контрразведчик
Особую благодарность хотелось бы выразить людям, чьи поступки можно было бы ставить в пример любому офицеру.
Генералу Зубареву, командиру 46-й бригады. Капитану Олегу Недобежкину, «краповику», потерявшему ногу в первую чеченскую войну, но продолжившему с протезом служить и участвовать в операциях до 2004 года – второй кампании. Алексею Екимову – майору, командиру 4-й группы спецназначения 20-го отряда спецназа. И многим тем ребятам, кто, постоянно рискуя своей жизнью, выполнял задачи, несмотря на аресты честных офицеров и другие факторы, мешающие служить своей стране и своему народу.
Генералу Зубареву, командиру 46-й бригады. Капитану Олегу Недобежкину, «краповику», потерявшему ногу в первую чеченскую войну, но продолжившему с протезом служить и участвовать в операциях до 2004 года – второй кампании. Алексею Екимову – майору, командиру 4-й группы спецназначения 20-го отряда спецназа. И многим тем ребятам, кто, постоянно рискуя своей жизнью, выполнял задачи, несмотря на аресты честных офицеров и другие факторы, мешающие служить своей стране и своему народу.
1. Сто восемьдесят четыре курсанта и Михайленко
Блеснув на солнце сквозь стекло стаканов, офицерские звезды упали на дно и через мгновение стали колоть языки и щеки их хозяев.
– Товарищи офицеры! – убедившись, что все стаканы опустошены, начал командир батальона. – Вот вы уже и не курсанты. Все эти пять лет я не сказал ни одному из вас хорошего слова. Ни один из вас не может похвастаться тем, что я не капал ему на мозги. Вы вешались от недосыпа в карауле, уча наизусть устав, орали матом от напряжения на марш-бросках, вы проклинали меня, драя сортиры и взлетку, вы все, – и он весело оглядел строй новоиспеченных лейтенантов, – хотели на выпускном набить мне морду и кинуть меня в Неву. Злость, которая накопилась за пять лет казармы, вам очень пригодится в этой жизни. Через месяц вы попадете в боевые части и подразделения. Хотелось бы верить, что мы здесь вас воспитывали не зря, и вы… в общем, не только злом нас помянете. Через месяц, приняв под свою команду взвода, вспомните, чему мы вас учили. На этом наставления больше не читаю. Остается выяснить один вопрос. Я все же хочу узнать, кто написал этот плакат.
Мацко развернул грязный лист ватмана. Увидев его, строй загоготал. Ровно два года назад, на марш-броске, когда батальон, увешанный бронежилетами, оружием, вещмешками, устал и уже почти полз, полковник Мацко, требовавший продолжать бег, увидел на пригорке дохлую собаку, в зубах которой был этот самый лист ватмана, а на нем большими печатными буквами начерчено: «В моей смерти прошу винить полковника Мацко». Тогда батальону пришлось бегать всю ночь под проливным дождем и весь день под кипящим во влажном воздухе солнцем. Но батальон, бегая и задыхаясь, смеялся. Последовавшие затем наряды по сортирам не помогли в выявлении наглеца. Не помогли и «штатные» стукачи.
– Отставить смех, – произнес Мацко. – Так кто?
– Я, товарищ полковник! – Из второй шеренги, согласно строевому уставу тронув плечо впереди стоящего и чеканя шаг, вышел невысокого роста, с острым носом, темно-карими глазами и разделенным ямочкой подбородком офицер. – Лейтенант Михайленко.
Парень все сделал по уставу и, отдав воинское приветствие, заставил полковника козырнуть в ответ.
Мацко еле заметно ухмыльнулся.
– Ну, значит, все правильно, Михайленко. По распределению ты идешь в разведку тридцать четвертой ОБрОН[1]. Там весь твой задор пригодится. Бригада через месяц как раз в Аргун смену везет. А я, старик, буду всегда помнить, что было у меня сто восемьдесят четыре курсанта и Максим Михайленко. А выпустил я сто восемьдесят пять офицеров.
Ночью было прохождение строем по Дворцовой площади, раскачивание Александрийского столпа и ресторан…
– Товарищи офицеры! – убедившись, что все стаканы опустошены, начал командир батальона. – Вот вы уже и не курсанты. Все эти пять лет я не сказал ни одному из вас хорошего слова. Ни один из вас не может похвастаться тем, что я не капал ему на мозги. Вы вешались от недосыпа в карауле, уча наизусть устав, орали матом от напряжения на марш-бросках, вы проклинали меня, драя сортиры и взлетку, вы все, – и он весело оглядел строй новоиспеченных лейтенантов, – хотели на выпускном набить мне морду и кинуть меня в Неву. Злость, которая накопилась за пять лет казармы, вам очень пригодится в этой жизни. Через месяц вы попадете в боевые части и подразделения. Хотелось бы верить, что мы здесь вас воспитывали не зря, и вы… в общем, не только злом нас помянете. Через месяц, приняв под свою команду взвода, вспомните, чему мы вас учили. На этом наставления больше не читаю. Остается выяснить один вопрос. Я все же хочу узнать, кто написал этот плакат.
Мацко развернул грязный лист ватмана. Увидев его, строй загоготал. Ровно два года назад, на марш-броске, когда батальон, увешанный бронежилетами, оружием, вещмешками, устал и уже почти полз, полковник Мацко, требовавший продолжать бег, увидел на пригорке дохлую собаку, в зубах которой был этот самый лист ватмана, а на нем большими печатными буквами начерчено: «В моей смерти прошу винить полковника Мацко». Тогда батальону пришлось бегать всю ночь под проливным дождем и весь день под кипящим во влажном воздухе солнцем. Но батальон, бегая и задыхаясь, смеялся. Последовавшие затем наряды по сортирам не помогли в выявлении наглеца. Не помогли и «штатные» стукачи.
– Отставить смех, – произнес Мацко. – Так кто?
– Я, товарищ полковник! – Из второй шеренги, согласно строевому уставу тронув плечо впереди стоящего и чеканя шаг, вышел невысокого роста, с острым носом, темно-карими глазами и разделенным ямочкой подбородком офицер. – Лейтенант Михайленко.
Парень все сделал по уставу и, отдав воинское приветствие, заставил полковника козырнуть в ответ.
Мацко еле заметно ухмыльнулся.
– Ну, значит, все правильно, Михайленко. По распределению ты идешь в разведку тридцать четвертой ОБрОН[1]. Там весь твой задор пригодится. Бригада через месяц как раз в Аргун смену везет. А я, старик, буду всегда помнить, что было у меня сто восемьдесят четыре курсанта и Максим Михайленко. А выпустил я сто восемьдесят пять офицеров.
Ночью было прохождение строем по Дворцовой площади, раскачивание Александрийского столпа и ресторан…
2. Анатомия мозгов
Незаметно пролетел первый офицерский отпуск Михайленко, и вот уже пришла пора прощаться с родными.
В Моздок Максим приехал за два дня до конца официального отпуска.
– Чего так рано? – удивился старший офицер на вертолетной площадке, которая находилась за Тереком в нескольких километрах от самого города. – Мог бы еще два дня по бабам бегать.
– За то, что раньше приеду, никто и слова не скажет, а вот если опоздаю…
– Хрен с тобой, – улыбнулся майор. – Но все одно: ночь тебе тут коротать придется. Сегодня кто-то из большого начальства летит, под него «вертушка» забита. А завтра «корова»[2] на Ханкалу пойдет, с ней и отбудешь. Оттуда – с тыловой колонной до места.
– Не вопрос. А где ночевать?
– Да тут, на лавочке. Погода-то теплая.
Вертолетная площадка представляла собой небольшую посадочную полосу, на которую могло приземлиться не более десяти вертолетов, с домиком-будкой дежурной службы, двумя гостевыми палатками, в которых ожидали своего вертолета офицеры из числа бывалых, и хлипким забором. Между палатками и будкой грязным ржавым ведром обозначилось место для курения, рядом с которым были установлены три круговые лавочки. Ближе к вечеру лавочки на площадке заполнились, а затем Михайленко с еще тремя десятками таких же, как он, стал здесь же готовиться ко сну.
Ночь принесла долгожданный прохладный ветер. Но июльское солнце перегрело землю так, что она даже ночью сохраняла в себе дневной жар. Вместе со звездами проснулись сверчки и цикады. И уже через десять минут после появления луны все в округе наполнилось их песнями.
А еще через десять минут у шлагбаума вертолетной площадки зазвучали совсем иные трели.
– Меня, бля, боевого прапорщика… Свиньи, мать вашу…
Кто-то ломился в будку к дежурной службе с требованием пропустить на площадку и внести в полетный список.
– Иди проспись, – ответил из окошка будки майор. – Внесу тебя, не боись.
Под единственным тусклым фонарем, состоящим из лампочки и модифицированной под флакон консервной банки, вырос огромный, раскачивающийся от выпитого, человек.
– Чо сидите? А вы хоть знаете, куда летите? Я неделю назад сорок человек вот этими руками, – и он показал огромные, волосатые, словно хобот слона, руки, – хоронил. Вы все сдохнете… И за что? На хрен вам это уперлось? Домой, бля, идите.
Голос прапорщика становился все громче и скоро перешел в крик.
– Вы чего, за бабло олигархов помереть хотите? Они будут в Лондоне или Альпах гулять, а вы дохнуть! Вам это нужно? А? Чего молчите?
– Спать хотим, придурок, – донесся возглас со стороны палатки.
Все присутствующие на площадке обернулись и, увидев в темноте лишь огонек от сигареты, стали ждать продолжения действа.
– Это кто тут вякает? – прапорщик развернулся в сторону палаток. – Гадом буду, ты сейчас сорок первым станешь. Ну-ка, покажи личико!
Ответа не последовало. Даже те, кто пытался ни на что не обращать внимания в надежде уснуть, оторвали головы от вещмешков и затаили дыхание.
– Что? – снова завопил прапорщик. – Зассал? Хлеборезку свою открыл, а ответить за базар кишку сводит? Я тебе, блин…
На этих словах прапорщик прервал свой монолог, сощурился, пытаясь разглядеть храбреца, рискнувшего молвить слово. На свет вышел среднего роста человек лет сорока. Лицо его было изрезано морщинами и как-то уж странно спокойно. Одет он был в потертую «горку» без знаков различий.
– Что ты молодежь пугаешь? Где служишь-то? – спросил человек негромко и устало, как спрашивает учительница у нашкодившего ученика.
– Тебя, хмырь, это не касается, чеши в свою палатку, а то голову проломлю. Возраст тебя спасает. Стариков не трогаю.
Обладатель старой «горки», не говоря ни слова, повернулся к палатке и бросил через плечо:
– Уйду, конечно. Но предупреждаю: орать будешь – накажу.
– Чего ты сказало, чудо? Ладно, блевал я на твой возраст. Раз так дело пошло, щас ты у меня…
Дальше прапорщик ничего сказать не успел. Удар ногой по голени повалил его на землю.
– Остынь и протрезвей, – сказал сорокалетний и опять собрался уходить.
Но прапорщик уже вскочил с земли, навис над обидчиком, занес кулак размером с человеческую голову для жуткого удара и… И тяжелым мешком свалился на землю, держась за печень.
Удара человека в «горке» никто не заметил. Слишком быстро все произошло. Он наклонился к корчившемуся на земле прапорщику и так, чтобы слышали все, сказал:
– Это тебе наукой будет. Не умрешь, но умнее станешь. Не станешь умнее – станешь калекой.
Прапорщика стало тошнить. Человек в «горке» ушел в палатку.
– Кто это? Кто? – прошелся шепот среди ночевавших на лавочках.
– Подполковник Екимов, – сказал вышедший покурить старший вертолетной площадки. – Был в спецназе, а сейчас контрразведчик вроде как. По внутренним войскам.
Оставшаяся ночь прошла спокойно. Исключение составили лишь раскаты артиллерии, бившей где-то далеко отсюда.
Утром всех разбудили подметающие землю солдаты и командующий ими дежурный по вертолетной площадке.
Через полчаса на площадку, поднимая песок и пыль, села «мишка»[3].
К «вертушке» из палатки вышел и Екимов. Почти сразу по трассе из города к шлагбауму подкатил кортеж из двух бэтээров и одного «уазика», из которого показался генерал. Екимов как-то по-обыденному отдал воинское приветствие и достал карту.
– Товарищи офицеры, – громко крикнул привыкший в институте к строевому уставу Михайленко. Сидевшие лейтенанты подскочили и замерли. Лишь Екимов и его окружение посмотрели на Михайленко как на последнего идиота, отчего ему стало как-то не по себе и даже стыдно. Небольшого роста генерал, крайне широкий в плечах, оторвал глаза от карты Екимова и, прищурившись, посмотрел на лейтенанта.
– Вот, сынок, молодец, – заговорил он, выдержав минутную паузу, жутко растягивая «е» и делая ударения на «о» на украинский или южно-русский манер, и, взглянув на Екимова, продолжил: – Почему команду подает лейтенант, а не подполковник? А, Екимов?
Видно было, что к институтской уставщине «бывалые» здесь относятся явно неодобрительно.
«Елки зеленые, дернул леший за язык, всегда раздолбаем же был – и тут так вляпаться», – проклинал Максим свое излишнее усердие.
– Так ведь не в помещении, товарищ генерал, – нашелся Екимов.
– Все равно, уважение должно быть. Представьтесь, товарищ лейтенант, – обратился он уже к Максиму.
– Лейтенант Михайленко, прибыл для дальнейшего прохождения воинской службы в тридцать четвертой отдельной бригаде в должности командира взвода разведывательного батальона, – доложил тот.
– Объявляю вам, товарищ лейтенант, благодарность. Екимов, вам же по пути, возьмите его с собой.
– Но, товарищ генерал…
– Нокай жене своей, в Шали ведь едешь, туда его и подкинешь. Комбригу скажешь, чтоб благодарность в личное дело занес. Не развалишься.
Генерал протопал к вертолету. И Михайленко, под тяжелыми взглядами всех, кто находился на площадке, подталкиваемый Екимовым, поплелся следом.
«Все, решат, что «рвач» и хочу выслужиться», – пронеслась мерзкая мысль в голове Максима.
Генерал сел ближе к кабине пилотов, следом за ним уселись двое из компании Екимова, потом сам Екимов, держа под локоть помрачневшего Максима.
– Из какого института? – перекрикивая шум вертолетных лопастей, спросил он в ухо Максима.
– Питерский.
– А, паркетно-балетный! Тогда все ясно, – улыбнулся Екимов.
Во внутренних войсках было всего пять институтов. И каждый имел свое неофициальное название. Санкт-Петербургский называли балетно-паркетным за то, что тот находился в культурной столице страны, а также за усиленную строевую подготовку вперемешку с запредельной уставщиной. Владикавказский военный институт благодаря своему расположению и усиленной горной подготовке носил название горно-копытного. Выпускники Новосибирского – одаренные дети севера. Саратовский – краснознаменный козлячий, или попросту краснокозлячий – такое название пошло из-за эмблемы Приволжского округа, изображавшей то ли лань, то ли козла. Эти названия офицеры помнили и делили друг друга по ним до пенсии. Но ничего обидного в них не вкладывали. Школа есть школа, а жизнь… Вот она.
Был еще и Пермский тыловой институт. Но тыл – он и в Африке тыл. Особого названия не требовал.
– Смотрю на тебя, – продолжил Екимов, – и пытаюсь понять, каким мозгом живешь. При бравой твоей подаче команды уж подумал, что спинным, но, честно, надеюсь, что ошибаюсь. Глаза у тебя… Нормальные глаза.
– А что, у человека несколько мозгов, что ли?
– Ну вот, ты даже такой истины не знаешь. Запомни, лейтенант: у человека есть три мозга. Первый – это головной. Будешь пользоваться им – возможно, выживешь и сохранишь жизни бойцам. Спинной – если решишь выслуживаться, наладишь связи с наградным отделом и спиной будешь чувствовать, когда надо подлизаться к отцам-командирам. Такая жизнь – жизнь приматов. Мерзкая, но перспективная. И третий вид мозга: жопенной. Прапорщик этот – пример такого мыслителя. Имея жопенной мозг, хорошо умирать, возможно, даже геройски. Жить с ним нельзя: либо сопьешься, либо станешь животным, которого никто не уважает, но многие боятся.
Набрав высоту, вертолет начал вилять.
– Это чтоб ни минуты не быть под прицелом, – пояснил, крича в ухо Максиму, Екимов. Однако объяснение не принесло облегчения лейтенанту: от качки начало мутить.
– Ну-ну, держись, – толкнул его локтем в плечо подполковник. – Службу с этого начинать не есть хорошо и правильно.
В Моздок Максим приехал за два дня до конца официального отпуска.
– Чего так рано? – удивился старший офицер на вертолетной площадке, которая находилась за Тереком в нескольких километрах от самого города. – Мог бы еще два дня по бабам бегать.
– За то, что раньше приеду, никто и слова не скажет, а вот если опоздаю…
– Хрен с тобой, – улыбнулся майор. – Но все одно: ночь тебе тут коротать придется. Сегодня кто-то из большого начальства летит, под него «вертушка» забита. А завтра «корова»[2] на Ханкалу пойдет, с ней и отбудешь. Оттуда – с тыловой колонной до места.
– Не вопрос. А где ночевать?
– Да тут, на лавочке. Погода-то теплая.
Вертолетная площадка представляла собой небольшую посадочную полосу, на которую могло приземлиться не более десяти вертолетов, с домиком-будкой дежурной службы, двумя гостевыми палатками, в которых ожидали своего вертолета офицеры из числа бывалых, и хлипким забором. Между палатками и будкой грязным ржавым ведром обозначилось место для курения, рядом с которым были установлены три круговые лавочки. Ближе к вечеру лавочки на площадке заполнились, а затем Михайленко с еще тремя десятками таких же, как он, стал здесь же готовиться ко сну.
Ночь принесла долгожданный прохладный ветер. Но июльское солнце перегрело землю так, что она даже ночью сохраняла в себе дневной жар. Вместе со звездами проснулись сверчки и цикады. И уже через десять минут после появления луны все в округе наполнилось их песнями.
А еще через десять минут у шлагбаума вертолетной площадки зазвучали совсем иные трели.
– Меня, бля, боевого прапорщика… Свиньи, мать вашу…
Кто-то ломился в будку к дежурной службе с требованием пропустить на площадку и внести в полетный список.
– Иди проспись, – ответил из окошка будки майор. – Внесу тебя, не боись.
Под единственным тусклым фонарем, состоящим из лампочки и модифицированной под флакон консервной банки, вырос огромный, раскачивающийся от выпитого, человек.
– Чо сидите? А вы хоть знаете, куда летите? Я неделю назад сорок человек вот этими руками, – и он показал огромные, волосатые, словно хобот слона, руки, – хоронил. Вы все сдохнете… И за что? На хрен вам это уперлось? Домой, бля, идите.
Голос прапорщика становился все громче и скоро перешел в крик.
– Вы чего, за бабло олигархов помереть хотите? Они будут в Лондоне или Альпах гулять, а вы дохнуть! Вам это нужно? А? Чего молчите?
– Спать хотим, придурок, – донесся возглас со стороны палатки.
Все присутствующие на площадке обернулись и, увидев в темноте лишь огонек от сигареты, стали ждать продолжения действа.
– Это кто тут вякает? – прапорщик развернулся в сторону палаток. – Гадом буду, ты сейчас сорок первым станешь. Ну-ка, покажи личико!
Ответа не последовало. Даже те, кто пытался ни на что не обращать внимания в надежде уснуть, оторвали головы от вещмешков и затаили дыхание.
– Что? – снова завопил прапорщик. – Зассал? Хлеборезку свою открыл, а ответить за базар кишку сводит? Я тебе, блин…
На этих словах прапорщик прервал свой монолог, сощурился, пытаясь разглядеть храбреца, рискнувшего молвить слово. На свет вышел среднего роста человек лет сорока. Лицо его было изрезано морщинами и как-то уж странно спокойно. Одет он был в потертую «горку» без знаков различий.
– Что ты молодежь пугаешь? Где служишь-то? – спросил человек негромко и устало, как спрашивает учительница у нашкодившего ученика.
– Тебя, хмырь, это не касается, чеши в свою палатку, а то голову проломлю. Возраст тебя спасает. Стариков не трогаю.
Обладатель старой «горки», не говоря ни слова, повернулся к палатке и бросил через плечо:
– Уйду, конечно. Но предупреждаю: орать будешь – накажу.
– Чего ты сказало, чудо? Ладно, блевал я на твой возраст. Раз так дело пошло, щас ты у меня…
Дальше прапорщик ничего сказать не успел. Удар ногой по голени повалил его на землю.
– Остынь и протрезвей, – сказал сорокалетний и опять собрался уходить.
Но прапорщик уже вскочил с земли, навис над обидчиком, занес кулак размером с человеческую голову для жуткого удара и… И тяжелым мешком свалился на землю, держась за печень.
Удара человека в «горке» никто не заметил. Слишком быстро все произошло. Он наклонился к корчившемуся на земле прапорщику и так, чтобы слышали все, сказал:
– Это тебе наукой будет. Не умрешь, но умнее станешь. Не станешь умнее – станешь калекой.
Прапорщика стало тошнить. Человек в «горке» ушел в палатку.
– Кто это? Кто? – прошелся шепот среди ночевавших на лавочках.
– Подполковник Екимов, – сказал вышедший покурить старший вертолетной площадки. – Был в спецназе, а сейчас контрразведчик вроде как. По внутренним войскам.
Оставшаяся ночь прошла спокойно. Исключение составили лишь раскаты артиллерии, бившей где-то далеко отсюда.
Утром всех разбудили подметающие землю солдаты и командующий ими дежурный по вертолетной площадке.
Через полчаса на площадку, поднимая песок и пыль, села «мишка»[3].
К «вертушке» из палатки вышел и Екимов. Почти сразу по трассе из города к шлагбауму подкатил кортеж из двух бэтээров и одного «уазика», из которого показался генерал. Екимов как-то по-обыденному отдал воинское приветствие и достал карту.
– Товарищи офицеры, – громко крикнул привыкший в институте к строевому уставу Михайленко. Сидевшие лейтенанты подскочили и замерли. Лишь Екимов и его окружение посмотрели на Михайленко как на последнего идиота, отчего ему стало как-то не по себе и даже стыдно. Небольшого роста генерал, крайне широкий в плечах, оторвал глаза от карты Екимова и, прищурившись, посмотрел на лейтенанта.
– Вот, сынок, молодец, – заговорил он, выдержав минутную паузу, жутко растягивая «е» и делая ударения на «о» на украинский или южно-русский манер, и, взглянув на Екимова, продолжил: – Почему команду подает лейтенант, а не подполковник? А, Екимов?
Видно было, что к институтской уставщине «бывалые» здесь относятся явно неодобрительно.
«Елки зеленые, дернул леший за язык, всегда раздолбаем же был – и тут так вляпаться», – проклинал Максим свое излишнее усердие.
– Так ведь не в помещении, товарищ генерал, – нашелся Екимов.
– Все равно, уважение должно быть. Представьтесь, товарищ лейтенант, – обратился он уже к Максиму.
– Лейтенант Михайленко, прибыл для дальнейшего прохождения воинской службы в тридцать четвертой отдельной бригаде в должности командира взвода разведывательного батальона, – доложил тот.
– Объявляю вам, товарищ лейтенант, благодарность. Екимов, вам же по пути, возьмите его с собой.
– Но, товарищ генерал…
– Нокай жене своей, в Шали ведь едешь, туда его и подкинешь. Комбригу скажешь, чтоб благодарность в личное дело занес. Не развалишься.
Генерал протопал к вертолету. И Михайленко, под тяжелыми взглядами всех, кто находился на площадке, подталкиваемый Екимовым, поплелся следом.
«Все, решат, что «рвач» и хочу выслужиться», – пронеслась мерзкая мысль в голове Максима.
Генерал сел ближе к кабине пилотов, следом за ним уселись двое из компании Екимова, потом сам Екимов, держа под локоть помрачневшего Максима.
– Из какого института? – перекрикивая шум вертолетных лопастей, спросил он в ухо Максима.
– Питерский.
– А, паркетно-балетный! Тогда все ясно, – улыбнулся Екимов.
Во внутренних войсках было всего пять институтов. И каждый имел свое неофициальное название. Санкт-Петербургский называли балетно-паркетным за то, что тот находился в культурной столице страны, а также за усиленную строевую подготовку вперемешку с запредельной уставщиной. Владикавказский военный институт благодаря своему расположению и усиленной горной подготовке носил название горно-копытного. Выпускники Новосибирского – одаренные дети севера. Саратовский – краснознаменный козлячий, или попросту краснокозлячий – такое название пошло из-за эмблемы Приволжского округа, изображавшей то ли лань, то ли козла. Эти названия офицеры помнили и делили друг друга по ним до пенсии. Но ничего обидного в них не вкладывали. Школа есть школа, а жизнь… Вот она.
Был еще и Пермский тыловой институт. Но тыл – он и в Африке тыл. Особого названия не требовал.
– Смотрю на тебя, – продолжил Екимов, – и пытаюсь понять, каким мозгом живешь. При бравой твоей подаче команды уж подумал, что спинным, но, честно, надеюсь, что ошибаюсь. Глаза у тебя… Нормальные глаза.
– А что, у человека несколько мозгов, что ли?
– Ну вот, ты даже такой истины не знаешь. Запомни, лейтенант: у человека есть три мозга. Первый – это головной. Будешь пользоваться им – возможно, выживешь и сохранишь жизни бойцам. Спинной – если решишь выслуживаться, наладишь связи с наградным отделом и спиной будешь чувствовать, когда надо подлизаться к отцам-командирам. Такая жизнь – жизнь приматов. Мерзкая, но перспективная. И третий вид мозга: жопенной. Прапорщик этот – пример такого мыслителя. Имея жопенной мозг, хорошо умирать, возможно, даже геройски. Жить с ним нельзя: либо сопьешься, либо станешь животным, которого никто не уважает, но многие боятся.
Набрав высоту, вертолет начал вилять.
– Это чтоб ни минуты не быть под прицелом, – пояснил, крича в ухо Максиму, Екимов. Однако объяснение не принесло облегчения лейтенанту: от качки начало мутить.
– Ну-ну, держись, – толкнул его локтем в плечо подполковник. – Службу с этого начинать не есть хорошо и правильно.
3. Пластилиновый город
Через полчаса «мишка» села в Ханкале. Екимов отвел Михайленко под деревянный навес, похожий на автобусную остановку, приказав ждать, а сам с генералом отправился за шлагбаум.
Уже через минуту пребывания на месте Максим заметил, что форма и новые, начищенные до блеска берцы покрылись слоем пыли толщиною в палец. Жара быстро стала раздражать. Он расстегнул до пояса камуфляж, стал обмахиваться форменной кепкой. И в это время из ворот вышел высокий худощавый полковник. Острые скулы и нос делали его похожим на злую крысу.
– Это тут что такое? Товарищ лейтенант, вас не учили соблюдать форму одежды?
– Товарищ полковник, – выпрямился Михайленко, надев на голову кепку и быстро застегивая пуговицы камуфляжа, – очень душно. С непривычки…
– Что?! Ты офицер или баба?
– Товарищ полковник, – сдавленно начал Михайленко, косясь на уставившихся на него солдат, находящихся неподалеку, – здесь младшие по званию.
– Ты мне еще замечания делать будешь? Сейчас вместе с этими бойцами я тебя заставлю бегать вокруг всей Ханкалы, понял, лейтенант?
– Лучше сам беги в штаб, – раздался спасительный голос Екимова, – Хоменко приехал, требует ласки.
Полковник резко развернулся. Его маленькие и полные злобы глазки вонзились в Екимова. Желваки на скулах задергались.
– Александр Николаевич, я тут лейтенанта вообще-то жизни учу.
– Своей? Поверь, человек едет воевать, а не за начальством убирать. Ему твои уроки на хрен не нужны.
Полковник еще с минуту посверлил взглядом Екимова и, бросив сквозь зубы «ну-ну, еще посмотрим», прошагал мимо подполковника.
– Крыса нестроевая, – так же тихо в спину уходящему бросил Екимов, сплюнул сквозь зубы на землю и махнул Михайленко рукой, указывая направление, куда надо шагать. Заметив, что Михайленко улыбается, спросил: – Что тебя так развеселило?
– Он мне как раз крысу и напомнил.
– Да? Значит, одинаково мыслим. Это Швадченко. Выпускался из военной академии московской, которая журналистов и всякую другую накипь готовит. Устроился в войска начальником клуба, потом пролез в наградной отдел. Редкая сволочь, хотя в Ханкале каждый третий такой.
Увидев недоуменный взгляд лейтенанта, подполковник уже менее резким голосом продолжил:
– Мы с тобой, лейтенант, как в море корабли – встретились и разошлись. Потому можно и выговориться, поскольку накипело, – и он похлопал себя по груди. – Да еще есть надежда, что из того, что скажу сейчас, хоть малость тебе пригодится. Ханкала – это временный штаб всей группировки. Генералов больше, чем солдат, наверное. За исключением пары отрядов спецназа, у которых тут пункт временной дислокации, куда они приезжают отсыпаться после заданий, ну и еще двух-трех подразделений – оперативных и инженерных батальонов, по-настоящему боевых подразделений больше в Ханкале нет. А там, где генералы, появляются и всякие гниды в их окружении. Ни опыта, ни мозгов у них нет, а вот гонору и желания порулить кем-нибудь – завались. Именно поэтому нам задерживаться здесь не следует. У северных ворот прыгнем в колонну и через часик будем в Аргуне.
Пока подходили к Северным воротам, заморосил слепой дождь. В одно мгновение земля под ногами превратилась в грязевую жижу, которая комьями повисала на берцах и отлетала при ходьбе, пачкая форму.
– Ханкала действительно проклятое место. В жару – душно и пыльно, как нигде на всем Кавказе, в дождь – слякоть такая, что бэтээр застревает. Пластилиновый город, мать его, – закончил Екимов.
Уже через минуту пребывания на месте Максим заметил, что форма и новые, начищенные до блеска берцы покрылись слоем пыли толщиною в палец. Жара быстро стала раздражать. Он расстегнул до пояса камуфляж, стал обмахиваться форменной кепкой. И в это время из ворот вышел высокий худощавый полковник. Острые скулы и нос делали его похожим на злую крысу.
– Это тут что такое? Товарищ лейтенант, вас не учили соблюдать форму одежды?
– Товарищ полковник, – выпрямился Михайленко, надев на голову кепку и быстро застегивая пуговицы камуфляжа, – очень душно. С непривычки…
– Что?! Ты офицер или баба?
– Товарищ полковник, – сдавленно начал Михайленко, косясь на уставившихся на него солдат, находящихся неподалеку, – здесь младшие по званию.
– Ты мне еще замечания делать будешь? Сейчас вместе с этими бойцами я тебя заставлю бегать вокруг всей Ханкалы, понял, лейтенант?
– Лучше сам беги в штаб, – раздался спасительный голос Екимова, – Хоменко приехал, требует ласки.
Полковник резко развернулся. Его маленькие и полные злобы глазки вонзились в Екимова. Желваки на скулах задергались.
– Александр Николаевич, я тут лейтенанта вообще-то жизни учу.
– Своей? Поверь, человек едет воевать, а не за начальством убирать. Ему твои уроки на хрен не нужны.
Полковник еще с минуту посверлил взглядом Екимова и, бросив сквозь зубы «ну-ну, еще посмотрим», прошагал мимо подполковника.
– Крыса нестроевая, – так же тихо в спину уходящему бросил Екимов, сплюнул сквозь зубы на землю и махнул Михайленко рукой, указывая направление, куда надо шагать. Заметив, что Михайленко улыбается, спросил: – Что тебя так развеселило?
– Он мне как раз крысу и напомнил.
– Да? Значит, одинаково мыслим. Это Швадченко. Выпускался из военной академии московской, которая журналистов и всякую другую накипь готовит. Устроился в войска начальником клуба, потом пролез в наградной отдел. Редкая сволочь, хотя в Ханкале каждый третий такой.
Увидев недоуменный взгляд лейтенанта, подполковник уже менее резким голосом продолжил:
– Мы с тобой, лейтенант, как в море корабли – встретились и разошлись. Потому можно и выговориться, поскольку накипело, – и он похлопал себя по груди. – Да еще есть надежда, что из того, что скажу сейчас, хоть малость тебе пригодится. Ханкала – это временный штаб всей группировки. Генералов больше, чем солдат, наверное. За исключением пары отрядов спецназа, у которых тут пункт временной дислокации, куда они приезжают отсыпаться после заданий, ну и еще двух-трех подразделений – оперативных и инженерных батальонов, по-настоящему боевых подразделений больше в Ханкале нет. А там, где генералы, появляются и всякие гниды в их окружении. Ни опыта, ни мозгов у них нет, а вот гонору и желания порулить кем-нибудь – завались. Именно поэтому нам задерживаться здесь не следует. У северных ворот прыгнем в колонну и через часик будем в Аргуне.
Пока подходили к Северным воротам, заморосил слепой дождь. В одно мгновение земля под ногами превратилась в грязевую жижу, которая комьями повисала на берцах и отлетала при ходьбе, пачкая форму.
– Ханкала действительно проклятое место. В жару – душно и пыльно, как нигде на всем Кавказе, в дождь – слякоть такая, что бэтээр застревает. Пластилиновый город, мать его, – закончил Екимов.
4. Дорога на Аргун
Колонна из десяти бэтээров и трех «Уралов» остановилась у шлагбаума, чтобы старший ее смог отдать строевую записку дежурному и принять новых пассажиров.
– Это тебе до Аргуна, – протягивая Максиму автомат, сказал, запрыгивая на броню, Екимов. – Ребята из неучтенки своей отдали. На месте мне передашь.
– Неучтенки?
– На спецоперациях много оружия собирают, часть, само собой, себе.
– А зачем?
– Во-первых, ряд очень умных голов в Москве периодически план по изъятому оружию и боеприпасам требуют. Сегодня изъятое никому не надо, а завтра им подавай тысячу стволов. Во-вторых, лучше на спецоперации ходить не со своими стволами. Пальнешь в бою какую-нибудь тварь, а она родственником шишки местной окажется, и пошлют тебя вместо заслуженного отпуска лет так на десять в тюрьму. Ну и в-третьих, часто такие пассажиры, как ты, бывают. Чего вам, совсем голыми ездить?
– Понял.
Колонна шла на скорости. Дождь вбивал в камуфляж и без того въевшуюся туда пыль. На подъезде к аэропорту Северный вблизи Грозного он прекратился, и дышать стало тяжело, как в бане. Здесь в колонну должны были влиться еще четыре бэтээра формирующейся сорок шестой бригады.
– Ого, «Черные акулы»! – заметив вертолеты, виденные им до этого только по телевизору, воскликнул Михайленко. – Вот они, наверное, жару дают.
– Они ни разу не взлетали тут, и взлетят, лишь когда полетят на «большую землю» в Россию, – кисло улыбнулся Екимов.
– Почему?
– А потому, друг мой наивный, что во всей нашей великой и непобедимой армии десять таких вертолетов. Из них три – в Чечне. Если их подобьют – погибнет не три вертолета, а треть российского авиапарка «Черных акул». Их тут берегут и лелеют так, как только может беречь одноногий инвалид культю своей ноги. И, возможно, поэтому штаб сорок шестой бригады решено формировать именно здесь.
Вместо ожидаемых четырех бронетранспортеров из штаба бригады выехали три. Один сломался в дороге. Износ техники и вооружения был самой большой проблемой войск.
Прозвучала команда «По машинам!», колонна помчалась прочь от полуразрушенного в ходе боев здания аэропорта и палаточного городка формирующейся бригады. Ехали без остановок, дорога не заняла и часа.
– В том здании, – показал Екимов на дом при подъезде к Аргуну, – закрепилась снайперская рота. Я тебя высажу у них. Вечером к ним подвезут продовольствие и смену. Со сменой проедешь в бригаду. Командир разведбатальона очень достойный человек. И еще вот что… многие бойцы в разведке воюют с девяносто девятого года, с Дагестана. Есть краповики, есть бойцы с орденами. Ты с ними поспокойнее будь. Конечно, если выпендриваться будут – не раздумывай, ставь на место. Можно даже кулаком. По-другому, через устав и запугивание дисбатом, – не получится. Пуганные они и жизнью, и смертью. А дашь слабину – перестанут слушаться, а потом и на шею сядут.
Колонна притормозила у поворота на Шали. Екимов что-то передал по рации, и из дома выскочили бойцы с автоматами.
Михайленко на малом ходу спрыгнул с брони. Три бойца прикрывали подступы, заняв оборону слева и справа, один подскочил к Максиму.
– Товарищ лейтенант, пригнитесь, – бросил он и, развернувшись, жестом отдал команду остальным на отход.
Забежав в подъезд, они стали подниматься по этажам вверх. Причем у каждого этажа останавливались, и двое бойцов сначала проверяли безопасность, а затем прикрывали дальнейшее движение.
– Дом жилой, – пояснил боец, – наши только два последних, пятый, шестой этажи, и крыша.
При входе на пятый этаж группа уперлась в бронированную с бойницами дверь. Пока изнутри открывали, солдаты ни на секунду не переставали следить за нижними этажами и пролетами. Наконец дверь скрипнула, и все зашли внутрь.
– Что, могут напасть? – поинтересовался Михайленко.
– Да запросто. Тут, говорят, еще и арабы в дом вселились – нас менты местные предупредили. Вот и ждем боя. Арабы просто так не приходят.
– Михалыч, ты ли?
Максим обернулся на курсантское прозвище и увидел перед собой Дениса Кузьмина, друга по институтской команде КВН, выпустившегося на год раньше.
– Ден, какими судьбами? – обнялся он с товарищем.
– Снайперской ротой рулю. Сегодня дежурил тут, вечером с тобой и сменой – в бригаду.
– И в каком уже звании?
– Капитан. Старлея досрочно дали, и кэпа тоже.
– Наши еще есть?
– В бригаде в основном саратовские и новосибирские. Питерских, кроме меня, двое. Замкомбат разведбата и начальник артдивизиона бригады. Так что пополнению будем рады. Главное – сегодня до сумерек успеть доехать.
– Стреляют?
– Каждую ночь. Днем вроде как мы главные, плюс местная милиция. Только темно становится – со всех сторон стреляют. Жопа. На Башне еще ничего. А окажись ночью в городе – все. Пусть ждут дома похоронку. И еще Еким, ну, тот, кто тебя подвозил, сказал, что Абдул-Малик объявился. Ждать беды.
– Серьезный боевик?
– Будто не знаешь… Господи, забыл, что ты первый день здесь. Абдул – серьезней не бывает. Зверь натуральный. Настоящая фамилия – Смирнов. Говорят, бывший гэрэушник. Принял ислам и подался с началом второй войны к Масхадову. У него интернациональная банда – чеченцы, русские, хохлы, прибалты, и все – отморозки. Его уже раз сорок пытались завалить, но он ловушки и засады обходит, будто чует их.
Кузьмин вывел Михайленко на крышу и, присев, подвел его к краю. По крыше были рассредоточены снайперские пары.
– Вот отсюда и город весь виден, и дорога. Но главная задача – это даже не духов валить, а артиллерию корректировать. Важная точка. А вон и наша смена ползет.
По разбитой дороге, на расстоянии двадцати метров друг от друга, катили два бэтээра и «Урал».
– Возник, проверь оружие и снаряжение смены, – крикнул Кузьмин бойцу, который сопровождал Михайленко, и уже потише пояснил Максиму: – Мой самый смышленый сержант. Жаль, скоро его домой отправлять надо. А молодежь прибывшая – вся расслабленная. Не застали пацаны пока сильных боев.
– Это тебе до Аргуна, – протягивая Максиму автомат, сказал, запрыгивая на броню, Екимов. – Ребята из неучтенки своей отдали. На месте мне передашь.
– Неучтенки?
– На спецоперациях много оружия собирают, часть, само собой, себе.
– А зачем?
– Во-первых, ряд очень умных голов в Москве периодически план по изъятому оружию и боеприпасам требуют. Сегодня изъятое никому не надо, а завтра им подавай тысячу стволов. Во-вторых, лучше на спецоперации ходить не со своими стволами. Пальнешь в бою какую-нибудь тварь, а она родственником шишки местной окажется, и пошлют тебя вместо заслуженного отпуска лет так на десять в тюрьму. Ну и в-третьих, часто такие пассажиры, как ты, бывают. Чего вам, совсем голыми ездить?
– Понял.
Колонна шла на скорости. Дождь вбивал в камуфляж и без того въевшуюся туда пыль. На подъезде к аэропорту Северный вблизи Грозного он прекратился, и дышать стало тяжело, как в бане. Здесь в колонну должны были влиться еще четыре бэтээра формирующейся сорок шестой бригады.
– Ого, «Черные акулы»! – заметив вертолеты, виденные им до этого только по телевизору, воскликнул Михайленко. – Вот они, наверное, жару дают.
– Они ни разу не взлетали тут, и взлетят, лишь когда полетят на «большую землю» в Россию, – кисло улыбнулся Екимов.
– Почему?
– А потому, друг мой наивный, что во всей нашей великой и непобедимой армии десять таких вертолетов. Из них три – в Чечне. Если их подобьют – погибнет не три вертолета, а треть российского авиапарка «Черных акул». Их тут берегут и лелеют так, как только может беречь одноногий инвалид культю своей ноги. И, возможно, поэтому штаб сорок шестой бригады решено формировать именно здесь.
Вместо ожидаемых четырех бронетранспортеров из штаба бригады выехали три. Один сломался в дороге. Износ техники и вооружения был самой большой проблемой войск.
Прозвучала команда «По машинам!», колонна помчалась прочь от полуразрушенного в ходе боев здания аэропорта и палаточного городка формирующейся бригады. Ехали без остановок, дорога не заняла и часа.
– В том здании, – показал Екимов на дом при подъезде к Аргуну, – закрепилась снайперская рота. Я тебя высажу у них. Вечером к ним подвезут продовольствие и смену. Со сменой проедешь в бригаду. Командир разведбатальона очень достойный человек. И еще вот что… многие бойцы в разведке воюют с девяносто девятого года, с Дагестана. Есть краповики, есть бойцы с орденами. Ты с ними поспокойнее будь. Конечно, если выпендриваться будут – не раздумывай, ставь на место. Можно даже кулаком. По-другому, через устав и запугивание дисбатом, – не получится. Пуганные они и жизнью, и смертью. А дашь слабину – перестанут слушаться, а потом и на шею сядут.
Колонна притормозила у поворота на Шали. Екимов что-то передал по рации, и из дома выскочили бойцы с автоматами.
Михайленко на малом ходу спрыгнул с брони. Три бойца прикрывали подступы, заняв оборону слева и справа, один подскочил к Максиму.
– Товарищ лейтенант, пригнитесь, – бросил он и, развернувшись, жестом отдал команду остальным на отход.
Забежав в подъезд, они стали подниматься по этажам вверх. Причем у каждого этажа останавливались, и двое бойцов сначала проверяли безопасность, а затем прикрывали дальнейшее движение.
– Дом жилой, – пояснил боец, – наши только два последних, пятый, шестой этажи, и крыша.
При входе на пятый этаж группа уперлась в бронированную с бойницами дверь. Пока изнутри открывали, солдаты ни на секунду не переставали следить за нижними этажами и пролетами. Наконец дверь скрипнула, и все зашли внутрь.
– Что, могут напасть? – поинтересовался Михайленко.
– Да запросто. Тут, говорят, еще и арабы в дом вселились – нас менты местные предупредили. Вот и ждем боя. Арабы просто так не приходят.
– Михалыч, ты ли?
Максим обернулся на курсантское прозвище и увидел перед собой Дениса Кузьмина, друга по институтской команде КВН, выпустившегося на год раньше.
– Ден, какими судьбами? – обнялся он с товарищем.
– Снайперской ротой рулю. Сегодня дежурил тут, вечером с тобой и сменой – в бригаду.
– И в каком уже звании?
– Капитан. Старлея досрочно дали, и кэпа тоже.
– Наши еще есть?
– В бригаде в основном саратовские и новосибирские. Питерских, кроме меня, двое. Замкомбат разведбата и начальник артдивизиона бригады. Так что пополнению будем рады. Главное – сегодня до сумерек успеть доехать.
– Стреляют?
– Каждую ночь. Днем вроде как мы главные, плюс местная милиция. Только темно становится – со всех сторон стреляют. Жопа. На Башне еще ничего. А окажись ночью в городе – все. Пусть ждут дома похоронку. И еще Еким, ну, тот, кто тебя подвозил, сказал, что Абдул-Малик объявился. Ждать беды.
– Серьезный боевик?
– Будто не знаешь… Господи, забыл, что ты первый день здесь. Абдул – серьезней не бывает. Зверь натуральный. Настоящая фамилия – Смирнов. Говорят, бывший гэрэушник. Принял ислам и подался с началом второй войны к Масхадову. У него интернациональная банда – чеченцы, русские, хохлы, прибалты, и все – отморозки. Его уже раз сорок пытались завалить, но он ловушки и засады обходит, будто чует их.
Кузьмин вывел Михайленко на крышу и, присев, подвел его к краю. По крыше были рассредоточены снайперские пары.
– Вот отсюда и город весь виден, и дорога. Но главная задача – это даже не духов валить, а артиллерию корректировать. Важная точка. А вон и наша смена ползет.
По разбитой дороге, на расстоянии двадцати метров друг от друга, катили два бэтээра и «Урал».
– Возник, проверь оружие и снаряжение смены, – крикнул Кузьмин бойцу, который сопровождал Михайленко, и уже потише пояснил Максиму: – Мой самый смышленый сержант. Жаль, скоро его домой отправлять надо. А молодежь прибывшая – вся расслабленная. Не застали пацаны пока сильных боев.
5. Первый день
Бригада располагалась на территории полуразбитого еще в первую кампанию завода. Заводские помещения и подсобки были переделаны под казармы взводов, рот и батальонов. Административное здание, как и водится, – под управление во главе с комбригом.
– Лейтенант Михайленко прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы! – доложил по прибытии командиру батальона Максим.
– Смотри, какой бравый, – улыбнулся комбат и подмигнул Кузьмину, – прям не командир мотострелкового взвода, а командующий мотострелецкой взводилией. Ну, молодец, что прибыл, Михайленко.
Рядом с комбатом, полным, но очень крепким человеком небольшого роста, стояли еще трое – заместитель и два командира рот.
– Сапега, – обратился комбат к одному из стоящих, – ждал новых офицеров? Вот и забирай к себе. Выдай человеку оружие, броник и человеческую разгрузку. Представь взводу.
– Угу, – бросил ротный и пошел через импровизированный плац к «заводским» казармам. Михайленко, поняв, что больше никаких наставлений от комбата он не дождется, поспешил за командиром роты.
– Дежурный по роте, на выход, – заголосил дневальный.
Ротный махнул рукой.
– Отставить, – отреагировав на жест, вяло протянул дневальный.
Зашли в канцелярию – помещение с четырьмя кроватями, парой столов, большим телевизором и шкафом.
– Твоя кровать слева, – бросил ротный и, сев за стол, достал личные дела. – Давай знакомиться. Зовут меня Алексей, а фамилия Сапега. Обращаться ко мне, пока не прослужишь здесь год, только по званию. С остальными офицерами роты познакомлю позже. Сейчас кто на дежурстве, кто на выезде.
Первое, о чем подумал Михайленко, – капитан Сапега дико устал. Среднего роста, с молодым, но неживым лицом с темными печальными глазами, крепкого телосложения и очень медленными, как бы через преодолевающими боль движениями, он был похож на орка. Даже слово «капитан» как будто не говорил, а выплевывал, как выплевывают изжеванную жвачку из пересохшего рта.
– Ладно, пойдем с людьми знакомиться. Времени нет. Тебе завтра обеспечивать инженерную разведку до Шали.
– Уже завтра?
– Скажи еще спасибо, что не сегодня.
Максим быстро проверил автомат, БК, пластины броника. И пошел вслед за Сапегой в глубь завода.
– Рота, равняйсь, смирно! – скомандовал выстроившимся рядом с заводскими переборками, в глубине которых виднелись импровизированные кровати-лежаки, старший лейтенант. Заметив ротного, доложил: – Товарищ капитан, личный состав второй роты по вашему распоряжению построен, командир второго взвода старший лейтенант Гурьев. Личный состав налицо, за исключением…
– Лейтенант Михайленко прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы! – доложил по прибытии командиру батальона Максим.
– Смотри, какой бравый, – улыбнулся комбат и подмигнул Кузьмину, – прям не командир мотострелкового взвода, а командующий мотострелецкой взводилией. Ну, молодец, что прибыл, Михайленко.
Рядом с комбатом, полным, но очень крепким человеком небольшого роста, стояли еще трое – заместитель и два командира рот.
– Сапега, – обратился комбат к одному из стоящих, – ждал новых офицеров? Вот и забирай к себе. Выдай человеку оружие, броник и человеческую разгрузку. Представь взводу.
– Угу, – бросил ротный и пошел через импровизированный плац к «заводским» казармам. Михайленко, поняв, что больше никаких наставлений от комбата он не дождется, поспешил за командиром роты.
– Дежурный по роте, на выход, – заголосил дневальный.
Ротный махнул рукой.
– Отставить, – отреагировав на жест, вяло протянул дневальный.
Зашли в канцелярию – помещение с четырьмя кроватями, парой столов, большим телевизором и шкафом.
– Твоя кровать слева, – бросил ротный и, сев за стол, достал личные дела. – Давай знакомиться. Зовут меня Алексей, а фамилия Сапега. Обращаться ко мне, пока не прослужишь здесь год, только по званию. С остальными офицерами роты познакомлю позже. Сейчас кто на дежурстве, кто на выезде.
Первое, о чем подумал Михайленко, – капитан Сапега дико устал. Среднего роста, с молодым, но неживым лицом с темными печальными глазами, крепкого телосложения и очень медленными, как бы через преодолевающими боль движениями, он был похож на орка. Даже слово «капитан» как будто не говорил, а выплевывал, как выплевывают изжеванную жвачку из пересохшего рта.
– Ладно, пойдем с людьми знакомиться. Времени нет. Тебе завтра обеспечивать инженерную разведку до Шали.
– Уже завтра?
– Скажи еще спасибо, что не сегодня.
Максим быстро проверил автомат, БК, пластины броника. И пошел вслед за Сапегой в глубь завода.
– Рота, равняйсь, смирно! – скомандовал выстроившимся рядом с заводскими переборками, в глубине которых виднелись импровизированные кровати-лежаки, старший лейтенант. Заметив ротного, доложил: – Товарищ капитан, личный состав второй роты по вашему распоряжению построен, командир второго взвода старший лейтенант Гурьев. Личный состав налицо, за исключением…