Денис Викторович Драгунский. Плохой мальчик

   И уставилась на сцену. Он прикоснулся к ее локтю, она отдернула руку. Он обиженно вздохнул – для нее, чтоб она слышала, а сам тихонько улыбнулся. Ему нравились эти непонятные приступы злости, потому что потом она просила прощения, иногда даже плакала, и любила его особенно сильно. Виновато, покорно и нежно.
   Тем более что детей отправили на все каникулы в Австрию. С обеими бабушками.

2. РАССЛЕДОВАНИЕ ПРИЧИН

   «Слава богу, мои были на даче до понедельника», – небрежно сказала она и замолчала. Но Марина ее ни о чем не расспрашивала.
   Потому что она знала точно: даже если бы он вдруг пригласил ее в гости, просто так, за компанию, – все равно провожать бы не пошел. А если бы пошел – ну вдруг, ну представим себе, – она бы его к себе не позвала. Потому что папа тут же стал бы знакомиться и спрашивать, чем молодой человек увлекается и в какой вуз собирается поступать, и этак ненароком – кто его родители, где работают, и так далее. А тут мама с чаем и вареньем пяти сортов в пятисекционной вазе. Клубничное, сливовое, черносмородинное, райские яблочки с веточками и – коронный номер – изумрудное крыжовенное с вишневым листом, так называемое царское.
   – Зачем эти допросы? – бесилась Марина после таких встреч и бесед.
   – Должен же я знать, с кем общается моя единственная дочь? – подмигивал папа.
   Папа, замначальника ПЭО, то есть планово-экономического отдела завода имени Тевосяна, и мама, врач медсанчасти того же завода. На работу и с работы ездили вместе. Папа всегда был замом. Замглавного бухгалтера на одном заводе, замглавного экономиста на другом, и вот теперь – замначальника ПЭО. Его хотели назначить начальником этого ПЭО, но он отказался, потому что метил в замы начальника ПЭУ – уже не отдела на заводе, а управления в главке. Это сорвалось, но папа даже гордился. «Если бы я ходил перед ними на задних лапках, я давно уже был бы замминистра!» – надменно говорил он. «А почему тогда не министром?» – думала Марина. Юлий Цезарь наоборот. В Риме, но вторым.
   Все вечера родители были дома. Если в кино или в гости, то всей семьей. Но, допустим, они уехали на дачу к папиному брату, что случалось раз в год. Предположим невероятное, несбыточное – ее оставили ночевать одну в пустой квартире, и вот он пошел ее провожать, они стоят у подъезда, потом в подъезде, потом у дверей – но нет! Не надо! Потому что дома тюлевые занавески, сервант с парадной посудой, семейная фотография над диваном и большой фарфоровый кролик на пианино, настоящий копенгаген… А в ванной сушатся на натянутых лесках ее беленькие блузочки.
   Потому что девушку украшают не наряды, а скромность и аккуратность.
   Она это хорошо запомнила. Так хорошо запомнила, что с первой стипендии купила себе американскую футболку с жуткой переводной картинкой. А когда поехали на картошку, в первую же ночь дала первому, кто обнял.
   Теперь у него небольшой лесоторговый бизнес.
   А дети в Австрии. С обеими бабушками.

3. МЕЛКАЯ ПЛАСТИКА

   – Мои на даче, – сказала Наташа. – До понедельника.
   Она вытащила из серванта вазочку, вытряхнула из нее ключик, открыла бар, достала коньяк.
   – Мы совсем по чуть-чуть, никто не заметит.
   На пианино стояла фарфоровая Хозяйка Медной горы. А также гимнастка и фигуристка. Наташа повернулась к нему спиной. Он положил руки ей на плечи. Она поставила рюмку у гимнасткиных глянцевых ножек, запрокинулась назад. Он смело обнял ее. Она прижалась к нему и сказала:
   – Я вообще-то боюсь…
   – У меня с собой, ну, это… – сказал Витя.
   – Заграничные? – прошептала она.
   Потом они сидели на кухне и растерянно ели хлеб с маслом.
   – Ты, наверное, в МГИМО поступать будешь? – спросила она.
   – В школу-студию МХАТ, – ответил Витя. – У меня талант актера, все говорят, это раз. А в МГИМО нужен большой блат, это два.
   – У тебя же папа дипломат!
   – Подумаешь, второй советник в Камеруне.
   – У него, наверное, друзья есть? – настаивала Наташа. – Посол, замминистра…
   – Он болен тяжело, – сказал Витя. – И мама тоже. Тропическая инфекция, вся печень погибает. Какие друзья? МИД – это волчарня. Глотку перегрызут за командировку. Я не хочу, как они, у меня талант, я это все время чувствую.
 
   – Почему ты не стал сниматься у Абдрашитова? – спросила Лена.
   – Так вышло, – сказал Витя. – Меня уже почти утвердили. Потом сорвалось. Так иногда бывает.
   – С другими иногда бысвает, а с тобой происходит всегда! – закричала Настя.
   – Не сердись, – сказал он. – Я еще сыграю.
   – Ты мне обещал интересную, красивую, творческую жизнь! – заплакала Катя. – Ну, где она? Кто ты? Массовка? Кордебалет?
   – Я артист! – с пьяноватым пафосом произнес Витя; он и вправду немного выпил. – Да-с, я артист, я играю в меру отпущенного мне таланта и не завидую тем, кто знаменитей или талантливей меня, я это признаю и не завидую! Я благодарю Бога, – он встал, сбросив кошку с колен и шумно отодвинув табуретку, – я благодарю Бога, что он дал мне счастье выходить на сцену пятым в мундире или сотым в шинели, – это счастье, и я чувствую, что мне страшно, невероятно повезло…
   – Мы можем твою квартиру сдавать, а в моей жить, – сказала Наташа. – Или наоборот, как ты захочешь. Ты как хочешь?
   – Давай сделаем, как ты сказала. Мне у тебя очень нравится. Еще тогда понравилось, – сказал Витя. – Все эти штучки на пианино. Особенно гимнастка. На тебя похожа.
   – Что ты, я теперь такая толстая, – сказала Наташа.

4. ГОЛОЕ, ГОРЯЧЕЕ – ГЛАДКОЕ, ХОЛОДНОЕ

   Витя потом приходил еще несколько раз, потому что Наташины родители уезжали на дачу почти каждую пятницу – и до понедельника. У них была хорошая зимняя дача в Горелой Роще; считалось, что это дача одинокой маминой тети, которая была вдовой академика Шуберта, был такой известный химик, но Наташа знала, что на самом деле эта дача их. Но она не знала точно, кем работал папа. Вообще-то он был простой служащий в Министерстве торговли, как он сам подчеркивал в воспитательных беседах с дочерью, но по телефону орал, как министр, и каждую неделю ему привозили целые коробки разных вкусных вещей, каких нет в магазине.
   Наташа любила салями и карбонад, и мускат «Красный камень» урожая 1959 года ей тоже нравился, а вот такая жизнь – не очень. Она понимала, что она поросенок неблагодарный, но все равно хотела, чтобы у нее был понятный муж. Пусть без дачи и машины, зато нормальный, правильный.
   Поэтому она очень расстроилась, когда Витя Крутилин сказал, что хочет стать артистом. Она его почти разлюбила за это. И вообще ей не очень нравилось, что они делали. Верней, так: ей нравился сам факт, что они это делают. Как он приходит, они целуются, она наливает ему рюмочку дорогого коньяка из папиного бара, и все такое – а вот само по себе? Она не знала. Наверное, сам факт заслонял само по себе.
 
   Но она всю жизнь вспоминала тот первый раз. То есть не сам первый раз, а как она потом сидела на кухне, голой попой на холодной пластиковой табуретке. Ела хлеб с маслом и уговаривала Витю Крутилина поступать в МГИМО.
   Она даже одной своей подруге сказала:
   – Весь мой дурацкий секс, который был, отдам за эту холодную табуретку.
   – Никому не говори, – сказала та. – Все равно никто не пожалеет. Тут, кстати, есть одна фирма, нужна тетенька с немецким языком и без детей. Лесоторговая компания.
 
   Наташа не знала, что жена босса – ее бывшая одноклассница, отличница с толстой косой, которой она когда-то похвасталась насчет Вити. Она этого так и не узнала, потому что Марина в офис не заходила, а босс не приглашал сотрудников к себе. Ну, кого-то, может, и приглашал, но не ее.
   Зато Витю она увидела на том самом спектакле. Не удержалась и дождалась у служебного входа.
   Похоже на мыльную оперу. Извините. Но я не про то на самом деле.
   Две девочки из очень похожих квартир, две юные мещаночки, каждая недовольна родителями и жаждет върваться – и вот как по-разному у них вышло. Они сами выбирали? Или им так выпало?
   Не важно. Выбранная судьба обратно не принимается и не обменивается.
   Выпавшая – тоже.

ТЕМНОЕ БЕЛОЕ

   Снег вчера шел со страшной силой.
   Если бы у меня была хоть часть этой страшной силы, я бы рассказал, как в снежную зиму провожал до дому одну девочку, которая уже была мужней женой, и мы целовались, время от времени падая в сугробы, а до того – в восьмом классе – я очень сильно был в нее влюблен, а уже совсем, совсем-пресовсем потом мы встретились два раза, и оба раза случайно, последний раз – когда нам было лет по тридцать пять, и она совсем не изменилась.
   Но лучше всего я помню этот снег, набережную Москвы-реки, дикую скользоту под ногами и какие-то совершенно сумасшедшие, пьяные (в прямом смысле слова) объятия и поцелуи. Ее муж встретил нас возле подъезда. Мы едва держались на ногах и были все в снегу до ушей и за воротником.
   Снег, снег, снег.
   Снег лег на ветки и поломал их.
   Снег не знал, что древесные ветки такие хрупкие.
   Ветки упали на провода и порвали их.
   Ветки не думали, что медные провода такие слабые.
   Свет гаснет, а темнеет рано.
   Свет забыл, что уже почти зима.
   Всякий раз, как гаснет свет, отключается компьютер.
   Устройство человеческой жизни всегда одинаково.
   Сильный снегопад мешает среднему современному человеку так же, как мешал среднему неандертальцу.
   Среднему – потому что у богатых свои маленькие электростанции.
   А главные неандертальцы сидели в пещере у костра и плевали на непогоду.

НЕТ, НЕ ТЕБЯ ТАК ПЫЛКО Я

   «Красивая женщина. Стоит руку протянуть.
   Протянул. Выключил музыку. <…>
   Слышу: „Мишка, я сейчас умру“. <…>
   – Мишка, – говорю, – в командировке.
   – О господи!..
   Мне стало противно, и я ушел. Вернее, остался».
   Сергей Довлатов, «Компромисс» (компромисс одиннадцатый)
   Действительно проблема. Небольшая, но нередкая.
   Можно ли допустить, что на самом деле любят не меня? Что на моем месте воображают кого-то другого?
   Можно ли это допустить – в обоих смыслах слова?
   Допустить – в смысле предположить.
   Допустить – в смысле позволить.
   Но тут вот какая штука, дорогие друзья и коллеги.
   Даже если он(а) уверен(а) и вроде бы отдает себе полный отчет в том, что любит именно ее (его) – то зададим себе вопрос: достаточно ли адекватно он(а) представляет себе ее (его) личность? Нет ли здесь некоей идеализации? Или наоборот, некоей деидеализации, не сказать – девальвации? Неких, как бы это сказать, аберраций, то есть искажений реальности?
   Конечно же аберрации есть, господа члены ученого совета!
   Ведь, любя Ваню (Маню), партнер любит его (ее) образ, созданный в ее (его) воображении! Отдаленность этого образа от реальности может быть различной, порою весьма и весьма значительной!
   Возможен даже парадокс: воображаемый(ая) Саня (Таня) может быть ближе к реальному(ой) Ване (Мане), чем образ этого(ой) Вани (Мани), сложившийся в сознании и в бессознательном партнера.
   Так что пусть себе воображает.
   Лишь бы не путал(а) имена.
   Или все-таки не пусть?

ПРИЯТЕЛИ

   Саша устраивался на диване с ногами, а Дима усаживался в кресло.
   – Ну, докладывай, – говорил Саша, отхлебнув кофе и закуривая.
   – В эту неделю ничего особенного, – говорил Дима.
   – Не запирайтесь, граф!
   – Погоди. Ага. Вот. Значит, так. – Он тоже закуривал. – Значит, выхожу из конторы, а тут навстречу опять она. Я ее уж давно заприметил.
   – Опиши! – требовал Саша.
   Описывать Дима умел. Саша даже облизывался.
   Потом Дима рассказывал, как предложил подвезти ее до дома, как она позвала его к себе выпить чашечку кофе, потом вышла из комнаты, он ждал-ждал и вдруг услышал шум душа. Дверь в ванную была приоткрыта…
   – Тут я взял и отдернул занавеску. Ну, это что-то!
   – Опиши! – кричал Саша.
   За дверью обрывался гул пылесоса. Входила Света в футболке и легинсах. Лучше любых Диминых описаний. Она в свободное время любила делать уборку.
   – Звал?
   – Нет, нет, – отмахивался Саша.
 
   То есть у Саши была молодая красивая жена, да и сам он был молод и хорош: крепкий синеглазый мужчина, чуть-чуть за тридцать.
   Света нарочно включала пылесос, как будто ничего не слышит и не знает. Потому что Дима все делал по ее просьбе. Потому что Саша был полная деревяшка в этом смысле.
   – Хоть бы он изменил мне, что ли, – говорила она Диме, пока он помогал ей выносить мусор во двор. – А может, ревность в нем пробудить?
   – А как?
   – Ты опиши меня, – сказала Света. – Пусть он заподозрит. И посмотрит на меня другими глазами.
   – А как я тебя опишу, если я тебя только снаружи видел?
   – Я тебе расскажу. Вечером Сашка уедет к матери на дачу, я тогда позвоню, и ты все спокойно запомнишь.
   – Может, ко мне зайдешь? – пугаясь, спросил Дима.
 
   Он описывал свою новую подругу так, что Сашу дрожь била от подробностей. Включая татуировку на талии сзади. Но Саша ничего не заподозрил.
   И не взглянул на Свету другими глазами, на что тайно надеялся Дима.
   Через две недели Саша, устроившись на диване с кофе и пепельницей, снова сказал:
   – Докладывайте, граф!
   – Докладываю, – Дима покосился на дверь.
   Вошла Света. Она была в плаще и с сумкой.
   – Докладываем, – сказала она.
   – Вы чего, ребята? – спросил Саша.
   – Ты что, сам не понимаешь? – хором сказали Дима и Света.
   – А… – сказал он. – Понимаю.
   – Тогда пока, – сказал Дима. – Прощай, мой друг. Я был бы рад с тобой дальше дружить и общаться, но Светлана резко против.
   – Я буду скучать, – сказал ему Саша. – А ты?
   – И я, – сказал Дима. – Честно.
   – Ну и живи здесь! – закричала Света и хлопнула дверью. – Дурак такой же!
   – Давай догоняй, – сказал Саша. – А то неудобно.
   – Погоди, – сказал Дима. – Я хочу дорассказать. Напоследок.
   Света в коридоре включила пылесос.

СТАРЫЙ ТРОЛЛЕЙБУС

   Мне было 12 лет. Я учился рисовать.
   Художественная школа была на Кропоткинской.
   Я ездил туда на троллейбусе номер 11. Смешно, потому что на одиннадцатом номере означало пешком.
   Одиннадцатый троллейбус останавливался у сада Эрмитаж, ехал вниз по Петровке, поворачивал направо у Большого театра – и далее до Кропоткинских ворот, где дышал облаками пара бассейн «Москва». Там чуть правее, и следующая остановка после Дома ученых – моя.
   Занятия начинались в четыре.
   Ехать было примерно полчаса.
   Я довольно часто опаздывал.
   Бывало, еду и смотрю на часы – на столбах, разумеется. Своих у меня еще не было.
   Троллейбус тащится по Волхонке. Время – без десяти четыре.
   Еду и думаю: «Конечно, я понимаю, что я на самом деле опоздал. Потому что ехать еще минут пятнадцать. Но чисто формально я пока еще не опоздал…»
   Нет, я не мечтал, что троллейбус вдруг помчится, как скорый поезд.
   Но, с другой стороны, у меня еще десять минут в запасе.
   Вот уже без пяти. Даже без трех. А пока только Музей имени Пушкина.
   Все равно чисто формально пока еще все в порядке.
   В художественной школе был один мальчик, который все время лез в драку. Не всерьез, не с кулаками, а так – толкался. Локтями, плечами или боком, как хоккеист. Подойдет и толкнет боком, довольно сильно.
   – Ты что? – говорю. – Чего надо?
   А он ржет:
   – Хоккей, силовой прием, все по правилам! – И убегает.
   Я умел драться. Не пихался, как обычно ребята делают, а сразу бил в зубы. Но во дворе. А в школе было неудобно – все-таки товарищ.
   Вот еду я в троллейбусе и жалобно думаю: «<Опять этот дурак толкаться будет., ну что за невезение, честное слово…»
   И он меня уже в коридоре встречает и норовит пихнуть посильней.
   Мне надоело, и я решил: еще раз пристанет – я ему врежу.
   Еду в троллейбусе и думаю: «Вот попробуй только подойди, я тебе два передних сразу вышибу и по носу добавлю». И кулаки разминаю. Приезжаю, захожу в раздевалку. Он мне кивает и мимо проходит. По стенке. Стараясь не задеть.

НОЧНАЯ ЖИЗНЬ

   В далекий маленький провинциальный городок по каким-то делам приехали два столичных жителя.
   Поселились в самой лучшей гостинице, поужинали в гостиничном ресторане, вышли на площадь перед отелем.
   Осень, вечер, стемнело. Два фонаря перед входом бледно освещают разбитый асфальт и единственное такси. Шофер дремлет, откинувшись на сиденье. Вдаль уходит пустая и темная улица. Манящих вывесок не видно. Народу никого. Окна в окрестных домах гаснут, одно за одним.
   У дверей курит швейцар.
   – Послушайте, – спрашивают они у швейцара. – А у вас тут какая-нибудь ночная жизнь есть?
   – Чаво?
   – Ночная жизнь есть в вашем городе?
   – Ночная жизнь? Конечно, есть! – обрадованно говорит старик. – А как же! Ого! Ой-ой-ой! Еще какая! Ночная жизнь – это беспременно! Как же без ее, без ночной жизни-то? Есть, есть, как не быть!
   – Ну, и где же она?
   – У ей сегодня зубы болять…

ПРОСТО ТЕРАПИЯ

   Говорят, что проститутка продает свое тело. Просто – тело.
   Это неправда. Просто тела не бывает. Разве что в морге. Да и то если это тело незнакомого человека. Да и то мы тут же начинаем фантазировать: «Бедный парень, не пожил…» Или что-то в этом роде.
   Тело и душа вместе живут.
   Поэтому проститутка продает себя целиком.