Дереш Любко. Немного тьмы (на краю света)

   Оккультными вещами Витас интересовался еще с тех пор, как подвисал на «черном». Любил он это дело – повтыкать, почесаться, Кроули почитать на приколе. Добрый такой, тихий.
   Один из друганов-чернушников, из тех, что имели родственников где-то в Бундесе, подбросил ему пару кассеток с записями ранних «Psychic TV».
   Витас, так сказать, приторчал. Так он впервые узнал об очень близких ему людях – Гене К-Кашке, Неряхе Кристоферсоне и Иване Балансе. Витасу рассказали об их сексуальных практиках. В частности о том, что в поисках вдохновения трое лондонцев проводят ритуал, во время которого вступают в сношения с животными. Записанные звуки при этом сэмплируются и непосредственно используются во время записи альбома. Витас пришел в восторг. Подобное мировоззрение оказалось близким ему по духу, а Витас относил себя к людям, глубинно сопереживающим музыке в стиле industrial.
 
   – Ну вот. И тогда нам его друган из Бундеса прислал целую коробку кассет, с разными индастриалами. Тут-то мы уже пошли вразнос. Винт, кетамин, ну, трава… Я еще так-сяк, а Витасу башку снесло капитально. Он, знаешь, всегда имел склонность ко всему болезненному…
   – Патологическому, – поддакиваю.
   – Во-во.
 
   Те, кого слушали Витас и Вика, были настоящими поклонниками тьмы. Она назвала мне их имена: Джон Беленс, Питер Кристоферсон по прозвищу Неряха и, ясен пень, мистер Дженезис (Женя) Пи-Орридж. Вика перевела мне эту языковую игру как «господин Бытие К-Кашка».
   – Страшный человек.
   – Не то слово. Я слышала, он себе сделал пластическую операцию на половом хуе и имеет там теперь женский орган.
   Чем-то подобным, очевидно, грезил и Витас. Он выискивал всякие факты из биографии кумиров и старался подражать им в демоничности. Трое британцев изучали и уважали Алистера Кроули – развратника и проказника, педрилу и наркомана. Все трое с детства испытывали странное влечение к потустороннему и демоническому. Витас рассказывал Вике, что мистер Беленс с детства был наделен видением мира потустороннего. И насмотрелся столько жуткого дерьма, что чуть не загремел в Бедлам. Часто перед сном к нему приходили черти и забирали на всю ночь в темные сферы, где показывали всякую нечестивую срань. Как результат появились такие распрекрасные вещи, как «Фетиш говна» или «Хвала сточным водам», или «Анальные ступеньки».
   Но товарищи – уже упоминавшиеся Неряха (в оригинале «Sleazy») и К-Кашка (в оригинале «P-Omge») – помогли не поскользнуться и сплотились в первый свой широкоизвестный музпроект. Они назвали детище «Throbbing Gristle» – это живописное имя приблизительно значит «Пульсирующий Хрящ». «ПХ» выступал на андеграундной сцене Лондона поздних семидесятых. Такие дела.
   Они (новоприбывшие монстры) поняли: бороться нет смысла. Если конец света предотвратить не удается, то нужно его возглавить. А первые попытки «ПХ» возглавить апокалипсис казались весьма убедительными. Их музыка напоминала скрипение тоталитарной машины. На сцене «Throbbing Gristle» топтали ботинками фекалии, громыхали гинекологическими инструментами («Это место – в самый раз для тебя», – отметила Вика), визжали, шипели, фонили гитарами и вытворяли на своих музыкальных секвенсорах такую чертовщину, что избалованные итальянским диско геи ощутили на себе первое дыхание Бледного коня Апокалипсиса.
   Ключевое слово для понимания «Хрящей» – перверсия. Особенно на почве дерьма. Их родной стихией были отходы, стоки, нечистоты. Их любимые словосочетания для песен и альбомов – скатология, анал, изнасилование. Такие дела.
   – Натуральная клиника, – делает вывод Вика и добавляет: – Теперь ты понимаешь, почему я говорила, шо гинекология – это фашизм. Знаешь, если бы ты не был таким больным, я бы тебе этой истории и не рассказывала. Там дальше такое будет, шо я и не знаю, поверишь ты или нет. Но я тебе поверила, имей в виду.
   – Поверю, – уверяю я. Господи, скажи, почему мне так везет на всяких ублюдков?
   Себя Вика считала светлой стороной Витаса. Мало того, что помогла подвязать с «медленным», так еще и вытянула на поверхность его социальное сознание. Она невыразимо страдала от того, каким иногда Витас бывал жестоким, но понимала, что больше никому не по силам остановить этот полет на дельтаплане над долиной смерти. Вика ощущала святую праведность от осознания своей миссии. И для нее не имели существенного значения ни Витасовы хождения к этой Маринке, ни его не совсем удачные шутки насчет того, что однажды он задушит ее ночью подушкой и изнасилует в жопу (что после чего, непонятно), ни пьяные вспышки агрессии, когда Витас силой отрывал у нее прижатые к грудям руки и гасил о них окурки.
   (Когда Витас попробовал забычковать папиросу ей под мышкой, Вика не утерпела и сбежала в Мукачево, к родителям. Но уже на второй день ей показалось, что она слишком круто с ним обошлась. Села на электричку и поехала назад. Витас за такой фокус очень обиделся на нее, не разговаривал целый день, пока Вика в слезах, на коленях не вымолила у него прощение.)
   Даже когда Витас прибинтовал ее к батарее под окном, когда она чуть не сдурела от зуда, она все простила ему. Ведь Витас сознался, что ходил к Маринке, и боялся, что она увидит его в ее компании. А раз боялся, значит, ему было не все равно, что о нем думала Вика, да? Значит, она ему небезразлична. Это утешало.
   Вдобавок, у Вики и самой случались романы на стороне, правда, не больше, чем на вечер. Витас, когда ему докладывали его кенты о таких ее похождениях, психовал и приходил в раздражение, даже плакал, что было настоящим кошмаром. Вика вроде и чувствовала, что имеет такое же право на адюльтер, как и ее бойфренд, но не могла четко сформулировать мысль. Витас иногда, как ей смутно казалось, подавлял ее.
 
   – Ну и, короче, так мы с ним жили. Витас иногда ходил на работу, он подрабатывал ночным продавцом в киоске^[3]. Но что-то в его голове пошло не в ту сторону.
   – Что именно?
   – Я не знаю. Это вообще очень стремная история, если честно. Мне шо-то расхотелось рассказывать ее.
   – Ну давай, колись.
 
   – Ладно. Прихожу я раз домой, смотрю, а двери не закрыты. Вхожу на кухню, а на кухне Витас сидит, котика к груди прижимает. Котик вырывается, психует, а Витас его своими клешнями только сильнее к себе прижимает. Я уже ему сколько раз говорила: чтобы я больше не видела, как ты животных мучаешь. А то ведь этот псих знаешь шо делал? Он котов разрезал, псов разрезал. Говорил, шо изучает их. Ага, я знаю, шо он там изучает. У него хуй без того не вставал. Ну, это после «черного» такое, просто пойми его. Так вот – я ему категорически запретила животных мучить. И трупы домой приносить запретила. Он из трупов отдельные части использовал. А мне уже тех чучел хватало по горло. Найдет на дороге курицу сбитую – подберет. Найдет ворону дохлую – тоже подберет. Все домой тащил. А потом из них разные ужасы лепил. Он же не простые чучела составлял. Каких он страшилищ умел делать, ты бы заценил! Прикинь – череп собачий, вместо ушей вороньи крылья, а в глазницах рыбьи головы торчат. Ну там копыта козлиные – это его любимая тема была. Он же все равно сатанистом себя считал. И это все добро у него дома могло месяцами валяться. В доме штын стоит, шо можно матку вырыгать. Заходишь в ванную, хочешь хоть руки помыть – а там шкура какая-то двухмесячной давности в рассоле плавает. Ну, я когда к нему переехала, то он это дело забросил, все трупы повыкидывал, только чучела свои чертовы оставил. Ну, для прикола. С этим я уже смирилась…
   – Так шо там с котиком?
   – А. Ну, котик вырывается. Я захожу на кухню, говорю: «Ну-ка не мучай животных!» Он испугался, и котик убежала через двери. А котяра такой зачуханный, шо страшно дотронуться. Весь в парше какой-то, облазит, блохастый – фу! Я к Витасу, у тебя шо, блядь, совсем головы на плечах нет? Соображаешь, шо делаешь? А он только стоит и лыбится. И тут я смотрю – а у него вся грудь в крови. У меня аж ноги занемели, как я то увидела. Короче, он себе всю грудь порезал, аж до живота. А от котика еще кровь размазалась, шерсть поналипала. Меня там чуть не стошнило. Ты, кричу ему, ты шо делаешь, демон? А он стоит, улыбается. Ну и рассказал, наконец, шо он задумал. Сказал: готовится стать первым космонавтом.
   – Кем-кем?!
   – Первым космонавтом, так и сказал. За несколько дней те его раны, шо он к ним кота прижимал, загноились и начали сочиться. Он это все дело аккуратно бритвочкой соскреб – и на блюдце. И все выделения, вместе с кровью, с коркой засохшей схавал. Ну, ты представляешь, какой человек больной?
   – А чё он это делал?
   – Он хотел научить свой организм питаться самим собой. Мечтал вырастить на себе колонию лишая, выделения которого можно было бы хавать. Витас больше не хотел делать чучела. Он захотел стать первым космонавтом на самоподдержке. Которого не надо было бы обеспечивать хавкой. Типа, что будущие космонавты все такими и будут – с лишаями на теле, которые они будут жрать. Я, когда это услышала, поняла, шо пора сматываться. Ясно: у пацана предохранители перегорели. А тут он заявляет, что в космос хочет лететь не один, а со своей боевой подругой. Которая тоже, между прочим, должна быть самодостаточной. Короче, хотел и мне на животе раны сделать. Чтобы не голодала на орбите.
   – А ты?
   – А я не согласилась. Сказала, пусть ищет себе новую подругу. И ушла. Но я ж такая, ты знаешь… Где бы я человека больного бросила. Ну, и вернулась. Через две недели…
 
   А Витас стремительно двигался к своей цели. Кроме собственных струпьев он практически ничего не ел. Живот превратился в сплошную гнойную рану, и Витас методически откраивал на коже каждый раз новые и новые наделы для гнойных культур. От него разило гнилью. Казалось, Витас совсем не понимал, что делает, однако делал все методически, последовательно, и главное – очень целеустремленно. Чтобы снять напряжение перед полетом, Витас громко слушал «Throbbing Gristle».
   – Я пришла к нему всего на пару минут, только посмотреть, как он там живет, – Вика сглотнула слюну и замолчала.
   – Но он заманил тебя в ловушку. Захлопнул двери…
   – Замолчи. Не говори ничего.
   Я промолчал. Я просто уже увидел все, что случилось, в самой Вике. Я бы никогда не поверил, что такое на самом деле бывает в жизни. Несчастливая любовь. Есть люди, которые только к саморазрушению и стремятся. Потом это называют несчастливой любовью. Я тоже такой, хули здесь прибавишь.
   – После того хотела прыгнуть с девятого этажа. Ты себе не представляешь, как такое можно пережить. Неделю, привязанная к батарее. С лишаем на животе. Знаешь, чего я такая худая? Потому что я пообещала себе не есть свой гной. Неделю я не ела ничего… а потом не выдержала.
   Вика начинает плакать.
   Меня тошнит от ее истории, и я рад, что не услышал всего, что имел шанс услышать. Честно сознаюсь, не ожидал, что придется столкнуться с чем-то подобным. Особенно теперь. Поэтому я обнимаю Вику, а Вика обнимает меня и некоторое время не плачет, но мелко дрожит.
   Когда я размыкаю объятия, от огня остается только красный мерцающий глаз золы. Вокруг нас густая тьма. Уже замолкли внизу вопли и бренчание на гитаре. Горят огни, и поздние пташки сидят неподвижно, засматриваясь на огонь, курят папиросы и изредка перекидываются простыми словами. Темнота между кострами заполнена ацтекским пением цикад.
   Я узнаю финальную, как по мне, куда более жуткую часть истории. Вика, находясь в трансе, села на поезд «Мукачево – Львов». В туалете последнего вагона перерезала себе вены куском бритвочки. Но ее нашли. Кто-то вошел в туалет и нашел ее, поднял шум, и Вику на остановке передали на «скорую».
   – Я ложусь спать, – говорит Вика.
   Молчу. Она встает, потягивается и исчезает куда-то во тьму. Глаза сосут картину тлеющих угольков. Глаза – два пустых нуля.
   Вика возвращается со спальником на плечах. Под рукой – свернутый каримат.
   – Я с тобой буду спать, как ты на это смотришь?
   – Смущенно, – брякнул я. – Но ничего, ночуй.
   Вика лезет в палатку. Вытирает рукой ноги от налипшего сена. Залезает в глубь мешка. Слышно, как мостится.
   Через некоторое время я делаю то же. Думал, буду чувствовать какой-нибудь конфуз – чужое дыхание, незнакомое тело, не те запахи. Но ничего – внутри все спокойно и мирно. Вика пахнет только дымом. Как и я. Нащупываю в рюкзаке свитер: надо спать в свитере, иначе остынет грудь. Меня мягко впитывает сон. Решаю не мешкать и поскорее поддаться этому властному повелителю.
   Угнездившись на своей половине (слева), сладко вздыхаю. Слышу, Вика поворачивается и кладет руку мне на темя. Ее рука гладит лысину, раз по щетине, раз против.
   – Хочешь, я тебе хорошо сделаю?
   – Например как?
   – Ну… ртом.
   – Не. Извини, я не вытерплю этого. Моя Снежинка не простит мне.
   – А так, просто – не хочешь? – дальше гладит она, все деликатнее, одними лишь коготками.
   – Как «просто»?
   – Как собачки.
   – У собачки хуй не встанет. Спи давай.
   – Спокойной ночи, – рука убирается.
   – Спокойной ночи.
   – Извини.
   – За что?
   – Та не. Ничего. Я такая дура! Спокойной ночи.
   – Не говори так. Спокойной ночи.
 
   Л.: Она себя исчерпала, эта девушка. Тоже наркоманка. Бывшая или периодическая. Тоже с опиатами связано. Ей кажется, будто уже ничего не изменишь, и она хочет погубить себя, чтобы не понимать, что произошло. Уже было в жизни в какой-то момент вроде нормально все, какой-то порядок просматривался. А потом она сама не поняла, как это все случилось, что все понеслось. Она себе не может этого простить. Просто какая-то ее глубинная частичка не может поверить, что все зашло так далеко. Что была эта мерзкая история. Вика сразу среагировала на Германа. Дает понять, что она хочет его. А он, Герман, в душе еще и садист. Поэтому он не хочет ее трахать… со зла.
   В.: Что она значит для тебя?
   Л.: Она какая-то такая мимолетная…
   В.: А вообще она нужна здесь?
   Л.: Нет. (пауза) Вика, бай-бай. Ты исчезаешь из этой игры (бросает камень Вики дальше, но камень отлетает совсем недалеко). Похоже, у камня свои планы относительно Вики.
 
   (пауза)
 
   Утро. Разлепляю глаза. Рядом сопит Вика. Лицом к стенке. Веки у меня отекшие, как после плача. Это от дыма. Выбираюсь из спальника, расстегиваю клапан в палатке и лезу на колющий свет. Глаза слезятся, нос заложен. Моя носоглотка раздражена дымом. Утром она всегда так ведет себя. Вика что-то промычала и перевернулась на другой бок. Закрываю клапан, чтобы ее не беспокоить. Светает. Смотрю вдаль, с высоты холма, на долину внизу. Но вижу только мглу. Серо. Утренние сумерки. Горы спят, деревья в дреме – спокойные и все в себе. Зато галдят птицы. Прислушиваюсь к их щебету, и слух магически раскрывается: я слышу все в радиусе многих километров. На рассвете леса – гигантские павильоны птичьего пения. Чириканье воробьев. Покрикивает каменка. Тарахтит дятел. Каркает ворона. В утреннее время птицы очень активны. Еще раз они так же оживут перед сумерками – уже вечером.
   От спанья в синтетическом мешке я вспотевший и липкий. Утренний бриз влетает под гольф и создается впечатление, будто на дворе холодно. Это заблуждение, если его немедленно не развеять, можно весь день проходить закутанным в свитер и даже не заподозрить, что температура воздуха в тени плюс двадцать пять.
   Я медленно оголяюсь по пояс, снимаю с себя свитер, войлочную рубашку, но оказывается, что я не снял шлеек от комбинезона, хотя я не припоминаю, чтобы ложился спать в комбинезоне. На пару секунд меня охватывает клаустрофобия, когда я пробую снять еще один свитер через голову, голова уже пролезает через него, но панически застревают руки, и я одну за другой снимаю с себя кучу тряпок, одну за другой, одну за другой, пока наконец волевым усилием не решаю прекратить это… и, будто во сне, обнаруживаю, что уже раздет догола. Точнее, до пояса. Я озираюсь, ища, куда подевались мои шмотки. Неестественно яркий свет солнца кажется слишком густым.
   Снимаю сырые носки и прохаживаюсь по мокрой траве. Пока роса приводит меня в чувство, нащупываю мятую пачку папирос и на автомате закуриваю. Невольно припоминается, будто только что я пережил довольно сильный дискомфорт, даже панику, но мысли какие-то настолько непривычные, что я просто разрешаю вниманию проскальзывать между вещами, как змее.
   Небо в серебристой дымке – похоже, будет вёдро.
   Сажусь возле огня. Пепел еще излучает тепло. Кладу пару сухих и не очень тонких палок.
 
   Через какое-то время палки начинают дымить.
 
   Солнце восходит, но его не видно за горой. Верхушки крон из густо-зеленых становятся золотыми.
   Положу еще пару веток на огонь. Буду готовить чай. Дым тянется прямо вверх.
   Палатки все спят. Далеко снизу слышны треньканье и голос, меня охватывают иллюзии: то кажется, будто звуки далеко внизу, а то – будто прямо под ухом.
   Минут через двадцать внизу появляются овцы и чабан. За чабаном бежит маленькая собачка, беспородная, но с дерзко закрученным хвостом.
   Пока нет жары, решаю полезть на гору. Обуваюсь и отправляюсь в восточном направлении – вверх, по склону хребта.
 
   Когда возвращаюсь, солнце уже припекает. Место, где стоит моя палатка, вечером в тени, что не очень хорошо. И прямо на солнце сразу после рассвета, что тоже, ясное дело, не всегда комфортно. Уже с самого утра находиться в палатке просто невозможно – воздух прогревается, становится душно и пот липнет к телу.
   Издали вижу Вику. Она сидит возле огня с коматозным выражением лица. Подхожу ближе.
   Вика замечает меня.
   – Приве-е-е-ет, – тянет она. – А я тока шо вста-а-ала.
   Я рад за нее. Хорошо, что мы вчера не трахались. Проснулся – а никто никому ничего не должен. Легко как!
   Вика уже поставила котелок с водой на огонь. Вода выделяет пар, скоро можно будет попить чего-нибудь тепленького. Снова разуваюсь – так приятно быть босым. На Шипоте это тенденциозно – ходить босым. Битого стекла нет, гадюки не наблюдаются. Время от времени Шипотские босяки даже организовывают акции массового обосячивания. За день до нее они ходят от стойбища к стойбищу и на полном серьезе сообщают о том, что завтра состоится сожжение обувки. Все смеются, отшучиваются, а на другой день не могут найти оставленных без присмотра шкар. Босяки устраивают налет, сгребают всю обувь в кучу и сжигают на большом костре.
 
   Мне мои шкары могут пригодиться, поэтому я напряженно слежу, не оставил ли часом что-нибудь жизненно необходимое так, без надзора. Хотя за всем не уследишь.
   Может, в этом году будут жечь палатки? Акция «Сон под открытым небом».
   – Ты злишься на меня? – спрашивает Вика.
   – С чего бы это?
   – Молчишь, не говоришь ничего.
   – Э-э-э-э, – машу рукой. – Не обращай внимания. Утром я неразговорчивый.
   И улыбаюсь так страшно, что Вика от счастья бросается мне на шею.
   – Но-но! Неразговорчивый, но раздражительный, – говорю, отталкивая ее. – На тебя не злюсь, но если будешь дразниться, могу цапнуть за ногу. Одного уже покусал, потом ходил, плакал как маленький.
   Вика отодвигается на метр. Упоминание о собаках, которых Вика почему-то панически боится, – идея не очень удачная. Но девушке ничего – вытаскивает из нагрудного кармана папиросу и прикуривает от уголька.
   Восстановился ненавязчивый разговор. Наверное, Вика тоже почувствовала, что никто никому ничего не должен. Она снова приготовила нам кофе. Собственно, из растворимого кофе выходит разве что кофейный напиток, но на природе это ерунда.
   – Есть сахар? – спрашивает Вика.
   Нет, нет у меня ни сахара, ни цукатов, ни крендельков к чаю. Вика задумывается.
   – Надо сейчас пойти к тернопольским. У них там всякого добра навалом. Заодно и позавтракаем. Там у них гитарка есть, поиграем. Ты умеешь на гитаре играть?
   – Нет, а ты?
   – Немного умею. – Вика притворяется, будто бьет по струнам, и ревет: – «З-за-курила девачка-а-а! И зас-снула пьяная-а-а-а!»
   – Ух ты! – хмыкаю я. – Сыграешь ее мне полностью, хорошо?
   Допив кофе, прислушиваюсь, как в горле распускается, будто горький лотос, кофейный привкус. Вика сжимает зубами папиросу и восторженно притворяется, будто играет на гитаре. Волосы скачут по ее волчьему лицу. С удивлением осознаю, что возле меня сидит волк, а возле его лап блестит на солнце старая гитара. Ой.
   – Слушай, – отвлекаю себя и снова вижу Вику. – А ведь это сегодня открытие? Да?
   – Та! Сегодня Ивана Купала. Будет большой огонь, все будут на гитарах играть, петь будут!.. Мы в прошлом году с Витасом на открытие не попали, нас в электричке менты хапанули.
   – А это чего?
   – Та… Витас кумарился, приставал к пассажирам. Но мы потом доехали сюда на попутках. Рассказывают, очень весело было, какие-то придурки даже кетамин привезли.
   – Вот как… Ну ладно. Идем к тернопольским.
   Я прячу ботинки в палатку (мало ли что), и вдвоем босиком сбегаем вниз.
 
   Чуть дальше переходим на шаг. Вика отчего-то корчит мины, вздыхает. Будто импульсивно (а на самом деле после немалых колебаний) она подает голос:
   – От мы идем щас к тернопольским, да?
   – Ну, наверное…
   – Так ты знаешь, ты так очень близко ко мне не садись… Ну, и делай вид, будто мы не очень знакомы.
   Делаю вместо этого вид скорее удивленный.
   – Ну, понимаешь, там есть один мальчик, Робин. Ну, ты его сразу узнаешь. Он такой русый, загорелый. С волосами длинными, где-то досюда, – Вика проводит ладонью посередине плеча. – На эльфа похож. И он мне сразу чего-то понравился очень. Ну и мы с ним немного там говорили, о жизни там, о всяком. А как он тебя увидит, испугается и не будет на меня даже смотреть. Будет думать, шо я с тобой черт-те что вытворяла.
   – А то, шо ты в моей палатке спала, это тебя не компрометирует?
   – Не сильно, – говорит Вика неуверенно. – Главное, ты не очень… мммм… не очень на меня смотри. Будто ты здесь ни при чем.
   – Хорошо. Буду тихо, как суслик.
   – Но ты не обижаешься?
   – Боже упаси.
 
   Тернопольские только начинают чухаться.
   Заглядываю в крайнюю палатку. Там, по-турецки сложив ноги, сидит Мукта. Он голый по пояс. Сквозь дыры на джинсах торчат мохнатые колени. Рядом лежит нагое тело молодой женщины, едва прикрытое матерчатым спальником. В палатке пахнет женским: острым и щекочущим. Мукта осоловелым взглядом смотрит мне на подбородок. Рот немного приоткрыт, очки набекрень.
   – Ге-ге-е-е, – узнает. – Так это, блядь, лорд Кабель пришел!
   – Герр Пудель, – исправляю его с чувством собственного достоинства. – Или граф Кобель. Как спалось?
   – Ни хуя не помню. Помню, пришел Омар… Говорит: «Мудак, блядь. Водяру пьешь?» А я ему: «Пошел на хуй, блядь. Хипаблуд ванючий». А потом говорю: «Ладно. Давай, говорю, давай сюда свою водяру. Давай выпьем. По чуть-чуть»… И пиздец. Канец фильма.
   Мукта выпучивает глаза и руками хлопает у меня перед лицом, при этом издает губами короткий неприличный звук. В натуре, конец пленки.
   – Органично, – отмечаю. – Есть что-нибудь пожрать?
   Мукта переводит взгляд на голое женское тело в анабиозе.
   – Натка, мудак есть хочет. Надо накормить.
   Тело не отзывается.
   – Спит, сука. – И вдруг, сложив руки рупором, кричит почему-то в небо: – ВАЛЬКА! ШО У НАС ЕСТЬ ЖРАТЬ НА ЗАВТРАК?
   Тишина.
   – ВАЛЬКА!
   Из соседней палатки слышен сонный голос:
   – Заткни пасть. Пойди и возьми себе сам.
   – ВАЛЬКА!
   – Заткни рыло, сколько можно рычать?
   – КТО ТУТ, БЛЯДЬ, ХОЗЯИН? Уй-и-и!
   Мукта сгибается пополам, руками держится за живот, а с его губ невольно срывается этот звук: «Уй-и-и…» Это спящее тело женщины нанесло кулаком тычок прямо под дых, даже не поднимая головы.
   – Шо за человек, – бормочет тело, не раскрывая глаз. – С самого утра вопли, маты. Пока в кишку не дашь, не успокоится.
   Мукта раком вылезает из палатки и доверительно говорит:
   – Каратистка, блядь. Третий дан.
   Распрямляет спину. По-дружески хлопает меня по плечу.
   – Не ссы, Шницель. Пока я с тобой, она тебя и пальчиком не тронет. О! А вон и мадам Ку-ку. – Мукта тычет в Вику. Та сидит возле другой палатки и шепчется с каким-то пареньком лет семнадцати. – Твоя тёла?
   – Нет. А чего «мадам Ку-ку»?
   – У нее в голове кукушка живет. Все вроде хорошо-хорошо, а раз в час должна прокуковать. Врубаешься?
   Мукта находит сигареты и сразу же закуривает.
   – Будем, блядь, мужской завтрак готовить. Даян, ты еще спишь?
   Из третьей по счету палатки показывается растрепанная девичья голова.
   – А ну цыц. Не буди мне короля. А то будет еще больше шума, чем от тебя.
   Мукта пахнет дымом. Рот его перекашивает лыба.
   – Король дрыхнет, бляди дрыхнут, а я тут должен, как вассал, вкалывать? Я КОГО, МАТЬ ВАШУ, СПРАШИВАЮ? Я ТУТ ДОЛЖЕН ВКАЛЫВАТЬ?
   Из третьей палатки слышится тот же голос:
   – Ну ты, Мукта, доигрался. Король уже проснулся. Сейчас он тебе даст.
   – Но-но, шо я – короля не знаю?
   Из палатки вылезает совсем голый молодой мужчина с примечательно длинным и тонким пенисом. На мелком смуглом личике – элегантная щетина. Темные волосы заплетены в тонкую косичку.
   – Доброе утро, – тихим голосом здоровается юноша и подает мне руку. Я не знаю, жать ее или поцеловать. – Мы Король Галичины Даян Первый.
   – Герр Хельг фон Пудель. Герман, – жму его ладонь.
   – Пудель, – говорит король. – Очень мило. А откуда вы будете?
   – Из Жовквы, – не моргнув глазом, соврал я.
   – О, Жовква – это наши земли. Там живет один наш рыцарь, брат Василий. Он сейчас в Креховском монастыре. Вы не знакомы, случайно?