Дереш Любко. Немного тьмы (на краю света)

   – Такой с бородкой? – тычу пальцем в небо.
   – Именно он.
   Король улыбается, подносит ладони к межбровью и произносит:
   – Ом-м-м.
   Мукта хлопочет возле огня, кляня мир, газеты и спички, называя их при этом пережившими неестественный половой акт.
   Спутница короля, незаметно вылезшая из палатки, набрасывает монарху на плечи банный халат с полосатым узбекским узором.
   – Оденься, – говорит она. – Стоишь, как мудак, яйцами светишь.
   – Есть закурить? – с неизменно просветленным выражением спрашивает король.
   – Не кури натощак, тебе нельзя. После еды покуришь.
   Я решаю, что это королева. Женщина высокая, крепкая и волевая. По всему видно, правая рука его величества.
   Когда королева отворачивается, его высочество наклоняется к Мукте и поднимается уже с папиросой в зубах. Король не разменивается на мелочи, а стоит в своем банном халате, выставив правую ногу вперед, и потягивает папироску. Стряхивает пепел в маленькую декоративную пепельницу, которую держит в левой руке. Король смотрит на север.
   Королева возвращается из палатки, уже одетая в свое одеяние – джинсы, футболку, шлепки на босу ногу. Она выдергивает из его августейших зубов папиросу и бросает в огонь. Король невозмутим и держится в высшей степени достойно. Он смиренно кивает головой.
   – Ом-м-м…
   – Иди мойся.
   Король неспешно исчезает. Я наблюдаю за этой сценой, сидя возле огня. Мукта рядом, скалит зубы и почесывает мохнатую грудь. Потеет, бедолага – дело уже идет к полудню. Я тоже покрываюсь потом. Что-то не вижу Вики.
   Из четвертой палатки (всего палаток пять, они расположены буквой Г) вылезает еще пара: молодой юноша, похожий на тюленя в матроске, и моя знакомая К.
   – Доброе утро, – здороваются они. Я оцениваю, как пара смотрится в тандеме. Весьма слаженно. Даже чем-то похожи. Говорят, это свидетельство близости душ. Все тернопольцы такие уставшие, что приходит в голову, будто они связаны между собой изнурительными оргиями.
   Молодые люди берут туалетные принадлежности и идут к воде.
 
   Никак не могу понять, куда заныкалась моя Вика. Вероятнее всего, сидит в пятой палатке. Оттуда в самом деле доносится какое-то шушуканье и возня.
   Только я призадумался над этим крепче, как последняя палатка расстегивается и оттуда вылезает Вика. Подозреваю, что она попробовала вытереть слезы еще в палатке (и ей это удалось), но, пока вылезала, набежали свежие. Пробую поймать ее взгляд, и она демонстративно отворачивается и идет вверх, к нашему постою. Видно, как рукой она вытирает лицо.
   Мукта тоже уловил ситуацию. Он смотрит на меня.
   – Ку-ку! Ку-ку! В Петропавловске-на-Камчатке – полночь. – Мукта качает головой.
   Из палатки выдвигается голова еще какой-то девушки и испуганно смотрит Вике в спину. Та не оглядывается.
   Девушка из пятой палатки снова залезает в середину. Слышно, как она говорит кому-то: «Всё уже, ушла».
   – Ох, девки, девки… – вздыхает Мукта, неведомо о чем думая и почесывая мохнатое пузо. – Будем есть гречку с килькой в томате. У нас, Петя, той кильки – немерено. На, открывай ты, потому что я уже заебался их зубами разгрызать.
   Он бросает мне сперва консерву, а потом нож – весьма необдуманно с его стороны, едва отскочил. Открываю кильку и вываливаю ее содержимое в котелок с дымящейся кашей.
   Мукта кладет мне в миску добрую порцию гречки. Так же искренне наваливает и себе, мужской завтрак. Накрывает котелок крышкой и снимает с огня.
   Я методично нагребаю кашу в пасть. Чувствую, как с каждой ложкой становлюсь все добрей, ласковей и покладистей. Возвращаются шумной толпой остальные тернопольские.
 
   Пригревает солнце.
   Не проронив лишнего слова, сижу возле огня, как раз так, что дым летит прямо на меня. Из глаз бегут слезы. Обитатели пятой палатки все еще внутри. Все уже поели и теперь раскинулись живописной труппой вокруг костра – кто потягивает чай с сахаром, кто грызет песочное печенье. По тому, как непринужденно здесь курят папиросу за папиросой, делаю вывод, что у людей немерено не только сахара и печенья, но и других потребительских благ. По легкому флеру разврата, царящему над стойбищем, создается впечатление, будто я попал на банкет к контрабандистам.
   Гитарист потихоньку бренчит, настраивает лады. Стоит жара, место тернопольских – как раз на припеке. Начинает припекать в спину. Хорошо было бы выкупаться. Жаль, нет панамы – темечко прикрыл бы.
   На небе тонкая поволока туч. Синоптики называют их страто-циррус – перисто-слоистыми. Еще можно прибавить «фракталис» – рваные. Выискиваю взглядом атмосферный фронт. Судя по взаимному расположению туч, он за хребтом, далеко на западе. Я недавно статью читал о погоде, она во мне все просто перевернула. Это, наверное, из-за трамадола я так ее близко к сердцу принял. Ловлю себя на мысли, что от аццкого бодуна, пережитого мной вчера, не осталось и следа.
   Вдали, за Мукачевым, идут проливные дожди. Где-то холодные нисходящие потоки разрезают теплые коржи воздушных масс из долины. Где-то завихряется циклон. А здесь, над головой, – страто-циррус фракталис, и легкий ветерок, и жара.
   Сверчки.
   Король Даян сидит, сложив ноги по-турецки, а руки в «чашу девяти драгоценностей» – ладонями кверху. Он едва улыбается и смотрит прямо на меня. Я вижу вокруг него невесомую янтарную дымку. Дымка рассыпается в радугу – ближе к телу красный контур, потом выразительно-желтый цвет, потом, ярко после желтого зеленый контур и темно-синий, за которым закрывает эту невидаль ярко-фиолетовый, почти круглый абрис. Даян улыбается каждой из своих оболочек.
   Мало-помалу цветное видение тает.
   Чувствую, нужно что-то спросить.
   – А вот вы мясо едите?
   Даян, не переставая улыбаться, отвечает:
   – Нет. Даянизм не принуждает меня есть мясо. А вы?
   – Тоже нет. Только иногда, когда уже некуда бежать.
   Король понимающе кивает.
   – Ну да, ну да… Некуда бежать. Гм… Красивый лозунг для нашего королевства.
   – О, – удивляюсь. – Так у вас есть королевство?
   – Да. Теократическая монархия. Господствующая религия – даянизм. Скоро мы провозгласим нашу монархию торжественно открытой. Это произойдет двадцать восьмого августа, в Тернополе. Между прочим, присоединиться не желаете?
   – На правах кого?
   – На правах вассала, конечно. Кто первый присоединился, получил аванс в виде титула. Жаль, вы не первый.
   – Так есть уже и другие?
   – Натурально. Круглый стол и двенадцать рыцарей. Вот один из них, – Даян десницей показывает на Мукту.
   – А что делают рыцари?
   – О, рыцари правят подвассальными им дамами. Вот как, например, вчера. Вчера у нас был типичный вечер отношений «сеньор – вассал». Приходите и вы к нам вечером. У нас очень весело.
   Король мечтательно смотрит на небо.
   – Жаль, Вики не было. Она такое любит, – Даян едва кивает головой, при этом закрывая глаза. – Хорошая девушка. Она, наверное, вас вчера посвящала? Интересно, как: устно или задним числом?
   – Нет, нет, что вы. Боже упаси! Ом гате гате парагате, – торопливо крещусь я.
   – Парасамгате. Абсолютно согласен. Тоже этого не люблю. Простите, вылетело, откуда вы…
   – Из Жовквы.
   – Жовква. Наши земли, – мурлычет Даян. – Мы вас завоюем.
   – Не нужно. Мы сами сдадимся.
   – Нет, разрешите все-таки вас подчинить. Вот вы, такой проницательный, такой серьезный молодой человек. Организуйте против нас в Жовкве сопротивление. И нам приятно, и вам воздастся. А когда мы освободим жолковчан от сопротивления, я представлю вас к ордену. Это очень почетно.
   – А как насчет официоза?
   – У нас – на высоте.
   – А в Жовкве?
   – Мы действуем тихо. Без помпы. Скромность – украшение монарха. У него и так неоспоримые достоинства.
   – Бом шанкар?
   – Но пасаран, – и составленными, как при молитве, ладонями, король дотрагивается до лба. – А вот и Вика. Вика, подождите. Вика, вы уже не сердитесь на меня? Прошу, сядьте у моих лотосовых ступней.
   – Пошел на хуй, чурка долбаный.
   – Ом-м…
   – Хуй столбом! – огрызается Вика. – Представляешь? Этот гондон хотел меня на цепь посадить!
   – Ну, это же все были шутки, Вика. К чему бы, интересно, я вас привязывал здесь?
   – Тебе только поводок в руки дай. – Вика снова поворачивается ко мне. – Прикинь, доебался к моему ошейнику, говорит: «Давай, ты моей чи-хуа-хуа будешь».
   Даян блаженнейше улыбается и кивает головой.
   – Давайте покурим драпа, – предлагает монарх. – Вика, вы покурите с нами драпа?
   – Я иду купаться. Идешь? – Это относилось ко мне. Самое время идти к воде. Я благодарю монархистов за завтрак и ускоряю ход, чтобы догнать Вику.
   Водопад находится в живописном обрыве, засыпанном светло-желтой листвой, заваленном камнями и стволами деревьев. Шум водопада доносится аж наверх. (На Шипоте везде стоит легкий шорох рек.)
   Вика сбегает к обрыву, даже не смотрит под ноги. А зря – как раз тут можно наступить на битое стекло.
   Река бежит по порогам живописного обрыва. Поочередно слезаем по крутому склону к водопаду. Добрые отдыхающие когда-то высекли тут ступеньки. Мысленно благодарю благодетелей – по укрепленным ступеням спускаться намного легче.
   Я останавливаюсь на массивном каменном выступе, нависающем аккурат над водопадом. Внизу, метрах в семи подо мной, любуются стихией руссише туристен в ярких тряпках. В Карпатах в этом году наплыв гостей с Востока.
   Тучные тётечки в рейтузах несмело пристраиваются на мокрых, обросших мхами глыбах и замирают перед объективом в незатейливых композициях, акробатических ровно настолько, насколько разрешает чувство равновесия. Обрыв дышит холодом. Шумит, аж закладывает уши, Шипот. На фоне прогретого воздуха кожей чувствуешь ледяные токи от камней и воды.
   Тетки с детьми. Детишки бегают вокруг мам и передают друг другу оплеуху-«лов». Шум воды заглушает все звуки.
   – Эй, не втыкай! – кричит снизу Вика. Зрение прорезается болезненной контрастностью: я вижу белую кожу в проборе ее смоляного каре. Вика заходит в воду по щиколотки, но с перекошенным лицом выбегает и начинает прыгать.
   – Ну и холодная! Попробуй!
   Я пробую. Действительно – холодная, как ё-моё. Купаются в водопаде, как правило, над кручей, в «джакузи», за пару метров от места, где вода летит с шумом с высоты. Через поток положили ствол дерева. За него держатся, чтобы не снесло течением. Купаются на Шипоте голяком.
   Я снимаю штаны и майку. Складываю их по-армейски и кладу на камень – под ногами теплое черное болото вперемешку с листвой. Смотрю на Вику. А та смотрит на меня. Мне стыдно за свои наколки, они привязали меня к истории. Из-за них я невольно вспоминаю все, что меня гнетет и мучит.
   – Я почему-то думала, он у тебя другой, – в конце концов находится она и снимает через голову майку. Ничего нового. У нее под майкой, я имею в виду.
 
   Ступая по камням, захожу в воду – холодно, аж выворачивает кости. Вика заходит по-другому – забегает с размаху и с головой погружается в самом глубоком месте.
   Выскакивает и с воплями вылетает на берег. Я набираю воздуха. И тоже – с головой!
   – ААА! Мама! – Тело скручивается в узел, и я, будто каракатица, в судорогах выбрасываюсь на берег. Ледяные когти разламывают мои мышцы на длинные щепы, потом вкалывают их друг в друга и разжевывают ледяными беззубыми пастями. Мое тело, как заведенное, само начинает скакать на месте, а руки описывают круги. Вика пригибается от удара и ради безопасности отходит на метр в сторону. Полотенцем она растирает грудь и спину. Худой таз, обтянутый гусиной кожей, торчит костями – будто два револьвера. Жесткая бурая щетка между ног.
   Вика энергично растирает полотенцем спину. В том, как ее волосы окаймляют лицо, мерещится что-то волчье, опять эти глюки. Она следит за моими глазами и выражением губ. Ей интересно, куда я смотрю. Ну вот, перехватывает взгляд и начинает вытираться между ногами. При этом не отрывает от меня глазищ. От их блеска у меня дергаются яйца. Губы у Вики фиолетовые от холода и мелко дрожат. Одну секунду мне хочется их поцеловать и прижаться животом к ее животу. Горячая кровь прибывает в пещеристые тела, и я в срочном порядке еще раз забегаю в воду.
   К-К-К-К-К. Один звук про холодную воду – К-К-К-К.
   И еще пару:
   – А-АА! ОО-О-ОО! – Меня снова пережевывают беззубые духи водопада, и я выскакиваю на берег. Вика услужливо протягивает уже мокрое полотенце, и я хватаю его, одновременно пробую растираться, брыкаться ногами и делать махи руками. Наплывает волна сочного тепла, и внутри делается тепло-тепло. Только зубы стучат. Перевожу дыхание и аж подскакиваю от боли – Вика смачно шлепнула меня по заднице.
   – Ку-ур-р-рва! – выдавливаю сквозь дрожь. Вмазала, аж в носу закрутило.
   Еще и хихикает. Бросаюсь за ней, Вика пробует лезть наверх, но напрасно – шлепок правосудия таки впечатывается в ее ягодицу. С визгом Вика хватается за зад.
   Мы гоняемся, больно хряскаем друг друга ладонями по сраке, по спине, плечам, так что все тело пышет от красных отпечатков, пока Вика, наконец, не хватает меня за прутень и не сжимает его крепко в ладони. Он сразу же втягивается в тело, а в живот проскакивает тень томительного предчувствия.
   Не отпуская меня, Вика подходит так близко, что ее грудка касается холодными сосками моей кожи. Меня пробивает мороз. Ее губы шевелятся:
   – Ну шо, будешь кусаться?
   Я пробую отстранить ее от себя, но это выходит так неудачно, что Вика, не выпуская моего пиндюра из рук, падает задом на землю. От неожиданности я вскрикиваю: «Сука!», а она в ответ: «Хуй!». Вика больно ударилась о камень. Она разжимает ладонь. Смотрит на меня.
   Слава богу, ее ладонь пуста.
   Мне нечего сказать. Зато Вике есть что. На глаза набегают слезы боли.
   – Прид-дурок! – плаксивым голосом выкрикивает она и лезет вверх, время от времени хватаясь немного выше поясницы – там содранная кожа пропотевает кровавой росой. Вика кряхтит от удара и надрывно воет, но при этом ловко карабкается вверх.
   – Подожди! Я же нечаянно! – после продолжительной паузы, да и некстати, выкрикиваю вслед. Но Вика даже не озирается. Только мелькают белые пятки. Исчезает. Куда-то уже побежала плакаться.
   Мне досадно. Почему-то мечтаешь об одних телках, а попадаются всегда другие. Я вытираюсь, надеваю на голое тело штаны и подкатываю брючины где-то до середины голени, чтобы не промокли. Споласкиваю в ручейке майку, ищу взглядом полотенце. Подбираю Викины шмотки (эти цветастые трусики умиляют даже меня) и лезу вверх. Приказываю себе не думать, а быть внимательным – можно улететь в пропасть. Ступаю по листве, ноги увязают в рыхлой земле. Пальцами чувствую мягкие корни.
   Вылезаю к типи над обрывом. Возле огня сидит загорелый чувак в джинсовой безрукавке и помешивает что-то в котелке. У меня бурчит в животе. Обмениваемся взглядами.
   Я получаю безмолвный ответ на невысказанный вопрос, так как глаза неожиданно смещаются с чувака на камень далеко влево. Там, обняв колени, сидит голая Вика. Она плачет, просто ревмя ревет. И почему-то на нее никто не обращает внимания.
   Подхожу. Тень в траве короткая и нерезкая – небо все в барашках. Уже где-то полдень.
   Вика замечает меня и умолкает. Прячет голову между колен и накрывается сверху руками, будто тюлень ластами. Я вправду не знаю, что мне нужно делать, поэтому просто сажусь на камень рядом и кладу возле Вики ее одежку. Пользуясь минутой, расправляю на горячей поверхности свои трусы – пусть сохнут.
   Вика бубнит под нос:
   – Какая я дура, как-кая я дура! – снова шмыгает носом и дальше, более адресно: – Ну почему мне так не везет с пацанами? Тот блядун… этот казел… Почему?!
   Я молчу, и Вика начинает плакать сильнее. Тогда я подсаживаюсь ближе и осторожно обнимаю ее за острые плечи. Вика с готовностью ложится мне на колени калачиком, и я несколько минут глажу ее по мокрым волосам.
   – Мне же просто нужно любви! Просто-напросто! Мне в жизни так не везет на любовь! Никто, никто-никто меня…
   Но я не слушаю. То есть слушаю, но не очень внимательно. Глаза сами поймали интересного пришельца. Не могу сообразить, чем он привлекает внимание, однако внимание упрямо выделяет именно его фигуру.
   Глаза хватаются за каждое его движение – это низенький полный человечек с округлым лицом, когда-то брюнет, а теперь капитально лысеющий субъект. Сейчас он разговаривает с двумя хиппи – высокими бородатыми парнями с аурами на голове. (Аура, на хипповском арго, это не то, что я думал вначале, а всего лишь лента, которую завязывают вокруг головы. Она проходит горизонтально посреди лба и создает узнаваемый типаж.) Мохнатые бородачи сутулятся над коротышкой и время от времени кивают ему в разговоре. Видно, бородачи не то растеряны, не то рассеянны, – а коротышка продолжает что-то рассказывать, рисует руками в воздухе какие-то колбасы, нарезает их… Все это – с легенькой улыбкой на сыром лице. Круглолицый хорошо знает, какое производит впечатление, так как к растерянному выражению парней относится с очевидным пониманием. В одной руке дядя держит белый цветок, только что сорванный.
   Дядя, между прочим, немолодой – уже давно за полтинник. Растянутые спортивные рейтузы (наверное, носит их только в доме), грязно-зеленого цвета куртка (грибник, стало быть) и белая панамка с козырьком. И еще, в тон ветровке, старомодный рюкзак-«колобок». Я их не перевариваю – эти «колобки» не просто режут плечи и спину. Они противоестественны, аморальны, антигуманны. Они просто абсурдны.
   Глядя на «грибника», я в живых тонах вообразил, как буду говорить все, что думаю о «колобках», прямо ему в лицо. А он, даже не снимая этого абсурда с плеч, будет улыбаться, кивать и деликатно нюхать ромашку, склонив голову на плечо.
 
   Человек, наболтавшись вволю, мягко машет ладошкой (дескать, забудьте все, мон ами, не принимайте к сердцу, силь ву пле), комично отдает честь (хипаны скалятся, сквозь бороды сверкают зубы, они такие прикольные, эти бородачи – они тоже козыряют старику). А старик разворачивается к горной долине лицом, подбирает с земли свою палочку-подпиралочку и принимается брести в нашем направлении. Но что это? К палке у путника привязан выцветший лоскут красной ткани!
 
   – Смотри, – тихо говорю Вике. – Вон еще один появился. Идет к нам.
   Вика сразу же замолкает.
   – Смотри, смотри, – разворачиваю ей голову на краснолоскутника. – Кого он тебе напоминает?
   – Какого-то учителя. Дай подумаю… М-м-м… Учителя музыки в средней школе! Такой, на баяне играет. А тебе?
   Я пристально вглядываюсь в полное, аж слишком румяное лицо типичного гипертоника. Он рукой протирает глаз, сдвигая очки на затылок.
   – А мне, Вика, он напоминает инженера. Любитель кроссвордов и типичный грибник. Разведен, но в душе семьянин. Это жена ушла, между прочим.
   – Откуда знаешь?
   – А так. Брякнулось. Будем знакомиться? Предлагаю делать, как нас просят координаторы. Подобрать и обогреть.
   Вика посматривает через плечо. Меня снова глючит на тему волков.
   – Подождем.
 
   Человек идет прямо на нас и смотрит так, будто доподлинно знает, кто мы и что мы (в особенности я). Почему-то я уверен, что очкарик остановится. Но камрад в белой кепочке только улыбнулся нам и махнул ладонью. Потом смешно спохватился – «ах, как я мог забыть?» – и показал нам два мирных пальца, мол: «свой».
   Отвечаю взаимностью. Вика не реагирует никак, только разворачивается телом вслед за ним. Выше, возле компании из Здолбунова, он остановился и что-то попросил. Ему дают баклажку с водой, и человек пьет. При этом, как мне показалось, косит глазом на меня. Благодарит кивком головы и семенит потихоньку дальше.
 
   – И шо ты на такое скажешь?
   – Шо ты меня, козел, не любишь, – говорит Вика. Садится, нервно натягивает на себя шмотки. – Догоняем его. Это же один из наших!
   И первой соскакивает с камня, бежит под гору. Ну вот, споткнулась и чуть не зарылась носом. Поднимается и идет уже медленно. Я тоже бегу, догоняя Вику.
 
   Человечек сидит возле нашего огня и жует бутербродик. Расшнурованный рюкзак лежит возле ног. Рядом с моим флагом он попробовал воткнуть свой, но неудачно. Его флагшток повалился, мой полощется на ветру.
   – Добрый день, – первым здороваюсь я и пробую изобразить из себя того, кем себя всегда воображал. Слышал, как говорили обо мне за глаза: «Апасный штрих». Да, это типа я. Апасный штрих с пробитой губой.
   – Приятного аппетита, – говорит Вика.
   Человечек смешно вздрагивает, выпучивает глаза в радостном привете и машет свободной ручкой. У него полон рот еды. Второпях прожевав откушенное, он несмело кричит:
   – Добрый день, добрый день!
   И, преодолевая стыдливость, обнимает меня с немного преувеличенным усердием. Я тоже обнимаю толстячка и похлопываю по вспотевшей спине. У него, наверное, в голове некоторые совсем не молодежные ассоциации от всего этого – весна народов, интернационал и другие куски нездешнего мяса.
   – Хогой! – Снова разводит руки коротышка (будто перезарядил ружье) и тянется обнимать Вику. Вика обнимает дядю, даже хлопает того по лысине.
   – Альберт Геннадьевич, – говорит он, сев снова на поленце.
   – Герман.
   – Виктория, – говорит Вика и разворачивается ко мне.
   – Огня? – спрашиваю. Придумала же – Виктория… А сама еле по складам читает.
   – Да, будьте добры. – И Вика невинно хлопает глазенками. Дуреха.
   Прикуривает от тлеющей палки в моей руке. Кокетливо держит папиросу, отставив мизинчик. Дуреха капитальная. Или это у нее такой юмор?
   Зубы у Альберта Геннадьевича крупные и редко посаженные, темноватые. Когда улыбается – рот при этом приоткрыт, – зубы придают его круглому лицу специфическую декоративность. Очки в пластмассовой оправе, линзы толстые, захватанные. Пот с него так и течет. Дядя снимает панамку и вытирает ею лицо и шею.
   Улыбчивый такой – когда ни глянешь, все чего-то лыбится.
   Замечаю, что очки поддерживает на голове резинка – может, даже резинка от трусов. Альберт Васильевич догадывается, на что я смотрю, и поясняет:
   – Специально для гор приладил. Знаете, давненько уже не выезжал никуда. Вдруг еще упадут в пропасть? Я без них – ни шагу.
   – Что, на олигофрена похож? – спрашивает у Вики.
   Его шарм добродушного даунитоса гипнотизирует Вику. Она охотно кивает в ответ и мило улыбается.
   Дядька, как будто довольный такой реакцией, несколько раз моргает. За увеличительными линзами очков это выглядит и страшно, и смешно. Я ржу.
   Вика переводит мечтательный взгляд на Геннадьевича и говорит (обо мне):
   – Не обращайте внимания. Он такой дурак!
   Альберт Геннадьевич понимающе кивает. Я успокаиваюсь.
   – А вы откуда будете? – спрашиваю.
   – Ой, друзья, давайте на «ты». Называйте меня Альбертом. А лучше – Аликом. Мы же вроде все здесь равны. Такое интересное место, вам не кажется?
   Вика кивает.
   – Я тоже так почувствовал, сразу же. Особенное место. Знаете, я же старше вас, я в вашем возрасте о таком мог только мечтать. Здесь все такие любезные, мне так приятно, вы просто не представляете. Это же хиппи, да? Хиппи? О, я помню: «Смоуки», АББА… Да-да. Они теперь немного другие, чем когда-то, эти хиппи, вы знаете? Я их помню совсем еще молодыми. Тогда – такие наивные, а теперь – такие… такие ненавязчивые. А здесь – здесь просто чудесно. Просто чудесно, вы знаете это? Такая атмосфера, это шо-то совсем новое для меня. Так свободно! Так незакомплексованно! Нашему поколению у вас можно столькому научиться! – Алик наклонился к нам и уже немного тише продолжил: – Я вот только вылез там, внизу, чуть сердце не выскочило. Стою, дух перевожу. А тут смотрю – такие красивые молодые люди: девушки, ребята. Все такие самобытные, кое-кто даже в вышитых сорочках. Мне там двое из них рассказали, что это такой ежегодный фестиваль, я правильно понял? Да? Очень хорошо, оч-чень хорошо. Я очень рад, что вас встретил и мы вот здесь.
   Я тоже уверил Алика, что, в натуре, бля, рад его приезду. И Вика – Вика тоже, без выкрутасов, сказала, что очень классно встретить среди шпаны такого торчкового дядьку, как он.
   Алик вытягивает из рюкзака завернутые в бумагу бутербродики, на ходу поясняя:
   – Я целлофаном не пользуюсь. Чистое безумие, этот целлофан. У меня здесь бутербродики с колбасой, в целлофане они бы уже зелеными стали. Такая духота… Как ехал в поезде, столько людей набилось…
   – Так откуда вы? – переспросила Вика, беря один из бутербродиков.
   – Из-под Хмельницкого. Шабановка, а?.. Не?.. Не слыхали?
   Мы качаем головами: ни сном ни духом.
   – О, это маленькое сельцо. У меня там сад есть небольшой, хозяйство.
   – Корова есть? – спрашиваю с профессиональным любопытством.
   Алик улыбается.
   – Нет, коровы нет. Есть кролики. Кур двенадцать. Аквариумы держу.
   – А огород?
   – А как же. И огород… и сад… Я теперь ближе к природе стараюсь. Знаете, так будто шо-то само меня тянет. Раньше этого не было, а теперь-таки легче с природой общаться.
   Я с пониманием киваю и жмурю на него глаз. Какой же он хитрющий тип все-таки. Самый главный момент остается вне слов и вне взглядов. Ветер полощет флаг, и это именно то, о чем не хочет упоминать ни Алик, ни Вика, – трудное и неприятное, с привкусом кислятины.
   Тоже решаю не привлекать лишнего внимания к красному. Подожду, пусть всплывет само.
   Алик явно почувствовал мои мысли, так как смущенно стих и опустил взгляд куда-то влево, а уголки улыбки привяли.