Страница:
О… эти глаза так бесконечно печальны. Нежные, фиалковые. Нежные, как пальцы, как сама музыка. Другого слова не подобрать. Светлые волосы. Русые волосы, выгоревшие на солнце почти до белизны. Они спускаются ниже плеч. Они свешиваются прямо надо мной. Пианист смотрит вниз. Угрюмо сжатые губы. Грустные, грустные глаза. Кажется, он плакал… он еще совсем молодой. Еще совсем мальчик…
Сколько ему? 15? 16?
Что-то капает мне прямо на щеку. Значит, он все-таки плакал.
Створки зло и резко захлопываются. Между ними в знак протеста застревает занавеска. Створки вновь приоткрываются, едва-едва, занавеска исчезает, и они снова захлопываются. Еще секунду я ловлю силуэт сквозь грязное стекло, но потом синяя занавеска скрывает от меня все.
На полном автомате пробую каплю на вкус. Нет, это определенно была не капель.
Чего же ты плакал, мой молодой воздыхатель Шопена?
Kapitel 8.
Я играю. Я играю… но не так… не так как я хочу…
Клавиши кажутся слишком твердыми. Я не знаю, почему я обращаю внимание на клавиши. Может быть потому, что моя музыка пуста. Я играю Шопена…
Я играю, а потом плачу. Плачу от бессилия…
Я бессилен сыграть это так, чтобы мои чувства выливались из моих пальцев вместе с музыкой… Мои чувства выливаются только вместе со слезами… уже после…
У меня нет таланта. У меня есть просто техника. Мои пальцы длинны. У меня большие ладони… мне легко играть. Я легко читаю ноты. Но рядом с фортепьяно я чувствую себя абсолютно бессильным. Бесполезным.
Желание СЫГРАТЬ, сыграть по-настоящему рвет меня изнутри. И невозможность этого заставляет меня горько плакать.
Иногда я захлопываю крышку своего пианино и убегаю прочь. Иногда сразу начинаю по новой, надеясь что, может, мне просто не хватает практики. Хотя глубоко внутри я знаю – дело не в практике. Дело во мне.
Может быть, мама права – я еще слишком мал, чтобы понять и вложить в музыку целое нечто, доступное только взрослым. А может быть прав отец – и у меня действительно нет таланта.
Я люблю своих родителей. Это правда, хотя и с долей горечи. Они заботятся обо мне, но… топчут меня. Им так безразличен мой роман с фортепьяно. Им важно совсем другое. Они уже… взрослые. Они забыли как это – быть детьми… Они отказываются понимать меня.
Я чувствую себя выброшенным в этот мир. Беззащитным. Бесцельным. Одиноким.
Я такой, каким меня хотят видеть родители. Просто потому что мне больше некем быть.
Я бы хотел быть пианистом. Но у меня не получается.
У меня есть двое друзей. Они заставляют меня улыбаться. Они хорошие друзья. Но даже они не понимают какую-то маленькую… почти незаметную частичку меня, которая сильнее всего в этом нуждается… Фортепьяно… оно понимает. Но и оно не может помочь.
И я безнадежно ищу то, чего мне не хватает. И не могу найти. И плачу от бессилия над прекрасной пустой мелодией, которая для меня совершенно ничего не значит.
Вчера отец видел, как я плакал. Мне было стыдно.
Я не хотел, чтобы он видел. Думал он не поймет. Но он, кажется, понял. Он предложил мне пойти на дополнительные курсы… сказал, что может у меня просто неправильный учитель…
Я, конечно, пойду, но я уверен, что Мсье Лякон тут совершенно не причем… Но я пойду. Я хочу верить в чудеса, хотя всё старательно указывает на то, что для меня чуда не будет.
Я боюсь думать о будущем… Я боюсь кому-то сказать о своем страхе… Кажется, что надо мной посмеются… кажется, что меня не воспримут всерьез.
Мне страшно, что я никогда не найду то, что ищу. Что я никогда не пойму, чего я хочу.
Но на следующей неделе я пойду на курсы. С надеждой. С новой надеждой.
Мама, как будто назло, решила поиздеваться. Хочет чтобы я играл на Седьмом Фортепьянном Конкурсе Милоша Мажена. Покушается на приз, исчисляемый в тысячах…
Я бы сыграл… первое место это множество открытых путей для пианиста…но… оно никогда не будет моим.
Это невозможно. Я не смогу.
Но я буду играть, конечно же. Так хочет мама. 20-ое апреля. У меня еще месяц. Я решил, что я буду играть Шопена.
Fantasie-Impromptu No. 4 C-sharp minor opus 66 Это будет мой позор. Мой бездушный позор.
Распахиваю окно. Теплый ветер. Кажется, это весна. Из моего окна видно соседний дом и крыши, крыши, крыши…
Я сижу у окна. Я должен играть. Я должен. Я должен пытаться снова и снова.
И, в конце концов, месяц это не так много. Это слишком мало…
Я не хочу идти на курсы… я не хочу видеть сочувствия на лицах… я не хочу, чтобы надо мной смеялись…
Но я должен. Уже не знаю кому – отцу, матери или самому себе…
Я сажусь за пианино. Устало вздыхаю и откидываю крышку. Клавиши такие твердые и холодные… кажется, что они злорадно улыбаются мне. Но я кладу на них пальцы, закрываю глаза и начинаю играть…
Я знаю – ни одной ошибки. Ни одного сбоя… Правильная техника, правильный ритм, прекрасная координация… Но это просто ноты. Просто ноты. Это не музыка. Она ничего для меня не значит… совершенно пуста…
Я не могу. Я просто не могу. И по лицу текут слезы. Но я не смею оторвать руки от клавиш, чтобы их вытереть. Я продолжаю играть.
Ветер веет из окна и слегка шевелит мои волосы. Я пытаюсь забыться в этом ветре, но бесполезно… мысли по замкнутому кругу возвращаются к твердым и холодным клавишам, к бесцельной пустоте и одиночеству. У ветра не хватит сил высушить мои слезы.
Последние ноты срываются с пальцев. Слезы капают на клавиши, и я поспешно вытираю их рукавом. Осторожно, так, чтобы не нажать… чтобы не вырвался случайный звук… Мне надо выйти. Мне надо уйти.
Но прежде чем уйти, надо закрыть окно, чтобы ветер не беспокоил черную синеву пианино. Я перегибаюсь через подоконник… непроизвольно смотрю вниз. Там стоит человек. Стоит и смотрит на мое окно. На меня. В мои глаза. И мои слезы капают на его лицо. Черные глаза улыбаются. Он надо мной смеется? Он слушал?
Нет… нет!
Поспешно захлопываю окно… И предательница-занавеска остается меж створок.
Приоткрываю ставни и захлопываю их вновь. Воздуха! Воздуха мне! Почему я? Почему всегда я? Почему…?
Шум весны остается за окном. За окном остается человек, который меня слушал.
Я плачу и закрываю лицо руками. Я не хочу смотреть на черную синеву пианино.
Kapitel 9.
Я играю снова и снова. Но каждый раз, прежде чем сесть за пианино, я распахиваю окно.
Я жду его.
Я знаю, что он больше никогда не придет. Я знаю, что ему наверняка не понравилось. Я знаю, что это был просто прохожий. Но я оставляю себе мечту.
Оставляю, как последнее прекрасное в своей жизни.
Я верю, что он придет снова.
День проходит за днем. И его нет. Но я играю. Я играю, потому что я должен. Три дня. Четыре дня. Через неделю – на курсы. Я уже приготовил ноты, которые возьму с собой. Мне страшно.
Сегодня пасмурный день. Дождь. Я вымок до нитки. Я продрог до самого сердца. Я забыл зонтик. Но никто не накрыл меня своим. И я шел домой. Жалкий. Вымокший.
Одинокий.
Я слишком часто жалею себя. Я понимаю это. Но я слишком к этому привык.
Я вытираю волосы. Мокрая челка все время падает на глаза. Я переодеваюсь. Достаю нотные листы и сажусь за пианино.
Пальцы мнут ноты. Я смотрю на закрытую крышку. За окном стучит дождь. Я вздыхаю и на миг закрываю глаза.
Ну и что, что дождь? Он придет.
Я встаю и распахиваю окно. Я смотрю вниз. Там стоит человек без зонтика.
Прохожий? Нет. Это… Сердце ёкает в груди и бешено стучится. Я замираю и смотрю в его черные-черные глаза. На это раз по его лицу течет просто дождь, а не мои слезы. Он стоит и улыбается. Я стою и смотрю на него из окна. Он проходил мимо?
Да. Он наверняка проходил мимо.
Но я не закрываю окно. Руки дрожат. Я вытираю их об занавеску, сажусь, откидываю крышку, раскрываю ноты.
Шопен в дождь. Я играю громче и яростнее чем обычно. Я хочу, чтобы он слышал. Я не знаю почему. Может быть потому, что я надеюсь, что он пришел послушать меня еще раз. Потому что меня еще никто не слушал вот так – не потому, что это его работа и не потому, что у него нет выбора…а потому что… а почему? Не знаю.
Просто не потому что.
Я играю.
Интересно, кто он? Почему он без зонтика? Почему он здесь?
Я играю.
Но мысли мои за окном. Интересно он все еще здесь? Он еще не ушел? И пальцы торопятся до играть до конца. Доиграть, чтобы выглянуть в дождь. Выглянуть и узнать слушает ли меня еще кто-нибудь.
Я играю. Но когда я доигрываю, я начинаю снова. И снова. И снова. Мне нельзя смотреть в окно. Я играю час. Я играю два.
Мне страшно. Я снова плачу. Я плачу, потому что я боюсь, что когда выгляну в окно – там никого не будет. Я плачу, потому что я знаю, что так и будет. И я оттягиваю момент. Хотя знаю, что с каждой пройденной строчкой нот шанс, что он все еще там, становится все меньше и меньше. Но я не могу. Я трус. Я играю Шопена снова и снова. Я нахожу в нем какие-то странные новые силы. В каждой ноте – сила сыграть следующую. В последней ноте – сила начать заново.
Три часа. Звенящая пустота не сменилась новым звуком. Сил играть дальше просто нет. Я измучен. Я изъеден изнутри. Я вытираю глаза рукавом и подхожу к окну, чтобы закрыть его. Дождь кончился. Я смотрю вниз. Там никого нет. И я не могу оторвать взгляда от этой пустоты. Одинокая печаль снова заливает меня с головой.
Но, в самом деле, что я думаю о себе? Кто в дождь будет стоять три часа под мои окном, чтобы послушать как я играю?
На улице тишина. Ее уже не нарушает стук капель. Только изредка звук шин скользящих по мокрому асфальту где-то вдали от моего переулка. Потом тишину разрывает звук. Я смотрю вниз. Из-под козырька моего подъезда выходит и отряхивается человек. Он сидел на ступеньках? Под козырьком? Три часа?
Боже милостивый, кто он? Зачем я нужен ему? Боже, если он маньяк, который пытается завладеть моим доверием – пусть он убьет меня. Только он. Пусть меня убьет тот, кто меня слушал, боже!
Он машет мне рукой. Я не могу остановиться – я смотрю на него и плачу. Он улыбается мне. Я люблю его. Или я не знаю что это. БОЖЕ, Я НЕ ЗНАЮ ЧТО ЭТО! Я хочу прыгнуть к нему в объятья прямо из этого окна и плакать и плакать от счастья на его плече. Я хочу, чтобы он обнял меня, и чтобы мне было тепло. Я хочу, чтобы он слушал меня с этой улыбкой снова и снова. Хочу, чтобы он прижал меня к себе и сказал "Все будет хорошо!". Я готов поверить ему. Я поверю ему. Я поверю всему, что он скажет. Пусть он только обнимет меня…
Я не могу. Я просто смотрю на него и плачу. Он смотрит на меня и улыбается.
Секунды уходят в никуда. Я чувствую, как они ускользают. Как будто мое время выходит. Как будто я сейчас умру. Я так остро чувствую, как движется время. Как его все меньше, все меньше, все меньше… Я смотрю в эти черные глаза и судорожно пытаюсь вспомнить, что я успел? Что у меня было на этой земле? Ничего.
Ничего не было. Кроме родителей, двух друзей и трех часов Шопена, которого он слушал в моем исполнении стоя под дождем. Как мало я успел… Как мало…
Почему у других так много? У кого у других? Не знаю…
Но чем я плох? Почему все так…
Я не могу. Я молчу, смотрю в черные глаза и плачу. И он понимает. ОН ПОНИМАЕТ….он понимает…. он понимает…
Он улыбается мне. Его глаза говорят "Все будет хорошо!". Он пьет мою боль. Пьет ее до дна. Он так тепло смотрит на меня. Я отдам все только за один этот взгляд.
Только за эту нежность, за эту заботу, за эту ласку в его глазах.
Три часа Шопена, которого он слушал в моем исполнении. Не потому что должен… потому что хотел?
Я плачу. И секунда проходит за секундой. Тишина. Только изредка с карниза срываются запоздалые капли. Слезы щекочут подбородок. И сердце как будто освобождается от чудовищного груза. И его снова сковывает страх. Что он думает?
Он ведь сейчас уйдет? Он уйдет?
И я знаю, что не смогу попросить его остаться.
Я, наконец, опускаю глаза. Я должен уйти первым. Я должен закрыть окно. Он улыбается мне и, наконец, говорит:
– Я приду еще.
Kapitel 10.
Я набираю твой номер. Я помню его наизусть. Я могу вычертить его пальцем в воздухе без малейших сомнений. Я звоню тебе.
Франс, о, Франс.
Я, наконец, решился сделать это.
Ты поднимаешь трубку.
– Ало..? – твои вопросительные интонации так прелестны. Но ты ведь и так знаешь что это я. Только я умею так молчать в трубку.
Я подхожу к своему любовнику, к своему роялю. Прекрасная ореховая древесина, отполированная до красно-коричневого блеска. Модель, привезенная мною из Гамбурга. "Steinway Louis XV Grand". Мой возлюбленный, мой величественный инструмент. Мой нежный друг с огненными кудрями стиля Рококо.
Я осторожно пристраиваю трубку вместо нот. Сегодня, Франс, ты – мои ноты. Я всегда хотел сыграть тебе. Но у меня почему-то не хватало смелости. Но сегодня, ты не поверишь, что случилось сегодня. Я потом обязательно расскажу тебе как это мальчик, это дитя нимф и фей, горький сосуд таланта, три часа играл для меня.
Так почему и я не могу играть для тебя? Я просто очень боюсь, что тебе не понравится. Но я улыбаюсь.
Я сыграю тебе Листа. Этюд номер три. "La campanella". О, я всегда был яростным поклонником Паганини. Лиза часто играет мне его перед началом концерта. Она знает, что он меня успокаивает. Не поверишь, перед концертами я всегда так безумно волнуюсь… Ну да я не об этом. Не клади трубку, милый друг. Я знаю, что пауза затянулась. Мне просто нужно собраться с мыслями. Я играю тебе. Я волнуюсь.
Я легко разминаю пальцы, и они ложатся на клавиши. Я вздыхаю, счастливо улыбаюсь.
Я играю для тебя. Для тебя, мое солнце, на своем солнечном рояле…
Нежно, тихо… первые ноты… интересно тебе их слышно? Они еще такие тихие. Это как рассвет, который постепенно набирает силу. Сначала тихо и медленно.
Спокойней. Я играю только для тебя. Более сильные звуки. Секундная пауза. Теперь я готов.
И пальцы бросаются в бой. Пальцы извлекают звук, чтобы на другом конце провода ты улыбнулся. Чтобы ты закрыл глаза и увидел то, что вижу я. Это мелодия принадлежит тебе от первой до последней ноты. Каждый молоточек в моем преданном Луи бьет по нежным струнам, чтобы усладить твое сердце.
Улыбнись, мое сердце, моя радость. Улыбнись. Я улыбаюсь тебе. Я улыбаюсь в трубку. Я улыбаюсь музыкой. Мои пальцы так легки. Я так радуюсь этой легкости.
Они быстры – мои пальцы. Она порхают по струнам как бабочки. Это ни с чем несравнимое удовлетворение! Музыка льется, вьется, изгибается под моими пальцами, она отдает мою улыбку тебе!
Быстрее, быстрее. Тоньше, сильнее. Звук так переменчив. То застенчиво уходит куда-то вверх, то радостно скачет вверх-вниз, то величественно замирает, совсем низкий. Нежная солнечная мелодия. Пусть сегодня пасмурный день. Пусть у тебя уже и вовсе ночь. Эти нежные звуки Кампанеллы так похожие на колокольчики согреют тебя и меня.
По проводам. Туда, к тебе, за океан. Нежная Кампанелла несется вскачь, нотка за ноткой. Хоровод за хороводом. Медленной чередой, толкущейся очередью. Легко, легко, легко. Красно-коричневое дерево живет. Оно излучает свет. Оно излучает тепло. Это уходит туда, в трубку, которая вместо нот. К тебе Франс, только к тебе.
Я могу видеть этот свет, даже не закрывая глаз. Я не хочу закрывать глаза. Это тщеславное удовольствие – наблюдать как плавно и вдохновенно пляшут пальцы на шахматном поле рояля. Переливы, переливы… Солнце, радуга, нежность, весна…!
Это все так необъятно и в тоже время вот оно – объято моими пальцами, объято моей музыкой – для тебя!
Сильнее, сильнее! Выше! Дальше! Взлетаем вместе к облакам! На самую большую высоту и музыка становится тяжелой и величественной. Пальцы напрягаются чуть сильнее. Клавиши сами отскакивают от пальцев, стоит мне к ним прикоснуться. И я бью по ним последние ноты и откидываюсь тяжело дыша. Последние отзвуки еще витают в воздухе. Бесконечно величественные, как само солнце, взошедшее из-за горизонта и засиявшее во всю свою силу и мощь.
О, Паганини! Какое мощное завершение столь нежной музыки! Это заставляет задуматься о том, как незаметно свершаются великие дела.
Я дышу. Дрожат руки. Я, наконец, хватаю трубку и смеюсь. Ты восхищенно молчишь.
Потом улыбаешься.
– Спасибо, Эрик. Просто спасибо. А я-то думал мне придется просить тебя до гроба… – смеешься. Я так люблю твой смех. Слегка надтреснутый, немного грубоватый, но бесконечно искренний.
– Я не хотел опозориться перед тобой…
– Ну что за глупости? Мне очень понравилось… даже не так… у меня просто нет слов… Только банальные 'а', 'б', 'в'… Ну кто виноват, что на свете так мало букв и слов, чтобы выразить себя?
– Ты, разумеется. Кто еще у нас в этом мире в ответе за столь Великие дела, кроме тебя единственного, Франс?
– О, не смущай меня. Это дело слишком велико для меня… Я с ним не справился и не собираюсь…
– Ну, знаешь ли. Это на твоей совести – придумать больше слов.
– Хорошо. Тогда на твоей совести эти слова понять.
– Пакт Дьявола и Фауста? Или святой троицы? В смысле, двоицы? Я пойму, разумеется.
Ты еще не заметил? Когда было так, чтобы ты что-то сказал, и я не понял?
– Хм. Где-то ты, безусловно, прав. Ладно, твоя музыка она просто…
Сплендиферальна.
– О… Получить сей комплимент от вас, Мсье Франс…
– Когда ты говоришь с этими французскими интонациями, у меня начинают чесаться руки…
– Чесотка?
– Сомневаюсь. Скорее желание обнять кого-то с летальным исходом.
– Дай угадаю. Монсерат Кобалье?
– Боюсь, ты промахнулся. Голос будет послабее. Звать Эрик.
– Клэптон?
– Что с тобой сегодня, августейший мой? Ты ошибся второй раз подряд. Голосом еще слабее.
– Совсем слабо?
– Никакого голоса.
– Ты?
– Ты.
– Ладно, признаюсь. Да, я конечно не Монсерат Кобалье, но зачем же так? Я понимаю, что это твой способ выражать тоску по мне…
– Ну тебя.
– Разумеется. Меня еще и ну.
– Сыграй мне еще.
Kapitel 11.
Я редко навещаю Николя. Но я искренне люблю его и его детей. Нет, конечно же, это не его родные дети. Но никак иначе не назовешь.
Они его ученики и он их учитель. Пускай всего на час в день. Но это прекрасно.
Мне нравится слушать, как дети играют все лучше и лучше. Как звуки, которые они извлекают, растут и становятся сильнее и сильнее. И как Николя поливает эти нежные ростки своей заботой и любовью.
Он прекрасный учитель и прирожденный педагог. Бывают такие люди, которые с рождения умеют объяснить, ободрить и помочь. Как я жалею, что он не был моим учителем, когда когда-то давно я сражался с нотами и неподражаемыми октавами Баха и Бетховена, которые безжалостно и безразлично сыпались на меня от моей строгой преподавательницы.
Я люблю посидеть в уголке просторной студии моего замечательного друга и послушать его занятия. И поболтать с ним после. В этом мире не хватает святой простоты. Если бы, если бы все было просто как Николя Шонсье!
Мой маленький секрет, мой прекрасный воздыхатель Шопена напомнил мне о не менее прекрасном Николя. Однако я не мог забыть слезы на глазах этого мальчика. Такие прозрачные, наполненные мукой и чистотой. Я подумал тогда, что ему следует учиться у Николя. И я пришел снова послушать его детей и его приятный негромкий голос. О, если только Николя не изменился, я за руку приведу Плачущего Принца к нему! За руку – только так!
Но Принц опережает меня. Я услышал неподражаемого Шопена еще до того как открыл дверь. Я мог отдать голову на отсечение, что этот этюд играют холеные дрессированные пальцы, в то время как печальные глаза цвета нежной сирени едва сдерживают слезы. А я-то думал, почему не слышал его последнее время! Вот он где спрятался! Нашел тебя!
Тихо-тихо открываю дверь и невидимой тенью проскальзываю в студию и приветственно машу Николя рукой. Он кивает мне в ответ. Я сажусь в угол. Впервые я вижу это дитя за роялем. На фоне величественной громады он кажется таким маленьким! Он не видит меня, он играет. О, как обречено он сегодня играет… что случилось?
Николя не останавливает его. Но когда музыка через несколько минут утихает сама, он кладет ему руку на плечо. Спина под волной почти белых волос напрягается, будто в ожидании удара. Но Николя только тихо говорит: -…это был прекрасный этюд, Лоренс. Как все, что ты играл мне до сих пор. Но ему не хватает чувства… ты должен любить то, что играешь, мальчик мой… любить всей душою…
И сдавленное: -…я не могу.
Лоренс, Лоренс, Лоренс. У меня вдруг появилось ощущение, что я стал свидетелем чего-то бесконечно интимного. Настолько интимного, как чужая ошибка, например.
Но уже поздно. Николя поворачивается ко мне.
– Эрик, познакомься это Лоренс. Лоренс, это мсье Розетт. Дирижер оркестра "La melodie du coeur".
Не люблю все эти титулы. Не знаю. Каждый раз, когда их произносят у меня такое ощущение что это не обо мне. Лоренс вздрагивает, понимая, что я пришел не заметно, что я слышал то, что сказал ему Николя. Он вскакивает и оборачивается.
Он видит меня.
Я улыбаюсь ему. Он смотрит на меня. Его губы приоткрыты в бесконечном детском удивлении.
– Мсье Розетт? – повторяет он. Мы с Николя одновременно киваем. -Парижский Оркестр… Моцарт… "Da-Ponte-Opern"…
Такие бессвязные слова, но я понимаю, что он имеет ввиду. Несколько раз мне довелось управлять Парижским Оркестром… В том числе на одном из австрийских фестивалей посвященных Моцарту… О, мой стыд. Я понимаю, что краснею. Но я киваю. Просто потому что нет смысла лгать. -…под моим окном… как я мог… не узнать… – продолжает маленький Лоренс совершенно шокировано. Ну что? Что? Если я дирижировал Парижским Оркестром мне теперь положено по облакам ходить? Ну, в самом деле! Вздыхаю.
– Каждый волен слушать то, что ему по душе.
– Мсье Розетт… – вздох в ответ на мой. Я удивленно смотрю на Лоренса. Его сиреневые глаза смотрят на меня с молящей надеждой. Бедное дитя. Чего же тебе не хватает?
– Да, меня так зовут. – Улыбаюсь ему. – Николя, можно он сыграет мне еще разок? – Николя кивает. Мой щедрый друг. – Лоренс, сыграй мне этот Революционный Этюд еще раз. Шопен в твоем исполнении прекрасен, как я уже убедился на примере Fantasie-Impromptu.
Лоренс смотрит на меня. Если бы всех детей можно было осчастливить просьбой сыграть Шопена, я бы странствовал по миру без устали и умолял бы их об этом. Это теплое золотое простое счастье в его глазах передается и мне. Я улыбаюсь шире.
Лоренс достает резинку для волос и завязывает их в хвост. Николя переводит удивленный взгляд с меня на него и обратно. Потом тихо присаживается рядом со мной. Лоренс снова садится за рояль и начинает играть.
Я как-то даже никогда не задумывался о том, что одно и то же музыкальное произведение можно сыграть так по-разному с перерывом в пять минут. Ноты, которые еще не остыли в воздухе, такие надрывные как над пропастью во ржи, теперь звучали как река, прорывающая лед. И печаль сменилась нежностью. Музыка полилась. Живее, быстрее. Такая живая, такая чувствительная. Как будто комната стала сердцем и музыка запульсировала в нем как кровь.
Николя пораженно смотрел на Лоренса. Он еще пару раз с удивлением взглянул и на меня, но потом его взгляд оставался прикован к Маленькому Принцу. А я… я как всегда витал где-то в заоблачной дали.
Шопен в исполнении Лоренса это как Паганини в исполнении Паганини. Не закрывая глаз, я вижу. Я вижу то, что видит он. Я вижу то, что вижу я. Я вижу. Поверьте, это так много…
И снова последние ноты. Почему хорошая музыка кончается так быстро? Эти последние звуки с нежной резкостью обрывают мелодию. Революция окончена.
Николя тихо аплодирует. Я смеюсь. Лоренс сложил руки на коленях. Его спина напряжена. Он не смеет обернуться. Я встаю, подхожу к нему и кладу руки на плечи.
– Это было замечательно, Лоренс, – тихо говорю я ему. Ну вот. Он снова плачет.
Маленький Принц. – Не плачь, Лоренс. Ну же… Все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо.
Kapitel 12.
Николя отозвал меня в сторону.
– Эрик, почему ты мне раньше не сказал, что ты волшебник?
Смеюсь.
– Эрик, я совершенно серьезно. Еще десять минут назад я думал этому чуду ничто не поможет.
– В смысле?
– Ты разве не слышал?
– Не слышал чего?
– Он же просто играл. Совершенно бездушно. Но стоило ему увидеть тебя, как… даже не знаю, что случилось. Признайся, ты у него музой подрабатываешь?
Улыбаюсь.
– Вполне возможно. Вполне возможно, Николя.
– Эрик, я хочу, чтобы ты занимался с этим мальчиком. Только с тобой он пойдет дальше.
– Но Николя… ну какой из меня учитель? Я не педагог ни в одном глазу…
– Для него – ты единственный учитель. И никто другой ничему его не научит. Поверь мне. Я встречался с таким не раз. Люди подобные Лоренсу учатся лишь у тех, кому полностью доверяют. Никак иначе они раскрыться не смогут. Он же боится меня… как я могу учить его?
– Боится? Николя, ты стареешь, друг. Что за глупости, в самом деле? Он же не на казнь к тебе пришел…
– У меня такое ощущение, что именно этого он от меня и ожидает. В любом случае.
Ты будешь с ним заниматься или уйдешь вот так вот? Так же внезапно как пришел, подлый волшебник?
Это кажется таким простым решением на первый взгляд… Но я не знаю… Не знаю готов ли я взять на себя эту ответственность. Готов ли я позволить еще чему-то держать меня здесь кроме весны и Франса. С другой стороны, я уже взял ее на себя.
Когда пообещал Маленькому Принцу что приду еще раз. Черт подери, я просто не могу его оставить…
Ладно, по крайней мере, мне не придется прозябать под его окнами чтобы его послушать. И все же…
Сколько ему? 15? 16?
Что-то капает мне прямо на щеку. Значит, он все-таки плакал.
Створки зло и резко захлопываются. Между ними в знак протеста застревает занавеска. Створки вновь приоткрываются, едва-едва, занавеска исчезает, и они снова захлопываются. Еще секунду я ловлю силуэт сквозь грязное стекло, но потом синяя занавеска скрывает от меня все.
На полном автомате пробую каплю на вкус. Нет, это определенно была не капель.
Чего же ты плакал, мой молодой воздыхатель Шопена?
Kapitel 8.
Я играю. Я играю… но не так… не так как я хочу…
Клавиши кажутся слишком твердыми. Я не знаю, почему я обращаю внимание на клавиши. Может быть потому, что моя музыка пуста. Я играю Шопена…
Я играю, а потом плачу. Плачу от бессилия…
Я бессилен сыграть это так, чтобы мои чувства выливались из моих пальцев вместе с музыкой… Мои чувства выливаются только вместе со слезами… уже после…
У меня нет таланта. У меня есть просто техника. Мои пальцы длинны. У меня большие ладони… мне легко играть. Я легко читаю ноты. Но рядом с фортепьяно я чувствую себя абсолютно бессильным. Бесполезным.
Желание СЫГРАТЬ, сыграть по-настоящему рвет меня изнутри. И невозможность этого заставляет меня горько плакать.
Иногда я захлопываю крышку своего пианино и убегаю прочь. Иногда сразу начинаю по новой, надеясь что, может, мне просто не хватает практики. Хотя глубоко внутри я знаю – дело не в практике. Дело во мне.
Может быть, мама права – я еще слишком мал, чтобы понять и вложить в музыку целое нечто, доступное только взрослым. А может быть прав отец – и у меня действительно нет таланта.
Я люблю своих родителей. Это правда, хотя и с долей горечи. Они заботятся обо мне, но… топчут меня. Им так безразличен мой роман с фортепьяно. Им важно совсем другое. Они уже… взрослые. Они забыли как это – быть детьми… Они отказываются понимать меня.
Я чувствую себя выброшенным в этот мир. Беззащитным. Бесцельным. Одиноким.
Я такой, каким меня хотят видеть родители. Просто потому что мне больше некем быть.
Я бы хотел быть пианистом. Но у меня не получается.
У меня есть двое друзей. Они заставляют меня улыбаться. Они хорошие друзья. Но даже они не понимают какую-то маленькую… почти незаметную частичку меня, которая сильнее всего в этом нуждается… Фортепьяно… оно понимает. Но и оно не может помочь.
И я безнадежно ищу то, чего мне не хватает. И не могу найти. И плачу от бессилия над прекрасной пустой мелодией, которая для меня совершенно ничего не значит.
Вчера отец видел, как я плакал. Мне было стыдно.
Я не хотел, чтобы он видел. Думал он не поймет. Но он, кажется, понял. Он предложил мне пойти на дополнительные курсы… сказал, что может у меня просто неправильный учитель…
Я, конечно, пойду, но я уверен, что Мсье Лякон тут совершенно не причем… Но я пойду. Я хочу верить в чудеса, хотя всё старательно указывает на то, что для меня чуда не будет.
Я боюсь думать о будущем… Я боюсь кому-то сказать о своем страхе… Кажется, что надо мной посмеются… кажется, что меня не воспримут всерьез.
Мне страшно, что я никогда не найду то, что ищу. Что я никогда не пойму, чего я хочу.
Но на следующей неделе я пойду на курсы. С надеждой. С новой надеждой.
Мама, как будто назло, решила поиздеваться. Хочет чтобы я играл на Седьмом Фортепьянном Конкурсе Милоша Мажена. Покушается на приз, исчисляемый в тысячах…
Я бы сыграл… первое место это множество открытых путей для пианиста…но… оно никогда не будет моим.
Это невозможно. Я не смогу.
Но я буду играть, конечно же. Так хочет мама. 20-ое апреля. У меня еще месяц. Я решил, что я буду играть Шопена.
Fantasie-Impromptu No. 4 C-sharp minor opus 66 Это будет мой позор. Мой бездушный позор.
Распахиваю окно. Теплый ветер. Кажется, это весна. Из моего окна видно соседний дом и крыши, крыши, крыши…
Я сижу у окна. Я должен играть. Я должен. Я должен пытаться снова и снова.
И, в конце концов, месяц это не так много. Это слишком мало…
Я не хочу идти на курсы… я не хочу видеть сочувствия на лицах… я не хочу, чтобы надо мной смеялись…
Но я должен. Уже не знаю кому – отцу, матери или самому себе…
Я сажусь за пианино. Устало вздыхаю и откидываю крышку. Клавиши такие твердые и холодные… кажется, что они злорадно улыбаются мне. Но я кладу на них пальцы, закрываю глаза и начинаю играть…
Я знаю – ни одной ошибки. Ни одного сбоя… Правильная техника, правильный ритм, прекрасная координация… Но это просто ноты. Просто ноты. Это не музыка. Она ничего для меня не значит… совершенно пуста…
Я не могу. Я просто не могу. И по лицу текут слезы. Но я не смею оторвать руки от клавиш, чтобы их вытереть. Я продолжаю играть.
Ветер веет из окна и слегка шевелит мои волосы. Я пытаюсь забыться в этом ветре, но бесполезно… мысли по замкнутому кругу возвращаются к твердым и холодным клавишам, к бесцельной пустоте и одиночеству. У ветра не хватит сил высушить мои слезы.
Последние ноты срываются с пальцев. Слезы капают на клавиши, и я поспешно вытираю их рукавом. Осторожно, так, чтобы не нажать… чтобы не вырвался случайный звук… Мне надо выйти. Мне надо уйти.
Но прежде чем уйти, надо закрыть окно, чтобы ветер не беспокоил черную синеву пианино. Я перегибаюсь через подоконник… непроизвольно смотрю вниз. Там стоит человек. Стоит и смотрит на мое окно. На меня. В мои глаза. И мои слезы капают на его лицо. Черные глаза улыбаются. Он надо мной смеется? Он слушал?
Нет… нет!
Поспешно захлопываю окно… И предательница-занавеска остается меж створок.
Приоткрываю ставни и захлопываю их вновь. Воздуха! Воздуха мне! Почему я? Почему всегда я? Почему…?
Шум весны остается за окном. За окном остается человек, который меня слушал.
Я плачу и закрываю лицо руками. Я не хочу смотреть на черную синеву пианино.
Kapitel 9.
Я играю снова и снова. Но каждый раз, прежде чем сесть за пианино, я распахиваю окно.
Я жду его.
Я знаю, что он больше никогда не придет. Я знаю, что ему наверняка не понравилось. Я знаю, что это был просто прохожий. Но я оставляю себе мечту.
Оставляю, как последнее прекрасное в своей жизни.
Я верю, что он придет снова.
День проходит за днем. И его нет. Но я играю. Я играю, потому что я должен. Три дня. Четыре дня. Через неделю – на курсы. Я уже приготовил ноты, которые возьму с собой. Мне страшно.
Сегодня пасмурный день. Дождь. Я вымок до нитки. Я продрог до самого сердца. Я забыл зонтик. Но никто не накрыл меня своим. И я шел домой. Жалкий. Вымокший.
Одинокий.
Я слишком часто жалею себя. Я понимаю это. Но я слишком к этому привык.
Я вытираю волосы. Мокрая челка все время падает на глаза. Я переодеваюсь. Достаю нотные листы и сажусь за пианино.
Пальцы мнут ноты. Я смотрю на закрытую крышку. За окном стучит дождь. Я вздыхаю и на миг закрываю глаза.
Ну и что, что дождь? Он придет.
Я встаю и распахиваю окно. Я смотрю вниз. Там стоит человек без зонтика.
Прохожий? Нет. Это… Сердце ёкает в груди и бешено стучится. Я замираю и смотрю в его черные-черные глаза. На это раз по его лицу течет просто дождь, а не мои слезы. Он стоит и улыбается. Я стою и смотрю на него из окна. Он проходил мимо?
Да. Он наверняка проходил мимо.
Но я не закрываю окно. Руки дрожат. Я вытираю их об занавеску, сажусь, откидываю крышку, раскрываю ноты.
Шопен в дождь. Я играю громче и яростнее чем обычно. Я хочу, чтобы он слышал. Я не знаю почему. Может быть потому, что я надеюсь, что он пришел послушать меня еще раз. Потому что меня еще никто не слушал вот так – не потому, что это его работа и не потому, что у него нет выбора…а потому что… а почему? Не знаю.
Просто не потому что.
Я играю.
Интересно, кто он? Почему он без зонтика? Почему он здесь?
Я играю.
Но мысли мои за окном. Интересно он все еще здесь? Он еще не ушел? И пальцы торопятся до играть до конца. Доиграть, чтобы выглянуть в дождь. Выглянуть и узнать слушает ли меня еще кто-нибудь.
Я играю. Но когда я доигрываю, я начинаю снова. И снова. И снова. Мне нельзя смотреть в окно. Я играю час. Я играю два.
Мне страшно. Я снова плачу. Я плачу, потому что я боюсь, что когда выгляну в окно – там никого не будет. Я плачу, потому что я знаю, что так и будет. И я оттягиваю момент. Хотя знаю, что с каждой пройденной строчкой нот шанс, что он все еще там, становится все меньше и меньше. Но я не могу. Я трус. Я играю Шопена снова и снова. Я нахожу в нем какие-то странные новые силы. В каждой ноте – сила сыграть следующую. В последней ноте – сила начать заново.
Три часа. Звенящая пустота не сменилась новым звуком. Сил играть дальше просто нет. Я измучен. Я изъеден изнутри. Я вытираю глаза рукавом и подхожу к окну, чтобы закрыть его. Дождь кончился. Я смотрю вниз. Там никого нет. И я не могу оторвать взгляда от этой пустоты. Одинокая печаль снова заливает меня с головой.
Но, в самом деле, что я думаю о себе? Кто в дождь будет стоять три часа под мои окном, чтобы послушать как я играю?
На улице тишина. Ее уже не нарушает стук капель. Только изредка звук шин скользящих по мокрому асфальту где-то вдали от моего переулка. Потом тишину разрывает звук. Я смотрю вниз. Из-под козырька моего подъезда выходит и отряхивается человек. Он сидел на ступеньках? Под козырьком? Три часа?
Боже милостивый, кто он? Зачем я нужен ему? Боже, если он маньяк, который пытается завладеть моим доверием – пусть он убьет меня. Только он. Пусть меня убьет тот, кто меня слушал, боже!
Он машет мне рукой. Я не могу остановиться – я смотрю на него и плачу. Он улыбается мне. Я люблю его. Или я не знаю что это. БОЖЕ, Я НЕ ЗНАЮ ЧТО ЭТО! Я хочу прыгнуть к нему в объятья прямо из этого окна и плакать и плакать от счастья на его плече. Я хочу, чтобы он обнял меня, и чтобы мне было тепло. Я хочу, чтобы он слушал меня с этой улыбкой снова и снова. Хочу, чтобы он прижал меня к себе и сказал "Все будет хорошо!". Я готов поверить ему. Я поверю ему. Я поверю всему, что он скажет. Пусть он только обнимет меня…
Я не могу. Я просто смотрю на него и плачу. Он смотрит на меня и улыбается.
Секунды уходят в никуда. Я чувствую, как они ускользают. Как будто мое время выходит. Как будто я сейчас умру. Я так остро чувствую, как движется время. Как его все меньше, все меньше, все меньше… Я смотрю в эти черные глаза и судорожно пытаюсь вспомнить, что я успел? Что у меня было на этой земле? Ничего.
Ничего не было. Кроме родителей, двух друзей и трех часов Шопена, которого он слушал в моем исполнении стоя под дождем. Как мало я успел… Как мало…
Почему у других так много? У кого у других? Не знаю…
Но чем я плох? Почему все так…
Я не могу. Я молчу, смотрю в черные глаза и плачу. И он понимает. ОН ПОНИМАЕТ….он понимает…. он понимает…
Он улыбается мне. Его глаза говорят "Все будет хорошо!". Он пьет мою боль. Пьет ее до дна. Он так тепло смотрит на меня. Я отдам все только за один этот взгляд.
Только за эту нежность, за эту заботу, за эту ласку в его глазах.
Три часа Шопена, которого он слушал в моем исполнении. Не потому что должен… потому что хотел?
Я плачу. И секунда проходит за секундой. Тишина. Только изредка с карниза срываются запоздалые капли. Слезы щекочут подбородок. И сердце как будто освобождается от чудовищного груза. И его снова сковывает страх. Что он думает?
Он ведь сейчас уйдет? Он уйдет?
И я знаю, что не смогу попросить его остаться.
Я, наконец, опускаю глаза. Я должен уйти первым. Я должен закрыть окно. Он улыбается мне и, наконец, говорит:
– Я приду еще.
Kapitel 10.
Я набираю твой номер. Я помню его наизусть. Я могу вычертить его пальцем в воздухе без малейших сомнений. Я звоню тебе.
Франс, о, Франс.
Я, наконец, решился сделать это.
Ты поднимаешь трубку.
– Ало..? – твои вопросительные интонации так прелестны. Но ты ведь и так знаешь что это я. Только я умею так молчать в трубку.
Я подхожу к своему любовнику, к своему роялю. Прекрасная ореховая древесина, отполированная до красно-коричневого блеска. Модель, привезенная мною из Гамбурга. "Steinway Louis XV Grand". Мой возлюбленный, мой величественный инструмент. Мой нежный друг с огненными кудрями стиля Рококо.
Я осторожно пристраиваю трубку вместо нот. Сегодня, Франс, ты – мои ноты. Я всегда хотел сыграть тебе. Но у меня почему-то не хватало смелости. Но сегодня, ты не поверишь, что случилось сегодня. Я потом обязательно расскажу тебе как это мальчик, это дитя нимф и фей, горький сосуд таланта, три часа играл для меня.
Так почему и я не могу играть для тебя? Я просто очень боюсь, что тебе не понравится. Но я улыбаюсь.
Я сыграю тебе Листа. Этюд номер три. "La campanella". О, я всегда был яростным поклонником Паганини. Лиза часто играет мне его перед началом концерта. Она знает, что он меня успокаивает. Не поверишь, перед концертами я всегда так безумно волнуюсь… Ну да я не об этом. Не клади трубку, милый друг. Я знаю, что пауза затянулась. Мне просто нужно собраться с мыслями. Я играю тебе. Я волнуюсь.
Я легко разминаю пальцы, и они ложатся на клавиши. Я вздыхаю, счастливо улыбаюсь.
Я играю для тебя. Для тебя, мое солнце, на своем солнечном рояле…
Нежно, тихо… первые ноты… интересно тебе их слышно? Они еще такие тихие. Это как рассвет, который постепенно набирает силу. Сначала тихо и медленно.
Спокойней. Я играю только для тебя. Более сильные звуки. Секундная пауза. Теперь я готов.
И пальцы бросаются в бой. Пальцы извлекают звук, чтобы на другом конце провода ты улыбнулся. Чтобы ты закрыл глаза и увидел то, что вижу я. Это мелодия принадлежит тебе от первой до последней ноты. Каждый молоточек в моем преданном Луи бьет по нежным струнам, чтобы усладить твое сердце.
Улыбнись, мое сердце, моя радость. Улыбнись. Я улыбаюсь тебе. Я улыбаюсь в трубку. Я улыбаюсь музыкой. Мои пальцы так легки. Я так радуюсь этой легкости.
Они быстры – мои пальцы. Она порхают по струнам как бабочки. Это ни с чем несравнимое удовлетворение! Музыка льется, вьется, изгибается под моими пальцами, она отдает мою улыбку тебе!
Быстрее, быстрее. Тоньше, сильнее. Звук так переменчив. То застенчиво уходит куда-то вверх, то радостно скачет вверх-вниз, то величественно замирает, совсем низкий. Нежная солнечная мелодия. Пусть сегодня пасмурный день. Пусть у тебя уже и вовсе ночь. Эти нежные звуки Кампанеллы так похожие на колокольчики согреют тебя и меня.
По проводам. Туда, к тебе, за океан. Нежная Кампанелла несется вскачь, нотка за ноткой. Хоровод за хороводом. Медленной чередой, толкущейся очередью. Легко, легко, легко. Красно-коричневое дерево живет. Оно излучает свет. Оно излучает тепло. Это уходит туда, в трубку, которая вместо нот. К тебе Франс, только к тебе.
Я могу видеть этот свет, даже не закрывая глаз. Я не хочу закрывать глаза. Это тщеславное удовольствие – наблюдать как плавно и вдохновенно пляшут пальцы на шахматном поле рояля. Переливы, переливы… Солнце, радуга, нежность, весна…!
Это все так необъятно и в тоже время вот оно – объято моими пальцами, объято моей музыкой – для тебя!
Сильнее, сильнее! Выше! Дальше! Взлетаем вместе к облакам! На самую большую высоту и музыка становится тяжелой и величественной. Пальцы напрягаются чуть сильнее. Клавиши сами отскакивают от пальцев, стоит мне к ним прикоснуться. И я бью по ним последние ноты и откидываюсь тяжело дыша. Последние отзвуки еще витают в воздухе. Бесконечно величественные, как само солнце, взошедшее из-за горизонта и засиявшее во всю свою силу и мощь.
О, Паганини! Какое мощное завершение столь нежной музыки! Это заставляет задуматься о том, как незаметно свершаются великие дела.
Я дышу. Дрожат руки. Я, наконец, хватаю трубку и смеюсь. Ты восхищенно молчишь.
Потом улыбаешься.
– Спасибо, Эрик. Просто спасибо. А я-то думал мне придется просить тебя до гроба… – смеешься. Я так люблю твой смех. Слегка надтреснутый, немного грубоватый, но бесконечно искренний.
– Я не хотел опозориться перед тобой…
– Ну что за глупости? Мне очень понравилось… даже не так… у меня просто нет слов… Только банальные 'а', 'б', 'в'… Ну кто виноват, что на свете так мало букв и слов, чтобы выразить себя?
– Ты, разумеется. Кто еще у нас в этом мире в ответе за столь Великие дела, кроме тебя единственного, Франс?
– О, не смущай меня. Это дело слишком велико для меня… Я с ним не справился и не собираюсь…
– Ну, знаешь ли. Это на твоей совести – придумать больше слов.
– Хорошо. Тогда на твоей совести эти слова понять.
– Пакт Дьявола и Фауста? Или святой троицы? В смысле, двоицы? Я пойму, разумеется.
Ты еще не заметил? Когда было так, чтобы ты что-то сказал, и я не понял?
– Хм. Где-то ты, безусловно, прав. Ладно, твоя музыка она просто…
Сплендиферальна.
– О… Получить сей комплимент от вас, Мсье Франс…
– Когда ты говоришь с этими французскими интонациями, у меня начинают чесаться руки…
– Чесотка?
– Сомневаюсь. Скорее желание обнять кого-то с летальным исходом.
– Дай угадаю. Монсерат Кобалье?
– Боюсь, ты промахнулся. Голос будет послабее. Звать Эрик.
– Клэптон?
– Что с тобой сегодня, августейший мой? Ты ошибся второй раз подряд. Голосом еще слабее.
– Совсем слабо?
– Никакого голоса.
– Ты?
– Ты.
– Ладно, признаюсь. Да, я конечно не Монсерат Кобалье, но зачем же так? Я понимаю, что это твой способ выражать тоску по мне…
– Ну тебя.
– Разумеется. Меня еще и ну.
– Сыграй мне еще.
Kapitel 11.
Я редко навещаю Николя. Но я искренне люблю его и его детей. Нет, конечно же, это не его родные дети. Но никак иначе не назовешь.
Они его ученики и он их учитель. Пускай всего на час в день. Но это прекрасно.
Мне нравится слушать, как дети играют все лучше и лучше. Как звуки, которые они извлекают, растут и становятся сильнее и сильнее. И как Николя поливает эти нежные ростки своей заботой и любовью.
Он прекрасный учитель и прирожденный педагог. Бывают такие люди, которые с рождения умеют объяснить, ободрить и помочь. Как я жалею, что он не был моим учителем, когда когда-то давно я сражался с нотами и неподражаемыми октавами Баха и Бетховена, которые безжалостно и безразлично сыпались на меня от моей строгой преподавательницы.
Я люблю посидеть в уголке просторной студии моего замечательного друга и послушать его занятия. И поболтать с ним после. В этом мире не хватает святой простоты. Если бы, если бы все было просто как Николя Шонсье!
Мой маленький секрет, мой прекрасный воздыхатель Шопена напомнил мне о не менее прекрасном Николя. Однако я не мог забыть слезы на глазах этого мальчика. Такие прозрачные, наполненные мукой и чистотой. Я подумал тогда, что ему следует учиться у Николя. И я пришел снова послушать его детей и его приятный негромкий голос. О, если только Николя не изменился, я за руку приведу Плачущего Принца к нему! За руку – только так!
Но Принц опережает меня. Я услышал неподражаемого Шопена еще до того как открыл дверь. Я мог отдать голову на отсечение, что этот этюд играют холеные дрессированные пальцы, в то время как печальные глаза цвета нежной сирени едва сдерживают слезы. А я-то думал, почему не слышал его последнее время! Вот он где спрятался! Нашел тебя!
Тихо-тихо открываю дверь и невидимой тенью проскальзываю в студию и приветственно машу Николя рукой. Он кивает мне в ответ. Я сажусь в угол. Впервые я вижу это дитя за роялем. На фоне величественной громады он кажется таким маленьким! Он не видит меня, он играет. О, как обречено он сегодня играет… что случилось?
Николя не останавливает его. Но когда музыка через несколько минут утихает сама, он кладет ему руку на плечо. Спина под волной почти белых волос напрягается, будто в ожидании удара. Но Николя только тихо говорит: -…это был прекрасный этюд, Лоренс. Как все, что ты играл мне до сих пор. Но ему не хватает чувства… ты должен любить то, что играешь, мальчик мой… любить всей душою…
И сдавленное: -…я не могу.
Лоренс, Лоренс, Лоренс. У меня вдруг появилось ощущение, что я стал свидетелем чего-то бесконечно интимного. Настолько интимного, как чужая ошибка, например.
Но уже поздно. Николя поворачивается ко мне.
– Эрик, познакомься это Лоренс. Лоренс, это мсье Розетт. Дирижер оркестра "La melodie du coeur".
Не люблю все эти титулы. Не знаю. Каждый раз, когда их произносят у меня такое ощущение что это не обо мне. Лоренс вздрагивает, понимая, что я пришел не заметно, что я слышал то, что сказал ему Николя. Он вскакивает и оборачивается.
Он видит меня.
Я улыбаюсь ему. Он смотрит на меня. Его губы приоткрыты в бесконечном детском удивлении.
– Мсье Розетт? – повторяет он. Мы с Николя одновременно киваем. -Парижский Оркестр… Моцарт… "Da-Ponte-Opern"…
Такие бессвязные слова, но я понимаю, что он имеет ввиду. Несколько раз мне довелось управлять Парижским Оркестром… В том числе на одном из австрийских фестивалей посвященных Моцарту… О, мой стыд. Я понимаю, что краснею. Но я киваю. Просто потому что нет смысла лгать. -…под моим окном… как я мог… не узнать… – продолжает маленький Лоренс совершенно шокировано. Ну что? Что? Если я дирижировал Парижским Оркестром мне теперь положено по облакам ходить? Ну, в самом деле! Вздыхаю.
– Каждый волен слушать то, что ему по душе.
– Мсье Розетт… – вздох в ответ на мой. Я удивленно смотрю на Лоренса. Его сиреневые глаза смотрят на меня с молящей надеждой. Бедное дитя. Чего же тебе не хватает?
– Да, меня так зовут. – Улыбаюсь ему. – Николя, можно он сыграет мне еще разок? – Николя кивает. Мой щедрый друг. – Лоренс, сыграй мне этот Революционный Этюд еще раз. Шопен в твоем исполнении прекрасен, как я уже убедился на примере Fantasie-Impromptu.
Лоренс смотрит на меня. Если бы всех детей можно было осчастливить просьбой сыграть Шопена, я бы странствовал по миру без устали и умолял бы их об этом. Это теплое золотое простое счастье в его глазах передается и мне. Я улыбаюсь шире.
Лоренс достает резинку для волос и завязывает их в хвост. Николя переводит удивленный взгляд с меня на него и обратно. Потом тихо присаживается рядом со мной. Лоренс снова садится за рояль и начинает играть.
Я как-то даже никогда не задумывался о том, что одно и то же музыкальное произведение можно сыграть так по-разному с перерывом в пять минут. Ноты, которые еще не остыли в воздухе, такие надрывные как над пропастью во ржи, теперь звучали как река, прорывающая лед. И печаль сменилась нежностью. Музыка полилась. Живее, быстрее. Такая живая, такая чувствительная. Как будто комната стала сердцем и музыка запульсировала в нем как кровь.
Николя пораженно смотрел на Лоренса. Он еще пару раз с удивлением взглянул и на меня, но потом его взгляд оставался прикован к Маленькому Принцу. А я… я как всегда витал где-то в заоблачной дали.
Шопен в исполнении Лоренса это как Паганини в исполнении Паганини. Не закрывая глаз, я вижу. Я вижу то, что видит он. Я вижу то, что вижу я. Я вижу. Поверьте, это так много…
И снова последние ноты. Почему хорошая музыка кончается так быстро? Эти последние звуки с нежной резкостью обрывают мелодию. Революция окончена.
Николя тихо аплодирует. Я смеюсь. Лоренс сложил руки на коленях. Его спина напряжена. Он не смеет обернуться. Я встаю, подхожу к нему и кладу руки на плечи.
– Это было замечательно, Лоренс, – тихо говорю я ему. Ну вот. Он снова плачет.
Маленький Принц. – Не плачь, Лоренс. Ну же… Все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо.
Kapitel 12.
Николя отозвал меня в сторону.
– Эрик, почему ты мне раньше не сказал, что ты волшебник?
Смеюсь.
– Эрик, я совершенно серьезно. Еще десять минут назад я думал этому чуду ничто не поможет.
– В смысле?
– Ты разве не слышал?
– Не слышал чего?
– Он же просто играл. Совершенно бездушно. Но стоило ему увидеть тебя, как… даже не знаю, что случилось. Признайся, ты у него музой подрабатываешь?
Улыбаюсь.
– Вполне возможно. Вполне возможно, Николя.
– Эрик, я хочу, чтобы ты занимался с этим мальчиком. Только с тобой он пойдет дальше.
– Но Николя… ну какой из меня учитель? Я не педагог ни в одном глазу…
– Для него – ты единственный учитель. И никто другой ничему его не научит. Поверь мне. Я встречался с таким не раз. Люди подобные Лоренсу учатся лишь у тех, кому полностью доверяют. Никак иначе они раскрыться не смогут. Он же боится меня… как я могу учить его?
– Боится? Николя, ты стареешь, друг. Что за глупости, в самом деле? Он же не на казнь к тебе пришел…
– У меня такое ощущение, что именно этого он от меня и ожидает. В любом случае.
Ты будешь с ним заниматься или уйдешь вот так вот? Так же внезапно как пришел, подлый волшебник?
Это кажется таким простым решением на первый взгляд… Но я не знаю… Не знаю готов ли я взять на себя эту ответственность. Готов ли я позволить еще чему-то держать меня здесь кроме весны и Франса. С другой стороны, я уже взял ее на себя.
Когда пообещал Маленькому Принцу что приду еще раз. Черт подери, я просто не могу его оставить…
Ладно, по крайней мере, мне не придется прозябать под его окнами чтобы его послушать. И все же…