Страница:
– Тише, Адриан. Что случилось?
– Доминик!!! Доминик и Алегра! Они сегодня уволились! Вместе! Они как будто специально ждали! Они умотали в Рим! Уволились! Понимаешь, уволились!
– Адриан, успокойся, пожалуйста.
– Никогда не доверял скрипкам! Слишком порывисты.
– Адриан!
Вздох. Усталое:
– Да?
– Должен быть концерт?
– Да. Завтра утром. Самолет через пять часов. Концерт в Бостоне.
– Я так понимаю, что ты хочешь скрипку из моего оркестра и меня вместо Доминика?
– Эрик, я буду твоим вечным должником.
– Насколько? У меня послезавтра концерт в Гамбурге.
– Сегодня вечером летим в Бостон. Днем и вечером концерт. Позже ночью возвращаемся в Париж. Послезавтра утром ты уже будешь здесь.
– Хорошо… Я посмотрю, что можно сделать.
– Билеты есть. Об оплате – ты же знаешь, в долгу не останусь.
– Перезвони мне позже. Я должен узнать, кто из скрипок сможет поехать.
– Да, да. Спасибо, Эрик!
– Рано благодаришь. Все. Удачи. Перезвони мне.
– Да. Пока.
Черт. Так всегда. Но я просто не могу не помочь.
– Дела?
– Да… Боюсь, мне придется уехать сегодня. Оставайся здесь, в моем доме. Так мне будет спокойнее. Завтра должен придти Лоренс. Скажи, пусть играет Шопена на моем рояле.
– Ты уверен что…
– Я уверен, Франс. Верь мне.
Kapitel 18.
Это определенно было самое необычное ощущение в моей жизни. Проснуться одному в чужом доме, зная, что это теперь и еще на некоторое время мой собственный дом.
Странно и несовместимо, но здесь везде чувствовалось присутствие Эрика. Хотя бы то, что меня разбудила игра на рояле. Я сначала думал, что Эрик вернулся, но потом понял что вместо будильника включилась музыка.
Я посмотрел на часы – восемь утра.
Рано. Не люблю вставать рано. Хотя в принципе неважно.
Вещи были сложены аккуратно. Везде царил милый порядок, что, как мне показалось, для него было довольно странно. Честно сказать, я ожидал обратного – чтобы вещи были раскиданы и в доме царил полный хаос. Но единственное место в доме, где этот хаос действительно царил, это был стол. Он был завален стопками бумаг. В большинстве своем это были ноты. Рядом со столом громоздилась груда книг. Я улыбнулся и сложил книги в несколько стопок. Если я и уважаю какие-то предметы кроме фотоаппарата и всего к нему прилагающегося, так это книги.
Я лениво сбросил с себя светло-бежевое одеяло. Я любил быть дома один. Это как-то расковывает. Я прошелся по комнатам, залитым утренним светом. Все было в нежных темно- или светло-бежевых тонах. Только рояль выделялся красным пятном. Всего было три комнаты, если не считать кухни и ванной, но они были большими и просторными. Его спальня, пустой зал с роялем и фикусом в углу, и его гостиная, где я спал на диване. Тут же стоял его стол и компьютер.
Я улыбнулся.
Душ. Кухня. Завтрак. Солнечно и просторно.
Я вышел на балкон. Прохладное весеннее утро. Пачка "Lucky Strike". Сигарета.
Однако полупустая комната с красным роялем и фикусом манила меня по непонятным мне причинам. Хотя вру. Причины мне были вполне понятны. От этой комнаты исходила какая-то невидимая сила. Даже, эта комната была источником силы для всей остальной квартиры. В этом месте было просто приятно находиться.
Мне хотелось его фотографировать. Особенно этот рояль, который Эрик нежно называл "Луи".
Я быстро распаковал сумку со всей аппаратурой, которую, благо, нес я, а не Эрик.
Треножник. Фотоаппарат. Шторы прочь. Больше света. Больше света. Фокус. Рояль.
Луи. Нет, ну надо же было назвать рояль. Может мне тоже стоит назвать свой фотоаппарат? Джон, например? Или лучше Эрик?
Смеюсь.
Через объектив четко видно. Как будто я надеваю очки. На рояле – ни пылинки.
Паркет идеально начищен. Фикус ухожен. Все стоит под идеальными углами друг к другу. Как будто кто-то специально выстроил композицию для моей фотографии.
Щелк.
Замираю в тихом удовлетворении. Фотография, говорят, крадет часть души. О да. Да.
Я с этим согласен. Я в это верю. Потому что если у фотографии нет души – она ничто. Но фотография – во истину божественное изобретение. Для большинства, правда, фотография это не более чем носитель некой частички памяти. Но для меня фотография – это искусство, прежде всего. Способ, даже скорее инструмент, с помощью которого я могу показать другим ту красоту, которую вижу сам. Показать им то, что они навряд ли увидят сами.
Нажать на стартер после того как полчаса ты подбирал подходящий угол, настраивал резкость, четкость, выбирал фильтры и цвета, переставлял предметы – это не просто облегчение или удовлетворение. Это вечность в одной секунде. Это красота в вечности. Это смысл и цель существования.
Музыка давно умолкла. Но даже тишина этой квартиры была наполнена музыкой. Как будто я слышал забытые в воздухе ноты. И эта музыкальная тишина была солнечной, сухой, яркой и горячей, как кровь.
Незаметно в эту музыку вплелась трель дверного звонка. Как чертовски быстро летит время. Должно быть, это уже Лоренс.
Так и есть. Он безмолвно замирает, когда я открываю ему дверь. Я явно не тот, кого он ожидал увидеть.
Ну, извините. Я конечно не Паганини, но чем богаты, тем и рады.
Он так и не смог ничего сказать. Я пригласительным жестом шире распахнул дверь и подтолкнул его к входу.
– Доброе утро, Лоренс. -…доброе утро…
Вопросительный взгляд. Какой непередаваемый редкий цвет глаз – цвет сирени. Руки чешутся. Фотоаппарат. М. Сладость.
– Заходи. Я сейчас все тебе объясню.
У его родителей должно быть нет с ним никаких проблем. Лоренс послушно разулся и прошел за мной в зал, где стоял Луи, удивленно разглядывая ту хрупкую конструкцию и композицию предметов, которую я составил.
– Эрика вчера срочно вызвали в Бостон. Почти сразу, после того как ты ушел. Он не оставил твоего телефона – он как-то их все держит в голове! У него даже нет записной книжки! Я бы позвонил тебе. И еще… вчера Эрик не хотел тебя обидеть.
И он очень расстроился, что ему пришлось уехать, не поговорив с тобой. Но он предупредил, что ты придешь. Он хотел, чтобы ты играл на этом рояле. Чтобы ты играл Шопена.
Он смотрит на меня. Так, как будто бы я его только что ударил.
– Извини, – зачем-то говорю я. Отворачиваюсь и прячусь за фотоаппаратом. -Ни я, ни он не хотели тебя обидеть.
Лоренс качает головой и отводит взгляд.
– Я поиграю… – он проскальзывает мимо меня к Луи с подозрением глядя на объектив. И тут я понимаю. Объектив направлен на рояль. А за роялем сидит Лоренс.
Сложить два плюс два легко, но далеко не всегда приходит в голову это сделать.
Он достает резинку, чтобы завязать непослушные шелковистые волосы.
– Не надо! – Господи, почему некоторые люди так бесстыдно прекрасны?! Хочется бесконечно смотреть в эти удивленные глаза. Хочется владеть этой красотой и не выпускать из рук, чтобы любоваться вечно. Я бы мог влюбиться, если бы для этого нужна была только красота!
– Почему?
– Можно я тебя сфотографирую? Пока ты играешь? С распущенными волосами тебе очень идет.
Он смотрит слегка испуганно и смущенно. Потом кивает.
– Мне все равно.
Я поспешно заглядываю в калейдоскоп объектива. Его пальцы ложатся на клавиши.
Чем-то мы похожи в этот момент.
Мои пальцы вздрагивают. Шопен. Я уже выучил это имя. Лоренс начал с того места, где оборвал мелодию вчера. Я отхожу от фотоаппарата, достаю сигареты и выхожу на балкон. Балкон нависает прямо над перекрестком.
Весна. Теплый ветер. Машины. Лужи.
Ветер врывается в зал за моей спиной и танцует с занавеской под Шопена. Курю. Я не знаю почему, но мне вдруг стало страшно.
Этот мальчик, Лоренс, слишком красивый и хрупкий, чтобы выжить в нынешнем мире.
Слишком нежный. Прямо как Эрик. Им следовало бы жить века два назад, когда боль и сила еще не стали культом. Так мне показалось еще вчера. Но сейчас… я почувствовал в Лоренсе силу. Или это была сила Луи? Я не знаю.
Мне жаль, что наши дороги с ним разойдутся навсегда через две недели. Я надеюсь, есть тот, кто будет его беречь и защищать.
Жестокий мир. Ничего не поделать. Боль закаляет. Боль делает сильным. Но кажется вот здесь, передо мной в этом юноше воплотилась истинная сила. Истинная сила невинности, чистоты и высшего понимания. Хотя эта сила, кажется, была разбужена вчерашней болью.
Выкидываю окурок.
Боль, боль, боль. Все только и знают это слово.
Боль это культ. Любовь – банальность. Любовь к боли – повсеместность.
Все забыли об остальных чувствах. А они есть.
Вхожу обратно в комнату, но не закрываю дверь на балкон. Эти воздушные нежно-бежевые занавески слишком красиво танцуют с ветром.
Мелодия кончилась. Не глядя на меня, Лоренс пролистал ноты и начал новую. Иногда я жалею о статичности фотографии и думаю, не податься ли мне в режиссеры. Снова объектив. Вот отсюда – силуэт на фоне светлого прямоугольника балкона и трепещущих занавесок. Да. Волосы слегка развиваются. Шопен. Да.
Резкое движение пальцем и момент навеки вмерз в мою фотопленку.
Вот отсюда почти наоборот – видно каждую мелкую черточку. Даже свет, отраженный в полуприкрытых сиреневых глазах. Тонкий профиль, пальцы, бьющие по клавишам. Да.
Слегка правее. Немного ближе. Чуть-чуть резче. Еще резче. Да. Мелодия обрывается.
Лоренс протягивает руки к нотам, низко опускает голову, безуспешно пытаясь спрятать лицо. С ресниц срываются слезы. И, раньше, чем я понял что делаю.
Раньше, чем капля ударилась о белоснежную поверхность, я снова нажимаю на стартер.
Слеза разбивается, и я почти сразу нажимаю на стартер снова. И еще раз. Он закрывает лицо руками. Снова. Он вытирает слезы с рояля. Последний раз и я силой воли отрываю себя от объектива и подхожу к Лоренсу. Не смею коснуться его.
– Что случилось? -…не говорите Эрику что я плакал за его роялем…
Kapitel 19.
Я пойду к нему снова. Просто потому что я не могу иначе. Я люблю его. Я люблю Луи. За эти несколько недель я прожил по-настоящему больше, чем за всю свою предыдущую жизнь, как ни смешно это звучит.
Мне хорошо рядом с ним. Он кажется таким же оторванным от этого мира, как и я.
Он был первым, кто слушал меня и, кажется, последний. Рядом с ним музыка приобретает смысл и цель. Сама жизнь приобретает смысл и цель.
Но он отверг мою музыку. Отверг ради своего друга… Но что может быть важнее музыки? Я не знаю. Я чувствую себя как слепой котенок. Я еще так многого не знаю.
Не понимаю. Не вижу. И в тоже время я чувствую, как нечто несоразмерно большее давит на меня, ждет, пока я открою глаза, ждет, пока я пойму. А я не могу… И оно давит все сильней. И, кажется, если я не пойму в ближайшие секунды, то меня просто раздавит…
Я думал, что я уже выучил уроки боли вместе с уроками игры на фортепиано. Но оказалось, что я плохо учился. Больнее безнадежности может быть убитая надежда.
Так зачем я иду туда снова, если Эрику это тоже не важно? Не знаю. Надежда еще не умерла. Вдруг? Вдруг?
Мне не хочется этого Чувства. Мне не хочется этой боли. Я устал от этой вечной печали, от этой грусти. Я почти никогда не знал ничего кроме них. За исключением того времени, которое я провел с Мсье Розетт. Тогда я был поглощен музыкой и она не оставляла места в душе ни для чего больше.
Я запутался. Я не знаю, о чем я думаю. Я не знаю, что я чувствую и почему. Но я иду к Эрику. Мне хочется, чтобы он обнял меня, чтобы сказал что все будет хорошо, чтобы он был со мной, защищал меня… Я буду молчать… я буду вести себя очень тихо. Но я больше не могу один.
Не знаю на что я надеюсь. Что мне показалось? Наверное. Я хочу вернуть себе эту силу Луи, потому что мне надоела печаль. Я еще не сдался.
Звоню. Сердце замирает. Открывается дверь. А ведь вчера я ему так и не позвонил.
Франс!
Эрик уехал? Сдерживаю порыв уйти.
Луи здесь. Эрик. Как он его называет… А я? Мсье розетт…
Музыка. Музыка. Музыка.
Я одержим ею. Не доигранный ноктюрн гложет сердце. Я хочу доиграть его. Все смазывается. События проходят мимо. Мысли сбиваются, сменяют друг друга.
Я хочу играть. Мне плохо. Я хочу доиграть. Если я не смогу сыграть теперь, когда Эрик не слушает меня, я больше никогда не буду играть. Никогда.
Франс. Странный человек. Пусть фотографирует. Мне все равно. Главное – это Луи.
Мне страшно. Мне плохо. Все, что я могу, это повторять эти слова про себя, как заклинание. Я сажусь и кладу дрожащие пальцы на клавиши. Пожалуйста. Пожалуйста что? Не знаю. Просто… пожалуйста!
Шопен. На секунду становится легче. Доигрываю то, что так хотел. Потом становится пусто. Эрик не здесь. И зачем я играю? Бессмысленно. Бесцельно.
Безнадежно. Я сильный, когда Эрик рядом. Без него нет сил. Нет сил без Луи. На глаза наворачиваются слезы. Защитите меня кто-нибудь. Пусть все будет хорошо. Я верю в это. Когда-нибудь. Обязательно. Так. Или иначе.
Сосущая пустота. Ненавижу ее. Не знаю, как ей сопротивляться. Сыграть еще. Может быть в этот раз… Слезы капают на клавиши. Не могу перевернуть ноты. Я плачу.
Как я могу… это просто кощунство. Плакать рядом с Луи. Утираю слезы. Мне пора уходить. Мне пора. Мне здесь больше не место. Я здесь лишний. Последняя просьба и я выхожу за дверь.
Я не помню, как я добрался до дома. Я устал от этого Чувства. Я не хочу заглядывать за грань. Я не хочу заглядывать в себя, чтобы лишний раз понять кто я. Точнее, понять что я никто. Я не хочу знать. У меня не осталось сил, чтобы вынести это знание.
Я хочу отдохнуть. Где-нибудь в спасительной пустоте. И я понимаю… мне нужно одиночество. И… в тоже время нет. Мне нужно отделить себя от него. Трясу головой. Это все бред. Истина прячется где-то гораздо глубже. Там, куда я смотреть не хочу.
– Мам…
– Что, Лоренс?
– Я больше не буду играть. Давай продадим фортепиано.
Kapitel 20.
Утренняя задумчивая сигарета с чашкой крепкого кофе, запах которого заставляет сердце забиться быстрее. Теплый ветер скользит по коже. Его прикосновение похоже на шелковистое теплое одеяло. Внизу шумят машины, люди спешат на работу. Нет ничего прекраснее, чем смотреть, как спешат другие и понимать, что тебе самому никуда спешить не надо. Каникулы.
Я жутко не люблю слово "отпуск". Оно слишком серьезное. Слишком временное. Оно как бы подразумевает, что это чудесное время рано или поздно кончится.
Возвращение на работу неизбежно. А каникулы это очень нежное веселое слово. Оно напоминает о детстве, которое толи всегда рядом, толи ушло безвозвратно. Мои бесконечные парижские каникулы…
Я полюбил этот балкон на третьем этаже, нависший над людным перекрестком; этот дом со старинным белым фасадом, который местами уже потрескался; этот просторный солнечный зал с легкими занавесками на окнах; и конечно красный рояль, который был таким же жильцом этого дома, как и сам Эрик. Поющий Луи.
Иногда появлялась нежная зависть к Эрику, к его гению. Я раньше не увлекался классической музыкой, однако, после встречи с ним, я оценил ее по достоинству. Я даже запомнил нескольких композиторов по именам, хотя я думал, что я безнадежен.
Я никогда ни на чем не играл, если, конечно, не считать чужих нервов. Глядя на то, как игрой упивается Эрик и даже Лоренс, хочется тоже научиться, хотя бы для того, чтобы испытать это всепоглощающее чувство на себе. Но это проходит. Я гордо остаюсь верен своему фотоаппарату.
Лоренс с тех пор не появлялся. Я много думал о нем. О его жизни. Иногда мне кажется, что красота обречена страдать – только тогда она становится истинной красотой. Хотя из этого правила есть слишком много исключений, поэтому я сомневаюсь, что это действительно правило.
Мне было жаль, что так получилось. Мне было очень жаль. Но я не знал, что я мог для Лоренса сделать. Уехать? Я бы мог, но это бы дорого мне обошлось. И Эрику тоже. Если честно, мне сложно понять причины. Что сломало Лоренса? Я не знаю. В голову приходят только самые банальные вещи – любовь, ревность. Я понимаю, что у нас нынче свобода нравов, однако даже теперь такое встречается редко. Любовь мальчика к мужчине не стесненная никакими комплексами. Да еще такая чистая. Без примеси страсти, ибо я сомневаюсь, что Лоренс знает, что такое страсть. Он настолько отдален от бытовой реальности, что навряд ли подозревает о запретности плода. С другой стороны, я слишком плохо разбираюсь в людях и слишком мало знаю Лоренса. Я наверняка ошибаюсь. Кто знает.
Другая тема, постоянно занимавшая меня, была мне гораздо ближе. Я не философ, хотя так могло показаться. Я сторонник дела и чувства, а не мысли. Так вот, меня наполняло одно желание – увидеть фотографии Лоренса за роялем. Однако я хотел проявить их своими руками, потому приходилось терпеть. Только на родной работе есть у меня нужное оборудование, моя жуткая "комната тьмы", мои "водяные ванны"…
Эх, лучше каникул могут быть только оплачиваемые кем-то другим каникулы. Практик во мне не умирает. Собственно, если разобраться, это были и не каникулы вовсе, а рабочая поездка. Но единственное, что мне требовалось это обфотографировать весенний Париж на год вперед. Я начал скромно – с квартиры Эрика и вида с балкона. Далеко уходить от дома я не хотел. Вовсе не потому, что я боялся заблудиться. Вовсе нет. Здесь, в Париже, мой дом. Я найду что угодно, и не потеряюсь нигде, еще и горожанам дорогу покажу. Просто мне хотелось, чтобы Париж показал мне Эрик.
Мои размышления прервал звонок телефона. Все с той же нежностью я поднял трубку, даже не задумываясь над тем, что я в "чужом доме", ибо это был мой дом.
– Ало?
– Эрик? Что случилось? Что произошло у вас с Лоренсом? Почему он хочет продать фортепиано? Почему он перестал играть?
Я замираю на секунду, пока все чудесные декорации французского утра разбиваются вокруг меня на мелкие осколки, обнажая реальность, пропитанную банальной болью.
– Я не Эрик. Я его друг. Эрику пришлось уехать… Подождите, не кладите трубку! Я знаком с Лоренсом. Что с ним случилось? – Человек на другом конце провода напряженно замолкает, и я поспешно добавляю, – Меня зовут Франс. Я живу у Эрика, а его самого внезапно вызвали в Бостон. Я не знаю его мобильного телефона, но если знаете вы – можете позвонить и проверить. А сейчас, прошу вас, ответьте, что с Лоренсом?
Еще несколько секунд тишины и потом:
– Он пришел ко мне сегодня рано утром и попросил помочь ему продать его фортепиано. Он сказал, что больше не собирается играть. Никогда. Он так же сказал, что не будет больше заниматься с Эриком.
Я не знаю что сказать.
– Умоляю вас, удержите его от этого шага. Хотя бы до приезда Эрика! Он должен приехать завтра, но он задержится здесь всего на несколько часов и почти сразу улетит в Гамбург и прилетит после-после-послезавтра…
– Да, разумеется. Но вы…?
– Я не уверен в том, что понимаю, что произошло между ними…
– Жаль. Но я постараюсь. Передайте Эрику, чтобы позвонил мне, как только приедет.
Мне – это Николя Шонсье.
– Да. Обязательно.
– До свидания.
– До свидания. Спасибо что позвонили.
– Не за что.
Короткие гудки. Как жестоко. Кажется, Николя Шонсье был зол. На меня или на Эрика, я так и не понял.
Лоренс, который больше не играет на фортепиано? Когда это прекрасное утро превратилось в липкий кошмар?
Вина. Слово тяжелое как свинец. Быстрое и беспощадное как пуля.
Виновен.
Виноват.
Если бы я только не приехал. Он бы играл до сих пор. О…
Хватаюсь за голову. Курить. Спокойно курить. Пить кофе.
Бездействовать.
Что я могу сделать? Эрик из одного с ним времени. Из того же времени что и Луи.
Из 'когда-то давно', когда все было по-другому. Я из 'теперь'. Я могу понять Эрика без понимания. Может быть даже Лоренса. Но связь между ними… их отношения… увы, но нет. Поэтому я не могу понять, что же было разрушено.
Но я чувствую эту вину. Пронзительную и пронзающую.
Я не должен был приезжать без предупреждения. Не должен был. Никогда. Это была дурацкая идея.
Тяжело вздыхаю.
Что толку плакать у разбитого корыта?
Kapitel 21.
Я сидел напротив Него. Напротив фортепиано. Я знал, что его скоро продадут. Я попросил Мсье Шонсье помочь мне.
Я сидел, глядя на закрытую крышку, и слышал музыку. Как будто все звуки, которые я когда-либо извлекал из этого нежного инструмента хранились в воздухе, и теперь они лились на меня непонятным громом настраивающегося оркестра. Бах, Шопен, Брамс, Моцарт, Шуберт… Будто там, под закрытой крышкой, клавиши нажимались сами собой, играя несколько мелодий одновременно в восемь невидимых рук.
Я спрятал лицо в руках. Я не мог больше это выносить. Эту огромную силу, это давление, эту жалостливую мольбу, этот зов вернуться.
Я не вернусь.
Я не могу.
Я просто бессильно плачу и слезу капают на ковер, просачиваясь сквозь пальцы. Я слабый. Я хочу защиты. Но мне ее никто не дает. И не даст. Я знаю. Мне страшно.
И я устал. Устал болеть, грустить и бояться. Я хочу покоя. Я так устал.
Иногда мне кажется, что без музыки я совершенно пуст. Пуст и глух изнутри. С другой стороны, когда я играю, я так же пуст. Поэтому ничто уже не имеет значения.
Я должен продать фортепиано. Я не хочу больше играть. Я больше не могу.
Возможно, в этом виноват Мсье Розетт. Возможно, все было предопределено с самого начала тем, что у меня просто нет таланта. У меня просто ничего нет…
Я уже не могу прикоснуться к своему пианино. Оно знает, что я больше не буду на нем играть… вообще не буду играть…
Это ужасно и в тоже время легко.
Уже сколько дней я сижу перед моим обреченным фортепиано и жду. Жду, когда его увезут. Как будто сижу у постели больного, который вот-вот должен умереть.
Звонит телефон. Я вздрагиваю. Неужели…?
– Ало?
– Здравствуй, Лоренс…
Слезы застилают мне глаза, и я поспешно кладу трубку.
– Я не хочу слушать вас, Мсье Розетт…
Снова закрываю лицо руками.
Я бы хотел исчезнуть. Просто запереться в этой комнате и никуда не выходить и ни с кем не разговаривать. Запереть себя в бесконечном покое одиночества. Когда я один мне не надо никем быть, не надо ничего уметь… Не надо ничего бояться. Не надо ничего.
Но, наверное, это было бы бегством.
Хотя какая мне разница.
Я сижу почти неподвижно и, мне кажется, я сошел с ума. Это столь многое объясняет!… Да. Заберите меня в приют для душевно больных! Ибо я болен душою.
Я найду там покой. И, быть может, боль мою действительно вылечат. Я буду рад с ней расстаться.
Так я сижу, час за часом, день за днем перед закрытым фортепиано и слушаю отголоски музыки. Это похоже на звон в ушах, когда оркестр уже отыграл.
Я поднимаю глаза и снова смотрю на фортепиано. Глупо, но в этой тонко отделанной громаде заключена моя жизнь. Моя цель. Все, что когда-либо случалось со мной. Я смотрю, смотрю, смотрю, смотрю… бесконечно. И как будто это уже закончилось… и в тоже время… я не могу это отпустить.
И я слышу эту музыку… эти ноты, замороженные в стекло воздуха. Они сводят меня с ума. И я снова опускаю голову.
Брамс… Бах… Бетховен… Шопен… О! Эта нежность Шопена… Как будто я вижу, как пальцы легко касаются клавиш… и клавиши живые – теплые, как чья-то кожа.
Шопен всегда был моим идеалом… То, как он писал… то, как он играл… Мне кажется, я могу играть его ноктюрны до конца дней своих…
Шопен…
Я вдруг понимаю, что я действительно слышу Шопена. И снова, в который раз я поднимаю глаза на свое проклятье… или все-таки благословение?
Кто-то играет…
Кто-то сидит за моим обреченным фортепиано и играет.
Кто-то?
Я не смею вздохнуть. Я не смею закрыть глаза даже на миг. Вдруг растает? Вдруг окажется плодом моего подгнившего воображения?
Мсье Эрик Розетт.
Я вижу как расслаблено выглядит его спина, как волшебно, плавно скользят его руки.
Музыка околдовывает. Она затягивает. Мне хочется обнять ее, но я не смею. Мне хочется слиться с ней, но я боюсь, что тогда я не удержусь от желания коснуться клавиш снова. Я не смею подняться.
Я не могу быть так близко к нему. Я не умею.
Революционный этюд обрывается тихо, как колыбельная.
Мсье Розетт резко поднимается и поворачивается ко мне. Его тяжелые темные волосы бьют его по плечам. Его лицо наполнено гневом и бесконечной печалью одновременно.
– Лоренс!
Я молчу.
– Лоренс, почему…
– Не надо.
Он замолкает.
– Лоренс.
Не надо. Но я не могу это выговорить. Не успеваю. Он подходит и обнимает меня.
Крепко. И я умираю.
– Лоренс. Зачем ты так? Только ты умеешь так играть… В тебе возродился Шопен… я люблю твою музыку. Почему хочешь ты продать фортепиано?
Я молчу. Я должен совладать со своим голосом.
– Я играю только для вас, ибо только вы меня слышите. Но… вам это не надо. Вы меня не слушаете.
– Лоренс… – и такой укор в этом голосе, что мне кажется, что я сам во всем виноват.
– Не надо… – беспомощно повторяю я, и плачу у него на плече.
Кого я люблю? Себя? Его? Шопена? Музыку?…
Kapitel 22.
Лоренс. Мой маленький принц. Мой нежный воздыхатель Шопена. Что случилось с тобой?
Почему я? Почему так?
– Прости меня… Лоренс, послушай. Я не хочу, чтобы ты переставал играть. Я не хочу причинять тебе боль. Поэтому послушай меня. Есть вещи важнее музыки. Жизнь.
Другие люди. Любовь, в конце концов. Я слышу и слушаю тебя, где бы я не был, чтобы я ни делал. Потому что ты играешь для меня. Если ты играешь для меня – это духовная связь. Это больше, чем то, что я буду стоять за твоей спиной и гладить тебя по плечам, и слушать, и слушать, и слушать… Это больше. Это больше чем ты можешь себе представить – то, что ты играешь для меня. Сейчас и может быть навсегда, хотя я надеюсь, что нет, музыка для тебя самое главное. Для меня – нет.
– Доминик!!! Доминик и Алегра! Они сегодня уволились! Вместе! Они как будто специально ждали! Они умотали в Рим! Уволились! Понимаешь, уволились!
– Адриан, успокойся, пожалуйста.
– Никогда не доверял скрипкам! Слишком порывисты.
– Адриан!
Вздох. Усталое:
– Да?
– Должен быть концерт?
– Да. Завтра утром. Самолет через пять часов. Концерт в Бостоне.
– Я так понимаю, что ты хочешь скрипку из моего оркестра и меня вместо Доминика?
– Эрик, я буду твоим вечным должником.
– Насколько? У меня послезавтра концерт в Гамбурге.
– Сегодня вечером летим в Бостон. Днем и вечером концерт. Позже ночью возвращаемся в Париж. Послезавтра утром ты уже будешь здесь.
– Хорошо… Я посмотрю, что можно сделать.
– Билеты есть. Об оплате – ты же знаешь, в долгу не останусь.
– Перезвони мне позже. Я должен узнать, кто из скрипок сможет поехать.
– Да, да. Спасибо, Эрик!
– Рано благодаришь. Все. Удачи. Перезвони мне.
– Да. Пока.
Черт. Так всегда. Но я просто не могу не помочь.
– Дела?
– Да… Боюсь, мне придется уехать сегодня. Оставайся здесь, в моем доме. Так мне будет спокойнее. Завтра должен придти Лоренс. Скажи, пусть играет Шопена на моем рояле.
– Ты уверен что…
– Я уверен, Франс. Верь мне.
Kapitel 18.
Это определенно было самое необычное ощущение в моей жизни. Проснуться одному в чужом доме, зная, что это теперь и еще на некоторое время мой собственный дом.
Странно и несовместимо, но здесь везде чувствовалось присутствие Эрика. Хотя бы то, что меня разбудила игра на рояле. Я сначала думал, что Эрик вернулся, но потом понял что вместо будильника включилась музыка.
Я посмотрел на часы – восемь утра.
Рано. Не люблю вставать рано. Хотя в принципе неважно.
Вещи были сложены аккуратно. Везде царил милый порядок, что, как мне показалось, для него было довольно странно. Честно сказать, я ожидал обратного – чтобы вещи были раскиданы и в доме царил полный хаос. Но единственное место в доме, где этот хаос действительно царил, это был стол. Он был завален стопками бумаг. В большинстве своем это были ноты. Рядом со столом громоздилась груда книг. Я улыбнулся и сложил книги в несколько стопок. Если я и уважаю какие-то предметы кроме фотоаппарата и всего к нему прилагающегося, так это книги.
Я лениво сбросил с себя светло-бежевое одеяло. Я любил быть дома один. Это как-то расковывает. Я прошелся по комнатам, залитым утренним светом. Все было в нежных темно- или светло-бежевых тонах. Только рояль выделялся красным пятном. Всего было три комнаты, если не считать кухни и ванной, но они были большими и просторными. Его спальня, пустой зал с роялем и фикусом в углу, и его гостиная, где я спал на диване. Тут же стоял его стол и компьютер.
Я улыбнулся.
Душ. Кухня. Завтрак. Солнечно и просторно.
Я вышел на балкон. Прохладное весеннее утро. Пачка "Lucky Strike". Сигарета.
Однако полупустая комната с красным роялем и фикусом манила меня по непонятным мне причинам. Хотя вру. Причины мне были вполне понятны. От этой комнаты исходила какая-то невидимая сила. Даже, эта комната была источником силы для всей остальной квартиры. В этом месте было просто приятно находиться.
Мне хотелось его фотографировать. Особенно этот рояль, который Эрик нежно называл "Луи".
Я быстро распаковал сумку со всей аппаратурой, которую, благо, нес я, а не Эрик.
Треножник. Фотоаппарат. Шторы прочь. Больше света. Больше света. Фокус. Рояль.
Луи. Нет, ну надо же было назвать рояль. Может мне тоже стоит назвать свой фотоаппарат? Джон, например? Или лучше Эрик?
Смеюсь.
Через объектив четко видно. Как будто я надеваю очки. На рояле – ни пылинки.
Паркет идеально начищен. Фикус ухожен. Все стоит под идеальными углами друг к другу. Как будто кто-то специально выстроил композицию для моей фотографии.
Щелк.
Замираю в тихом удовлетворении. Фотография, говорят, крадет часть души. О да. Да.
Я с этим согласен. Я в это верю. Потому что если у фотографии нет души – она ничто. Но фотография – во истину божественное изобретение. Для большинства, правда, фотография это не более чем носитель некой частички памяти. Но для меня фотография – это искусство, прежде всего. Способ, даже скорее инструмент, с помощью которого я могу показать другим ту красоту, которую вижу сам. Показать им то, что они навряд ли увидят сами.
Нажать на стартер после того как полчаса ты подбирал подходящий угол, настраивал резкость, четкость, выбирал фильтры и цвета, переставлял предметы – это не просто облегчение или удовлетворение. Это вечность в одной секунде. Это красота в вечности. Это смысл и цель существования.
Музыка давно умолкла. Но даже тишина этой квартиры была наполнена музыкой. Как будто я слышал забытые в воздухе ноты. И эта музыкальная тишина была солнечной, сухой, яркой и горячей, как кровь.
Незаметно в эту музыку вплелась трель дверного звонка. Как чертовски быстро летит время. Должно быть, это уже Лоренс.
Так и есть. Он безмолвно замирает, когда я открываю ему дверь. Я явно не тот, кого он ожидал увидеть.
Ну, извините. Я конечно не Паганини, но чем богаты, тем и рады.
Он так и не смог ничего сказать. Я пригласительным жестом шире распахнул дверь и подтолкнул его к входу.
– Доброе утро, Лоренс. -…доброе утро…
Вопросительный взгляд. Какой непередаваемый редкий цвет глаз – цвет сирени. Руки чешутся. Фотоаппарат. М. Сладость.
– Заходи. Я сейчас все тебе объясню.
У его родителей должно быть нет с ним никаких проблем. Лоренс послушно разулся и прошел за мной в зал, где стоял Луи, удивленно разглядывая ту хрупкую конструкцию и композицию предметов, которую я составил.
– Эрика вчера срочно вызвали в Бостон. Почти сразу, после того как ты ушел. Он не оставил твоего телефона – он как-то их все держит в голове! У него даже нет записной книжки! Я бы позвонил тебе. И еще… вчера Эрик не хотел тебя обидеть.
И он очень расстроился, что ему пришлось уехать, не поговорив с тобой. Но он предупредил, что ты придешь. Он хотел, чтобы ты играл на этом рояле. Чтобы ты играл Шопена.
Он смотрит на меня. Так, как будто бы я его только что ударил.
– Извини, – зачем-то говорю я. Отворачиваюсь и прячусь за фотоаппаратом. -Ни я, ни он не хотели тебя обидеть.
Лоренс качает головой и отводит взгляд.
– Я поиграю… – он проскальзывает мимо меня к Луи с подозрением глядя на объектив. И тут я понимаю. Объектив направлен на рояль. А за роялем сидит Лоренс.
Сложить два плюс два легко, но далеко не всегда приходит в голову это сделать.
Он достает резинку, чтобы завязать непослушные шелковистые волосы.
– Не надо! – Господи, почему некоторые люди так бесстыдно прекрасны?! Хочется бесконечно смотреть в эти удивленные глаза. Хочется владеть этой красотой и не выпускать из рук, чтобы любоваться вечно. Я бы мог влюбиться, если бы для этого нужна была только красота!
– Почему?
– Можно я тебя сфотографирую? Пока ты играешь? С распущенными волосами тебе очень идет.
Он смотрит слегка испуганно и смущенно. Потом кивает.
– Мне все равно.
Я поспешно заглядываю в калейдоскоп объектива. Его пальцы ложатся на клавиши.
Чем-то мы похожи в этот момент.
Мои пальцы вздрагивают. Шопен. Я уже выучил это имя. Лоренс начал с того места, где оборвал мелодию вчера. Я отхожу от фотоаппарата, достаю сигареты и выхожу на балкон. Балкон нависает прямо над перекрестком.
Весна. Теплый ветер. Машины. Лужи.
Ветер врывается в зал за моей спиной и танцует с занавеской под Шопена. Курю. Я не знаю почему, но мне вдруг стало страшно.
Этот мальчик, Лоренс, слишком красивый и хрупкий, чтобы выжить в нынешнем мире.
Слишком нежный. Прямо как Эрик. Им следовало бы жить века два назад, когда боль и сила еще не стали культом. Так мне показалось еще вчера. Но сейчас… я почувствовал в Лоренсе силу. Или это была сила Луи? Я не знаю.
Мне жаль, что наши дороги с ним разойдутся навсегда через две недели. Я надеюсь, есть тот, кто будет его беречь и защищать.
Жестокий мир. Ничего не поделать. Боль закаляет. Боль делает сильным. Но кажется вот здесь, передо мной в этом юноше воплотилась истинная сила. Истинная сила невинности, чистоты и высшего понимания. Хотя эта сила, кажется, была разбужена вчерашней болью.
Выкидываю окурок.
Боль, боль, боль. Все только и знают это слово.
Боль это культ. Любовь – банальность. Любовь к боли – повсеместность.
Все забыли об остальных чувствах. А они есть.
Вхожу обратно в комнату, но не закрываю дверь на балкон. Эти воздушные нежно-бежевые занавески слишком красиво танцуют с ветром.
Мелодия кончилась. Не глядя на меня, Лоренс пролистал ноты и начал новую. Иногда я жалею о статичности фотографии и думаю, не податься ли мне в режиссеры. Снова объектив. Вот отсюда – силуэт на фоне светлого прямоугольника балкона и трепещущих занавесок. Да. Волосы слегка развиваются. Шопен. Да.
Резкое движение пальцем и момент навеки вмерз в мою фотопленку.
Вот отсюда почти наоборот – видно каждую мелкую черточку. Даже свет, отраженный в полуприкрытых сиреневых глазах. Тонкий профиль, пальцы, бьющие по клавишам. Да.
Слегка правее. Немного ближе. Чуть-чуть резче. Еще резче. Да. Мелодия обрывается.
Лоренс протягивает руки к нотам, низко опускает голову, безуспешно пытаясь спрятать лицо. С ресниц срываются слезы. И, раньше, чем я понял что делаю.
Раньше, чем капля ударилась о белоснежную поверхность, я снова нажимаю на стартер.
Слеза разбивается, и я почти сразу нажимаю на стартер снова. И еще раз. Он закрывает лицо руками. Снова. Он вытирает слезы с рояля. Последний раз и я силой воли отрываю себя от объектива и подхожу к Лоренсу. Не смею коснуться его.
– Что случилось? -…не говорите Эрику что я плакал за его роялем…
Kapitel 19.
Я пойду к нему снова. Просто потому что я не могу иначе. Я люблю его. Я люблю Луи. За эти несколько недель я прожил по-настоящему больше, чем за всю свою предыдущую жизнь, как ни смешно это звучит.
Мне хорошо рядом с ним. Он кажется таким же оторванным от этого мира, как и я.
Он был первым, кто слушал меня и, кажется, последний. Рядом с ним музыка приобретает смысл и цель. Сама жизнь приобретает смысл и цель.
Но он отверг мою музыку. Отверг ради своего друга… Но что может быть важнее музыки? Я не знаю. Я чувствую себя как слепой котенок. Я еще так многого не знаю.
Не понимаю. Не вижу. И в тоже время я чувствую, как нечто несоразмерно большее давит на меня, ждет, пока я открою глаза, ждет, пока я пойму. А я не могу… И оно давит все сильней. И, кажется, если я не пойму в ближайшие секунды, то меня просто раздавит…
Я думал, что я уже выучил уроки боли вместе с уроками игры на фортепиано. Но оказалось, что я плохо учился. Больнее безнадежности может быть убитая надежда.
Так зачем я иду туда снова, если Эрику это тоже не важно? Не знаю. Надежда еще не умерла. Вдруг? Вдруг?
Мне не хочется этого Чувства. Мне не хочется этой боли. Я устал от этой вечной печали, от этой грусти. Я почти никогда не знал ничего кроме них. За исключением того времени, которое я провел с Мсье Розетт. Тогда я был поглощен музыкой и она не оставляла места в душе ни для чего больше.
Я запутался. Я не знаю, о чем я думаю. Я не знаю, что я чувствую и почему. Но я иду к Эрику. Мне хочется, чтобы он обнял меня, чтобы сказал что все будет хорошо, чтобы он был со мной, защищал меня… Я буду молчать… я буду вести себя очень тихо. Но я больше не могу один.
Не знаю на что я надеюсь. Что мне показалось? Наверное. Я хочу вернуть себе эту силу Луи, потому что мне надоела печаль. Я еще не сдался.
Звоню. Сердце замирает. Открывается дверь. А ведь вчера я ему так и не позвонил.
Франс!
Эрик уехал? Сдерживаю порыв уйти.
Луи здесь. Эрик. Как он его называет… А я? Мсье розетт…
Музыка. Музыка. Музыка.
Я одержим ею. Не доигранный ноктюрн гложет сердце. Я хочу доиграть его. Все смазывается. События проходят мимо. Мысли сбиваются, сменяют друг друга.
Я хочу играть. Мне плохо. Я хочу доиграть. Если я не смогу сыграть теперь, когда Эрик не слушает меня, я больше никогда не буду играть. Никогда.
Франс. Странный человек. Пусть фотографирует. Мне все равно. Главное – это Луи.
Мне страшно. Мне плохо. Все, что я могу, это повторять эти слова про себя, как заклинание. Я сажусь и кладу дрожащие пальцы на клавиши. Пожалуйста. Пожалуйста что? Не знаю. Просто… пожалуйста!
Шопен. На секунду становится легче. Доигрываю то, что так хотел. Потом становится пусто. Эрик не здесь. И зачем я играю? Бессмысленно. Бесцельно.
Безнадежно. Я сильный, когда Эрик рядом. Без него нет сил. Нет сил без Луи. На глаза наворачиваются слезы. Защитите меня кто-нибудь. Пусть все будет хорошо. Я верю в это. Когда-нибудь. Обязательно. Так. Или иначе.
Сосущая пустота. Ненавижу ее. Не знаю, как ей сопротивляться. Сыграть еще. Может быть в этот раз… Слезы капают на клавиши. Не могу перевернуть ноты. Я плачу.
Как я могу… это просто кощунство. Плакать рядом с Луи. Утираю слезы. Мне пора уходить. Мне пора. Мне здесь больше не место. Я здесь лишний. Последняя просьба и я выхожу за дверь.
Я не помню, как я добрался до дома. Я устал от этого Чувства. Я не хочу заглядывать за грань. Я не хочу заглядывать в себя, чтобы лишний раз понять кто я. Точнее, понять что я никто. Я не хочу знать. У меня не осталось сил, чтобы вынести это знание.
Я хочу отдохнуть. Где-нибудь в спасительной пустоте. И я понимаю… мне нужно одиночество. И… в тоже время нет. Мне нужно отделить себя от него. Трясу головой. Это все бред. Истина прячется где-то гораздо глубже. Там, куда я смотреть не хочу.
– Мам…
– Что, Лоренс?
– Я больше не буду играть. Давай продадим фортепиано.
Kapitel 20.
Утренняя задумчивая сигарета с чашкой крепкого кофе, запах которого заставляет сердце забиться быстрее. Теплый ветер скользит по коже. Его прикосновение похоже на шелковистое теплое одеяло. Внизу шумят машины, люди спешат на работу. Нет ничего прекраснее, чем смотреть, как спешат другие и понимать, что тебе самому никуда спешить не надо. Каникулы.
Я жутко не люблю слово "отпуск". Оно слишком серьезное. Слишком временное. Оно как бы подразумевает, что это чудесное время рано или поздно кончится.
Возвращение на работу неизбежно. А каникулы это очень нежное веселое слово. Оно напоминает о детстве, которое толи всегда рядом, толи ушло безвозвратно. Мои бесконечные парижские каникулы…
Я полюбил этот балкон на третьем этаже, нависший над людным перекрестком; этот дом со старинным белым фасадом, который местами уже потрескался; этот просторный солнечный зал с легкими занавесками на окнах; и конечно красный рояль, который был таким же жильцом этого дома, как и сам Эрик. Поющий Луи.
Иногда появлялась нежная зависть к Эрику, к его гению. Я раньше не увлекался классической музыкой, однако, после встречи с ним, я оценил ее по достоинству. Я даже запомнил нескольких композиторов по именам, хотя я думал, что я безнадежен.
Я никогда ни на чем не играл, если, конечно, не считать чужих нервов. Глядя на то, как игрой упивается Эрик и даже Лоренс, хочется тоже научиться, хотя бы для того, чтобы испытать это всепоглощающее чувство на себе. Но это проходит. Я гордо остаюсь верен своему фотоаппарату.
Лоренс с тех пор не появлялся. Я много думал о нем. О его жизни. Иногда мне кажется, что красота обречена страдать – только тогда она становится истинной красотой. Хотя из этого правила есть слишком много исключений, поэтому я сомневаюсь, что это действительно правило.
Мне было жаль, что так получилось. Мне было очень жаль. Но я не знал, что я мог для Лоренса сделать. Уехать? Я бы мог, но это бы дорого мне обошлось. И Эрику тоже. Если честно, мне сложно понять причины. Что сломало Лоренса? Я не знаю. В голову приходят только самые банальные вещи – любовь, ревность. Я понимаю, что у нас нынче свобода нравов, однако даже теперь такое встречается редко. Любовь мальчика к мужчине не стесненная никакими комплексами. Да еще такая чистая. Без примеси страсти, ибо я сомневаюсь, что Лоренс знает, что такое страсть. Он настолько отдален от бытовой реальности, что навряд ли подозревает о запретности плода. С другой стороны, я слишком плохо разбираюсь в людях и слишком мало знаю Лоренса. Я наверняка ошибаюсь. Кто знает.
Другая тема, постоянно занимавшая меня, была мне гораздо ближе. Я не философ, хотя так могло показаться. Я сторонник дела и чувства, а не мысли. Так вот, меня наполняло одно желание – увидеть фотографии Лоренса за роялем. Однако я хотел проявить их своими руками, потому приходилось терпеть. Только на родной работе есть у меня нужное оборудование, моя жуткая "комната тьмы", мои "водяные ванны"…
Эх, лучше каникул могут быть только оплачиваемые кем-то другим каникулы. Практик во мне не умирает. Собственно, если разобраться, это были и не каникулы вовсе, а рабочая поездка. Но единственное, что мне требовалось это обфотографировать весенний Париж на год вперед. Я начал скромно – с квартиры Эрика и вида с балкона. Далеко уходить от дома я не хотел. Вовсе не потому, что я боялся заблудиться. Вовсе нет. Здесь, в Париже, мой дом. Я найду что угодно, и не потеряюсь нигде, еще и горожанам дорогу покажу. Просто мне хотелось, чтобы Париж показал мне Эрик.
Мои размышления прервал звонок телефона. Все с той же нежностью я поднял трубку, даже не задумываясь над тем, что я в "чужом доме", ибо это был мой дом.
– Ало?
– Эрик? Что случилось? Что произошло у вас с Лоренсом? Почему он хочет продать фортепиано? Почему он перестал играть?
Я замираю на секунду, пока все чудесные декорации французского утра разбиваются вокруг меня на мелкие осколки, обнажая реальность, пропитанную банальной болью.
– Я не Эрик. Я его друг. Эрику пришлось уехать… Подождите, не кладите трубку! Я знаком с Лоренсом. Что с ним случилось? – Человек на другом конце провода напряженно замолкает, и я поспешно добавляю, – Меня зовут Франс. Я живу у Эрика, а его самого внезапно вызвали в Бостон. Я не знаю его мобильного телефона, но если знаете вы – можете позвонить и проверить. А сейчас, прошу вас, ответьте, что с Лоренсом?
Еще несколько секунд тишины и потом:
– Он пришел ко мне сегодня рано утром и попросил помочь ему продать его фортепиано. Он сказал, что больше не собирается играть. Никогда. Он так же сказал, что не будет больше заниматься с Эриком.
Я не знаю что сказать.
– Умоляю вас, удержите его от этого шага. Хотя бы до приезда Эрика! Он должен приехать завтра, но он задержится здесь всего на несколько часов и почти сразу улетит в Гамбург и прилетит после-после-послезавтра…
– Да, разумеется. Но вы…?
– Я не уверен в том, что понимаю, что произошло между ними…
– Жаль. Но я постараюсь. Передайте Эрику, чтобы позвонил мне, как только приедет.
Мне – это Николя Шонсье.
– Да. Обязательно.
– До свидания.
– До свидания. Спасибо что позвонили.
– Не за что.
Короткие гудки. Как жестоко. Кажется, Николя Шонсье был зол. На меня или на Эрика, я так и не понял.
Лоренс, который больше не играет на фортепиано? Когда это прекрасное утро превратилось в липкий кошмар?
Вина. Слово тяжелое как свинец. Быстрое и беспощадное как пуля.
Виновен.
Виноват.
Если бы я только не приехал. Он бы играл до сих пор. О…
Хватаюсь за голову. Курить. Спокойно курить. Пить кофе.
Бездействовать.
Что я могу сделать? Эрик из одного с ним времени. Из того же времени что и Луи.
Из 'когда-то давно', когда все было по-другому. Я из 'теперь'. Я могу понять Эрика без понимания. Может быть даже Лоренса. Но связь между ними… их отношения… увы, но нет. Поэтому я не могу понять, что же было разрушено.
Но я чувствую эту вину. Пронзительную и пронзающую.
Я не должен был приезжать без предупреждения. Не должен был. Никогда. Это была дурацкая идея.
Тяжело вздыхаю.
Что толку плакать у разбитого корыта?
Kapitel 21.
Я сидел напротив Него. Напротив фортепиано. Я знал, что его скоро продадут. Я попросил Мсье Шонсье помочь мне.
Я сидел, глядя на закрытую крышку, и слышал музыку. Как будто все звуки, которые я когда-либо извлекал из этого нежного инструмента хранились в воздухе, и теперь они лились на меня непонятным громом настраивающегося оркестра. Бах, Шопен, Брамс, Моцарт, Шуберт… Будто там, под закрытой крышкой, клавиши нажимались сами собой, играя несколько мелодий одновременно в восемь невидимых рук.
Я спрятал лицо в руках. Я не мог больше это выносить. Эту огромную силу, это давление, эту жалостливую мольбу, этот зов вернуться.
Я не вернусь.
Я не могу.
Я просто бессильно плачу и слезу капают на ковер, просачиваясь сквозь пальцы. Я слабый. Я хочу защиты. Но мне ее никто не дает. И не даст. Я знаю. Мне страшно.
И я устал. Устал болеть, грустить и бояться. Я хочу покоя. Я так устал.
Иногда мне кажется, что без музыки я совершенно пуст. Пуст и глух изнутри. С другой стороны, когда я играю, я так же пуст. Поэтому ничто уже не имеет значения.
Я должен продать фортепиано. Я не хочу больше играть. Я больше не могу.
Возможно, в этом виноват Мсье Розетт. Возможно, все было предопределено с самого начала тем, что у меня просто нет таланта. У меня просто ничего нет…
Я уже не могу прикоснуться к своему пианино. Оно знает, что я больше не буду на нем играть… вообще не буду играть…
Это ужасно и в тоже время легко.
Уже сколько дней я сижу перед моим обреченным фортепиано и жду. Жду, когда его увезут. Как будто сижу у постели больного, который вот-вот должен умереть.
Звонит телефон. Я вздрагиваю. Неужели…?
– Ало?
– Здравствуй, Лоренс…
Слезы застилают мне глаза, и я поспешно кладу трубку.
– Я не хочу слушать вас, Мсье Розетт…
Снова закрываю лицо руками.
Я бы хотел исчезнуть. Просто запереться в этой комнате и никуда не выходить и ни с кем не разговаривать. Запереть себя в бесконечном покое одиночества. Когда я один мне не надо никем быть, не надо ничего уметь… Не надо ничего бояться. Не надо ничего.
Но, наверное, это было бы бегством.
Хотя какая мне разница.
Я сижу почти неподвижно и, мне кажется, я сошел с ума. Это столь многое объясняет!… Да. Заберите меня в приют для душевно больных! Ибо я болен душою.
Я найду там покой. И, быть может, боль мою действительно вылечат. Я буду рад с ней расстаться.
Так я сижу, час за часом, день за днем перед закрытым фортепиано и слушаю отголоски музыки. Это похоже на звон в ушах, когда оркестр уже отыграл.
Я поднимаю глаза и снова смотрю на фортепиано. Глупо, но в этой тонко отделанной громаде заключена моя жизнь. Моя цель. Все, что когда-либо случалось со мной. Я смотрю, смотрю, смотрю, смотрю… бесконечно. И как будто это уже закончилось… и в тоже время… я не могу это отпустить.
И я слышу эту музыку… эти ноты, замороженные в стекло воздуха. Они сводят меня с ума. И я снова опускаю голову.
Брамс… Бах… Бетховен… Шопен… О! Эта нежность Шопена… Как будто я вижу, как пальцы легко касаются клавиш… и клавиши живые – теплые, как чья-то кожа.
Шопен всегда был моим идеалом… То, как он писал… то, как он играл… Мне кажется, я могу играть его ноктюрны до конца дней своих…
Шопен…
Я вдруг понимаю, что я действительно слышу Шопена. И снова, в который раз я поднимаю глаза на свое проклятье… или все-таки благословение?
Кто-то играет…
Кто-то сидит за моим обреченным фортепиано и играет.
Кто-то?
Я не смею вздохнуть. Я не смею закрыть глаза даже на миг. Вдруг растает? Вдруг окажется плодом моего подгнившего воображения?
Мсье Эрик Розетт.
Я вижу как расслаблено выглядит его спина, как волшебно, плавно скользят его руки.
Музыка околдовывает. Она затягивает. Мне хочется обнять ее, но я не смею. Мне хочется слиться с ней, но я боюсь, что тогда я не удержусь от желания коснуться клавиш снова. Я не смею подняться.
Я не могу быть так близко к нему. Я не умею.
Революционный этюд обрывается тихо, как колыбельная.
Мсье Розетт резко поднимается и поворачивается ко мне. Его тяжелые темные волосы бьют его по плечам. Его лицо наполнено гневом и бесконечной печалью одновременно.
– Лоренс!
Я молчу.
– Лоренс, почему…
– Не надо.
Он замолкает.
– Лоренс.
Не надо. Но я не могу это выговорить. Не успеваю. Он подходит и обнимает меня.
Крепко. И я умираю.
– Лоренс. Зачем ты так? Только ты умеешь так играть… В тебе возродился Шопен… я люблю твою музыку. Почему хочешь ты продать фортепиано?
Я молчу. Я должен совладать со своим голосом.
– Я играю только для вас, ибо только вы меня слышите. Но… вам это не надо. Вы меня не слушаете.
– Лоренс… – и такой укор в этом голосе, что мне кажется, что я сам во всем виноват.
– Не надо… – беспомощно повторяю я, и плачу у него на плече.
Кого я люблю? Себя? Его? Шопена? Музыку?…
Kapitel 22.
Лоренс. Мой маленький принц. Мой нежный воздыхатель Шопена. Что случилось с тобой?
Почему я? Почему так?
– Прости меня… Лоренс, послушай. Я не хочу, чтобы ты переставал играть. Я не хочу причинять тебе боль. Поэтому послушай меня. Есть вещи важнее музыки. Жизнь.
Другие люди. Любовь, в конце концов. Я слышу и слушаю тебя, где бы я не был, чтобы я ни делал. Потому что ты играешь для меня. Если ты играешь для меня – это духовная связь. Это больше, чем то, что я буду стоять за твоей спиной и гладить тебя по плечам, и слушать, и слушать, и слушать… Это больше. Это больше чем ты можешь себе представить – то, что ты играешь для меня. Сейчас и может быть навсегда, хотя я надеюсь, что нет, музыка для тебя самое главное. Для меня – нет.