Страница:
– Я могу одолжить тебе эту студию… Я знаю, ты сейчас занят в Парижской Опере, но…
– Спокойней, Николя. Не понимаю, почему ты так жаждешь избавиться от этого мальчика. Не так уж я и занят. Пара свободных часов в день у меня есть, как видишь. Иначе бы я не пришел. Хорошо. Я буду с ним заниматься. Не знаю, долго ли.
Но, конечно же, не здесь. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к студиям. У меня дома… Но еще вопрос согласится ли на это Лоренс и его родители. Но учти Николя – это была исключительно твоя идея…
Он смеется и хлопает меня по плечу.
– Эрик, ты иногда такой наивный, ей-богу…
Лоренс ожидает нас все в той же позе. Руки, смиренно сложенные на коленях, глаза прикованы к клавишам.
Подхожу и снова кладу руки ему на плечи. Не знаю почему, но Лоренс мне кажется хрупкой вазой, которая готовая разбиться от одного неловкого движения или слишком громкого слова.
– Лоренс… Мсье Шонсье предложил тебе заниматься со мной вместо него. Он считает, что я буду тебе более полезен. Ты хочешь заниматься со мной?
Я молоточек, он струна. Он натянут, и я нежно-нежно бью по нему, извлекая неподражаемый голосок. -…да…
Я не могу сдержать улыбки.
– Я поговорю с твоими родителями. -…спасибо…
– Почему бы вам не сделать этого прямо сейчас?
– Николя, не торопись. Подобные вещи не делаются на скорую руку. Лоренс, если ты оставишь мне свой телефон я позвоню вечером твоим родителям, и мы с ними договоримся о встрече и все обсудим и решим. Естественно с твоим участием.
Хорошо? -…да…
– А теперь назло Мсье Шонсье, который явно опаздывает на поезд, сыграй мне…- Я пролистываю ноты. – Вот этот ноктюрн. -…Но… я его еще никогда не играл…
– Серьезно? Я почему-то думал, что ты уже знаешь наизусть всего Шопена. Но это не преграда. Я знаю, у тебя все получится. Главное не торопись. -…да…
Я улыбаюсь. И снова играет Шопен. Ах… Паганини в исполнении Паганини… Это просто мечта.
Kapitel 13.
Этот рояль прекрасен. Я такие видел только в каталогах. Но у меня никогда не было денег, чтобы нечто подобное купить. У меня не было возможности даже просто прикоснуться.
Теплый, почти огненный. Красно-коричневый. Рояль стоит в самом центре просторной светлой полупустой комнаты. Центр квартиры, центр жизни, центр вселенной. Рояль прекрасен. Мне нравиться просто смотреть на него. На его плавные изгибы. На его изящные завитки. Этот рояль с королевским именем Луи осветил всю мою жизнь.
И Мсье Розетт. Разве мог я мечтать о большем? Чудо. Большое чудо. Чудо, в которое я уже потерял веру. Прохожий под моим окном. Человек, который меня слушал. Человек, который занимается со мной.
Он настоял на занятиях у него дома, а не в студии Мсье Шонсье. И только когда я увидел Луи я понял почему. Хотя это до сих пор вызывает подозрения у моей матери.
Я бы умер, если бы она запретила. Я бы умер. Но отец помог мне. В самом деле, что мне сделает Мсье Розетт? Он слишком известен.
Слава Богу, Слава Святой Троице, я здесь. Я с ним. Он слушает меня. Однажды он даже сыграл мне Бетховена "Fur Elise". Возможно, это было все, чего я хотел.
Я радуюсь каждой минуте проведенной с ним и Луи. Когда он слушает меня, мне кажется, я могу все. Мне кажется, моя музыка наполняется тем, чего мне не хватало. Среди этих солнечных бликов на красной коже рояля я нашел какое-то великое откровение. И, как любая необъяснимо-огромная истина, это откровение укладывается в четыре банальных слова: я играю для него.
Это все.
Это значит, что когда я играю, моя музыка значит для меня его улыбку. Моя музыка становится осмысленной. Она несет в себе красоту – для него. Моя музыка нравится мне, потому что она нравится ему. Или даже не так… это невозможно объяснить словами. Но весна заторопилась вокруг. Голоса людей стали громче, краски – насыщеннее, очертания – резче. Солнце стало ярче и теплее. Весна стала весной.
Я как будто ожил. Я не знаю в чем секрет. Нет, конечно, секрет в волшебных четырех словах. Но… я не знаю почему. Как будто бы с моей души сняли тяжесть…
Ту самую тяжесть бесцельности собственного существования. Бесцельности моей музыки. Пропал страх того, что будет. Все решилось так… просто. У меня была и есть моя музыка – какая разница что будет? Это уже не важно. Я существую, чтобы создавать эту музыку, чтобы создавать Прекрасное, чтобы творить. Я существую, чтобы жить.
А моя музыка существует для него. Может она существует для кого-то еще, кто слушает так же как он. Я не знаю. Сейчас – она только для него.
Красный рояль как символ новый жизни. Я смеюсь. И мне от этого так легко.
Красный рояль, который подарил мне веру. Больше – уверенность в то, что, в конце концов, все обязательно будет хорошо. Понимание того, что добро не должно быть с кулаками. Понимание того, что добро может заключаться в нескольких словах, как и великая истина, и быть от этого не менее важным. Понимание того, что спасение души не менее важно, чем спасение жизни.
Красный рояль это лишь маленькая частичка Прекрасного, ради которого я хочу продолжать жить. Которое я хочу создавать. Которым я хочу делиться.
Возможно, мне всю жизнь не хватало именно этого – Прекрасного. Или умения видеть его и замечать в повседневной жизни. Красный рояль – это маленькая повседневная прекрасность. И музыка тоже… И сам Эрик… То есть Мсье Розетт… тоже прекрасен.
И когда оглядываюсь вокруг, я вижу что в каждом… в каждом есть доля Прекрасного. Но как будто она на его спине. Потому что никто не может увидеть Прекрасного в себе. Но я точно вижу его в своей музыке, потому что Он видит его в ней.
Сегодня ему кто-то позвонил. Он улыбнулся мне и сказал, чтобы я продолжал играть.
А он скоро вернется. И он ушел. Оставляя меня наедине с Луи.
Мне стыдно. Да, мне стыдно. Но я не мог иначе. На столе лежала его папка с нотами. Я хотел знать то, о чем стеснялся спросить. Что он играет чаще всего?
Что он любит?
Торопливо перелистываю ноты. Здесь только Бетховен, Лист и Шуберт. Шуберт. Я выбираю первый попавшийся лист. Мсье Розетт как-то сказал мне, что я прекрасно читаю ноты и могу почти все сыграть с первого раза. Если я не верю в себя, то я, по крайней мере, верю ему.
Нежная, игривая мелодия. Солнечная, теплая, почти огненная, как и все вокруг.
Играю с улыбкой. Я почему-то чувствую, что играю его музыку, а не свою. Странное ощущение.
Я так и не сказал ему про Конкурс Милоша Мажена… Вдруг он скажет, что я еще не готов? Но придет время, и я должен буду сказать ему. Я не смогу играть, если он не придет слушать меня.
Солнечный Шуберт. Красный рояль Эрика Розетт… Символ наступающей весны. Символ Прекрасного. В конце все будет хорошо. Теперь я знаю точно.
Kapitel 14.
Бросаю сумку рядом с кроватью. Сажусь.
Закрыть глаза. Глубоко вдохнуть. Медленно выдохнуть.
Руки дрожат. Ничего не могу с собой поделать. Достаю помятую пачку "Lucky Strike" из кармана. Последняя сигарета. Перевернутая.
Глупая привычка сохранилась с юности.
Закуриваю. Загадываю. Выкуриваю и забываю.
"Пусть ты будешь тем, кого я знаю".
Вдохнуть и выдохнуть дым. Вдохнуть и выдохнуть воздух. И ни о чем не думать.
А…! Ну что за черт… Все равно по замкнутому кругу. Зачем я это сделал? Это было так глупо с моей стороны!!! Зачем я приехал без предупреждения? Навряд ли это был приятный сюрприз… Ну а вдруг он занят? Вдруг я ему помешаю? Вдруг у него другие планы, а он придет просто из вежливости? Черт… Я этого не вынесу.
Это как милостыня…
Давлюсь дымом.
Совесть, совесть, эта треклятая совесть! Я не должен позволять себе волноваться.
Я слишком тревожен.
В конце концов, какая разница теперь, когда уже нет пути назад? И все же… все же… я похож на змею, поедающую свой собственный хвост. Устал.
Стук в дверь. Вздрагиваю и роняю сигарету. Это он.
Не думать. Поднять сигарету. Затушить. Сделать несколько шагов к двери и открыть.
– Франс! Почему ты мне не сказал?! Ну почему ты всегда такой вредный? – он вталкивает меня обратно в номер и закрывает за собой дверь. Тишина. Молчание. Мы смотрим друг на друга. Он улыбается. Мне хочется обнять его. Но я не могу… мне… страшно. Это как будто переступить через какую-то черту. Разрушить какую-то последнюю стену, которая, быть может, еще осталась между нами. Это значит… поверить. Умею ли я верить? Все еще…
Но Эрик все понимает. Черт бы побрал это чудовище с огненно-черными глазами – он все понимает! Шаг и еще шаг. И он крепко прижимает меня к себе. И я отвечаю на его объятья.
Все хорошо. Вот оно. Это слово – "хорошо".
Я облегченно улыбаюсь.
– Я скучал.
– Я тоже.
Мы молча стоим и обнимаем друг друга. Кто мы?
Я совсем не знаю его. Он совсем не знает меня. Я совсем не понимаю его. Он совсем не понимает меня. Мы абсолютно понимаем друг друга. Мы больше чем друзья.
Но это не любовь. Это может быть даже больше чем любовь, я не знаю. Это не просто вторая половина. Это… когда я с ним я могу сказать что я один. Это… как будто его присутствие ни к чему меня не обязывает. Как и мое присутствие не связывает его. И, в тоже время, когда мы рядом рождается нечто вроде общего долга – сделать что-то вместе.
Мы молчим. Мы обнимаем друг друга. Мы никогда раньше не встречались. Кто мы?
Откуда между нами это ЧУВСТВО?
Я не знаю.
Я знаю только одно – без него моя жизнь была бы совсем другой. Я бы был другим.
Он не меняет меня, нет. Влияет? Да. Но не меняет. Я меняюсь сам, потому что он – мое желание меняться. Мое желание стать лучше. Он – источник моей силы. С ним мне кажется, я могу все – даже умереть.
В конце концов, я размыкаю объятья.
– Я надеюсь, я не оторвал тебя не от чего…? -черт, почему я задаю самый дурацкие вопросы так не вовремя? Я никогда не умел общаться с людьми.
– Да нет… – качает он головой и внезапно замирает. – О черт…! Лоренс!
– Лоренс?
– Я недавно взял ученика… он сейчас у меня дома…
Я умер. Я ему действительно помешал. Я и мои дурацкие идеи.
– Но ты не волнуйся. Он и сам прекрасно справляется, я уверен. Поехали со мной ко мне?
– Эрик, я не хочу тебе снова мешать…
– Что за ерунда! Поехали. Если ты так уж не хочешь мешать, я с удовольствием свяжу тебя, заткну тебе рот кляпом и засуну в пыльный-пыльный шкаф. И еще… может, все-таки, поживешь у меня? Меня все равно не будет… О черт! Меня же не будет!
Этот человек невозможен. Честное слово, иногда я не понимаю, как его терпят другие. Он улыбается мне.
– Мне надо будет уехать на три дня на концерт в Гамбурге. Я еду послезавтра. Но я всего на три дня… А ты насколько?
– На две недели… – тихо отвечаю я. Вечно я не вовремя.
– Замечательно! За две недели можно перевернуть весь мир два раза, с учетом того, что бог создал его всего за одну. – Эрик смеется и снова обнимает меня. – Мне тебя чертовски не хватало. Поехали? Ты, кстати так и не ответил… на счет пожить у меня.
– Эрик… Только если ты уверен, что я тебе не помешаю.
– Ну что ты заладил, не помешаю да не помешаю. Даже если помешаешь лучше это будешь ты, чем почтальон перепутавший двери! Это мой выбор. И если я предлагаю, значит я знаю, на что иду. Ты тоже знай, на что идешь. У меня есть дурацкая привычка играть Шуберта ранним утром.
Иногда мне кажется, что Эрик даже камень не оставит равнодушным. Я улыбаюсь.
Втягиваю носом его запах. От него пахнет грецкими орехами.
– Да-да. Я только выпишусь из отеля.
Когда есть доверие все вещи делаются быстрее в миллионы раз. Когда есть ЧУВСТВО все на октаву проще. Даже Лист. Кто он, кстати, такой?
Kapitel 15.
Мы бежим по весеннему Парижу. Я не знаю куда. Я уже заблудился в этих улочках.
Мы бежим, как будто мы куда-то опаздываем. Мы смеемся!
Ты все время роняешь мою сумку. Прямо в лужи. Я не хочу думать, что стало с моими вещами, но это… так неважно. Я бы и рад уронить свою, но в нем мой фотоаппарат. Мой дорогой друг. Друзей не роняют.
Мы бежим по Парижу. Мы бежим ДОМОЙ! И мы смеемся. Мы уже вымазались в грязи как непоседливые дети. Но это вызывает только смех. Разочарования и огорчения – в другой жизни. Не здесь и не сейчас. Удивленные взгляды прохожих – смех. Кто-то крутит пальцем у виска – это тоже весело. Просто потому что весна. Просто потому что мы дома. Просто потому что мы вместе!
Хочется взлететь. Или бежать так бесконечно. У меня уже не хватает дыхания. Я со смехом останавливаюсь и пытаюсь отдышаться. Ты, смеясь, останавливаешься рядом.
– Ты знал, где остановиться, Франс! Мы пришли!
Я поднимаю голову. На меня смотрит угол дома. Плавный, сглаженный, круглый – и не угол вовсе. Три этажа. Приоткрытые окна. Кто-то играет на рояле. Музыка периодически пропадает за шумом проезжающих мимо машин.
Эрик улыбается.
– Это играет Лоренс. Шуберт. Маленький негодяй, я же наказал ему играть Шопена!…
Бежим!!! Не отставайте, Монсеньер!
И мы снова пускаемся в бег. Ты подхватываешь заляпанную грязью сумку, и мы перебегаем дорогу на красный свет. Что-то нежно проходится по нервам. Эту улицу я слушал изо дня в день, из года в год. Два года.
Вот этот самый перекресток. Такой широкий. Вот проезжает карета с двумя туристами. В самом деле – кто еще станет ездить в Париже весной на лошадях?! По Парижу нужно бежать! Бежать сломя голову! Сливаться с городом!
Этот прекрасный перекресток. Я как будто знаю этих всех людей. Я даже вижу их лица, когда они проходили мимо трубки свисающей на длинном проводе из окна на третьем этаже.
Смеюсь и догоняю Эрика. На третий этаж по узкой лестнице. Ключ проворачивается в замке, дверь распахивается, приглашая внутрь. Навстречу рвется свет после полумрака нескольких лестничных пролетов. Теплый солнечный паркет. Аккуратный половичок с надписью по-французски. Перешагиваю через него и вхожу.
Эрик смеется.
– Там написано "Вытирайте ноги!" Я улыбаюсь, возвращаюсь, вытираю ноги и снова вхожу.
Что за странная тишина? Ах, ну конечно… бледный мальчик стоит в конце коридора.
Эрик спешит к нему и, обнимая за плечи, подводит ближе ко мне. Я почему-то начинаю волноваться и пытаюсь пригладить волосы и отряхнуться от грязи хоть как-то.
Наверно я выгляжу смешно, потому что он улыбается. Улыбка слабая и прозрачная, но она освещает его лицо изнутри. Сразу видно. Что он не привык улыбаться.
Наверное, этим мы с ним похожи. Я тоже к этому не привык.
Но пытаться придать волосам хоть какой-то вид бесполезно. Рыжие, не слишком короткие, они все равно торчат во все стороны.
– Это Лоренс, мой ученик, маленький Шопен! – легкий румянец заливает его щеки. Я улыбаюсь. Я много слышал о нем. – Это Франс, гроза всех прекрасных видов! – Эрик многозначительно тыкает пальцем на камеру, висящую у меня на груди. Мой черед смущенно улыбаться.
Лоренс кивает. У меня мгновенно зарождается в душе это неповторимое ощущение – перед моими глазами снимок. Когда я вижу красоту, мне хочется увековечить ее и передать другим, показать и поделиться.
Этот мальчик красив. Изящен, миниатюрен, утончен, хрупок. Маленький Принц начала 19-го века.
Черт подери, иногда мне кажется, что в Париже существует феномен временных дыр.
В некоторых районах города часы на веки остановились. Там до сих пор рождаются Принцы и Аристократы. Там до сих пор носят фраки и цилиндры. Там до сих пор живет Лоренс. Эту изящную неповторимость, эту грацию можно объяснить только королевской кровью… Да.
Вокруг него витала странная аура в теплом светлом коридоре. Аура простоты и величия. Счастья и грусти. Что-то совершенно невообразимое. Резкий запах его характера. Яркий свет пронизывающий насквозь копну длинных светлых волос. Мягкий взгляд фиалковых глаз глядящих прямо в мои через легкую вуаль челки. По-детски пухлые губы слегка растянутые в полуулыбке.
И как Эрик смотрелся рядом с ним. Высокий, статный, с гордой осанкой. Темные волосы столь же непослушные, как и мои, только лишь длиннее. Черные глаза как тлеющие угли. Смешинки в уголках глаз, в уголках губ. Горящий, алый, хотя алого в нем ничего не было. Однако алый – это то самое слово, которым можно его описать.
Протектор. Защитник. Отец и господин. Так на него смотрел Лоренс.
С восхищением – так я смотрел на них обоих.
Ах, если б я только был художником, я бы написал их портрет – вот так вот вместе.
Иногда фотография просто не способна передать мои чувства. Ей не хватает души… души, которую художник вкладывает в каждый мазок краской. Ей не хватает этой легкой расплывчатости писаного портрета. Его загадочности и быть может выразительности.
О, если я когда-нибудь сделаю фотографию, которая заменит портрет – я буду знать, что достиг совершенства!
Я стряхиваю оцепенение и разуваюсь. И как будто подул резкий ветер – все завертелось и закрутилось в тысячи раз быстрее, как пылинки в солнечных лучах.
Суета сует, суета сует, венгерские танцы.
– Вещи положи туда, ванна сюда, кухня там, тебе пока сюда, вот полотенца, иди в душ, потом придешь туда, потом сюда, потом оттуда… Все запомнил?
Смеюсь.
– Слушаюсь и повинуюсь.
В душе меня снова настигает рояль. Непроизвольно тороплюсь выйти. Мне хочется посмотреть, посмотреть, как играют. Заглянуть под крышку рояля и посмотреть что там. Постоять рядом с роялем и узнать как это.
Внезапно приоткрывается дверь.
– Тебе ничего не надо? – смущенно прикрываюсь полотенцем.
– Нет, все в порядке.
Где-то за дверью обрывается не доигранная мелодия.
Kapitel 16.
Все на свете когда-нибудь кончается. Пусть даже лишь для того, чтобы начаться снова. Этот миг, эта ночь – квинтэссенция боли. И боль отчищает, потому что так повелось еще со времен распятья Христа. Это он искупал грехи болью. Жизнью. Или смертью. Пусть чужие грехи.
И мы снова и снова получаем свою ночь боли между концом того, что было и рассветом чего-то нового. Рассвет неизбежен. Я ведь знаю… все будет хорошо.
Обязательно. Когда-нибудь. Но теперь меня ждет долгая-долгая полярная ночь. Ночь отчищающей боли. После нее от меня не останется камня на камне, и я буду строить себя заново. Может быть лучше, может быть выше. Хотя я сомневаюсь. Единственное, что я могу делать сейчас – это держаться за эти слова – все будет хорошо – и ждать рассвета в который я, сказать честно, не очень-то уже и верю.
Я убираю руки с теплых клавиш Луи. Хватит. Это снова бессмысленно.
Резкие тени черных клавиш на белых. Такие четкие.
Прощайте.
Я вытираю глаза. Нельзя позволить слезам капать на эти прекрасные клавиши.
Нельзя плакать. Это бессмысленно.
Часто мне кажется, что мне и рождаться на этот свет было бессмысленно. Кому я нужен здесь? Отцу? Матери? У них свои жизни. Наполовину прожитые. Свои проблемы.
Друзьям? Навряд ли. Я слишком легко заменим. Слишком легко. И все… Вот и все.
Бесцельность собственного существования обрушилась и погребла меня под обломками…
Задыхаюсь.
– Лоренс, что случилось?
Хватаю ртом воздух.
– Я плохо себя чувствую… я пойду домой, Мсье Розетт.
Ненавижу это обеспокоенное выражение лица. Какая мерзкая маска.
– Конечно, иди. Позвони мне, когда доберешься домой, чтобы я знал что с тобой все в порядке.
Я не позвоню. И навряд ли вы это заметите, Мсье Розетт. Все что вам нужно сейчас это ваш дражайший друг. Мне не место здесь. Здесь я задыхаюсь.
Обуваюсь, накидываю куртку. В коридор выходит Франс. Он встревожено смотрит на меня и открывает рот, чтобы что-то сказать. Не надо ничего говорить.
– До свидания.
Я выхожу, не оборачиваясь, и поспешно закрываю за собой дверь… Я даже не взял с собой ноты. Зачем они мне теперь?
Волна абсолютной безысходности и ненужности. Слезы по лицу. Струна фортепиано обмоталась вокруг сердца и затягивается все туже и туже. Я ничего не слышу. Я ничего не вижу.
Если бы у меня только были деньги, я бы купил билет на поезд и уехал бы далеко-далеко… туда где… туда, где никого нет. В пустоту.
Обидно. Все продолжают жить. Все продолжают жить, когда я умер. Для них весна. А для меня ничего нет. Потому что я не тот.
Мне нужно было совсем чуть-чуть. Человек, для которого я важен. Человек, для которого важна моя музыка. Увы, Мсье Розетт, это не вы… Уже не вы. Вы предали меня. Вы предали мою музыку. Ради чего-то мне совершенно непонятного и недоступного… Я просто не достоин… я ужасен. Кто я вообще? Я не знаю. Зачем я здесь? Я заблудился. Я потерялся. Я совсем один. И никто не возьмет меня за руку, никто не покажет путь…
Да. Я знаю. Я должен все сам. Но я не могу. Просто не могу. У меня нет таких сил.
Мне проще остаться здесь, посреди пустоты, неизвестно где. Я не знаю… Мне страшно. Я иду домой.
Мимо, как на смазанной фотографии, проплывают какие-то люди, какие-то дома, но это все так бессмысленно… так… не важно…
Я не хочу больше играть. Не хочу играть. Больше. Не могу. Не могу, потому что это не важно для него… А кроме него это больше никому не нужно… Лишь мне. А без него это не нужно и мне. Потому что – зачем? Зачем играть если он не слушает?
Вычеркнут. Так грубо и без сожалений. Наверное, я всегда буду страшиться, когда кто-то будет делать выбор между мной и чем-то еще. Навряд ли кто-то выберет меня.
А эта пронизывающая боль, когда тебя отстраняют от своей жизни, не оставляет надежды. Не оставляет воздуха в легких.
Я боюсь этой отчищающей боли. Я боюсь, что она никогда не кончится.
Kapitel 17.
– Ты только что разбил ему сердце…
– О чем ты, Франс? – Франс только вздыхает и качает головой.
– Я о Лоренсе. Я ненавижу лезть в чужие отношения. Но… ты разбил мальчику сердце. Тебе не следовало приводить меня сюда. А мне не следовало приезжать…
Глядя на Франса, я могу только удивляться. Я понимаю, что каким бы ледяными или нечувствительными люди не казались бы, у них все равно есть некая восприимчивость к тому, что происходит с людьми вокруг них. Некоторые считают это слабостью. Другие используют, как барометр, чтобы предсказывать поведение тех, кто рядом. Франс из первой категории. Я – из второй.
Однако наступила эра самобичевания, где счастливы лишь те, кто еще не придумал несчастья. Те, кто так любят мыслить, размышлять. Думать, узнавать и задавать вопросы, на веки прокляты возможностью видеть свои ошибки, осознавать их. И, соответственно, мучиться невозможностью их исправить. И это самобичевание, наверное, все-таки не нужное, крадет ту часть жизни, которую можно было потратить на нечто более важное и более приятное, чем преувеличенная рефлексия.
С другой стороны, в этом есть нечто святое. На ум приходят великомученики.
Только люди сами создают себе мучения. Как Франс, например. Я не представляю откуда, но я знаю, что Франс стремится к полной отстраненности от мира. Может быть, секрет в его прошлом. На самом деле, секрет всего – в прошлом. Все, что происходит лишь еще одно звено в цепочке, которая началась задолго до нашего рождения. Я не знаю, что было с Франсом раньше. Только какие-то бессвязные отрывки. Поэтому я не могу судить прав он в этом своем желании стать неприкосновенным наблюдателем, до сердца которого никто не сможет достучаться, или нет. Но я часто чувствую стыд и вину за то, что я стою между ним и его целью.
Это не самонадеянность и не тщеславие. Я просто знаю, что он связан со мной, что я в его сердце, и он ничего с этим не может поделать. Но и он винит себя. Винит себя в том, что он, как ему кажется, стоит между мной и моей работой, между мной и Луи. Но он не прав. Это мой собственный выбор, мое собственное распутье, где я решаю, что для меня важнее. И для меня важнее ты, Франс.
Лоренс. Маленький Принц, нежный воздыхатель Шопена. Почему я разбил ему сердце?
Ведь Лоренс важен для меня. Важен, как и его музыка. Я так хотел, чтобы он нашел себя. И, кажется, он нашел, так что же случилось? Что его так обидело? Обидело?
Почему я не заметил?
– Не правда. Что случилось, то случилось. Не ешь себя – козленочком станешь. С чего ты взял, что я разбил ему сердце?
– Это было по нему видно. Сам подумай. Он оборвал игру на середине и ушел. А ты его заботливо выпроводил.
– Но…
– Эрик, иногда твоя наивность меня поражает. Ты был… ты был слишком увлечен моим присутствием как таковым. Ты перестал замечать слишком очевидные вещи.
На секунду замираю, и кусочки мыслей, как мозаика, передвигаются, сами собой складываются в ясный вывод: Франс прав. Сердце болезненно сжимается. Хрупкая ваза, Лоренс, рассыпалась на мелкие осколки под моим неумелым взглядом.
Наступило мое время для самобичевания.
Франс подходит ко мне и обнимает. Его мокрые после душа волосы пахнут бамбуком.
Его любимый шампунь. О чем я думаю? Не знаю. В его объятьях мне спокойно. Как будто стена ограждает меня от остального мира. Стена терпимости, источником силы для которой является сам Франс. А когда я обнимаю его, остальной мир становится ему окончательно безразличен, хотя это его безразличие многие путают с моей терпимостью.
В его объятьях мне тепло. Это тепло согревает мое сердце. Это тепло можно озвучить тремя простыми словами: все будет хорошо.
– Тебе надо поговорить с ним, Эрик.
– Кончено я поговорю с ним.
Он обнимает меня крепче.
– Не расстраивайся. Я знаю, что ты не специально. Все еще можно исправить.
Его слова это все что у меня есть.
Наши объятья разорвала трель телефона. Я поднял трубку, с улыбкой проследив заинтересованный взгляд Франса. Да. Именно через эту трубку слышал он Париж так долго…
– Ало?
– Эрик? Ало? Это Адриан. Тут неизвестно что творится! Полный хаос!
– Спокойней, Николя. Не понимаю, почему ты так жаждешь избавиться от этого мальчика. Не так уж я и занят. Пара свободных часов в день у меня есть, как видишь. Иначе бы я не пришел. Хорошо. Я буду с ним заниматься. Не знаю, долго ли.
Но, конечно же, не здесь. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к студиям. У меня дома… Но еще вопрос согласится ли на это Лоренс и его родители. Но учти Николя – это была исключительно твоя идея…
Он смеется и хлопает меня по плечу.
– Эрик, ты иногда такой наивный, ей-богу…
Лоренс ожидает нас все в той же позе. Руки, смиренно сложенные на коленях, глаза прикованы к клавишам.
Подхожу и снова кладу руки ему на плечи. Не знаю почему, но Лоренс мне кажется хрупкой вазой, которая готовая разбиться от одного неловкого движения или слишком громкого слова.
– Лоренс… Мсье Шонсье предложил тебе заниматься со мной вместо него. Он считает, что я буду тебе более полезен. Ты хочешь заниматься со мной?
Я молоточек, он струна. Он натянут, и я нежно-нежно бью по нему, извлекая неподражаемый голосок. -…да…
Я не могу сдержать улыбки.
– Я поговорю с твоими родителями. -…спасибо…
– Почему бы вам не сделать этого прямо сейчас?
– Николя, не торопись. Подобные вещи не делаются на скорую руку. Лоренс, если ты оставишь мне свой телефон я позвоню вечером твоим родителям, и мы с ними договоримся о встрече и все обсудим и решим. Естественно с твоим участием.
Хорошо? -…да…
– А теперь назло Мсье Шонсье, который явно опаздывает на поезд, сыграй мне…- Я пролистываю ноты. – Вот этот ноктюрн. -…Но… я его еще никогда не играл…
– Серьезно? Я почему-то думал, что ты уже знаешь наизусть всего Шопена. Но это не преграда. Я знаю, у тебя все получится. Главное не торопись. -…да…
Я улыбаюсь. И снова играет Шопен. Ах… Паганини в исполнении Паганини… Это просто мечта.
Kapitel 13.
Этот рояль прекрасен. Я такие видел только в каталогах. Но у меня никогда не было денег, чтобы нечто подобное купить. У меня не было возможности даже просто прикоснуться.
Теплый, почти огненный. Красно-коричневый. Рояль стоит в самом центре просторной светлой полупустой комнаты. Центр квартиры, центр жизни, центр вселенной. Рояль прекрасен. Мне нравиться просто смотреть на него. На его плавные изгибы. На его изящные завитки. Этот рояль с королевским именем Луи осветил всю мою жизнь.
И Мсье Розетт. Разве мог я мечтать о большем? Чудо. Большое чудо. Чудо, в которое я уже потерял веру. Прохожий под моим окном. Человек, который меня слушал. Человек, который занимается со мной.
Он настоял на занятиях у него дома, а не в студии Мсье Шонсье. И только когда я увидел Луи я понял почему. Хотя это до сих пор вызывает подозрения у моей матери.
Я бы умер, если бы она запретила. Я бы умер. Но отец помог мне. В самом деле, что мне сделает Мсье Розетт? Он слишком известен.
Слава Богу, Слава Святой Троице, я здесь. Я с ним. Он слушает меня. Однажды он даже сыграл мне Бетховена "Fur Elise". Возможно, это было все, чего я хотел.
Я радуюсь каждой минуте проведенной с ним и Луи. Когда он слушает меня, мне кажется, я могу все. Мне кажется, моя музыка наполняется тем, чего мне не хватало. Среди этих солнечных бликов на красной коже рояля я нашел какое-то великое откровение. И, как любая необъяснимо-огромная истина, это откровение укладывается в четыре банальных слова: я играю для него.
Это все.
Это значит, что когда я играю, моя музыка значит для меня его улыбку. Моя музыка становится осмысленной. Она несет в себе красоту – для него. Моя музыка нравится мне, потому что она нравится ему. Или даже не так… это невозможно объяснить словами. Но весна заторопилась вокруг. Голоса людей стали громче, краски – насыщеннее, очертания – резче. Солнце стало ярче и теплее. Весна стала весной.
Я как будто ожил. Я не знаю в чем секрет. Нет, конечно, секрет в волшебных четырех словах. Но… я не знаю почему. Как будто бы с моей души сняли тяжесть…
Ту самую тяжесть бесцельности собственного существования. Бесцельности моей музыки. Пропал страх того, что будет. Все решилось так… просто. У меня была и есть моя музыка – какая разница что будет? Это уже не важно. Я существую, чтобы создавать эту музыку, чтобы создавать Прекрасное, чтобы творить. Я существую, чтобы жить.
А моя музыка существует для него. Может она существует для кого-то еще, кто слушает так же как он. Я не знаю. Сейчас – она только для него.
Красный рояль как символ новый жизни. Я смеюсь. И мне от этого так легко.
Красный рояль, который подарил мне веру. Больше – уверенность в то, что, в конце концов, все обязательно будет хорошо. Понимание того, что добро не должно быть с кулаками. Понимание того, что добро может заключаться в нескольких словах, как и великая истина, и быть от этого не менее важным. Понимание того, что спасение души не менее важно, чем спасение жизни.
Красный рояль это лишь маленькая частичка Прекрасного, ради которого я хочу продолжать жить. Которое я хочу создавать. Которым я хочу делиться.
Возможно, мне всю жизнь не хватало именно этого – Прекрасного. Или умения видеть его и замечать в повседневной жизни. Красный рояль – это маленькая повседневная прекрасность. И музыка тоже… И сам Эрик… То есть Мсье Розетт… тоже прекрасен.
И когда оглядываюсь вокруг, я вижу что в каждом… в каждом есть доля Прекрасного. Но как будто она на его спине. Потому что никто не может увидеть Прекрасного в себе. Но я точно вижу его в своей музыке, потому что Он видит его в ней.
Сегодня ему кто-то позвонил. Он улыбнулся мне и сказал, чтобы я продолжал играть.
А он скоро вернется. И он ушел. Оставляя меня наедине с Луи.
Мне стыдно. Да, мне стыдно. Но я не мог иначе. На столе лежала его папка с нотами. Я хотел знать то, о чем стеснялся спросить. Что он играет чаще всего?
Что он любит?
Торопливо перелистываю ноты. Здесь только Бетховен, Лист и Шуберт. Шуберт. Я выбираю первый попавшийся лист. Мсье Розетт как-то сказал мне, что я прекрасно читаю ноты и могу почти все сыграть с первого раза. Если я не верю в себя, то я, по крайней мере, верю ему.
Нежная, игривая мелодия. Солнечная, теплая, почти огненная, как и все вокруг.
Играю с улыбкой. Я почему-то чувствую, что играю его музыку, а не свою. Странное ощущение.
Я так и не сказал ему про Конкурс Милоша Мажена… Вдруг он скажет, что я еще не готов? Но придет время, и я должен буду сказать ему. Я не смогу играть, если он не придет слушать меня.
Солнечный Шуберт. Красный рояль Эрика Розетт… Символ наступающей весны. Символ Прекрасного. В конце все будет хорошо. Теперь я знаю точно.
Kapitel 14.
Бросаю сумку рядом с кроватью. Сажусь.
Закрыть глаза. Глубоко вдохнуть. Медленно выдохнуть.
Руки дрожат. Ничего не могу с собой поделать. Достаю помятую пачку "Lucky Strike" из кармана. Последняя сигарета. Перевернутая.
Глупая привычка сохранилась с юности.
Закуриваю. Загадываю. Выкуриваю и забываю.
"Пусть ты будешь тем, кого я знаю".
Вдохнуть и выдохнуть дым. Вдохнуть и выдохнуть воздух. И ни о чем не думать.
А…! Ну что за черт… Все равно по замкнутому кругу. Зачем я это сделал? Это было так глупо с моей стороны!!! Зачем я приехал без предупреждения? Навряд ли это был приятный сюрприз… Ну а вдруг он занят? Вдруг я ему помешаю? Вдруг у него другие планы, а он придет просто из вежливости? Черт… Я этого не вынесу.
Это как милостыня…
Давлюсь дымом.
Совесть, совесть, эта треклятая совесть! Я не должен позволять себе волноваться.
Я слишком тревожен.
В конце концов, какая разница теперь, когда уже нет пути назад? И все же… все же… я похож на змею, поедающую свой собственный хвост. Устал.
Стук в дверь. Вздрагиваю и роняю сигарету. Это он.
Не думать. Поднять сигарету. Затушить. Сделать несколько шагов к двери и открыть.
– Франс! Почему ты мне не сказал?! Ну почему ты всегда такой вредный? – он вталкивает меня обратно в номер и закрывает за собой дверь. Тишина. Молчание. Мы смотрим друг на друга. Он улыбается. Мне хочется обнять его. Но я не могу… мне… страшно. Это как будто переступить через какую-то черту. Разрушить какую-то последнюю стену, которая, быть может, еще осталась между нами. Это значит… поверить. Умею ли я верить? Все еще…
Но Эрик все понимает. Черт бы побрал это чудовище с огненно-черными глазами – он все понимает! Шаг и еще шаг. И он крепко прижимает меня к себе. И я отвечаю на его объятья.
Все хорошо. Вот оно. Это слово – "хорошо".
Я облегченно улыбаюсь.
– Я скучал.
– Я тоже.
Мы молча стоим и обнимаем друг друга. Кто мы?
Я совсем не знаю его. Он совсем не знает меня. Я совсем не понимаю его. Он совсем не понимает меня. Мы абсолютно понимаем друг друга. Мы больше чем друзья.
Но это не любовь. Это может быть даже больше чем любовь, я не знаю. Это не просто вторая половина. Это… когда я с ним я могу сказать что я один. Это… как будто его присутствие ни к чему меня не обязывает. Как и мое присутствие не связывает его. И, в тоже время, когда мы рядом рождается нечто вроде общего долга – сделать что-то вместе.
Мы молчим. Мы обнимаем друг друга. Мы никогда раньше не встречались. Кто мы?
Откуда между нами это ЧУВСТВО?
Я не знаю.
Я знаю только одно – без него моя жизнь была бы совсем другой. Я бы был другим.
Он не меняет меня, нет. Влияет? Да. Но не меняет. Я меняюсь сам, потому что он – мое желание меняться. Мое желание стать лучше. Он – источник моей силы. С ним мне кажется, я могу все – даже умереть.
В конце концов, я размыкаю объятья.
– Я надеюсь, я не оторвал тебя не от чего…? -черт, почему я задаю самый дурацкие вопросы так не вовремя? Я никогда не умел общаться с людьми.
– Да нет… – качает он головой и внезапно замирает. – О черт…! Лоренс!
– Лоренс?
– Я недавно взял ученика… он сейчас у меня дома…
Я умер. Я ему действительно помешал. Я и мои дурацкие идеи.
– Но ты не волнуйся. Он и сам прекрасно справляется, я уверен. Поехали со мной ко мне?
– Эрик, я не хочу тебе снова мешать…
– Что за ерунда! Поехали. Если ты так уж не хочешь мешать, я с удовольствием свяжу тебя, заткну тебе рот кляпом и засуну в пыльный-пыльный шкаф. И еще… может, все-таки, поживешь у меня? Меня все равно не будет… О черт! Меня же не будет!
Этот человек невозможен. Честное слово, иногда я не понимаю, как его терпят другие. Он улыбается мне.
– Мне надо будет уехать на три дня на концерт в Гамбурге. Я еду послезавтра. Но я всего на три дня… А ты насколько?
– На две недели… – тихо отвечаю я. Вечно я не вовремя.
– Замечательно! За две недели можно перевернуть весь мир два раза, с учетом того, что бог создал его всего за одну. – Эрик смеется и снова обнимает меня. – Мне тебя чертовски не хватало. Поехали? Ты, кстати так и не ответил… на счет пожить у меня.
– Эрик… Только если ты уверен, что я тебе не помешаю.
– Ну что ты заладил, не помешаю да не помешаю. Даже если помешаешь лучше это будешь ты, чем почтальон перепутавший двери! Это мой выбор. И если я предлагаю, значит я знаю, на что иду. Ты тоже знай, на что идешь. У меня есть дурацкая привычка играть Шуберта ранним утром.
Иногда мне кажется, что Эрик даже камень не оставит равнодушным. Я улыбаюсь.
Втягиваю носом его запах. От него пахнет грецкими орехами.
– Да-да. Я только выпишусь из отеля.
Когда есть доверие все вещи делаются быстрее в миллионы раз. Когда есть ЧУВСТВО все на октаву проще. Даже Лист. Кто он, кстати, такой?
Kapitel 15.
Мы бежим по весеннему Парижу. Я не знаю куда. Я уже заблудился в этих улочках.
Мы бежим, как будто мы куда-то опаздываем. Мы смеемся!
Ты все время роняешь мою сумку. Прямо в лужи. Я не хочу думать, что стало с моими вещами, но это… так неважно. Я бы и рад уронить свою, но в нем мой фотоаппарат. Мой дорогой друг. Друзей не роняют.
Мы бежим по Парижу. Мы бежим ДОМОЙ! И мы смеемся. Мы уже вымазались в грязи как непоседливые дети. Но это вызывает только смех. Разочарования и огорчения – в другой жизни. Не здесь и не сейчас. Удивленные взгляды прохожих – смех. Кто-то крутит пальцем у виска – это тоже весело. Просто потому что весна. Просто потому что мы дома. Просто потому что мы вместе!
Хочется взлететь. Или бежать так бесконечно. У меня уже не хватает дыхания. Я со смехом останавливаюсь и пытаюсь отдышаться. Ты, смеясь, останавливаешься рядом.
– Ты знал, где остановиться, Франс! Мы пришли!
Я поднимаю голову. На меня смотрит угол дома. Плавный, сглаженный, круглый – и не угол вовсе. Три этажа. Приоткрытые окна. Кто-то играет на рояле. Музыка периодически пропадает за шумом проезжающих мимо машин.
Эрик улыбается.
– Это играет Лоренс. Шуберт. Маленький негодяй, я же наказал ему играть Шопена!…
Бежим!!! Не отставайте, Монсеньер!
И мы снова пускаемся в бег. Ты подхватываешь заляпанную грязью сумку, и мы перебегаем дорогу на красный свет. Что-то нежно проходится по нервам. Эту улицу я слушал изо дня в день, из года в год. Два года.
Вот этот самый перекресток. Такой широкий. Вот проезжает карета с двумя туристами. В самом деле – кто еще станет ездить в Париже весной на лошадях?! По Парижу нужно бежать! Бежать сломя голову! Сливаться с городом!
Этот прекрасный перекресток. Я как будто знаю этих всех людей. Я даже вижу их лица, когда они проходили мимо трубки свисающей на длинном проводе из окна на третьем этаже.
Смеюсь и догоняю Эрика. На третий этаж по узкой лестнице. Ключ проворачивается в замке, дверь распахивается, приглашая внутрь. Навстречу рвется свет после полумрака нескольких лестничных пролетов. Теплый солнечный паркет. Аккуратный половичок с надписью по-французски. Перешагиваю через него и вхожу.
Эрик смеется.
– Там написано "Вытирайте ноги!" Я улыбаюсь, возвращаюсь, вытираю ноги и снова вхожу.
Что за странная тишина? Ах, ну конечно… бледный мальчик стоит в конце коридора.
Эрик спешит к нему и, обнимая за плечи, подводит ближе ко мне. Я почему-то начинаю волноваться и пытаюсь пригладить волосы и отряхнуться от грязи хоть как-то.
Наверно я выгляжу смешно, потому что он улыбается. Улыбка слабая и прозрачная, но она освещает его лицо изнутри. Сразу видно. Что он не привык улыбаться.
Наверное, этим мы с ним похожи. Я тоже к этому не привык.
Но пытаться придать волосам хоть какой-то вид бесполезно. Рыжие, не слишком короткие, они все равно торчат во все стороны.
– Это Лоренс, мой ученик, маленький Шопен! – легкий румянец заливает его щеки. Я улыбаюсь. Я много слышал о нем. – Это Франс, гроза всех прекрасных видов! – Эрик многозначительно тыкает пальцем на камеру, висящую у меня на груди. Мой черед смущенно улыбаться.
Лоренс кивает. У меня мгновенно зарождается в душе это неповторимое ощущение – перед моими глазами снимок. Когда я вижу красоту, мне хочется увековечить ее и передать другим, показать и поделиться.
Этот мальчик красив. Изящен, миниатюрен, утончен, хрупок. Маленький Принц начала 19-го века.
Черт подери, иногда мне кажется, что в Париже существует феномен временных дыр.
В некоторых районах города часы на веки остановились. Там до сих пор рождаются Принцы и Аристократы. Там до сих пор носят фраки и цилиндры. Там до сих пор живет Лоренс. Эту изящную неповторимость, эту грацию можно объяснить только королевской кровью… Да.
Вокруг него витала странная аура в теплом светлом коридоре. Аура простоты и величия. Счастья и грусти. Что-то совершенно невообразимое. Резкий запах его характера. Яркий свет пронизывающий насквозь копну длинных светлых волос. Мягкий взгляд фиалковых глаз глядящих прямо в мои через легкую вуаль челки. По-детски пухлые губы слегка растянутые в полуулыбке.
И как Эрик смотрелся рядом с ним. Высокий, статный, с гордой осанкой. Темные волосы столь же непослушные, как и мои, только лишь длиннее. Черные глаза как тлеющие угли. Смешинки в уголках глаз, в уголках губ. Горящий, алый, хотя алого в нем ничего не было. Однако алый – это то самое слово, которым можно его описать.
Протектор. Защитник. Отец и господин. Так на него смотрел Лоренс.
С восхищением – так я смотрел на них обоих.
Ах, если б я только был художником, я бы написал их портрет – вот так вот вместе.
Иногда фотография просто не способна передать мои чувства. Ей не хватает души… души, которую художник вкладывает в каждый мазок краской. Ей не хватает этой легкой расплывчатости писаного портрета. Его загадочности и быть может выразительности.
О, если я когда-нибудь сделаю фотографию, которая заменит портрет – я буду знать, что достиг совершенства!
Я стряхиваю оцепенение и разуваюсь. И как будто подул резкий ветер – все завертелось и закрутилось в тысячи раз быстрее, как пылинки в солнечных лучах.
Суета сует, суета сует, венгерские танцы.
– Вещи положи туда, ванна сюда, кухня там, тебе пока сюда, вот полотенца, иди в душ, потом придешь туда, потом сюда, потом оттуда… Все запомнил?
Смеюсь.
– Слушаюсь и повинуюсь.
В душе меня снова настигает рояль. Непроизвольно тороплюсь выйти. Мне хочется посмотреть, посмотреть, как играют. Заглянуть под крышку рояля и посмотреть что там. Постоять рядом с роялем и узнать как это.
Внезапно приоткрывается дверь.
– Тебе ничего не надо? – смущенно прикрываюсь полотенцем.
– Нет, все в порядке.
Где-то за дверью обрывается не доигранная мелодия.
Kapitel 16.
Все на свете когда-нибудь кончается. Пусть даже лишь для того, чтобы начаться снова. Этот миг, эта ночь – квинтэссенция боли. И боль отчищает, потому что так повелось еще со времен распятья Христа. Это он искупал грехи болью. Жизнью. Или смертью. Пусть чужие грехи.
И мы снова и снова получаем свою ночь боли между концом того, что было и рассветом чего-то нового. Рассвет неизбежен. Я ведь знаю… все будет хорошо.
Обязательно. Когда-нибудь. Но теперь меня ждет долгая-долгая полярная ночь. Ночь отчищающей боли. После нее от меня не останется камня на камне, и я буду строить себя заново. Может быть лучше, может быть выше. Хотя я сомневаюсь. Единственное, что я могу делать сейчас – это держаться за эти слова – все будет хорошо – и ждать рассвета в который я, сказать честно, не очень-то уже и верю.
Я убираю руки с теплых клавиш Луи. Хватит. Это снова бессмысленно.
Резкие тени черных клавиш на белых. Такие четкие.
Прощайте.
Я вытираю глаза. Нельзя позволить слезам капать на эти прекрасные клавиши.
Нельзя плакать. Это бессмысленно.
Часто мне кажется, что мне и рождаться на этот свет было бессмысленно. Кому я нужен здесь? Отцу? Матери? У них свои жизни. Наполовину прожитые. Свои проблемы.
Друзьям? Навряд ли. Я слишком легко заменим. Слишком легко. И все… Вот и все.
Бесцельность собственного существования обрушилась и погребла меня под обломками…
Задыхаюсь.
– Лоренс, что случилось?
Хватаю ртом воздух.
– Я плохо себя чувствую… я пойду домой, Мсье Розетт.
Ненавижу это обеспокоенное выражение лица. Какая мерзкая маска.
– Конечно, иди. Позвони мне, когда доберешься домой, чтобы я знал что с тобой все в порядке.
Я не позвоню. И навряд ли вы это заметите, Мсье Розетт. Все что вам нужно сейчас это ваш дражайший друг. Мне не место здесь. Здесь я задыхаюсь.
Обуваюсь, накидываю куртку. В коридор выходит Франс. Он встревожено смотрит на меня и открывает рот, чтобы что-то сказать. Не надо ничего говорить.
– До свидания.
Я выхожу, не оборачиваясь, и поспешно закрываю за собой дверь… Я даже не взял с собой ноты. Зачем они мне теперь?
Волна абсолютной безысходности и ненужности. Слезы по лицу. Струна фортепиано обмоталась вокруг сердца и затягивается все туже и туже. Я ничего не слышу. Я ничего не вижу.
Если бы у меня только были деньги, я бы купил билет на поезд и уехал бы далеко-далеко… туда где… туда, где никого нет. В пустоту.
Обидно. Все продолжают жить. Все продолжают жить, когда я умер. Для них весна. А для меня ничего нет. Потому что я не тот.
Мне нужно было совсем чуть-чуть. Человек, для которого я важен. Человек, для которого важна моя музыка. Увы, Мсье Розетт, это не вы… Уже не вы. Вы предали меня. Вы предали мою музыку. Ради чего-то мне совершенно непонятного и недоступного… Я просто не достоин… я ужасен. Кто я вообще? Я не знаю. Зачем я здесь? Я заблудился. Я потерялся. Я совсем один. И никто не возьмет меня за руку, никто не покажет путь…
Да. Я знаю. Я должен все сам. Но я не могу. Просто не могу. У меня нет таких сил.
Мне проще остаться здесь, посреди пустоты, неизвестно где. Я не знаю… Мне страшно. Я иду домой.
Мимо, как на смазанной фотографии, проплывают какие-то люди, какие-то дома, но это все так бессмысленно… так… не важно…
Я не хочу больше играть. Не хочу играть. Больше. Не могу. Не могу, потому что это не важно для него… А кроме него это больше никому не нужно… Лишь мне. А без него это не нужно и мне. Потому что – зачем? Зачем играть если он не слушает?
Вычеркнут. Так грубо и без сожалений. Наверное, я всегда буду страшиться, когда кто-то будет делать выбор между мной и чем-то еще. Навряд ли кто-то выберет меня.
А эта пронизывающая боль, когда тебя отстраняют от своей жизни, не оставляет надежды. Не оставляет воздуха в легких.
Я боюсь этой отчищающей боли. Я боюсь, что она никогда не кончится.
Kapitel 17.
– Ты только что разбил ему сердце…
– О чем ты, Франс? – Франс только вздыхает и качает головой.
– Я о Лоренсе. Я ненавижу лезть в чужие отношения. Но… ты разбил мальчику сердце. Тебе не следовало приводить меня сюда. А мне не следовало приезжать…
Глядя на Франса, я могу только удивляться. Я понимаю, что каким бы ледяными или нечувствительными люди не казались бы, у них все равно есть некая восприимчивость к тому, что происходит с людьми вокруг них. Некоторые считают это слабостью. Другие используют, как барометр, чтобы предсказывать поведение тех, кто рядом. Франс из первой категории. Я – из второй.
Однако наступила эра самобичевания, где счастливы лишь те, кто еще не придумал несчастья. Те, кто так любят мыслить, размышлять. Думать, узнавать и задавать вопросы, на веки прокляты возможностью видеть свои ошибки, осознавать их. И, соответственно, мучиться невозможностью их исправить. И это самобичевание, наверное, все-таки не нужное, крадет ту часть жизни, которую можно было потратить на нечто более важное и более приятное, чем преувеличенная рефлексия.
С другой стороны, в этом есть нечто святое. На ум приходят великомученики.
Только люди сами создают себе мучения. Как Франс, например. Я не представляю откуда, но я знаю, что Франс стремится к полной отстраненности от мира. Может быть, секрет в его прошлом. На самом деле, секрет всего – в прошлом. Все, что происходит лишь еще одно звено в цепочке, которая началась задолго до нашего рождения. Я не знаю, что было с Франсом раньше. Только какие-то бессвязные отрывки. Поэтому я не могу судить прав он в этом своем желании стать неприкосновенным наблюдателем, до сердца которого никто не сможет достучаться, или нет. Но я часто чувствую стыд и вину за то, что я стою между ним и его целью.
Это не самонадеянность и не тщеславие. Я просто знаю, что он связан со мной, что я в его сердце, и он ничего с этим не может поделать. Но и он винит себя. Винит себя в том, что он, как ему кажется, стоит между мной и моей работой, между мной и Луи. Но он не прав. Это мой собственный выбор, мое собственное распутье, где я решаю, что для меня важнее. И для меня важнее ты, Франс.
Лоренс. Маленький Принц, нежный воздыхатель Шопена. Почему я разбил ему сердце?
Ведь Лоренс важен для меня. Важен, как и его музыка. Я так хотел, чтобы он нашел себя. И, кажется, он нашел, так что же случилось? Что его так обидело? Обидело?
Почему я не заметил?
– Не правда. Что случилось, то случилось. Не ешь себя – козленочком станешь. С чего ты взял, что я разбил ему сердце?
– Это было по нему видно. Сам подумай. Он оборвал игру на середине и ушел. А ты его заботливо выпроводил.
– Но…
– Эрик, иногда твоя наивность меня поражает. Ты был… ты был слишком увлечен моим присутствием как таковым. Ты перестал замечать слишком очевидные вещи.
На секунду замираю, и кусочки мыслей, как мозаика, передвигаются, сами собой складываются в ясный вывод: Франс прав. Сердце болезненно сжимается. Хрупкая ваза, Лоренс, рассыпалась на мелкие осколки под моим неумелым взглядом.
Наступило мое время для самобичевания.
Франс подходит ко мне и обнимает. Его мокрые после душа волосы пахнут бамбуком.
Его любимый шампунь. О чем я думаю? Не знаю. В его объятьях мне спокойно. Как будто стена ограждает меня от остального мира. Стена терпимости, источником силы для которой является сам Франс. А когда я обнимаю его, остальной мир становится ему окончательно безразличен, хотя это его безразличие многие путают с моей терпимостью.
В его объятьях мне тепло. Это тепло согревает мое сердце. Это тепло можно озвучить тремя простыми словами: все будет хорошо.
– Тебе надо поговорить с ним, Эрик.
– Кончено я поговорю с ним.
Он обнимает меня крепче.
– Не расстраивайся. Я знаю, что ты не специально. Все еще можно исправить.
Его слова это все что у меня есть.
Наши объятья разорвала трель телефона. Я поднял трубку, с улыбкой проследив заинтересованный взгляд Франса. Да. Именно через эту трубку слышал он Париж так долго…
– Ало?
– Эрик? Ало? Это Адриан. Тут неизвестно что творится! Полный хаос!