Страница:
Элли принадлежит к какому-то толку христиан-фундаменталистов и часто упоминает Бога небрежным тоном привычной покорности судьбе, словно он был главой фирмы, в которой она работала низкооплачиваемой затырканной секретаршей.
— Дайте мне знать, если вам что-то понадобится. У меня есть запеченный тунец на ужин, если вы захотите.
Я вошел назад в дом и закрыл дверь. В среду на прошлой неделе Люси была мертва уже два дня.
Тут я вспомнил поминальную службу в среду и о том, что здесь была Клер. Вот кого видела Элли у кухонного окна. Не Люси, а Клер. В холле все еще мигал автоответчик. Дисплей предупреждал: «НЕ ОТВЕЧАЕТ». Я набрал номер нашей записывающей службы. Было двадцать три звонка. Я выслушал самый последний. Клер просила позвонить ей. Голос у нее был расстроенный. Только этого мне не хватало, подумал я, еще одной истерики. Но позвонил и тут же пожалел об этом.
— Сначала Джефф меня бросает, потом смерть мамы, а теперь еще и это. Нет, мы прокляты.
— Клер?
— Извини, наверное, у меня синдром горя или что еще там они напридумывали на этой неделе, на… их! Все чушь. И это тем глупее, что я никогда не была близка с ним, даже когда он жил с нами. Он же, честно говоря, был заядлый пьяница, да еще с депрессиями. Мама пыталась уговорить его лечиться, но он предпочитал самолечение выпивкой. Дикие перепады настроений. Никогда нельзя было предвидеть, чего ожидать.
— В чем дело, Клер?
— То он — сама нежность, и тут же начинает орать на тебя. Плюс он был последним неряхой, не мылся по нескольку дней подряд, неделями не менял одежды. А как обедал? Стоя на кухне, жрал арахисовое масло ложкой из банки и запивал пивом.
Она умолкла и громко высморкалась.
— Я его ненавидела. И ее. Знаешь? Я тебе никогда про это не говорила, не хотела причинять боль, но теперь…
— Клер, что…
— Они трахались в комнате прямо напротив моей. Той, в которой теперь спите вы. То есть спали. И она визжала, а он орал — и так всю ночь напролет. А мне всего тринадцать, боже ты мой, ни разу не целовалась и должна была слушать их часами, а потом утром мама садится завтракать такая светло радостная, а у него вид «ну, я вчера ночью хорошо потрудился за весь день, так что теперь можно и отдохнуть с чистой совестью».
— Алло?
— На… их обоих. Ненавижу их. Я часто желала, чтоб они умерли, а теперь так и есть, и мне страшно. Будто причиной я. Или я тоже психованная? По наследству? Мне страшно, до того дерьмово страшно. Алло? Ты тут?
Я услышал, что она плачет.
— Да. А ты?
— К несчастью.
— Клер, но что произошло, в чем дело?
— Как это — в чем дело? Ты знаешь, в чем дело.
— Нет.
Молчание.
— Разве они тебе не сказали?
Мной все больше овладевало раздражение.
— Кто не сказал мне что? — окрысился я.
— Полицейские. Они сказали, что говорили с тобой. Я звонила тебе в отель и домой, но тебя нигде не было. Мог бы по крайней мере сам позвонить. Он же был моим отцом, мать твою. На какой планете ты обитаешь?
— Клер, послушай. Дома меня не было всю ночь. Я здесь только с раннего утра. В отель приходил полицейский сказать, что трейлер твоего отца сгорел. Он задал кучу вопросов. Вот и все, что я знаю.
Еще одно более долгое молчание.
— О господи! Они тебе не сказали?
— Не сказали чего?
— Он мертв.
— Кто мертв?
— Мой отец.
— Мертв? Каким образом?
— Его застрелили. Трейлер сгорел, но они нашли пистолет и… и уцелевшую часть трупа. Череп сохранился. Ему выстрелили в лоб с близкого расстояния.
Я не нашел что сказать.
— Я так жалею, так жалею, вовсе я его не ненавидела, я не думала, что говорю. Я его жалела, как мама. Он был ущербным человеком. Но, господи, к кому из нас это не относится? И, конечно, маму я никогда не ненавидела. Я так жалею, что сказала это. Я тут слегка схожу с ума.
— Да, конечно. Послушай, хочешь…
— Я ничего не хочу. Со мной все будет нормально. Но у меня к тебе вопрос.
— Ну?
— Ты убил моего отца?
И снова я не нашел что сказать.
— Алло?
— Я тут.
— Ты слышал, что я спросила?
— Да, конечно, и ответ: «нет».
— Но ты был там, верно? Так сказала полиция, когда они звонили.
— Я поехал туда увидеться с ним.. Да.
— Зачем?
— Хотел обсудить с ним, кто получит что из наследства Люси. Я поехал туда ради тебя. То есть ради тебя и Фрэнка.
— Ты видел его в субботу?
— Да.
— А его труп они нашли в понедельник.
— К тому времени я был уже здесь.
— Но они не могут установить время его смерти из-за…
Она умолкла.
— Из-за пожара?
— Да.
— Теперь я понял. Ничего этого они мне не говорили. Мне так жаль, Клер. Бедненькая моя! Если бы я мог что-то сделать!
Она несколько раз всхлипнула, а потом выговорила:
— Ты можешь.
— Но что?
— Мне необходимо знать, убил ли ты его.
— Нет.
— Но они сказали, что у них есть фотографии, которые он снял, когда ты угрожал ему пистолетом. Тем самым, который они нашли там. И еще сказали, что ты купил его утром того дня и это — тот пистолет, который выпустил пулю, которая его убила. Вот что они мне сказали.
Я вслушивался во вновь наступившее молчание, словно в сложную полифонию.
— Клер?
— Что?
— Я не убивал твоего отца.
Она снова зарыдала:
— Нет? Ты понимаешь, что это значит?
Она далеко меня опередила. Мне понадобилась секунда, чтобы сообразить.
— Понимаю.
— Значит, он сам.
— Он намекал мне на это, Клер. Прости, сейчас не время говорить тебе об этом. Но так было. Он даже перечислял способы, как это сделать, и купил пистолет у меня, чтобы он был под рукой.
— И ты его ему отдал?
Теперь в ее голосе звучало негодование.
— Клер, это Америка. Он мог купить пистолет, когда захотел бы. Но купил у меня, только и всего.
— Но ты-то почему поехал туда с пистолетом?
На это у меня ответа не было.
— Тони?
На секунду мне показалось, что к линии подключилась Люси, что постоянно случалось в нашем доме, нашпигованном телефонными аппаратами.
— Кто это? — спросил я резко.
Но был только белый шум, сменившийся назойливым электронным завыванием.
Она повесила трубку, что было совершенно не в духе Клер и, возможно, означало, что она хочет, чтобы я тут же перезвонил ей, показав, как близко к сердцу принимаю случившееся. Но я не мог. Все мои мысли были только о себе.
Мейсон накануне вечером вел со мной очень хитрую игру, ни разу не солгав, но не сообщив практически никаких существенных фактов. А именно: что я по меньшей мере был важным свидетелем в расследовании смерти Аллена как потенциального убийства, и скорее всего — главным подозреваемым.
Я без труда вообразил полицейские и судебные процедуры, происходящие в графстве Най штата Невада. Если у них в лапах окажется кто-то вроде меня с фотографиями, на которых я целюсь в предполагаемую жертву, они не потрудятся продолжать расследование. На основании того, что я по глупости сообщил детективу Мейсону, они получили два веских мотива: хранившийся у Аллена набор порноматериала со мной и моей покойной женой, а также его финансовые манипуляции, запутавшие ее в стотысячном долге. Черт, они не стали бы затрудняться даже процессом, не говоря уж о продолжении расследования. А просто предупредили бы всех в городе выключить перед шестью часами вечера освещение, электропечки и телевизоры ввиду ожидаемого краткого падения напряжения из-за сверхрасхода электроэнергии в городской тюрьме.
Я взбежал наверх, открыл дверь нашей спальни и стал отчаянно рыться в папке, в которой хранил свой паспорт и другие документы. То ли из тактичности, то ли чтобы избежать лишнего труда, но, выполняя перед поминальной службой взятые на себя обязанности уборщицы, Клер не вторглась сюда. А сама собой наша кровать не застелилась, что почему-то подействовало на меня удручающе. Одеяла были отброшены, простыни смяты, подушки хранили отпечатки наших спящих голов. Розовая ночная фланелевая рубашка, которую Люси надевала, как колокол, и хлопала руками, стараясь всунуть их в рукава, — комичная пантомима, которая всегда заставляла меня смеяться от приятного эротического ожидания. Ее туфли, разбросанные в полном беспорядке по всему полу, — я непременно спотыкался о них, когда отправлялся ночью помочиться. Ее одежда в стенном шкафу, ее косметика на комоде, биография Греты Гарбо в бумажном переплете, которую она читала, ее колготки на полу, ее прокладки в стенном шкафу.
Папки с работы, неоплаченные счета, шелковый шарф, который я купил ей в Лондоне, деревянная, унаследованная от матери шкатулка, в которой она хранила свой скудный запас украшений, главным образом брошки и серьги с яблочным мотивом — подарки доброжелательных сослуживцев. Фотографии ее детей в рамках, наше грязное белье в пластмассовой корзине, штабельки туалетной бумаги от Созтко, записка ее кудрявым. почерком, напоминающая о том, чтобы забрать вещи из химчистки.
Не здесь.
Окно или проход
— Дайте мне знать, если вам что-то понадобится. У меня есть запеченный тунец на ужин, если вы захотите.
Я вошел назад в дом и закрыл дверь. В среду на прошлой неделе Люси была мертва уже два дня.
Тут я вспомнил поминальную службу в среду и о том, что здесь была Клер. Вот кого видела Элли у кухонного окна. Не Люси, а Клер. В холле все еще мигал автоответчик. Дисплей предупреждал: «НЕ ОТВЕЧАЕТ». Я набрал номер нашей записывающей службы. Было двадцать три звонка. Я выслушал самый последний. Клер просила позвонить ей. Голос у нее был расстроенный. Только этого мне не хватало, подумал я, еще одной истерики. Но позвонил и тут же пожалел об этом.
— Сначала Джефф меня бросает, потом смерть мамы, а теперь еще и это. Нет, мы прокляты.
— Клер?
— Извини, наверное, у меня синдром горя или что еще там они напридумывали на этой неделе, на… их! Все чушь. И это тем глупее, что я никогда не была близка с ним, даже когда он жил с нами. Он же, честно говоря, был заядлый пьяница, да еще с депрессиями. Мама пыталась уговорить его лечиться, но он предпочитал самолечение выпивкой. Дикие перепады настроений. Никогда нельзя было предвидеть, чего ожидать.
— В чем дело, Клер?
— То он — сама нежность, и тут же начинает орать на тебя. Плюс он был последним неряхой, не мылся по нескольку дней подряд, неделями не менял одежды. А как обедал? Стоя на кухне, жрал арахисовое масло ложкой из банки и запивал пивом.
Она умолкла и громко высморкалась.
— Я его ненавидела. И ее. Знаешь? Я тебе никогда про это не говорила, не хотела причинять боль, но теперь…
— Клер, что…
— Они трахались в комнате прямо напротив моей. Той, в которой теперь спите вы. То есть спали. И она визжала, а он орал — и так всю ночь напролет. А мне всего тринадцать, боже ты мой, ни разу не целовалась и должна была слушать их часами, а потом утром мама садится завтракать такая светло радостная, а у него вид «ну, я вчера ночью хорошо потрудился за весь день, так что теперь можно и отдохнуть с чистой совестью».
— Алло?
— На… их обоих. Ненавижу их. Я часто желала, чтоб они умерли, а теперь так и есть, и мне страшно. Будто причиной я. Или я тоже психованная? По наследству? Мне страшно, до того дерьмово страшно. Алло? Ты тут?
Я услышал, что она плачет.
— Да. А ты?
— К несчастью.
— Клер, но что произошло, в чем дело?
— Как это — в чем дело? Ты знаешь, в чем дело.
— Нет.
Молчание.
— Разве они тебе не сказали?
Мной все больше овладевало раздражение.
— Кто не сказал мне что? — окрысился я.
— Полицейские. Они сказали, что говорили с тобой. Я звонила тебе в отель и домой, но тебя нигде не было. Мог бы по крайней мере сам позвонить. Он же был моим отцом, мать твою. На какой планете ты обитаешь?
— Клер, послушай. Дома меня не было всю ночь. Я здесь только с раннего утра. В отель приходил полицейский сказать, что трейлер твоего отца сгорел. Он задал кучу вопросов. Вот и все, что я знаю.
Еще одно более долгое молчание.
— О господи! Они тебе не сказали?
— Не сказали чего?
— Он мертв.
— Кто мертв?
— Мой отец.
— Мертв? Каким образом?
— Его застрелили. Трейлер сгорел, но они нашли пистолет и… и уцелевшую часть трупа. Череп сохранился. Ему выстрелили в лоб с близкого расстояния.
Я не нашел что сказать.
— Я так жалею, так жалею, вовсе я его не ненавидела, я не думала, что говорю. Я его жалела, как мама. Он был ущербным человеком. Но, господи, к кому из нас это не относится? И, конечно, маму я никогда не ненавидела. Я так жалею, что сказала это. Я тут слегка схожу с ума.
— Да, конечно. Послушай, хочешь…
— Я ничего не хочу. Со мной все будет нормально. Но у меня к тебе вопрос.
— Ну?
— Ты убил моего отца?
И снова я не нашел что сказать.
— Алло?
— Я тут.
— Ты слышал, что я спросила?
— Да, конечно, и ответ: «нет».
— Но ты был там, верно? Так сказала полиция, когда они звонили.
— Я поехал туда увидеться с ним.. Да.
— Зачем?
— Хотел обсудить с ним, кто получит что из наследства Люси. Я поехал туда ради тебя. То есть ради тебя и Фрэнка.
— Ты видел его в субботу?
— Да.
— А его труп они нашли в понедельник.
— К тому времени я был уже здесь.
— Но они не могут установить время его смерти из-за…
Она умолкла.
— Из-за пожара?
— Да.
— Теперь я понял. Ничего этого они мне не говорили. Мне так жаль, Клер. Бедненькая моя! Если бы я мог что-то сделать!
Она несколько раз всхлипнула, а потом выговорила:
— Ты можешь.
— Но что?
— Мне необходимо знать, убил ли ты его.
— Нет.
— Но они сказали, что у них есть фотографии, которые он снял, когда ты угрожал ему пистолетом. Тем самым, который они нашли там. И еще сказали, что ты купил его утром того дня и это — тот пистолет, который выпустил пулю, которая его убила. Вот что они мне сказали.
Я вслушивался во вновь наступившее молчание, словно в сложную полифонию.
— Клер?
— Что?
— Я не убивал твоего отца.
Она снова зарыдала:
— Нет? Ты понимаешь, что это значит?
Она далеко меня опередила. Мне понадобилась секунда, чтобы сообразить.
— Понимаю.
— Значит, он сам.
— Он намекал мне на это, Клер. Прости, сейчас не время говорить тебе об этом. Но так было. Он даже перечислял способы, как это сделать, и купил пистолет у меня, чтобы он был под рукой.
— И ты его ему отдал?
Теперь в ее голосе звучало негодование.
— Клер, это Америка. Он мог купить пистолет, когда захотел бы. Но купил у меня, только и всего.
— Но ты-то почему поехал туда с пистолетом?
На это у меня ответа не было.
— Тони?
На секунду мне показалось, что к линии подключилась Люси, что постоянно случалось в нашем доме, нашпигованном телефонными аппаратами.
— Кто это? — спросил я резко.
Но был только белый шум, сменившийся назойливым электронным завыванием.
Она повесила трубку, что было совершенно не в духе Клер и, возможно, означало, что она хочет, чтобы я тут же перезвонил ей, показав, как близко к сердцу принимаю случившееся. Но я не мог. Все мои мысли были только о себе.
Мейсон накануне вечером вел со мной очень хитрую игру, ни разу не солгав, но не сообщив практически никаких существенных фактов. А именно: что я по меньшей мере был важным свидетелем в расследовании смерти Аллена как потенциального убийства, и скорее всего — главным подозреваемым.
Я без труда вообразил полицейские и судебные процедуры, происходящие в графстве Най штата Невада. Если у них в лапах окажется кто-то вроде меня с фотографиями, на которых я целюсь в предполагаемую жертву, они не потрудятся продолжать расследование. На основании того, что я по глупости сообщил детективу Мейсону, они получили два веских мотива: хранившийся у Аллена набор порноматериала со мной и моей покойной женой, а также его финансовые манипуляции, запутавшие ее в стотысячном долге. Черт, они не стали бы затрудняться даже процессом, не говоря уж о продолжении расследования. А просто предупредили бы всех в городе выключить перед шестью часами вечера освещение, электропечки и телевизоры ввиду ожидаемого краткого падения напряжения из-за сверхрасхода электроэнергии в городской тюрьме.
Я взбежал наверх, открыл дверь нашей спальни и стал отчаянно рыться в папке, в которой хранил свой паспорт и другие документы. То ли из тактичности, то ли чтобы избежать лишнего труда, но, выполняя перед поминальной службой взятые на себя обязанности уборщицы, Клер не вторглась сюда. А сама собой наша кровать не застелилась, что почему-то подействовало на меня удручающе. Одеяла были отброшены, простыни смяты, подушки хранили отпечатки наших спящих голов. Розовая ночная фланелевая рубашка, которую Люси надевала, как колокол, и хлопала руками, стараясь всунуть их в рукава, — комичная пантомима, которая всегда заставляла меня смеяться от приятного эротического ожидания. Ее туфли, разбросанные в полном беспорядке по всему полу, — я непременно спотыкался о них, когда отправлялся ночью помочиться. Ее одежда в стенном шкафу, ее косметика на комоде, биография Греты Гарбо в бумажном переплете, которую она читала, ее колготки на полу, ее прокладки в стенном шкафу.
Папки с работы, неоплаченные счета, шелковый шарф, который я купил ей в Лондоне, деревянная, унаследованная от матери шкатулка, в которой она хранила свой скудный запас украшений, главным образом брошки и серьги с яблочным мотивом — подарки доброжелательных сослуживцев. Фотографии ее детей в рамках, наше грязное белье в пластмассовой корзине, штабельки туалетной бумаги от Созтко, записка ее кудрявым. почерком, напоминающая о том, чтобы забрать вещи из химчистки.
Не здесь.
Окно или проход
Именно это они спрашивают, ведь так? Конечно, если вам вообще предоставляется выбор. «Вы предпочтете окно или место у прохода?» Это одно из любимейших моих провозглашений в аэролитургии, равное классическому: «Наденьте собственную маску, прежде чем прийти на помощь другим».
Челнок, на котором я отправился в Сан-Франциско, такими тонкостями не затруднялся. Он смахивал на поезд подземки. Заказываете билет по электронной почте, предъявляете у ворот какое-нибудь удостоверение личности с фотографией и занимаете любое из еще свободных кресел. Меня это вполне устраивало. На этот раз меня не интересовали ни виды, ни легкий доступ к туалету. Я следил за входом, проверяя, кто войдет после меня.
Пусть уехать я решил внезапно, но то, как осуществить отъезд, я продумал до мелочей. Во-первых, никакого багажа, даже самого маленького чемоданчика. Я добавил паспорт и грин карт, плейер «Сони» и несколько кассет к содержимому карманов пальто, затем вызвал такси и заехал в отель, где остановился. Сказал регистраторше, что я уеду рано утром, и заранее оплатил счет кредитной картой. Потом прошел через бар, предлагающий устриц и суши, и в боковую дверь выскользнул на улицу.
Несколько сотен шагов привели меня к другому, гораздо более дорогому отелю с вереницей такси перед ним. Насколько я мог судить, за мной никто не следил, но я поболтался в вестибюле еще десять минут, разглядывая всех, кто входил и выходил, а потом сунул швейцару пятерку и взял такси в аэропорт. Там я тоже не рисковал, а прятался в баре, прислонившись к стене так, чтобы ясно видеть дверь, пока не началась посадка. Ни разу нигде не возник никто, хотя бы отдаленно напоминающий полицейского. К тому времени, когда я пристегнулся к своему креслу, на душе у меня стало гораздо спокойнее.
Когда мы приземлились, у меня в распоряжении оставалось чуть больше двух часов, чтобы успеть на ночной парижский рейс. Все, казалось, шло гладко, но я не ослаблял бдительности. Купив билет и зарегистрировавшись, я покинул зал ожидания международных рейсов и укрылся на первом этаже в курительной одной из внутренних линий. И опять я поднялся в самолет в последний момент, после того как тщательно вгляделся в моих спутников. Никто, казалось, не проявил ко мне ни малейшего интереса, но окончательно я успокоился только, когда 747-й завершил разбег по взлетной полосе и шум колес оборвался. Под нами распростерся город, где Люси познакомилась с Даррилом Бобом Алленом, но что до меня, так он мог просто быть цветной открыткой. Значение имело только то, что мы взлетели и что с юридической точки зрения теперь я был на европейской территории. И мне даже досталось кресло у окна, то есть у иллюминатора.
Устроившись в нем поудобнее, когда самолет повернул на восток, я вдруг подумал, что в дни, когда я подрабатывал статьями в журналах для воздушных пассажиров, у меня вполне могла родиться идея теста с выбором из многих ответов: «Вы оконник или вы проходник?» С достаточным количеством правдоподобных определений, чтобы занять пассажира минут на двадцать, но не настолько, чтобы у него испортилось настроение, если результат не совпадет с тем, какого он ожидал. Причина, почему это различие все еще меня занимало, была очень простой. Люси принадлежала к проходникам, а я — к оконникам, и в результате мы познакомились. Если бы мы оба принадлежали к одной из этих категорий, то не познакомились бы.
Сначала, честно говоря, я был раздосадован. Посадка в Хитроу уже закончилась, и кресло рядом с моим оставалось заманчиво свободным. Затем появилась она, раскрасневшаяся, запыхавшаяся после отчаянного спурта от ворот номер один, куда ее пересадочный самолет прибыл с опозданием. Я слегка кивнул, убрал то, что уже положил на сиденье, и уткнулся в книгу, которую купил в аэропорту. С первого же взгляда я понял, что она принадлежит к женщинам, которые в подобных ситуациях привыкли производить впечатление, а я не был в настроении доставить ей это удовольствие. Вопреки моему притворному равнодушию впечатление она на меня все-таки произвела и без малейших авансов с ее стороны. Я подчеркнуто не сказал ей ни слова, пока разносили еду. Однако я иногда искоса поглядывал на нее, заметил хорошую фигуру, скорее скрываемую, чем выставляемую напоказ, и безмятежное лицо, которому противоречил проницательный, посмеивающийся взгляд. Словно она уже определила мелкотравчатую вариацию обычных заходов, которую я избрал, и решила не мешать мне валять дурака, сколько я захочу.
В конце концов мы, конечно, разговорились. Девять с половиной часов — слишком долгий срок, чтобы игнорировать кого-то, кто сидит к тебе ближе, чем при обычных обстоятельствах даже члены твоей семьи. Мы обменялись сведениями, как бывает в подобных случаях. Она оказалась менеджером по маркетингу Яблочной Комиссии штата Вашингтон и возвращалась с торговой выставки. Разведена, двое детей-подростков. Я разошелся с женой, но еще не развелся, вольный журналист, направляюсь для сбора материала для серии газетных статей под условным названием: «Если вы хотите позвонить, повесьте трубку: виртуальные реальности на краю Тихого океана».
Я извлек бутылку «Макаллана» двадцатилетней выдержки в бочке, купленную в специальном магазине на Олд-Комптон-стрит. Меня теперь все больше мучили опасения, сумею ли я скрыть ее от таможенников США вдобавок к необлагаемому налогом литру в багажном отделении. Несколько стаканчиков золотого дымного виски, разбавленного минеральной водой, которое захватила с собой Люси, убедили меня, что, пожалуй, не стоит пытаться импортировать и двухсотграммовую банку иранской икры, которую я приобрел в аэропорту. Я сходил в кухонный отсек, раздобыл две чайные ложки, и мы предались объедению.
Во время этой оргии чревоугодия мы принялись перемывать кости другим пассажирам. Я вскоре обнаружил, что Люси безошибочно подмечает малейшие особенности произношения, жестов, ухоженности, одежды и всяких прочих аксессуаров, обладая способностью синтезировать свои открытия в язвительно-остроумную и беспощадную карикатуру.
А главное, она оказалась одной из немногих знакомых мне женщин, умеющих заставлять меня смеяться. Не знаю почему, но, согласно моему опыту, живой юмор — это обычно мужское качество. Мужчины, которых я не терплю, тем не менее способны меня рассмешить, но практически ни одной из женщин, которых в то или иное время я любил, не удавалось вызвать у меня ничего, кроме вежливой улыбки.
Люси была другой. Она всячески избегала ранить чьи-либо чувства, но никогда не обманывалась и не была ханжой — при условии, что предмет ее нашептываемого монолога никак не может ее услышать. А потому ее губы оказались в интересной близости от моего уха. Я ощущал ее дыхание на мочке и в изгибах ушной раковины.
В какой-то момент мимо прошла худенькая бледная девочка в сопровождении женщины лет шестидесяти грозно компетентного вида. У нее были тщательно завитые псевдобелокурые волосы, крепко сжатый рот и квадратный подбородок. Низенький рост, массивный бюст, нижняя часть торса, сужающаяся к тощим ногам. Одежда ее состояла из эластичных брюк и мерцающего свитера, демонстрирующего подобие гибрида кота и ангела. Одна ее рука сжимала плечо девочки, а другая крепко держала устрашающих размеров сумку.
— Крепкая бабища, — сказала Люси. — Выскочила за бездельника, когда была еще душечкой, и нарожала кучу детей. Бедная девчушка, наверное, одна из ее внучек. Она ее растит, потому что дочка оказалась чересчур легкомысленной. Она и сама была такой, но теперь все позади. Теперь она матриарх клана неудачников где-нибудь в лесах или к востоку от гор. Она отдает им приказы хриплым прокуренным голосом, а затем выручает, когда они впутываются в истории. Телевизор в доме не выключается, даже когда все спят.
— Так что же она делала в Европе? — спросил я, зачерпывая еще холмик маслянистых серых шариков и вкладывая его между ее губами.
— Один из ее безнадежных сынков пошел в армию. Он служит на какой-то базе в Германии, поухаживал по-свойски за местной Fraulein[6] и угодил на губу. Пэтси знает, что он, если его предоставить самому себе, наломает еще больше дров, с позором вылетит из армии и опять сядет ей на шею. Вот она и полетела туда вызволять его и ставить палки в колеса военной полиции. Девочка предъявляется как дочка этого типа и служит луковицей, когда требуется пролить слезу. Черт, какая прелесть! И, главное, чтобы ее есть, вовсе не надо быть голодной.
Следующим объектом нашего тихого злословия стал пассажир лет сорока с чем-то, облаченный в один из тех ансамблей для отдыха, которые стоят дороже костюмов от «Брукс бразерс». Он пробрел мимо, а потом повернулся у двери уборной, которая оказалась занята. Торопясь показать, что и я умею играть в эту игру, я быстро его оценил. Заурядно благодушное сияющее лицо в дорогих очках и фасонная стрижка. Деятель социального обеспечения? Учитель? Нет, слишком много денег. Нечто слегка мессианское в его выражении натолкнуло меня на мысль, что он — телевизионный евангелист, но одежда определяла типичного либерала, одного из плодов послевоенного бума рождаемости. И единственное, в чем я был абсолютно уверен, ни с чем этим не сочеталось.
Я увидел, что Люси смотрит на меня с чуть насмешливой улыбкой. Она поняла, что я попробовал и потерпел неудачу.
— Ладно, — сказал я. — Слушаю.
— Корпоративный консультант. Ну, тот тип, который, к примеру, садится в «Боинг» и поучает их, как «повысить творческий потенциал» и «поощрять разнообразие», а может быть, выявляет психов, которые способны свихнуться на работе и пристрелить кого-то или же изводить своих коллег сексуальными домогательствами. Соль в том, что при передаче дела в суд компания получает возможность заявить: «Эй! Мы делали все возможное! Мы обеспечили консультации всем нашим служащим!»
— Такой сарказм! А вы не думаете, что иногда это срабатывает?
— Конечно, срабатывает. Так, как срабатывало у КГБ. Всегда можно настолько запугать большинство людей, что они будут делать вид, будто согласны с любой вашей чушью. Но этим вы их не изменяете. Люди таковы, каковы они есть. А такое дерьмо только дополнительно делает из них лжецов.
Она улыбнулась мне:
— Простите, если я немножко сорвалась. Но на работе мне приходится непрерывно с этим смиряться, оказываться в группах для обсуждения «трех качеств, которые придают мне особую ценность». Нет, вы скажите, насколько трудно продавать яблоки, черт подери? Свою работу я выполняю чертовски хорошо и не сомневаюсь, что зарабатываю вдвое больше этого прыща, но у него есть власть заставить меня ползать по полу на четвереньках в каком-нибудь дерьмовом «упражнении для укрепления коллективного духа».
— Ну-ка, глотните немножко укрепляющего напитка и успокойтесь.
— Извините. Есть очень многое в моей стране такого, что я люблю, но когда я вижу субъектов вроде этого, мне становится стыдно, что я американка.
— Но он не американец.
— Что? Не говорите глупостей.
— Хотите пари, что он англичанин?
— Вы расслышали его акцент?
— Нет, но посмотрите, как он исподтишка всех проверяет. Ему не слышно, что мы говорим, но он учуял, что говорим мы про него, и дает мне знать, что он знает. А вы вообще не замечаете, что другие люди тоже существуют, и вам решительно все равно, что они думают о вас. Вы живете в культуре без перспективы.
— Фарш из янки! Чудесно. Высшая отметка. Э-эй, поглядите на эту цыпочку. А, вы уже.
Из туалета вышла женщина и направилась по проходу в нашу сторону. Она была примерно ровесницей Люси, а может быть, немного моложе, с длинными черными волосами, томными карими глазами и высокими скулами с тщательно наложенным макияжем. На ней были узкие полотняные брюки и бежевая шелковая блузка, открытая ровно настолько, чтобы было видно брильянтовое колье и намек на ложбинку между грудями.
— Забудьте, — категорично сказала Люси. — У вас никакого шанса нет. Вторая жена, вот в чем суть. Кольцо с солитером плюс со вкусом демонстрируемые брильянты на шее. Так что это не трофей какого-нибудь дешевого торговца машинами. Нет, он побогаче и повлиятельней, что-нибудь вроде элегантного черно-бурого лиса. Возможно, адвокат большой корпорации, первая жена которого помогала ему окончить юридический факультет. Обратите внимание на костюм. Скромный, но очень дорогой. Лженепринужденность, но чересчур продумано, чтобы он был по-настоящему сексуальным. Она отдает себе отчет в положении вещей. Сказать ей особенно нечего, но ей и не требуется что-нибудь говорить. А когда она начинает говорить, то писклявым подростковым тоном, никак не вяжущимся с образом, который она так старательно тщится создать. Женщины вроде нее всегда забывают привести свой голос в порядок.
Люси взяла меня за локоть, в первый раз прикоснувшись ко мне, и повернулась посмотреть мне прямо в глаза. Когда она наклонилась ко мне, меня охватило безумное желание поцеловать ее.
— И знаете что еще, — прошептала она. — Ей не нравится трахаться.
Окно или проход? В самолете, уносившем меня в Париж, я сидел там, где предпочитал, но быстро наступила темнота, и ничего видно не было. Кресло у прохода занимала внушительная француженка в возрасте, который становился все более определенным, забальзамированная в саркофаге высокой моды. Фамилии ее я так и не узнал, но назовем ее мадам Дюпон.
Я без особого успеха попытался заговорить с ней. Ее как будто не удивило и не заинтересовало, что я говорю на ее языке, хотя и плохо, но я все равно продолжал тараторить просто ради удовольствия ощущать во рту сочную мякоть французских слов. Мадам Дюпон слушала вполуха с неопределенной улыбкой и время от времени машинально опускала руку в сделанную по заказу сумку, содержавшую увлажняющий крем, бутылочки «Эвиана», модные журналы и другие необходимые аксессуары. Как выяснилось позже, к ним принадлежал и мсье Дюпон, хитрого вида старикан, который (по своему ли желанию, по ее ли) сидел на четыре ряда сзади, но иногда в своих странствованиях взад-вперед по проходу останавливался, чтобы пробурчать ей что-то, смахивающее на жалобу, на что супруга отвечала выразительным пожатием плеч.
После ужина, от которого мадам Дюпон брезгливо отказалась в пользу ассорти восточных сладостей от Дэвида, стюардессы устроились на ночь, предоставив нас самим себе. Фильм меня не интересовал, а потому я порылся в карманах и извлек плейер с кассетами, которые захватил с собой. А также обнаружил бандероль с английской маркой, которую вытащил из остальной почты, когда вернулся в дом. Почерк на пакете показался мне знакомым, но я не мог вспомнить, чей он. Внутри был конверт и записка.
Дорогой Тони,
вот наконец фотографии, которые ты просил. Порадуйся, рассматривая их. А может быть, это будет не такая уж радость.
Анна.
Я вспомнил, что во время наших переговоров о разводе я попросил мою предыдущую жену прислать мне мои ранние фотографии, которые в конце концов нашли место во внушительной серии альбомов, подобранных по годам и темам, а также каталогизированных — сотворенное Анной святилище семейной жизни, которую, несмотря на упорнейшие усилия, ей так и не удалось создать.
Я вскрыл вложенный внутрь конверт — впрочем, он оказался вовсе не конвертом, а просто листом бумаги, сложенным и скрепленным скотчем вокруг фотографий: они тут же просыпались между моими коленями на пол. Я с трудом собрал те, до которых сумел дотянуться, но некоторые, видимо, соскользнули ближе к креслу позади меня. Я пока не стал их подбирать и устроился поудобнее просмотреть те, которые поднял.
Они не были подобраны по порядку. Рознились и форматы — побольше, поменьше, квадратные, прямоугольные. Большинство — черно-белые, остальные в неубедительных цветах разного стиля. На некоторых были белые пятна, другие выцвели целиком. Я проглядывал их одну за другой, пытаясь привязывать имена и даты к лицам и местам. Даже когда на обороте были пометки, они чаще настолько соответствовали моменту, что становились дополнительной загадкой. «Мартовские иды’71. Ешь и ты, Брут-Скотина!!!» У меня не сохранилось ни малейших воспоминаний о вечеринках в римских тогах с моим участием, но передо мной было наглядное тому доказательство.
Фотографии были перепутаны, как и воспоминания: мне потребовалось по меньшей мере полчаса, чтобы расположить их хотя бы в относительном хронологическом порядке. На самых ранних я был с Салли, первой девушкой, с которой переспал, и то только потому, что она была слишком добра и не объяснила, что, приглашая меня остаться переночевать, она подразумевала — на диване. Была она добра и в постели, и, как мне помнилось, я даже тогда подумал, что мне хотелось не совсем того. Тем не менее это было заметно лучше, чем противоположность, которую со временем мне довелось испытать с…
Челнок, на котором я отправился в Сан-Франциско, такими тонкостями не затруднялся. Он смахивал на поезд подземки. Заказываете билет по электронной почте, предъявляете у ворот какое-нибудь удостоверение личности с фотографией и занимаете любое из еще свободных кресел. Меня это вполне устраивало. На этот раз меня не интересовали ни виды, ни легкий доступ к туалету. Я следил за входом, проверяя, кто войдет после меня.
Пусть уехать я решил внезапно, но то, как осуществить отъезд, я продумал до мелочей. Во-первых, никакого багажа, даже самого маленького чемоданчика. Я добавил паспорт и грин карт, плейер «Сони» и несколько кассет к содержимому карманов пальто, затем вызвал такси и заехал в отель, где остановился. Сказал регистраторше, что я уеду рано утром, и заранее оплатил счет кредитной картой. Потом прошел через бар, предлагающий устриц и суши, и в боковую дверь выскользнул на улицу.
Несколько сотен шагов привели меня к другому, гораздо более дорогому отелю с вереницей такси перед ним. Насколько я мог судить, за мной никто не следил, но я поболтался в вестибюле еще десять минут, разглядывая всех, кто входил и выходил, а потом сунул швейцару пятерку и взял такси в аэропорт. Там я тоже не рисковал, а прятался в баре, прислонившись к стене так, чтобы ясно видеть дверь, пока не началась посадка. Ни разу нигде не возник никто, хотя бы отдаленно напоминающий полицейского. К тому времени, когда я пристегнулся к своему креслу, на душе у меня стало гораздо спокойнее.
Когда мы приземлились, у меня в распоряжении оставалось чуть больше двух часов, чтобы успеть на ночной парижский рейс. Все, казалось, шло гладко, но я не ослаблял бдительности. Купив билет и зарегистрировавшись, я покинул зал ожидания международных рейсов и укрылся на первом этаже в курительной одной из внутренних линий. И опять я поднялся в самолет в последний момент, после того как тщательно вгляделся в моих спутников. Никто, казалось, не проявил ко мне ни малейшего интереса, но окончательно я успокоился только, когда 747-й завершил разбег по взлетной полосе и шум колес оборвался. Под нами распростерся город, где Люси познакомилась с Даррилом Бобом Алленом, но что до меня, так он мог просто быть цветной открыткой. Значение имело только то, что мы взлетели и что с юридической точки зрения теперь я был на европейской территории. И мне даже досталось кресло у окна, то есть у иллюминатора.
Устроившись в нем поудобнее, когда самолет повернул на восток, я вдруг подумал, что в дни, когда я подрабатывал статьями в журналах для воздушных пассажиров, у меня вполне могла родиться идея теста с выбором из многих ответов: «Вы оконник или вы проходник?» С достаточным количеством правдоподобных определений, чтобы занять пассажира минут на двадцать, но не настолько, чтобы у него испортилось настроение, если результат не совпадет с тем, какого он ожидал. Причина, почему это различие все еще меня занимало, была очень простой. Люси принадлежала к проходникам, а я — к оконникам, и в результате мы познакомились. Если бы мы оба принадлежали к одной из этих категорий, то не познакомились бы.
Сначала, честно говоря, я был раздосадован. Посадка в Хитроу уже закончилась, и кресло рядом с моим оставалось заманчиво свободным. Затем появилась она, раскрасневшаяся, запыхавшаяся после отчаянного спурта от ворот номер один, куда ее пересадочный самолет прибыл с опозданием. Я слегка кивнул, убрал то, что уже положил на сиденье, и уткнулся в книгу, которую купил в аэропорту. С первого же взгляда я понял, что она принадлежит к женщинам, которые в подобных ситуациях привыкли производить впечатление, а я не был в настроении доставить ей это удовольствие. Вопреки моему притворному равнодушию впечатление она на меня все-таки произвела и без малейших авансов с ее стороны. Я подчеркнуто не сказал ей ни слова, пока разносили еду. Однако я иногда искоса поглядывал на нее, заметил хорошую фигуру, скорее скрываемую, чем выставляемую напоказ, и безмятежное лицо, которому противоречил проницательный, посмеивающийся взгляд. Словно она уже определила мелкотравчатую вариацию обычных заходов, которую я избрал, и решила не мешать мне валять дурака, сколько я захочу.
В конце концов мы, конечно, разговорились. Девять с половиной часов — слишком долгий срок, чтобы игнорировать кого-то, кто сидит к тебе ближе, чем при обычных обстоятельствах даже члены твоей семьи. Мы обменялись сведениями, как бывает в подобных случаях. Она оказалась менеджером по маркетингу Яблочной Комиссии штата Вашингтон и возвращалась с торговой выставки. Разведена, двое детей-подростков. Я разошелся с женой, но еще не развелся, вольный журналист, направляюсь для сбора материала для серии газетных статей под условным названием: «Если вы хотите позвонить, повесьте трубку: виртуальные реальности на краю Тихого океана».
Я извлек бутылку «Макаллана» двадцатилетней выдержки в бочке, купленную в специальном магазине на Олд-Комптон-стрит. Меня теперь все больше мучили опасения, сумею ли я скрыть ее от таможенников США вдобавок к необлагаемому налогом литру в багажном отделении. Несколько стаканчиков золотого дымного виски, разбавленного минеральной водой, которое захватила с собой Люси, убедили меня, что, пожалуй, не стоит пытаться импортировать и двухсотграммовую банку иранской икры, которую я приобрел в аэропорту. Я сходил в кухонный отсек, раздобыл две чайные ложки, и мы предались объедению.
Во время этой оргии чревоугодия мы принялись перемывать кости другим пассажирам. Я вскоре обнаружил, что Люси безошибочно подмечает малейшие особенности произношения, жестов, ухоженности, одежды и всяких прочих аксессуаров, обладая способностью синтезировать свои открытия в язвительно-остроумную и беспощадную карикатуру.
А главное, она оказалась одной из немногих знакомых мне женщин, умеющих заставлять меня смеяться. Не знаю почему, но, согласно моему опыту, живой юмор — это обычно мужское качество. Мужчины, которых я не терплю, тем не менее способны меня рассмешить, но практически ни одной из женщин, которых в то или иное время я любил, не удавалось вызвать у меня ничего, кроме вежливой улыбки.
Люси была другой. Она всячески избегала ранить чьи-либо чувства, но никогда не обманывалась и не была ханжой — при условии, что предмет ее нашептываемого монолога никак не может ее услышать. А потому ее губы оказались в интересной близости от моего уха. Я ощущал ее дыхание на мочке и в изгибах ушной раковины.
В какой-то момент мимо прошла худенькая бледная девочка в сопровождении женщины лет шестидесяти грозно компетентного вида. У нее были тщательно завитые псевдобелокурые волосы, крепко сжатый рот и квадратный подбородок. Низенький рост, массивный бюст, нижняя часть торса, сужающаяся к тощим ногам. Одежда ее состояла из эластичных брюк и мерцающего свитера, демонстрирующего подобие гибрида кота и ангела. Одна ее рука сжимала плечо девочки, а другая крепко держала устрашающих размеров сумку.
— Крепкая бабища, — сказала Люси. — Выскочила за бездельника, когда была еще душечкой, и нарожала кучу детей. Бедная девчушка, наверное, одна из ее внучек. Она ее растит, потому что дочка оказалась чересчур легкомысленной. Она и сама была такой, но теперь все позади. Теперь она матриарх клана неудачников где-нибудь в лесах или к востоку от гор. Она отдает им приказы хриплым прокуренным голосом, а затем выручает, когда они впутываются в истории. Телевизор в доме не выключается, даже когда все спят.
— Так что же она делала в Европе? — спросил я, зачерпывая еще холмик маслянистых серых шариков и вкладывая его между ее губами.
— Один из ее безнадежных сынков пошел в армию. Он служит на какой-то базе в Германии, поухаживал по-свойски за местной Fraulein[6] и угодил на губу. Пэтси знает, что он, если его предоставить самому себе, наломает еще больше дров, с позором вылетит из армии и опять сядет ей на шею. Вот она и полетела туда вызволять его и ставить палки в колеса военной полиции. Девочка предъявляется как дочка этого типа и служит луковицей, когда требуется пролить слезу. Черт, какая прелесть! И, главное, чтобы ее есть, вовсе не надо быть голодной.
Следующим объектом нашего тихого злословия стал пассажир лет сорока с чем-то, облаченный в один из тех ансамблей для отдыха, которые стоят дороже костюмов от «Брукс бразерс». Он пробрел мимо, а потом повернулся у двери уборной, которая оказалась занята. Торопясь показать, что и я умею играть в эту игру, я быстро его оценил. Заурядно благодушное сияющее лицо в дорогих очках и фасонная стрижка. Деятель социального обеспечения? Учитель? Нет, слишком много денег. Нечто слегка мессианское в его выражении натолкнуло меня на мысль, что он — телевизионный евангелист, но одежда определяла типичного либерала, одного из плодов послевоенного бума рождаемости. И единственное, в чем я был абсолютно уверен, ни с чем этим не сочеталось.
Я увидел, что Люси смотрит на меня с чуть насмешливой улыбкой. Она поняла, что я попробовал и потерпел неудачу.
— Ладно, — сказал я. — Слушаю.
— Корпоративный консультант. Ну, тот тип, который, к примеру, садится в «Боинг» и поучает их, как «повысить творческий потенциал» и «поощрять разнообразие», а может быть, выявляет психов, которые способны свихнуться на работе и пристрелить кого-то или же изводить своих коллег сексуальными домогательствами. Соль в том, что при передаче дела в суд компания получает возможность заявить: «Эй! Мы делали все возможное! Мы обеспечили консультации всем нашим служащим!»
— Такой сарказм! А вы не думаете, что иногда это срабатывает?
— Конечно, срабатывает. Так, как срабатывало у КГБ. Всегда можно настолько запугать большинство людей, что они будут делать вид, будто согласны с любой вашей чушью. Но этим вы их не изменяете. Люди таковы, каковы они есть. А такое дерьмо только дополнительно делает из них лжецов.
Она улыбнулась мне:
— Простите, если я немножко сорвалась. Но на работе мне приходится непрерывно с этим смиряться, оказываться в группах для обсуждения «трех качеств, которые придают мне особую ценность». Нет, вы скажите, насколько трудно продавать яблоки, черт подери? Свою работу я выполняю чертовски хорошо и не сомневаюсь, что зарабатываю вдвое больше этого прыща, но у него есть власть заставить меня ползать по полу на четвереньках в каком-нибудь дерьмовом «упражнении для укрепления коллективного духа».
— Ну-ка, глотните немножко укрепляющего напитка и успокойтесь.
— Извините. Есть очень многое в моей стране такого, что я люблю, но когда я вижу субъектов вроде этого, мне становится стыдно, что я американка.
— Но он не американец.
— Что? Не говорите глупостей.
— Хотите пари, что он англичанин?
— Вы расслышали его акцент?
— Нет, но посмотрите, как он исподтишка всех проверяет. Ему не слышно, что мы говорим, но он учуял, что говорим мы про него, и дает мне знать, что он знает. А вы вообще не замечаете, что другие люди тоже существуют, и вам решительно все равно, что они думают о вас. Вы живете в культуре без перспективы.
— Фарш из янки! Чудесно. Высшая отметка. Э-эй, поглядите на эту цыпочку. А, вы уже.
Из туалета вышла женщина и направилась по проходу в нашу сторону. Она была примерно ровесницей Люси, а может быть, немного моложе, с длинными черными волосами, томными карими глазами и высокими скулами с тщательно наложенным макияжем. На ней были узкие полотняные брюки и бежевая шелковая блузка, открытая ровно настолько, чтобы было видно брильянтовое колье и намек на ложбинку между грудями.
— Забудьте, — категорично сказала Люси. — У вас никакого шанса нет. Вторая жена, вот в чем суть. Кольцо с солитером плюс со вкусом демонстрируемые брильянты на шее. Так что это не трофей какого-нибудь дешевого торговца машинами. Нет, он побогаче и повлиятельней, что-нибудь вроде элегантного черно-бурого лиса. Возможно, адвокат большой корпорации, первая жена которого помогала ему окончить юридический факультет. Обратите внимание на костюм. Скромный, но очень дорогой. Лженепринужденность, но чересчур продумано, чтобы он был по-настоящему сексуальным. Она отдает себе отчет в положении вещей. Сказать ей особенно нечего, но ей и не требуется что-нибудь говорить. А когда она начинает говорить, то писклявым подростковым тоном, никак не вяжущимся с образом, который она так старательно тщится создать. Женщины вроде нее всегда забывают привести свой голос в порядок.
Люси взяла меня за локоть, в первый раз прикоснувшись ко мне, и повернулась посмотреть мне прямо в глаза. Когда она наклонилась ко мне, меня охватило безумное желание поцеловать ее.
— И знаете что еще, — прошептала она. — Ей не нравится трахаться.
Окно или проход? В самолете, уносившем меня в Париж, я сидел там, где предпочитал, но быстро наступила темнота, и ничего видно не было. Кресло у прохода занимала внушительная француженка в возрасте, который становился все более определенным, забальзамированная в саркофаге высокой моды. Фамилии ее я так и не узнал, но назовем ее мадам Дюпон.
Я без особого успеха попытался заговорить с ней. Ее как будто не удивило и не заинтересовало, что я говорю на ее языке, хотя и плохо, но я все равно продолжал тараторить просто ради удовольствия ощущать во рту сочную мякоть французских слов. Мадам Дюпон слушала вполуха с неопределенной улыбкой и время от времени машинально опускала руку в сделанную по заказу сумку, содержавшую увлажняющий крем, бутылочки «Эвиана», модные журналы и другие необходимые аксессуары. Как выяснилось позже, к ним принадлежал и мсье Дюпон, хитрого вида старикан, который (по своему ли желанию, по ее ли) сидел на четыре ряда сзади, но иногда в своих странствованиях взад-вперед по проходу останавливался, чтобы пробурчать ей что-то, смахивающее на жалобу, на что супруга отвечала выразительным пожатием плеч.
После ужина, от которого мадам Дюпон брезгливо отказалась в пользу ассорти восточных сладостей от Дэвида, стюардессы устроились на ночь, предоставив нас самим себе. Фильм меня не интересовал, а потому я порылся в карманах и извлек плейер с кассетами, которые захватил с собой. А также обнаружил бандероль с английской маркой, которую вытащил из остальной почты, когда вернулся в дом. Почерк на пакете показался мне знакомым, но я не мог вспомнить, чей он. Внутри был конверт и записка.
Дорогой Тони,
вот наконец фотографии, которые ты просил. Порадуйся, рассматривая их. А может быть, это будет не такая уж радость.
Анна.
Я вспомнил, что во время наших переговоров о разводе я попросил мою предыдущую жену прислать мне мои ранние фотографии, которые в конце концов нашли место во внушительной серии альбомов, подобранных по годам и темам, а также каталогизированных — сотворенное Анной святилище семейной жизни, которую, несмотря на упорнейшие усилия, ей так и не удалось создать.
Я вскрыл вложенный внутрь конверт — впрочем, он оказался вовсе не конвертом, а просто листом бумаги, сложенным и скрепленным скотчем вокруг фотографий: они тут же просыпались между моими коленями на пол. Я с трудом собрал те, до которых сумел дотянуться, но некоторые, видимо, соскользнули ближе к креслу позади меня. Я пока не стал их подбирать и устроился поудобнее просмотреть те, которые поднял.
Они не были подобраны по порядку. Рознились и форматы — побольше, поменьше, квадратные, прямоугольные. Большинство — черно-белые, остальные в неубедительных цветах разного стиля. На некоторых были белые пятна, другие выцвели целиком. Я проглядывал их одну за другой, пытаясь привязывать имена и даты к лицам и местам. Даже когда на обороте были пометки, они чаще настолько соответствовали моменту, что становились дополнительной загадкой. «Мартовские иды’71. Ешь и ты, Брут-Скотина!!!» У меня не сохранилось ни малейших воспоминаний о вечеринках в римских тогах с моим участием, но передо мной было наглядное тому доказательство.
Фотографии были перепутаны, как и воспоминания: мне потребовалось по меньшей мере полчаса, чтобы расположить их хотя бы в относительном хронологическом порядке. На самых ранних я был с Салли, первой девушкой, с которой переспал, и то только потому, что она была слишком добра и не объяснила, что, приглашая меня остаться переночевать, она подразумевала — на диване. Была она добра и в постели, и, как мне помнилось, я даже тогда подумал, что мне хотелось не совсем того. Тем не менее это было заметно лучше, чем противоположность, которую со временем мне довелось испытать с…