Страница:
– Вопросы, – возбужденно сказал комиссар. – Я боюсь, что из-за этого детройтского фиаско они там увеличат план. И я хочу быть полностью уверен, что каждый знает почему, если так действительно случится.
Несмотря на наигранную бодрость, выглядел он уныло.
– Но послушай, Дейл, – сказал Николас, – ты же знаешь нашу ситуацию. Мы не сможем даже…
– Ты просто собери их в актовый зал, хорошо? Поговорим потом.
Николас включил микрофон и сказал, обращаясь ко всем обитателям муравейника:
– Говорит ваш президент Сент-Джеймс. Очень сожалею, но должен вам сказать, что через десять минут все вы должны собраться в актовом зале. Приходите в чем есть, не беспокойтесь об этом – купальный халат вполне подойдет. Новости очень серьезные.
– Говорить будет Янси, – прошептал Нанс. – Точно. Мне точно сказали.
– Насколько я понимаю, к нам обратится Протектор, – сказал Николас; его голос гулко разнесся по пустому больничному коридору, как и по всем прочим уголкам огромного подземного муравейника, вмещавшего пятнадцать сотен человеческих душ. – И он будет рад вашим вопросам.
Он отключил микрофон, чувствуя себя совершенно опустошенным. Не время это было для дурных новостей. А тут еще Суза, и план, и грядущая проверка.
– Я не могу покинуть пациента, – сказала Кэрол.
– Но как же, доктор, – всполошился Нанс, – мне же сказали собрать всех до единого.
– В таком случае мистер Суза тоже должен встать и пойти туда. Иначе эдикт не будет выполнен до конца, – сказала Кэрол, демонстрируя быстрый и блестящий ум, за который Николас и боялся ее, и обожал.
И это дошло до Нанса, и он кивнул – при всей своей чиновничьей заскорузлости и почти невротическом стремлении обеспечить выполнение приказа, отданного бакерам через него.
– Хорошо, вы с ним можете остаться здесь. Пошли, – повернулся он к Николасу.
И первым двинулся к актовому залу, тяжко обремененный мыслями людей: его главной задачей было следить за их лояльностью – Нанс был политкомом муравейника, его политическим комиссаром.
Пятью минутами позднее Николас Сент-Джеймс сидел, неестественно выпрямившись, на своем президентском стуле, чуть приподнятом над остальными, в первом ряду актового зала; за его спиной шевелились, и шушукались, и чем-то там шуршали, и все, включая его самого, смотрели на огромный, от пола до потолка, видеоэкран. Это было их окно – их единственное окно – в мир, который на поверхности, и они относились ко всему, что им показывали, очень и очень серьезно.
Николас размышлял, слышала ли Рита объявление, или она так и плещется под душем, иногда его окликая.
– Ему лучше? – прошептал Николасу Нанс. – Старику Сузе.
– При панкреатите? Вы шутите?
Комиссар был набитый дурак.
– Я послал наверх пятнадцать докладных, – обиделся Нанс.
– И ни в одной из этих пятнадцати не было официального запроса на искусственную железу, которую Кэрол могла бы вживить.
– Я только просил отсрочить проверку. Слушай, Ник, – голос Нанса стал почти умоляющим, – политика – это искусство возможного; мы можем получить отсрочку, но ни за что не получим поджелудочную железу, не получим – и все тут. Так что нам придется списать старика и назначить на его место одного из прочих механиков – Уинтона, Боббса или…
И тут огромный общественный экран стал из тускло-серого ослепительно белым. Из динамиков донесся голос:
– Добрый вечер, друзья.
– Добрый вечер, – нестройно пробормотали пятнадцать сотен людей.
Это была узаконенная формальность, в зале не было никаких микрофонов, все каналы связи передавали информацию только в одном направлении – вниз. От вершины пирамиды к нижестоящим, с поверхности под землю.
– Слушайте и смотрите сводку новостей, – продолжил голос ведущего.
На экране появился стоп-кадр: здание, схваченное камерой в процессе разрушения. А затем изображение начало двигаться. С ревом, похожим на стук далеких враждебных барабанов, здания превращались в пыль, их место занимали клубы дыма, из которых, как потревоженные муравьи, высыпа́ли бессчетные оловяшки, заселившие Детройт вместо людей, высыпа́ли и куда-то неслись, как вода из наклоненной банки. И их, словно тараканов, одного за другим плющили невидимые силы.
Громкость звука возросла, барабаны словно приблизились к камере, запдемский спутник-шпион взял крупным планом какое-то одно большое здание – библиотеку, или церковь, школу, или банк, или даже все это вместе. Несколько замедленная съемка подчеркивала тяжесть структур, подвергавшихся разрушению. Объекты возвращались в изначальный прах. И ведь это могли быть не оловяшки, это могли быть мы, подумал Николас, проживший когда-то, еще ребенком, около года в Детройте.
Все они, и комми, и граждане США, должны благодарить Господа, что сначала война разразилась на колонизуемой планете из-за неуступчивости обеих сторон – какой из блоков, Западные Демократии или Тихоокеанские Народы, отхватит больший кусок. Потому что в первый же год марсианской войны все население Земли было загнано под землю. Где мы так с тех пор и сидим, подумал Николас, и это плохо, но всяко лучше того, что происходит на экране. А на экране оловяшки плавились, как оловянные солдатики, – оттуда и их название – и, что самое страшное, даже плавясь, пытались бежать. Николасу хотелось зажмуриться.
– Ужасно, – пробормотал Нанс, сидевший слева от Николаса; лицо комиссара было пепельно-серым.
В зале появилась запыхавшаяся Рита в купальном халате и тапочках; она села справа от Николаса на пустовавшее место. Вместе с Ритой пришел и Стью, младший брат Николаса. Они сразу же впились глазами в экран, а его словно не замечали. Да и каждый из сидящих в актовом зале был сейчас словно один: катастрофа, разразившаяся на гигантском экране, мгновенно их всех разобщила.
– Это… был… Детройт. Девятнадцатое мая, год от рождения Господа две тысячи двадцать пятый. Аминь, – проговорил ведущий.
Когда силовой щит города был пробит, потребовались буквально секунды, чтобы его уничтожить.
И все эти пятнадцать лет Детройт оставался в полной сохранности. Ну что же, маршал Харензаны имеет полное право после встречи в надежно защищенном Кремле с Верховным Советом вызвать маляра и приказать ему, чтобы нарисовал на двери зала совещаний язычок огня – символ прямого попадания. И вычеркнуть из списка целей еще один американский город.
И как ни страшно было наблюдать отрубание одной из немногих остававшихся голов западной цивилизации, в которую Николас верил и которую он любил, в его мозг снова закралась все та же мелкая мыслишка: «Значит, план опять увеличат». Чем меньше сил оставалось на поверхности, тем больше работать приходилось под землей.
– Сейчас Янси все объяснит, – прошептал Нанс. – Как это все могло случиться. Так что будьте готовы и слушайте внимательней.
И Нанс был, конечно же, прав, потому что Протектор никогда не сгибался под ударами судьбы; можно не сомневаться, что и сейчас он с железным упорством, всегда восхищавшим Николаса, откажется признать, что этот удар был смертельным. И все же…
«Они до нас добрались, – подумал Николас, – и даже ты, Толбот Янси, наш духовно-военно-политический лидер, достаточно отважный, чтобы жить на поверхности в этой крепости где-то там в Скалистых горах, даже ты, дружище, не сможешь исправить того, что ими сегодня сделано».
– Братья и сестры, американские граждане.
В голосе Янси не было ни тени растерянности, не было даже усталости; Николас аж сморгнул, удивленный его энергией. Казалось, все происшедшее не произвело на Янси никакого впечатления, он оставался истинным стоиком, верным заветам Вест-Пойнта[6]: все видел, понимал и принимал, но не давал своим эмоциям хоть как-то влиять на холодное, трезвое рассуждение.
– Вы только что видели, – продолжил Янси своим низким уверенным голосом закаленного воина, несгибаемого душою и телом, готового прожить еще десятки лет… никакого сравнения с пустой оболочкой, умиравшей сейчас в больнице под присмотром Кэрол, – ужасную вещь. От Детройта не осталось ничего, а ведь все эти годы его автоматические заводы производили массу военной продукции. Теперь эта возможность утрачена. Но мы не потеряли ни одной человеческой жизни, что было бы действительно невосполнимой утратой.
– Важный момент, – пробормотал Нанс, строчивший что-то в блокноте.
Рядом с Николасом появилась Кэрол Тай, так и не снявшая белый халат; он инстинктивно встал ей навстречу.
– Он скончался, – сказала Кэрол. – Суза. Буквально минуту назад. Я его сразу заморозила, я же была рядом с кроватью, и время не было потеряно. Ткани мозга не должны были пострадать. Он просто угас.
Кэрол попыталась улыбнуться, и тут же ее глаза наполнились слезами. Это потрясло Николаса. Он ни разу еще не видел Кэрол плачущей, и что-то в нем ужаснулось, отшатнулось от этого зрелища.
– Но мы перенесем и это, – продолжил голос, доносившийся по кабелю из крепости в Эстес-Парке.
Клубы дыма и облака праха, бушевавшие на экране, быстро померкли и сменились лицом Янси. Жесткий и решительный, он сидел за большим дубовым столом в некоем укрытии, где никакие советские, ни даже эти кошмарные, убийственно опасные китайские ракеты никогда его не достанут.
Николас усадил Кэрол и молча указал ей на экран.
– С каждым днем, – говорил Янси, и в его голосе звучала сдержанная гордость, – мы становимся сильнее. Ни в коем случае не слабее. Вы становитесь сильнее.
И он посмотрел прямо на Николаса, и на Кэрол, и на Дейла Нанса, на Стью, и на Риту, и на всех, кто жил в этом муравейнике, на всех, кто жил в тысячах других, – на всех, за исключением Суза, который умер, потому что, когда ты умер, ни один человек, будь он хоть сто раз Протектором, не скажет тебе, что ты становишься сильнее. «И если он умер, – думал Николас, – все мы тоже умрем». Если только не раздобыть на черном рынке поджелудочную железу, украденную, вне всяких сомнений, из какого-нибудь лазарета.
«Чуть раньше или чуть позже, – думал Николас, – я должен буду нарушить закон и выйти на поверхность».
Глава 3
Глава 4
Несмотря на наигранную бодрость, выглядел он уныло.
– Но послушай, Дейл, – сказал Николас, – ты же знаешь нашу ситуацию. Мы не сможем даже…
– Ты просто собери их в актовый зал, хорошо? Поговорим потом.
Николас включил микрофон и сказал, обращаясь ко всем обитателям муравейника:
– Говорит ваш президент Сент-Джеймс. Очень сожалею, но должен вам сказать, что через десять минут все вы должны собраться в актовом зале. Приходите в чем есть, не беспокойтесь об этом – купальный халат вполне подойдет. Новости очень серьезные.
– Говорить будет Янси, – прошептал Нанс. – Точно. Мне точно сказали.
– Насколько я понимаю, к нам обратится Протектор, – сказал Николас; его голос гулко разнесся по пустому больничному коридору, как и по всем прочим уголкам огромного подземного муравейника, вмещавшего пятнадцать сотен человеческих душ. – И он будет рад вашим вопросам.
Он отключил микрофон, чувствуя себя совершенно опустошенным. Не время это было для дурных новостей. А тут еще Суза, и план, и грядущая проверка.
– Я не могу покинуть пациента, – сказала Кэрол.
– Но как же, доктор, – всполошился Нанс, – мне же сказали собрать всех до единого.
– В таком случае мистер Суза тоже должен встать и пойти туда. Иначе эдикт не будет выполнен до конца, – сказала Кэрол, демонстрируя быстрый и блестящий ум, за который Николас и боялся ее, и обожал.
И это дошло до Нанса, и он кивнул – при всей своей чиновничьей заскорузлости и почти невротическом стремлении обеспечить выполнение приказа, отданного бакерам через него.
– Хорошо, вы с ним можете остаться здесь. Пошли, – повернулся он к Николасу.
И первым двинулся к актовому залу, тяжко обремененный мыслями людей: его главной задачей было следить за их лояльностью – Нанс был политкомом муравейника, его политическим комиссаром.
Пятью минутами позднее Николас Сент-Джеймс сидел, неестественно выпрямившись, на своем президентском стуле, чуть приподнятом над остальными, в первом ряду актового зала; за его спиной шевелились, и шушукались, и чем-то там шуршали, и все, включая его самого, смотрели на огромный, от пола до потолка, видеоэкран. Это было их окно – их единственное окно – в мир, который на поверхности, и они относились ко всему, что им показывали, очень и очень серьезно.
Николас размышлял, слышала ли Рита объявление, или она так и плещется под душем, иногда его окликая.
– Ему лучше? – прошептал Николасу Нанс. – Старику Сузе.
– При панкреатите? Вы шутите?
Комиссар был набитый дурак.
– Я послал наверх пятнадцать докладных, – обиделся Нанс.
– И ни в одной из этих пятнадцати не было официального запроса на искусственную железу, которую Кэрол могла бы вживить.
– Я только просил отсрочить проверку. Слушай, Ник, – голос Нанса стал почти умоляющим, – политика – это искусство возможного; мы можем получить отсрочку, но ни за что не получим поджелудочную железу, не получим – и все тут. Так что нам придется списать старика и назначить на его место одного из прочих механиков – Уинтона, Боббса или…
И тут огромный общественный экран стал из тускло-серого ослепительно белым. Из динамиков донесся голос:
– Добрый вечер, друзья.
– Добрый вечер, – нестройно пробормотали пятнадцать сотен людей.
Это была узаконенная формальность, в зале не было никаких микрофонов, все каналы связи передавали информацию только в одном направлении – вниз. От вершины пирамиды к нижестоящим, с поверхности под землю.
– Слушайте и смотрите сводку новостей, – продолжил голос ведущего.
На экране появился стоп-кадр: здание, схваченное камерой в процессе разрушения. А затем изображение начало двигаться. С ревом, похожим на стук далеких враждебных барабанов, здания превращались в пыль, их место занимали клубы дыма, из которых, как потревоженные муравьи, высыпа́ли бессчетные оловяшки, заселившие Детройт вместо людей, высыпа́ли и куда-то неслись, как вода из наклоненной банки. И их, словно тараканов, одного за другим плющили невидимые силы.
Громкость звука возросла, барабаны словно приблизились к камере, запдемский спутник-шпион взял крупным планом какое-то одно большое здание – библиотеку, или церковь, школу, или банк, или даже все это вместе. Несколько замедленная съемка подчеркивала тяжесть структур, подвергавшихся разрушению. Объекты возвращались в изначальный прах. И ведь это могли быть не оловяшки, это могли быть мы, подумал Николас, проживший когда-то, еще ребенком, около года в Детройте.
Все они, и комми, и граждане США, должны благодарить Господа, что сначала война разразилась на колонизуемой планете из-за неуступчивости обеих сторон – какой из блоков, Западные Демократии или Тихоокеанские Народы, отхватит больший кусок. Потому что в первый же год марсианской войны все население Земли было загнано под землю. Где мы так с тех пор и сидим, подумал Николас, и это плохо, но всяко лучше того, что происходит на экране. А на экране оловяшки плавились, как оловянные солдатики, – оттуда и их название – и, что самое страшное, даже плавясь, пытались бежать. Николасу хотелось зажмуриться.
– Ужасно, – пробормотал Нанс, сидевший слева от Николаса; лицо комиссара было пепельно-серым.
В зале появилась запыхавшаяся Рита в купальном халате и тапочках; она села справа от Николаса на пустовавшее место. Вместе с Ритой пришел и Стью, младший брат Николаса. Они сразу же впились глазами в экран, а его словно не замечали. Да и каждый из сидящих в актовом зале был сейчас словно один: катастрофа, разразившаяся на гигантском экране, мгновенно их всех разобщила.
– Это… был… Детройт. Девятнадцатое мая, год от рождения Господа две тысячи двадцать пятый. Аминь, – проговорил ведущий.
Когда силовой щит города был пробит, потребовались буквально секунды, чтобы его уничтожить.
И все эти пятнадцать лет Детройт оставался в полной сохранности. Ну что же, маршал Харензаны имеет полное право после встречи в надежно защищенном Кремле с Верховным Советом вызвать маляра и приказать ему, чтобы нарисовал на двери зала совещаний язычок огня – символ прямого попадания. И вычеркнуть из списка целей еще один американский город.
И как ни страшно было наблюдать отрубание одной из немногих остававшихся голов западной цивилизации, в которую Николас верил и которую он любил, в его мозг снова закралась все та же мелкая мыслишка: «Значит, план опять увеличат». Чем меньше сил оставалось на поверхности, тем больше работать приходилось под землей.
– Сейчас Янси все объяснит, – прошептал Нанс. – Как это все могло случиться. Так что будьте готовы и слушайте внимательней.
И Нанс был, конечно же, прав, потому что Протектор никогда не сгибался под ударами судьбы; можно не сомневаться, что и сейчас он с железным упорством, всегда восхищавшим Николаса, откажется признать, что этот удар был смертельным. И все же…
«Они до нас добрались, – подумал Николас, – и даже ты, Толбот Янси, наш духовно-военно-политический лидер, достаточно отважный, чтобы жить на поверхности в этой крепости где-то там в Скалистых горах, даже ты, дружище, не сможешь исправить того, что ими сегодня сделано».
– Братья и сестры, американские граждане.
В голосе Янси не было ни тени растерянности, не было даже усталости; Николас аж сморгнул, удивленный его энергией. Казалось, все происшедшее не произвело на Янси никакого впечатления, он оставался истинным стоиком, верным заветам Вест-Пойнта[6]: все видел, понимал и принимал, но не давал своим эмоциям хоть как-то влиять на холодное, трезвое рассуждение.
– Вы только что видели, – продолжил Янси своим низким уверенным голосом закаленного воина, несгибаемого душою и телом, готового прожить еще десятки лет… никакого сравнения с пустой оболочкой, умиравшей сейчас в больнице под присмотром Кэрол, – ужасную вещь. От Детройта не осталось ничего, а ведь все эти годы его автоматические заводы производили массу военной продукции. Теперь эта возможность утрачена. Но мы не потеряли ни одной человеческой жизни, что было бы действительно невосполнимой утратой.
– Важный момент, – пробормотал Нанс, строчивший что-то в блокноте.
Рядом с Николасом появилась Кэрол Тай, так и не снявшая белый халат; он инстинктивно встал ей навстречу.
– Он скончался, – сказала Кэрол. – Суза. Буквально минуту назад. Я его сразу заморозила, я же была рядом с кроватью, и время не было потеряно. Ткани мозга не должны были пострадать. Он просто угас.
Кэрол попыталась улыбнуться, и тут же ее глаза наполнились слезами. Это потрясло Николаса. Он ни разу еще не видел Кэрол плачущей, и что-то в нем ужаснулось, отшатнулось от этого зрелища.
– Но мы перенесем и это, – продолжил голос, доносившийся по кабелю из крепости в Эстес-Парке.
Клубы дыма и облака праха, бушевавшие на экране, быстро померкли и сменились лицом Янси. Жесткий и решительный, он сидел за большим дубовым столом в некоем укрытии, где никакие советские, ни даже эти кошмарные, убийственно опасные китайские ракеты никогда его не достанут.
Николас усадил Кэрол и молча указал ей на экран.
– С каждым днем, – говорил Янси, и в его голосе звучала сдержанная гордость, – мы становимся сильнее. Ни в коем случае не слабее. Вы становитесь сильнее.
И он посмотрел прямо на Николаса, и на Кэрол, и на Дейла Нанса, на Стью, и на Риту, и на всех, кто жил в этом муравейнике, на всех, кто жил в тысячах других, – на всех, за исключением Суза, который умер, потому что, когда ты умер, ни один человек, будь он хоть сто раз Протектором, не скажет тебе, что ты становишься сильнее. «И если он умер, – думал Николас, – все мы тоже умрем». Если только не раздобыть на черном рынке поджелудочную железу, украденную, вне всяких сомнений, из какого-нибудь лазарета.
«Чуть раньше или чуть позже, – думал Николас, – я должен буду нарушить закон и выйти на поверхность».
Глава 3
Как только Толбот Янси исчез с экрана и тот снова стал тускло-серым, комиссар Дейл Нанс вскочил на ноги и громко сказал собравшимся:
– А теперь, ребята, вопросы.
Ноль внимания. Вернее – минимум внимания, лишь бы не нарваться на неприятности.
Николас, как и требовалось ему по статусу, встал рядом с Дейлом.
– Мы и правительство, – сказал он, – проведем конференцию.
– Президент Сент-Джеймс, а Мори Суза – он что, умер? А то я вижу, доктор Тай тоже здесь, – донесся с последних рядов резкий голос, то ли женский, то ли мужской.
– Да, – подтвердил Николас, – но он мгновенно заморожен, так что надежда еще остается. Короче, народ, вы слышали сейчас Протектора. Перед этим вы видели, как был уничтожен Детройт. Вы знаете, что мы уже отстаем с выполнением плана, в этом месяце мы обязаны поставить двадцать пять оловяшек, а в следующем…
– Да какой там следующий? – горько спросил чей-то голос. – Через месяц нас всех здесь не будет.
– Нет, ты ошибаешься, – откликнулся Николас. – Одну проверку мы переживем. Позвольте мне вам напомнить, что первоначальное наказание сводится, по сути, к урезанию пищевого рациона на какие-то пять процентов, и лишь потом отдельные люди получат призывные повестки. И даже тогда это не будет больше чем децимация – один человек из десяти. И только если мы не выполним план три месяца кряду, возникнет перспектива возможного – я подчеркиваю, только возможного – закрытия. Но у нас всегда остается законное средство защиты; мы можем послать адвоката бороться за наши интересы в Верховном суде Эстес-Парка, и, конечно же, так мы и сделаем, а не станем сразу же капитулировать.
– Вы посылали повторный запрос на замену главного механика? – спросил чей-то голос.
– Да, – сказал Николас.
Но такого Мори Сузы больше нет. Разве что в других муравейниках. А из – сколько там последний раз говорили? – из ста шестидесяти тысяч муравейников Западного полушария ни один не захочет расстаться с хорошим главным механиком – даже если мы сможем как-нибудь связаться с ближайшими соседями. Пять лет назад ближайший к северу муравейник, муравейник «Джуди Гарленд»[7], пробурил в нашу сторону ствол и умолял – буквально умолял – одолжить им Сузу. На один только месяц. И мы сказали «нет».
– Ну хорошо, – торопливо начал Нанс, видя, что вопросов не задают. – Теперь я проведу небольшую проверку, верно ли вы поняли, что сказал Протектор. Начнем, пожалуй, с вас. – Он ткнул пальцем в сторону юной женатой парочки. – Почему отказал наш защитный экран вокруг Детройта? Встаньте, пожалуйста, и назовитесь.
Парочка неохотно встала.
– Джек и Майра Франкис, – сказал мужчина. – Отказ произошел из-за использования Тихнарами распыляющейся ракеты типа Галатея-три, которая проникла сквозь щит на уровне субмолекулярных частиц. Вроде бы. Что-то в этом роде.
Он снова сел и обнял жену за плечи.
– Хорошо, – сказал Нанс: ответ был приемлемым. – Почему тихнарская техника временно обогнала нашу? – Он обвел зал глазами, нашел подходящую жертву и сделал ей знак рукой. – Связано ли это с ошибкой нашего руководства?
Встала женщина средних лет с типичным лицом старой девы.
– Мисс Гертруда Праут. Нет, это никак не связано с ошибками нашего руководства.
Она торопливо села.
– Так с чем же тогда это связано? – спросил Нанс, все еще обращаясь к ней. – Если вы не против, мадам, отвечайте, пожалуйста, стоя. – (Мисс Праут снова поднялась.) – Так, может быть, это наша вина? – подсказал ей Нанс. – Не конкретно жителей этого муравейника, а вообще всех нас, выполняющих военные заказы.
– Да, – подтвердила мисс Праут еле слышным, послушным голосом. – Мы не сумели обеспечить…
Она запнулась и умолкла не в силах вспомнить, чего они там не обеспечили. Повисла неловкая, напряженная тишина.
Николас взял дело в свои руки:
– Так вот, мы производим главное оружие, которым ведется война, потому что одни лишь оловяшки способны жить на сплошь радиоактивной поверхности среди разнообразных культур смертоносных бактерий и хлинэстеразоразрушающего нервного газа…
– Холинестераза, – поправил Нанс.
– …и лишь благодаря им мы живы. Мы обязаны своей жизнью этим машинам, создающимся в наших мастерских. Именно это имел в виду комиссар Нанс. Жизненно важно понимать, почему мы должны…
– Оставь это дело мне, – тихо сказал Нанс.
– Нет, Дейл, мне нужно закончить мысль.
– Ты уже сделал одно непатриотичное утверждение. Холинестеразоразрушающий нервный газ был придуман в Америке. Ты же знаешь, я могу приказать тебе сесть на место.
– И все-таки я не сяду, – сказал Николас. – Люди устали. Сейчас не время приставать к ним с вопросами. Смерть Сузы…
– Именно что самое время, – прервал его Нанс. – Меня, Ник, обучали в Берлинском институте психиатрической войны, сама миссис Морген и ее клиницисты, так что мне ли не знать. Как вы все понимаете, – обратился он к аудитории, – наш главный механик был…
– Вот что, комиссар. Политком Нанс. Мы сейчас дадим тебе мешок репы, а ты постарайся надавить из нее бутылку крови. Ну как, согласен? – прозвучал откуда-то из зала враждебный, измывательский голос.
Зал одобрительно зашушукался.
– Я же говорил тебе, – негромко сказал Николас густо покрасневшему комиссару, который судорожно сжимал в руках свои заметки. – Может, теперь ты позволишь им разойтись по домам?
– Между мной и вашим президентом возникло небольшое разногласие, – громко сказал Нанс. – В качестве компромисса я задам вам только один вопрос.
Он замолк, ощупывая глазами усталый испуганный зал. Единственный враждебный голос более не звучал; Нанс был сильнее их, потому что он, и один лишь он, был тут не гражданином, а чиновником Запдемии и мог при желании вызвать в муравейник с поверхности живую, из людей, полицию либо, если поблизости не было подчиненных Броуза, ударный отряд вооруженных оловяшек из войск генерала Хольта.
– Комиссар, – объявил Николас, – задаст еще один вопрос. А потом, с Божьей помощью, мы все отправимся спать.
И сел на свое место.
– Так чем же сможем мы восполнить мистеру Янси нашу с вами неудачу? – медленно, с расстановкой спросил комиссар.
Николас внутренне застонал. Но ни он, ни кто иной из бакеров не имел законного права, да и вообще никакого права, заткнуть рот их комиссару. И все же его здесь присутствие имело и свои положительные стороны. Потому что Нанс был единственным человеком, осуществлявшим прямую связь между их баком и правительством; теоретически через Нанса они могли спрашивать правительство и отвечать на его вопросы, и даже сейчас, в самый разгар мировой войны, между баком и правительством проводились иногда совещания.
Однако здешним бакерам было трудно смириться с наплевательским отношением Дейла Нанса – или, вернее, его начальников с поверхности, – проявлявшимся в самые неподходящие моменты, например теперь, когда давно пора спать. Это положение не было безвыходным, только выход вызывал большие сомнения.
Николасу однажды предложили (и он тут же ценой больших сознательных усилий навсегда забыл имена тех, кто это сделал) как-нибудь ночью быстро и без шума устранить комиссара. Нет, сказал Николас. В этом нет никакого смысла. Не будет этого, так пришлют другого. А Дейл Нанс все-таки человек, а не какая-то бездушная сила. Так неужели вам предпочтительней иметь дело с Эстес-Парком как с некоей силой, изредка вещающей с экрана, которую вы видите и слышите, но никак не можете ответить?
А потому, как ни злился Николас на комиссара Нанса, он признавал необходимость его присутствия в муравейнике. Крайние радикалы, явившиеся к нему однажды ночью с их идеей мгновенного и легкого разрешения проблемы политкома, разошлись по домам, признав убедительность его доводов. Во всяком случае, Николас на это очень надеялся.
Как бы там ни было, Нанс все еще оставался в живых. Так что, пожалуй, аргументы Николаса действительно убедили радикалов… а ведь прошло уже целых три года с тех пор, как Нанс заступил на пост и начал активничать. Вряд ли Нанс когда-нибудь об этом думал. Что его тогда чуть не убили, а если бы не Николас, то и убили бы.
А вот знай комиссар об этом, что бы он тогда ощутил? Благодарность?
Или презрение?
В этот момент Кэрол стала настойчиво привлекать его внимание. Пока Дейл Нанс осматривал зал, выбирая себе жертву, Кэрол – факт абсолютно невероятный – говорила Николасу жестами, что им нужно вдвоем выйти из зала.
Сидевшая рядом с ним Рита не могла не заметить эту жестикуляцию, но смотрела прямо перед собой, притворяясь, будто ничего не видит. Дейл Нанс тоже не мог не заметить и сурово нахмурился.
Однако Николас послушно встал и последовал за Кэрол по проходу, прочь из актового зала, в пустынный гулкий коридор.
– Господи, – сказал он ей, – да чего тебе так срочно потребовалось?
Судя по тому, какими глазами проводил их Нанс, он еще припомнит Николасу этот случай.
– Я хочу, чтобы ты заверил бумаги о смерти, – сказала Кэрол, направляясь к лифту. – Ведь бедняга Мори…
– Но зачем такая уж спешка?
Он чувствовал, что здесь таится нечто другое.
Кэрол не ответила; всю дорогу до холодильника, где лежало окоченевшее тело, они промолчали. Николас приподнял простыню, мельком взглянул на лицо покойника и вышел из холодильника подписывать подготовленные Кэрол документы – пять аккуратно заполненных бланков, которые незамедлительно будут посланы по видеолинии безвестным бюрократам с поверхности.
После чего Кэрол извлекла из тщательно застегнутого кармана своего халата крошечный прибор, в котором Николас узнал подслушивающее устройство с магнитофоном. Она осторожно извлекла из него катушечку пленки, открыла несгораемый шкаф, где хранились опасные препараты, и показала Николасу полку, на которой лежали ряды таких же катушечек и какие-то еще электронные приборы, никак не связанные с медициной.
– Что это такое? – спросил Николас уже более спокойным голосом.
По какой-то причине она захотела ему показать свои подслушивающие устройства и пленки, тщательно хранимые от всех глаз. Он знал ее лучше и ближе, чем любой другой из живших в муравейнике. Однако тут он ничего не понимал.
– Я записала речь Янси на пленку, – сказала Кэрол. – Во всяком случае, ту ее часть, при которой присутствовала.
– А остальные пленки из этого шкафа?
– Все это тоже Янси. Его предыдущие речи. Более чем за год.
– А законно их так вот записывать?
– Если ты так уж интересуешься, это вполне законно. Я проверяла.
Кэрол сложила пять бланков стопочкой и засунула их в прорезь ксерокс-трансмиттера, чтобы переслать по проводам в архивы Эстес-Парка.
– Иногда мне кажется, что ты немного свихнулась, – облегченно сказал Николас. Ее мысли всегда уходили в какую-то странную сторону, буквально струились потоком, вечно его удивляли; он никогда за ними не поспевал, и его благоговейное уважение все росло и росло. – Объясни, пожалуйста.
– Не знаю, заметил ли ты, – сказала Кэрол, – но в своей речи, произнесенной в прошлом феврале, он использовал французское выражение «coup de grâce»[8] и произнес слово grâce как «грас». Сразу за этим, в марте, он произнес то же самое выражение… – Она достала из несгораемого шкафа какую-то бумагу с записями и теперь по ней сверялась. – Двенадцатое марта. Произнесено верно, как «ку де гра». Затем пятнадцатого апреля снова было «грас». – Она вскинула глаза на Николаса.
Николас раздраженно пожал плечами, его усталый мозг уже отказывался что-либо понимать.
– Пошли-ка мы спать, поговорим когда-нибудь по…
– Затем, – невозмутимо продолжила Кэрол, – в речи от тринадцатого мая он снова использовал это выражение. Та достопамятная речь, в которой он нам сообщил, что уничтожение Ленинграда может оказаться… – Она подняла глаза от бумаги. – Может оказаться истинным “ку де гра”». Никакого «эс», он вернулся к начальному произношению. – Она вернула бумагу в шкаф и тщательно его заперла.
Николас заметил, что для этого потребовался не только железный ключ, но и легкое нажатие пальцев, считывавшее, очевидно, рисунок папиллярных линий; даже при наличии второго ключа – даже ее собственного ключа – шкаф останется закрытым. Он откроется только для нее.
– Ну и?
– Я не знаю, – пожала плечами Кэрол. – Но что-то это все-таки значит. Кто воюет на поверхности?
– Оловяшки.
– А где же все люди?
– Сейчас ты очень похожа на комиссара Нанса, допрашивающего людей в такое время, когда им давно бы пора…
– Они в муравейниках, – сказала Кэрол. – Под землей. Как мы. И вот, когда ты подаешь заявку на искусственный орган, тебе отвечают, что они отпускаются только военным лазаретам, находящимся, надо понимать, на поверхности.
– Я не знаю и знать не хочу, – сказал Николас, – где находятся эти лазареты. Я только знаю, что они имеют приоритет, а мы его не имеем.
– Но если воюют сплошь оловяшки, кто же лежит в лазаретах? – спросила Кэрол. – Оловяшки? Нет. Потому что поврежденных оловяшек рассылают по мастерским вроде нашей. Да и вообще у оловяшки нет поджелудочной железы. Конечно, на поверхности есть сколько-то людей, к примеру наше правительство. То же самое и на той стороне фронта, у советских. Так что же, все поджелудочные железы предназначены только для них?
Николас молчал, спорить тут было невозможно.
– Что-то тут явно не так, – продолжила Кэрол. – Не может быть никаких военных лазаретов, потому что там нет ни штатских, ни солдат, которых ранят на войне и которые нуждаются в искусственных органах. И все же нам этих органов не выдают. К примеру, мне для Сузы, даже хотя они знают, что без Сузы мы не продержимся. Так что подумай об этом, Ник.
– Хмм.
– Ты еще придумаешь что-нибудь лучшее, чем «хмм», – обнадежила Кэрол. – И придумаешь скоро.
– А теперь, ребята, вопросы.
Ноль внимания. Вернее – минимум внимания, лишь бы не нарваться на неприятности.
Николас, как и требовалось ему по статусу, встал рядом с Дейлом.
– Мы и правительство, – сказал он, – проведем конференцию.
– Президент Сент-Джеймс, а Мори Суза – он что, умер? А то я вижу, доктор Тай тоже здесь, – донесся с последних рядов резкий голос, то ли женский, то ли мужской.
– Да, – подтвердил Николас, – но он мгновенно заморожен, так что надежда еще остается. Короче, народ, вы слышали сейчас Протектора. Перед этим вы видели, как был уничтожен Детройт. Вы знаете, что мы уже отстаем с выполнением плана, в этом месяце мы обязаны поставить двадцать пять оловяшек, а в следующем…
– Да какой там следующий? – горько спросил чей-то голос. – Через месяц нас всех здесь не будет.
– Нет, ты ошибаешься, – откликнулся Николас. – Одну проверку мы переживем. Позвольте мне вам напомнить, что первоначальное наказание сводится, по сути, к урезанию пищевого рациона на какие-то пять процентов, и лишь потом отдельные люди получат призывные повестки. И даже тогда это не будет больше чем децимация – один человек из десяти. И только если мы не выполним план три месяца кряду, возникнет перспектива возможного – я подчеркиваю, только возможного – закрытия. Но у нас всегда остается законное средство защиты; мы можем послать адвоката бороться за наши интересы в Верховном суде Эстес-Парка, и, конечно же, так мы и сделаем, а не станем сразу же капитулировать.
– Вы посылали повторный запрос на замену главного механика? – спросил чей-то голос.
– Да, – сказал Николас.
Но такого Мори Сузы больше нет. Разве что в других муравейниках. А из – сколько там последний раз говорили? – из ста шестидесяти тысяч муравейников Западного полушария ни один не захочет расстаться с хорошим главным механиком – даже если мы сможем как-нибудь связаться с ближайшими соседями. Пять лет назад ближайший к северу муравейник, муравейник «Джуди Гарленд»[7], пробурил в нашу сторону ствол и умолял – буквально умолял – одолжить им Сузу. На один только месяц. И мы сказали «нет».
– Ну хорошо, – торопливо начал Нанс, видя, что вопросов не задают. – Теперь я проведу небольшую проверку, верно ли вы поняли, что сказал Протектор. Начнем, пожалуй, с вас. – Он ткнул пальцем в сторону юной женатой парочки. – Почему отказал наш защитный экран вокруг Детройта? Встаньте, пожалуйста, и назовитесь.
Парочка неохотно встала.
– Джек и Майра Франкис, – сказал мужчина. – Отказ произошел из-за использования Тихнарами распыляющейся ракеты типа Галатея-три, которая проникла сквозь щит на уровне субмолекулярных частиц. Вроде бы. Что-то в этом роде.
Он снова сел и обнял жену за плечи.
– Хорошо, – сказал Нанс: ответ был приемлемым. – Почему тихнарская техника временно обогнала нашу? – Он обвел зал глазами, нашел подходящую жертву и сделал ей знак рукой. – Связано ли это с ошибкой нашего руководства?
Встала женщина средних лет с типичным лицом старой девы.
– Мисс Гертруда Праут. Нет, это никак не связано с ошибками нашего руководства.
Она торопливо села.
– Так с чем же тогда это связано? – спросил Нанс, все еще обращаясь к ней. – Если вы не против, мадам, отвечайте, пожалуйста, стоя. – (Мисс Праут снова поднялась.) – Так, может быть, это наша вина? – подсказал ей Нанс. – Не конкретно жителей этого муравейника, а вообще всех нас, выполняющих военные заказы.
– Да, – подтвердила мисс Праут еле слышным, послушным голосом. – Мы не сумели обеспечить…
Она запнулась и умолкла не в силах вспомнить, чего они там не обеспечили. Повисла неловкая, напряженная тишина.
Николас взял дело в свои руки:
– Так вот, мы производим главное оружие, которым ведется война, потому что одни лишь оловяшки способны жить на сплошь радиоактивной поверхности среди разнообразных культур смертоносных бактерий и хлинэстеразоразрушающего нервного газа…
– Холинестераза, – поправил Нанс.
– …и лишь благодаря им мы живы. Мы обязаны своей жизнью этим машинам, создающимся в наших мастерских. Именно это имел в виду комиссар Нанс. Жизненно важно понимать, почему мы должны…
– Оставь это дело мне, – тихо сказал Нанс.
– Нет, Дейл, мне нужно закончить мысль.
– Ты уже сделал одно непатриотичное утверждение. Холинестеразоразрушающий нервный газ был придуман в Америке. Ты же знаешь, я могу приказать тебе сесть на место.
– И все-таки я не сяду, – сказал Николас. – Люди устали. Сейчас не время приставать к ним с вопросами. Смерть Сузы…
– Именно что самое время, – прервал его Нанс. – Меня, Ник, обучали в Берлинском институте психиатрической войны, сама миссис Морген и ее клиницисты, так что мне ли не знать. Как вы все понимаете, – обратился он к аудитории, – наш главный механик был…
– Вот что, комиссар. Политком Нанс. Мы сейчас дадим тебе мешок репы, а ты постарайся надавить из нее бутылку крови. Ну как, согласен? – прозвучал откуда-то из зала враждебный, измывательский голос.
Зал одобрительно зашушукался.
– Я же говорил тебе, – негромко сказал Николас густо покрасневшему комиссару, который судорожно сжимал в руках свои заметки. – Может, теперь ты позволишь им разойтись по домам?
– Между мной и вашим президентом возникло небольшое разногласие, – громко сказал Нанс. – В качестве компромисса я задам вам только один вопрос.
Он замолк, ощупывая глазами усталый испуганный зал. Единственный враждебный голос более не звучал; Нанс был сильнее их, потому что он, и один лишь он, был тут не гражданином, а чиновником Запдемии и мог при желании вызвать в муравейник с поверхности живую, из людей, полицию либо, если поблизости не было подчиненных Броуза, ударный отряд вооруженных оловяшек из войск генерала Хольта.
– Комиссар, – объявил Николас, – задаст еще один вопрос. А потом, с Божьей помощью, мы все отправимся спать.
И сел на свое место.
– Так чем же сможем мы восполнить мистеру Янси нашу с вами неудачу? – медленно, с расстановкой спросил комиссар.
Николас внутренне застонал. Но ни он, ни кто иной из бакеров не имел законного права, да и вообще никакого права, заткнуть рот их комиссару. И все же его здесь присутствие имело и свои положительные стороны. Потому что Нанс был единственным человеком, осуществлявшим прямую связь между их баком и правительством; теоретически через Нанса они могли спрашивать правительство и отвечать на его вопросы, и даже сейчас, в самый разгар мировой войны, между баком и правительством проводились иногда совещания.
Однако здешним бакерам было трудно смириться с наплевательским отношением Дейла Нанса – или, вернее, его начальников с поверхности, – проявлявшимся в самые неподходящие моменты, например теперь, когда давно пора спать. Это положение не было безвыходным, только выход вызывал большие сомнения.
Николасу однажды предложили (и он тут же ценой больших сознательных усилий навсегда забыл имена тех, кто это сделал) как-нибудь ночью быстро и без шума устранить комиссара. Нет, сказал Николас. В этом нет никакого смысла. Не будет этого, так пришлют другого. А Дейл Нанс все-таки человек, а не какая-то бездушная сила. Так неужели вам предпочтительней иметь дело с Эстес-Парком как с некоей силой, изредка вещающей с экрана, которую вы видите и слышите, но никак не можете ответить?
А потому, как ни злился Николас на комиссара Нанса, он признавал необходимость его присутствия в муравейнике. Крайние радикалы, явившиеся к нему однажды ночью с их идеей мгновенного и легкого разрешения проблемы политкома, разошлись по домам, признав убедительность его доводов. Во всяком случае, Николас на это очень надеялся.
Как бы там ни было, Нанс все еще оставался в живых. Так что, пожалуй, аргументы Николаса действительно убедили радикалов… а ведь прошло уже целых три года с тех пор, как Нанс заступил на пост и начал активничать. Вряд ли Нанс когда-нибудь об этом думал. Что его тогда чуть не убили, а если бы не Николас, то и убили бы.
А вот знай комиссар об этом, что бы он тогда ощутил? Благодарность?
Или презрение?
В этот момент Кэрол стала настойчиво привлекать его внимание. Пока Дейл Нанс осматривал зал, выбирая себе жертву, Кэрол – факт абсолютно невероятный – говорила Николасу жестами, что им нужно вдвоем выйти из зала.
Сидевшая рядом с ним Рита не могла не заметить эту жестикуляцию, но смотрела прямо перед собой, притворяясь, будто ничего не видит. Дейл Нанс тоже не мог не заметить и сурово нахмурился.
Однако Николас послушно встал и последовал за Кэрол по проходу, прочь из актового зала, в пустынный гулкий коридор.
– Господи, – сказал он ей, – да чего тебе так срочно потребовалось?
Судя по тому, какими глазами проводил их Нанс, он еще припомнит Николасу этот случай.
– Я хочу, чтобы ты заверил бумаги о смерти, – сказала Кэрол, направляясь к лифту. – Ведь бедняга Мори…
– Но зачем такая уж спешка?
Он чувствовал, что здесь таится нечто другое.
Кэрол не ответила; всю дорогу до холодильника, где лежало окоченевшее тело, они промолчали. Николас приподнял простыню, мельком взглянул на лицо покойника и вышел из холодильника подписывать подготовленные Кэрол документы – пять аккуратно заполненных бланков, которые незамедлительно будут посланы по видеолинии безвестным бюрократам с поверхности.
После чего Кэрол извлекла из тщательно застегнутого кармана своего халата крошечный прибор, в котором Николас узнал подслушивающее устройство с магнитофоном. Она осторожно извлекла из него катушечку пленки, открыла несгораемый шкаф, где хранились опасные препараты, и показала Николасу полку, на которой лежали ряды таких же катушечек и какие-то еще электронные приборы, никак не связанные с медициной.
– Что это такое? – спросил Николас уже более спокойным голосом.
По какой-то причине она захотела ему показать свои подслушивающие устройства и пленки, тщательно хранимые от всех глаз. Он знал ее лучше и ближе, чем любой другой из живших в муравейнике. Однако тут он ничего не понимал.
– Я записала речь Янси на пленку, – сказала Кэрол. – Во всяком случае, ту ее часть, при которой присутствовала.
– А остальные пленки из этого шкафа?
– Все это тоже Янси. Его предыдущие речи. Более чем за год.
– А законно их так вот записывать?
– Если ты так уж интересуешься, это вполне законно. Я проверяла.
Кэрол сложила пять бланков стопочкой и засунула их в прорезь ксерокс-трансмиттера, чтобы переслать по проводам в архивы Эстес-Парка.
– Иногда мне кажется, что ты немного свихнулась, – облегченно сказал Николас. Ее мысли всегда уходили в какую-то странную сторону, буквально струились потоком, вечно его удивляли; он никогда за ними не поспевал, и его благоговейное уважение все росло и росло. – Объясни, пожалуйста.
– Не знаю, заметил ли ты, – сказала Кэрол, – но в своей речи, произнесенной в прошлом феврале, он использовал французское выражение «coup de grâce»[8] и произнес слово grâce как «грас». Сразу за этим, в марте, он произнес то же самое выражение… – Она достала из несгораемого шкафа какую-то бумагу с записями и теперь по ней сверялась. – Двенадцатое марта. Произнесено верно, как «ку де гра». Затем пятнадцатого апреля снова было «грас». – Она вскинула глаза на Николаса.
Николас раздраженно пожал плечами, его усталый мозг уже отказывался что-либо понимать.
– Пошли-ка мы спать, поговорим когда-нибудь по…
– Затем, – невозмутимо продолжила Кэрол, – в речи от тринадцатого мая он снова использовал это выражение. Та достопамятная речь, в которой он нам сообщил, что уничтожение Ленинграда может оказаться… – Она подняла глаза от бумаги. – Может оказаться истинным “ку де гра”». Никакого «эс», он вернулся к начальному произношению. – Она вернула бумагу в шкаф и тщательно его заперла.
Николас заметил, что для этого потребовался не только железный ключ, но и легкое нажатие пальцев, считывавшее, очевидно, рисунок папиллярных линий; даже при наличии второго ключа – даже ее собственного ключа – шкаф останется закрытым. Он откроется только для нее.
– Ну и?
– Я не знаю, – пожала плечами Кэрол. – Но что-то это все-таки значит. Кто воюет на поверхности?
– Оловяшки.
– А где же все люди?
– Сейчас ты очень похожа на комиссара Нанса, допрашивающего людей в такое время, когда им давно бы пора…
– Они в муравейниках, – сказала Кэрол. – Под землей. Как мы. И вот, когда ты подаешь заявку на искусственный орган, тебе отвечают, что они отпускаются только военным лазаретам, находящимся, надо понимать, на поверхности.
– Я не знаю и знать не хочу, – сказал Николас, – где находятся эти лазареты. Я только знаю, что они имеют приоритет, а мы его не имеем.
– Но если воюют сплошь оловяшки, кто же лежит в лазаретах? – спросила Кэрол. – Оловяшки? Нет. Потому что поврежденных оловяшек рассылают по мастерским вроде нашей. Да и вообще у оловяшки нет поджелудочной железы. Конечно, на поверхности есть сколько-то людей, к примеру наше правительство. То же самое и на той стороне фронта, у советских. Так что же, все поджелудочные железы предназначены только для них?
Николас молчал, спорить тут было невозможно.
– Что-то тут явно не так, – продолжила Кэрол. – Не может быть никаких военных лазаретов, потому что там нет ни штатских, ни солдат, которых ранят на войне и которые нуждаются в искусственных органах. И все же нам этих органов не выдают. К примеру, мне для Сузы, даже хотя они знают, что без Сузы мы не продержимся. Так что подумай об этом, Ник.
– Хмм.
– Ты еще придумаешь что-нибудь лучшее, чем «хмм», – обнадежила Кэрол. – И придумаешь скоро.
Глава 4
Утром, когда Николас проснулся, Рита встретила его вопросом:
– Вчера ты ушел из зала с этой женщиной, с этой Кэрол Тай. Зачем?
– Нужно было подписать бумаги о смерти Сузы, – пробормотал Николас, не совсем еще проснувшийся и чувствовавший себя до крайности неловко с немытым лицом и нечищеными зубами. – Дела, что тут поделаешь.
Он поплелся босиком в ванную, общую с соседним гнездом, и увидел, что дверь заперта.
– Ладно, Стью, – сказал Николас, – кончай свое бритье и открой мне дверь.
Дверь приоткрылась. Его брат виновато стоял перед зеркалом и действительно брился, хотя брить-то там толком было и нечего.
– Да ты не обращай на меня внимания, – сказал Стью. – Делай все, что ты там…
– Сегодня мы первыми заняли ванную, – взвизгнула его жена Иди, высунувшись из своего гнезда. – Твоя Рита прошлым вечером намывалась в ванной целый час, так что сегодня ты мог бы и подождать.
– Вчера ты ушел из зала с этой женщиной, с этой Кэрол Тай. Зачем?
– Нужно было подписать бумаги о смерти Сузы, – пробормотал Николас, не совсем еще проснувшийся и чувствовавший себя до крайности неловко с немытым лицом и нечищеными зубами. – Дела, что тут поделаешь.
Он поплелся босиком в ванную, общую с соседним гнездом, и увидел, что дверь заперта.
– Ладно, Стью, – сказал Николас, – кончай свое бритье и открой мне дверь.
Дверь приоткрылась. Его брат виновато стоял перед зеркалом и действительно брился, хотя брить-то там толком было и нечего.
– Да ты не обращай на меня внимания, – сказал Стью. – Делай все, что ты там…
– Сегодня мы первыми заняли ванную, – взвизгнула его жена Иди, высунувшись из своего гнезда. – Твоя Рита прошлым вечером намывалась в ванной целый час, так что сегодня ты мог бы и подождать.