Страница:
Филип Дик
Предпоследняя правда
Глава 1
Туман может наползать снаружи и пропитывать вас насквозь, он может вторгаться. Стоя у высокого окна своей библиотеки – озимандиевского[1] сооружения, построенного из глыб бетона, которые образовывали когда-то въездной пандус Приморского фривея, – Джозеф Адамс в глубоком раздумье наблюдал туман, туман, наползавший с океана. Потому, что ли, что был уже вечер и мир быстро темнел, этот туман пугал его ничуть не меньше, чем другой, который внутри, который не вторгается, а шевелится и расползается, заполняя собою все полости тела. Как правило, этот туман называют одиночеством.
– Выпить хочу, – канючащим голосом сказала сзади Коллин. – Ты мне не сделаешь?
– У тебя что, руки отвалились? – огрызнулся Адамс. – Не можешь выжать лимон?
Он отвернулся от окна с его видом на сухие деревья, Тихий океан и его отражение в небе; наползала тьма, и он на мгновение подумал: а может, и правда смешать ей выпивку? И тут же вспомнил, что ему нужно делать, где бы он должен был быть.
Он сел за мраморный письменный стол, вытащенный из снесенного бомбами дома, стоявшего когда-то в той части бывшего Сан-Франциско, которая называлась Русский Холм, и нажал на риторайзере клавишу «вкл».
Коллин со страдальческим стоном ушла искать оловяшку, который смешал бы ей выпивку. Джозеф Адамс не повернулся, но услышал, как она ушла, и был несказанно рад. По какой-то неясной причине – но тут ему не хотелось копаться в своих мыслях слишком уж глубоко – в компании Коллин Хакетт он чувствовал себя более одиноким, чем в одиночестве, а к тому же вчера, в воскресенье, поздно вечером он намешал и выпил какой-то ужас, до приторности сладкий, словно кто-то из оловяшек выкопал где-то бутылку токайского, и он по ошибке использовал его вместо сухого вермута, когда приготавливал мартини. Смешно сказать, но сами оловяшки никогда бы не допустили такой ошибки – это что, знак? Джо Адамс горестно задумался. А может, они уже стали умнее нас?
Для начала Адамс напечатал на риторайзере желаемое существительное. «Белка». Затем, после добрых двух минут мучительного раздумья, подходящее прилагательное: «хитрая».
– О’кей, – сказал он вслух, а затем откинулся в кресле и тронул клавишу «прогон».
В тот самый момент, когда Коллин вернулась в библиотеку с высоким стаканом намешанного из джина питья, риторайзер начал строить фразу.
– Это старая мудрая белка, – произнес он жестяным голосом (в нем был лишь маленький двухдюймовый динамик), – однако, строго говоря, ее мудрость не принадлежит ей самой; природа одарила ее…
– О господи, – почти выкрикнул Джо Адамс и с силой шарахнул по изящному, из стали и пластика механизму, начиненному тысячами микросхем; механизм тут же смолк. И только тут он заметил Коллин. – Извини, пожалуйста, но я просто жутко устал. Ну почему кто-нибудь из них, Броуз, или генерал Хольт, или маршал Харензаны – да хоть кто-нибудь, занимающий ответственный пост, ну почему никто из них не засунул воскресный вечер где-нибудь между полднем пятницы и…
– Милый, – вздохнула Коллин, – я слышала, как ты напечатал всего лишь две лексические единицы. Дай ей побольше жвачки.
– Я дам ей столько жвачки, что она сейчас подавится. – Адамс тронул клавишу «отмена», а затем напечатал целую фразу; Коллин стояла за его спиной, отхлебывала коктейль и наблюдала. – Ну, как теперь?
– Не пойму я тебя, – сказала Коллин. – То ли ты влюблен в свою работу, то ли ты ее ненавидишь. – Она прочитала фразу вслух: – «Хорошо осведомленная дохлая крыса шумно возилась под косноязычным розовым бревном».
– Вот, – мрачно сказал Джо Адамс. – Посмотрим, что этот тупой вспомогатель, стоивший мне пятнадцать тысяч, сделает с такой вот штукой. Я говорю вполне серьезно. Ну, поехали. – Он ткнул пальцем в клавишу прогона.
– Когда эта речь должна быть готова? – спросила Коллин.
– Завтра.
– Ну, встанешь пораньше.
– Нет уж, только не это.
С утра, подумал он, мне вдвойне противно.
– Все мы привыкли думать о крысах как о своих врагах. – В сверчковом голосе риторайзера появились народные нотки. – Но подумайте хотя бы об их огромной ценности для изучения раковых клеток. Непритязательная крыса бессчетные годы служит йоменскую службу всему челове…
Еще один удар, и машина заткнулась.
– …честву, – закончила Коллин; она меланхолично рассматривала где-то выкопанный аутентичный древний бюст работы Эпстайна[2], стоявший в нише стеллажа, где Джозеф Адамс держал литературу по телевизионной рекламе прошлого великого двадцатого века, в частности о религиозных и вдохновенных творениях Стэна Фреберга[3] на тему шоколадок «Марс». – Вшивая метафора, – пробормотала она. – Йоменская служба крысы… йоменами в Средневековье называли молодых крестьян, и я готова поспорить, что даже такой профессионал, как ты, и то этого не знает. Принеси мне плащ и подай мой флаппер к главному входу, – кинула она оловяшке, выросшему по ее вызову в дверях библиотеки. – Я полечу к себе на виллу, – повернулась она к Джо. И добавила, когда тот ничего не ответил: – Ты бы попробовал сочинить эту речь без всяких помогалок, своими собственными словами. Тогда и не будет никаких этих «йоменских крыс», доводящих тебя до белого каления.
Только вряд ли у меня это теперь получится, подумал Джо Адамс. Чтобы самому, своими словами, без помощи механизма. Теперь я намертво к нему прикован.
Тем временем снаружи туман добился полной победы; бросив взгляд искоса, Адамс увидел, что он оккупировал уже весь мир до самых окон библиотеки. Ну что же, подумал он, зато мы избавлены от очередного яркого, сплошь из взбаламученной радиоактивной пыли заката.
– Мисс Хакетт, – объявил оловяшка, – ваш флаппер подан к главному входу, и ваш шофер типа два готов распахнуть для вас дверцу. И во спасение от вечерних миазмов один из служителей мистера Адамса будет омывать вас потоком теплого воздуха, пока вы не окажетесь внутри.
– Господи, – скривился Джо Адамс и потряс головой, словно избавляясь от наваждения.
– А ведь ты сам, дорогуша, его всему этому и научил, – заметила Коллин. – Весь его выспренний язык пришел прямиком от тебя.
– А все потому, – горько ответил Адамс, – что я люблю стиль, величие и ритуал. Броуз написал мне, письмо пришло в агентство прямо из его женевского бюро, что в этой речи должна использоваться как центральный образ именно она – белка. А что про нее скажешь, чего еще никто не говорил? Они делают запасы, они бережливы. Все мы это прекрасно знаем. Но что они делают еще такого, к чему можно было прицепить проклятую мораль?
«А к тому же, – подумал он, – все они умерли. Такого животного вида больше не существует. Но мы упорно превозносим ее добродетели, истребив предварительно ее как таковую».
Он набрал на клавиатуре риторайзера две новые лексические единицы. «Белка». И – «геноцид».
После недолгих раздумий машина заговорила:
– Вчера по дороге в банк со мной приключилась презабавнейшая вещь. Я проходил через Центральный парк, а вам всем хорошо известно…
– Ты проходил?! – пораженно воззрился Джо. – Ты проходил через Центральный парк?! Да Центрального парка нет уже сорок лет.
– Да брось ты, Джо, это же машина.
Накинув плащ, Коллин вернулась, чтобы чмокнуть его на прощание.
– Но эта штука совсем сбрендила! – кипятился Адамс. – И она сказала «презабавнейшая», когда я ввел ей слово «геноцид». Можешь себе представить…
– Она как бы вспоминает, – рассудительно объяснила Коллин; привстала на колено, нежно потрогала его лицо и посмотрела прямо в глаза. – Я люблю тебя, но так ты скоро умрешь, надорвешься на работе. Как только я приеду в Агентство, первым делом направлю Броузу заявление с просьбой предоставить тебе, по возможности, двухнедельный отпуск. И у меня есть для тебя небольшой сюрприз: один из моих оловяшек вел неподалеку от виллы раскопки, формально не выходя за границы участка, то есть за новые границы, – это мои оловяшки устроили тут небольшой обмен с оловяшками северного соседа.
– Книга, – произнес он, и в нем вспыхнул огонек интереса, быстро превратившийся в пламя.
– Книга, – кивнула она, – и очень хорошая. Настоящая, довоенная, не какой-нибудь там ксерокс. Знаешь какая?
– «Алиса в Стране чудес».
Он столько слышал про эту книгу, что всегда хотел достать ее и прочитать.
– Лучше. Одна из этих дико смешных книг шестидесятых годов, и в очень хорошем состоянии: сохранились обе крышки переплета. Книга для самообразования. «Как я успокоил свои нервы регулярным употреблением лукового сока». Или что-то еще в этом роде. «Я заработал миллион долларов, ведя по заданию ФБР две с половиной жизни». Или…
– Коллин, – сказал Джо Адамс, – я однажды выглянул в окно и увидел белку.
– Да что ты такое говоришь? – забеспокоилась Коллин.
– Хвост, тут уж не может быть ошибки. Толстый, круглый и серый, как ершик для бутылок. И они еще вот так прыгают. – Он показал ей рукой, отчаянно пытаясь вспомнить, как же все это было. – Я завопил, я послал туда четверых оловяшек с… да что там рассказывать. Короче говоря, через какое-то время они вернулись назад и сказали: «Ни в этом месте, ни где-нибудь поблизости нет, о доминус, ничего подобного». Или еще какую глупость в этом роде.
Он на секунду замолчал. Конечно же, это была гипногогическая галлюцинация, возникшая в результате перепоя и недосыпа. Он прекрасно это знал. И оловяшки знали. А теперь и Коллин знала. Но все-таки, а вдруг?
– Напиши своими собственными словами, что ты тогда ощущал. От руки, на бумаге – не задиктовывая рекордеру. Что бы значило для тебя обнаружить живую, веселенькую белку. Не что там думает эта хреновина. – Она пренебрежительно махнула рукой в сторону пятнадцатитысячедолларового риторайзера. – А потом…
– А потом, – подхватил Адамс, – ее зарубит Броуз. Возможно, я пропущу ее через вак и даже через сим и запишу на пленку; это, пожалуй, у меня получится. Но сквозь Женеву, это уж фигушки. Потому что я не буду там говорить: «Несите, ребята, свою ношу». Я скажу… – И вдруг на него накатились мир и спокойствие. – Ладно, попробую. – Он встал и отодвинул назад свое старокалифорнийское плетеное кресло. – И даже напишу все от руки, только нужно найти – как они там называются?
– Шариковая ручка. Вспомни о своем кузене, который погиб на войне – его убила шариковая бомба. Ну а ручка, это как рука. Вот и получается: шариковая ручка.
– Да, – кивнул Адамс, – и запрограммирую вак прямо с этого. Возможно, ты и права, это будет очень занудно, но не будет хотя бы тошнить, не будет этих желудочных колик.
Он начал обшаривать библиотеку в поисках – как она это назвала?
Тем временем риторайзер продолжал бубнить:
– …такая крошечная зверюшка, но у нее в голове есть уйма здравого смысла. Может быть, даже больше, чем вы или я способны себе представить. И я думаю, что, глядя на нее, мы можем научиться очень многому.
И так далее, и так далее.
Тысячи микросхем обсасывали проблему со всех сторон, крутились десятки катушек с информацией, это могло продолжаться вечно, однако вечности у Джо Адамса не было, зато он нашел авторучку и нуждался теперь исключительно в чистой белой бумаге. Черт, но ведь точно она где-то была; Адамс взмахом руки подозвал оловяшку, стоявшего наготове, чтобы проводить Коллин к ее флапперу.
– Поручи персоналу, – приказал он, – найти мне бумагу, на которой можно писать. Переройте все комнаты виллы, в том числе и все спальни, даже те, которыми я сейчас не пользуюсь. Я отчетливо помню, что видел где-то фолиант, или пакет, или как там уж оно называлось. Его тоже однажды выкопали.
Оловяшка передал по радио его команду, и Адамс буквально почувствовал, как дом зашевелился, все его пятьдесят с лишним комнат. Все слуги оставили то, что они прежде делали, и бросились выполнять новое задание. Он, их доминус, ощущал, как кипит вокруг жизнь, и внутренний туман слегка рассеялся, хотя они и были всего лишь «роботами» – дикое чешское слово для понятия «работники».
Но снаружи туман продолжал тереться об окна.
И он знал, что, когда Коллин уйдет, туман станет вести себя еще нахальнее, еще решительнее.
Ему хотелось, чтобы был уже понедельник и он был бы в Нью-Йорке, в Агентстве, в своем кабинете, в окружении прочих янсеров. И чтобы жизнь вокруг не была бы движением мертвых – точнее, неживых – вещей. Чтобы жизнь была жизнью.
– Вот что я скажу, – сказал он неожиданно для самого себя. – Я люблю свою работу. Да ничего другого у меня и нет. Не это же… – Он взмахом руки обвел комнату, белесый туман за окном.
– Вроде наркотика, – задумчиво сказала Коллин.
– Да, – кивнул Адамс. – Используя архаичное выражение, ты верно впилилась.
– Тоже мне лингвист, – нежно улыбнулась Коллин. – Не «впилилась», а «врубилась». Может, тебе все-таки стоит обратиться к услугам этой машины.
– Нет, – без раздумья откликнулся Адамс. – Ты была абсолютно права. Я попытаюсь сделать все своими собственными руками.
С минуты на минуту кто-нибудь из слуг принесет ему чистую белую бумагу; он точно знал, что она где-то есть. А если и нет, он может выменять ее на что-нибудь у соседа, слетать в сопровождении свиты оловяшек в соседнее с юга поместье, на виллу Ферриса Гранвилла. У Ферриса точно есть бумага. Он рассказал на прошлой неделе по открытой видеолинии, что пишет – прости господи – свои мемуары.
Что бы это слово ни значило.
– Выпить хочу, – канючащим голосом сказала сзади Коллин. – Ты мне не сделаешь?
– У тебя что, руки отвалились? – огрызнулся Адамс. – Не можешь выжать лимон?
Он отвернулся от окна с его видом на сухие деревья, Тихий океан и его отражение в небе; наползала тьма, и он на мгновение подумал: а может, и правда смешать ей выпивку? И тут же вспомнил, что ему нужно делать, где бы он должен был быть.
Он сел за мраморный письменный стол, вытащенный из снесенного бомбами дома, стоявшего когда-то в той части бывшего Сан-Франциско, которая называлась Русский Холм, и нажал на риторайзере клавишу «вкл».
Коллин со страдальческим стоном ушла искать оловяшку, который смешал бы ей выпивку. Джозеф Адамс не повернулся, но услышал, как она ушла, и был несказанно рад. По какой-то неясной причине – но тут ему не хотелось копаться в своих мыслях слишком уж глубоко – в компании Коллин Хакетт он чувствовал себя более одиноким, чем в одиночестве, а к тому же вчера, в воскресенье, поздно вечером он намешал и выпил какой-то ужас, до приторности сладкий, словно кто-то из оловяшек выкопал где-то бутылку токайского, и он по ошибке использовал его вместо сухого вермута, когда приготавливал мартини. Смешно сказать, но сами оловяшки никогда бы не допустили такой ошибки – это что, знак? Джо Адамс горестно задумался. А может, они уже стали умнее нас?
Для начала Адамс напечатал на риторайзере желаемое существительное. «Белка». Затем, после добрых двух минут мучительного раздумья, подходящее прилагательное: «хитрая».
– О’кей, – сказал он вслух, а затем откинулся в кресле и тронул клавишу «прогон».
В тот самый момент, когда Коллин вернулась в библиотеку с высоким стаканом намешанного из джина питья, риторайзер начал строить фразу.
– Это старая мудрая белка, – произнес он жестяным голосом (в нем был лишь маленький двухдюймовый динамик), – однако, строго говоря, ее мудрость не принадлежит ей самой; природа одарила ее…
– О господи, – почти выкрикнул Джо Адамс и с силой шарахнул по изящному, из стали и пластика механизму, начиненному тысячами микросхем; механизм тут же смолк. И только тут он заметил Коллин. – Извини, пожалуйста, но я просто жутко устал. Ну почему кто-нибудь из них, Броуз, или генерал Хольт, или маршал Харензаны – да хоть кто-нибудь, занимающий ответственный пост, ну почему никто из них не засунул воскресный вечер где-нибудь между полднем пятницы и…
– Милый, – вздохнула Коллин, – я слышала, как ты напечатал всего лишь две лексические единицы. Дай ей побольше жвачки.
– Я дам ей столько жвачки, что она сейчас подавится. – Адамс тронул клавишу «отмена», а затем напечатал целую фразу; Коллин стояла за его спиной, отхлебывала коктейль и наблюдала. – Ну, как теперь?
– Не пойму я тебя, – сказала Коллин. – То ли ты влюблен в свою работу, то ли ты ее ненавидишь. – Она прочитала фразу вслух: – «Хорошо осведомленная дохлая крыса шумно возилась под косноязычным розовым бревном».
– Вот, – мрачно сказал Джо Адамс. – Посмотрим, что этот тупой вспомогатель, стоивший мне пятнадцать тысяч, сделает с такой вот штукой. Я говорю вполне серьезно. Ну, поехали. – Он ткнул пальцем в клавишу прогона.
– Когда эта речь должна быть готова? – спросила Коллин.
– Завтра.
– Ну, встанешь пораньше.
– Нет уж, только не это.
С утра, подумал он, мне вдвойне противно.
– Все мы привыкли думать о крысах как о своих врагах. – В сверчковом голосе риторайзера появились народные нотки. – Но подумайте хотя бы об их огромной ценности для изучения раковых клеток. Непритязательная крыса бессчетные годы служит йоменскую службу всему челове…
Еще один удар, и машина заткнулась.
– …честву, – закончила Коллин; она меланхолично рассматривала где-то выкопанный аутентичный древний бюст работы Эпстайна[2], стоявший в нише стеллажа, где Джозеф Адамс держал литературу по телевизионной рекламе прошлого великого двадцатого века, в частности о религиозных и вдохновенных творениях Стэна Фреберга[3] на тему шоколадок «Марс». – Вшивая метафора, – пробормотала она. – Йоменская служба крысы… йоменами в Средневековье называли молодых крестьян, и я готова поспорить, что даже такой профессионал, как ты, и то этого не знает. Принеси мне плащ и подай мой флаппер к главному входу, – кинула она оловяшке, выросшему по ее вызову в дверях библиотеки. – Я полечу к себе на виллу, – повернулась она к Джо. И добавила, когда тот ничего не ответил: – Ты бы попробовал сочинить эту речь без всяких помогалок, своими собственными словами. Тогда и не будет никаких этих «йоменских крыс», доводящих тебя до белого каления.
Только вряд ли у меня это теперь получится, подумал Джо Адамс. Чтобы самому, своими словами, без помощи механизма. Теперь я намертво к нему прикован.
Тем временем снаружи туман добился полной победы; бросив взгляд искоса, Адамс увидел, что он оккупировал уже весь мир до самых окон библиотеки. Ну что же, подумал он, зато мы избавлены от очередного яркого, сплошь из взбаламученной радиоактивной пыли заката.
– Мисс Хакетт, – объявил оловяшка, – ваш флаппер подан к главному входу, и ваш шофер типа два готов распахнуть для вас дверцу. И во спасение от вечерних миазмов один из служителей мистера Адамса будет омывать вас потоком теплого воздуха, пока вы не окажетесь внутри.
– Господи, – скривился Джо Адамс и потряс головой, словно избавляясь от наваждения.
– А ведь ты сам, дорогуша, его всему этому и научил, – заметила Коллин. – Весь его выспренний язык пришел прямиком от тебя.
– А все потому, – горько ответил Адамс, – что я люблю стиль, величие и ритуал. Броуз написал мне, письмо пришло в агентство прямо из его женевского бюро, что в этой речи должна использоваться как центральный образ именно она – белка. А что про нее скажешь, чего еще никто не говорил? Они делают запасы, они бережливы. Все мы это прекрасно знаем. Но что они делают еще такого, к чему можно было прицепить проклятую мораль?
«А к тому же, – подумал он, – все они умерли. Такого животного вида больше не существует. Но мы упорно превозносим ее добродетели, истребив предварительно ее как таковую».
Он набрал на клавиатуре риторайзера две новые лексические единицы. «Белка». И – «геноцид».
После недолгих раздумий машина заговорила:
– Вчера по дороге в банк со мной приключилась презабавнейшая вещь. Я проходил через Центральный парк, а вам всем хорошо известно…
– Ты проходил?! – пораженно воззрился Джо. – Ты проходил через Центральный парк?! Да Центрального парка нет уже сорок лет.
– Да брось ты, Джо, это же машина.
Накинув плащ, Коллин вернулась, чтобы чмокнуть его на прощание.
– Но эта штука совсем сбрендила! – кипятился Адамс. – И она сказала «презабавнейшая», когда я ввел ей слово «геноцид». Можешь себе представить…
– Она как бы вспоминает, – рассудительно объяснила Коллин; привстала на колено, нежно потрогала его лицо и посмотрела прямо в глаза. – Я люблю тебя, но так ты скоро умрешь, надорвешься на работе. Как только я приеду в Агентство, первым делом направлю Броузу заявление с просьбой предоставить тебе, по возможности, двухнедельный отпуск. И у меня есть для тебя небольшой сюрприз: один из моих оловяшек вел неподалеку от виллы раскопки, формально не выходя за границы участка, то есть за новые границы, – это мои оловяшки устроили тут небольшой обмен с оловяшками северного соседа.
– Книга, – произнес он, и в нем вспыхнул огонек интереса, быстро превратившийся в пламя.
– Книга, – кивнула она, – и очень хорошая. Настоящая, довоенная, не какой-нибудь там ксерокс. Знаешь какая?
– «Алиса в Стране чудес».
Он столько слышал про эту книгу, что всегда хотел достать ее и прочитать.
– Лучше. Одна из этих дико смешных книг шестидесятых годов, и в очень хорошем состоянии: сохранились обе крышки переплета. Книга для самообразования. «Как я успокоил свои нервы регулярным употреблением лукового сока». Или что-то еще в этом роде. «Я заработал миллион долларов, ведя по заданию ФБР две с половиной жизни». Или…
– Коллин, – сказал Джо Адамс, – я однажды выглянул в окно и увидел белку.
– Да что ты такое говоришь? – забеспокоилась Коллин.
– Хвост, тут уж не может быть ошибки. Толстый, круглый и серый, как ершик для бутылок. И они еще вот так прыгают. – Он показал ей рукой, отчаянно пытаясь вспомнить, как же все это было. – Я завопил, я послал туда четверых оловяшек с… да что там рассказывать. Короче говоря, через какое-то время они вернулись назад и сказали: «Ни в этом месте, ни где-нибудь поблизости нет, о доминус, ничего подобного». Или еще какую глупость в этом роде.
Он на секунду замолчал. Конечно же, это была гипногогическая галлюцинация, возникшая в результате перепоя и недосыпа. Он прекрасно это знал. И оловяшки знали. А теперь и Коллин знала. Но все-таки, а вдруг?
– Напиши своими собственными словами, что ты тогда ощущал. От руки, на бумаге – не задиктовывая рекордеру. Что бы значило для тебя обнаружить живую, веселенькую белку. Не что там думает эта хреновина. – Она пренебрежительно махнула рукой в сторону пятнадцатитысячедолларового риторайзера. – А потом…
– А потом, – подхватил Адамс, – ее зарубит Броуз. Возможно, я пропущу ее через вак и даже через сим и запишу на пленку; это, пожалуй, у меня получится. Но сквозь Женеву, это уж фигушки. Потому что я не буду там говорить: «Несите, ребята, свою ношу». Я скажу… – И вдруг на него накатились мир и спокойствие. – Ладно, попробую. – Он встал и отодвинул назад свое старокалифорнийское плетеное кресло. – И даже напишу все от руки, только нужно найти – как они там называются?
– Шариковая ручка. Вспомни о своем кузене, который погиб на войне – его убила шариковая бомба. Ну а ручка, это как рука. Вот и получается: шариковая ручка.
– Да, – кивнул Адамс, – и запрограммирую вак прямо с этого. Возможно, ты и права, это будет очень занудно, но не будет хотя бы тошнить, не будет этих желудочных колик.
Он начал обшаривать библиотеку в поисках – как она это назвала?
Тем временем риторайзер продолжал бубнить:
– …такая крошечная зверюшка, но у нее в голове есть уйма здравого смысла. Может быть, даже больше, чем вы или я способны себе представить. И я думаю, что, глядя на нее, мы можем научиться очень многому.
И так далее, и так далее.
Тысячи микросхем обсасывали проблему со всех сторон, крутились десятки катушек с информацией, это могло продолжаться вечно, однако вечности у Джо Адамса не было, зато он нашел авторучку и нуждался теперь исключительно в чистой белой бумаге. Черт, но ведь точно она где-то была; Адамс взмахом руки подозвал оловяшку, стоявшего наготове, чтобы проводить Коллин к ее флапперу.
– Поручи персоналу, – приказал он, – найти мне бумагу, на которой можно писать. Переройте все комнаты виллы, в том числе и все спальни, даже те, которыми я сейчас не пользуюсь. Я отчетливо помню, что видел где-то фолиант, или пакет, или как там уж оно называлось. Его тоже однажды выкопали.
Оловяшка передал по радио его команду, и Адамс буквально почувствовал, как дом зашевелился, все его пятьдесят с лишним комнат. Все слуги оставили то, что они прежде делали, и бросились выполнять новое задание. Он, их доминус, ощущал, как кипит вокруг жизнь, и внутренний туман слегка рассеялся, хотя они и были всего лишь «роботами» – дикое чешское слово для понятия «работники».
Но снаружи туман продолжал тереться об окна.
И он знал, что, когда Коллин уйдет, туман станет вести себя еще нахальнее, еще решительнее.
Ему хотелось, чтобы был уже понедельник и он был бы в Нью-Йорке, в Агентстве, в своем кабинете, в окружении прочих янсеров. И чтобы жизнь вокруг не была бы движением мертвых – точнее, неживых – вещей. Чтобы жизнь была жизнью.
– Вот что я скажу, – сказал он неожиданно для самого себя. – Я люблю свою работу. Да ничего другого у меня и нет. Не это же… – Он взмахом руки обвел комнату, белесый туман за окном.
– Вроде наркотика, – задумчиво сказала Коллин.
– Да, – кивнул Адамс. – Используя архаичное выражение, ты верно впилилась.
– Тоже мне лингвист, – нежно улыбнулась Коллин. – Не «впилилась», а «врубилась». Может, тебе все-таки стоит обратиться к услугам этой машины.
– Нет, – без раздумья откликнулся Адамс. – Ты была абсолютно права. Я попытаюсь сделать все своими собственными руками.
С минуты на минуту кто-нибудь из слуг принесет ему чистую белую бумагу; он точно знал, что она где-то есть. А если и нет, он может выменять ее на что-нибудь у соседа, слетать в сопровождении свиты оловяшек в соседнее с юга поместье, на виллу Ферриса Гранвилла. У Ферриса точно есть бумага. Он рассказал на прошлой неделе по открытой видеолинии, что пишет – прости господи – свои мемуары.
Что бы это слово ни значило.
Глава 2
Время ложиться спать. Так говорили часы, но кто его знает, может быть, питание снова отключалось, вот на той неделе электричества не было почти целый день, так что часы могут врать на много часов. Возможно, уныло подумал Николас Сент-Джеймс, в действительности время не ложиться, а вставать. А его метаболизм, даже после стольких лет, проведенных под землей, не говорил ему ровно ничего.
В общей с соседями ванной их гнезда 67-В муравейника «Том Микс»[4] текла вода: его жена принимала душ. Тогда Николас сам поискал на туалетном столике, нашел ее наручные часы и посмотрел. Те и другие часы сошлись во мнениях, так что время было правильное. И все же сна не было ни в одном глазу. Конечно, это все Мори Суза, мысли о нем не оставляли Николаса ни на минуту, хищно вгрызались в мозг. Вот так, наверное, чувствуешь себя, подхватив пузырную чуму, когда эти вирусы бешено размножаются и заставляют твою голову вспухнуть и лопнуть, как надутый воздушный шарик. «Может быть, я болен, – подумал Николас. – Серьезно, без всяких шуток, какие уж тут шутки. И даже больнее, чем Суза». А Мори Суза, главный механик их муравейника, которому уже хорошо за семьдесят, умирал.
– Я все, – крикнула Рита из ванной. Но вода продолжала течь, и она не выходила. – Я в смысле, что ты можешь зайти и почистить зубы или положить их в стакан с водой, или что уж ты там с ними делаешь.
«Что я делаю, – подумал он. – Важнее, что я уже сделал, подхватил пузырную чуму… наверное, этот последний оловяшка, присланный нам на ремонт, был плохо деконтаминирован. Или подхватил вонючую сухотку». Мысль заставила Николаса зябко поежиться – это только себе представить, что твоя голова усыхает, сохраняя карикатурное подобие лица, до размеров пинг-понгового шарика.
– О’кей, – сказал Николас и стал не спеша расшнуровывать свои рабочие ботинки.
Он всей кожей ощущал необходимость быть чистым, он тоже примет сейчас душ, несмотря на жесткий рацион по воде, действовавший в муравейнике «Том Микс», введенный его собственным эдиктом. Как только перестаешь чувствовать, чистый ты или грязный, ты обречен. С учетом того, чем здесь можно испачкаться, все эти крошечные штуки, которые валятся сверху, когда какой-нибудь беззаботный железный оболтус забудет толком их вытравить и так и дернет рычаг спуска, сбросит на нас три сотни фунтов смертельно опасного материала, грязного и горячего, или и то и другое… грязного от бактерий и вирусов и горячего от радиоактивности. Чудная комбинация. И снова в мозгу всплыла все та же мысль: «Суза умирает. Много ли сумеем мы прожить без этого ворчуна?»
Недели, наверное, две. Потому что через две недели будут проверять выполнение плана. И на этот раз по всегдашнему невезению и его, и его муравейник проверять будет кто-нибудь из агентов министра внутренних дел Стэнтона Броуза, а не покладистые вояки генерала Хольта. Они периодически менялись. Во избежание коррупции, как сказало однажды с большого экрана изображение Янси.
Николас взял трубку аудиофона и набрал номер клиники.
– Как он там?
– Никаких изменений, – сказал из трубки голос доктора Кэрол Тай, главного терапевта их маленькой клиники. – Он в сознании. Спускайся сюда, он говорит, ему нужно с тобой поговорить.
– О’кей.
Николас положил трубку, крикнул Рите, стараясь перекричать шум льющейся воды, что он уходит. И вышел из гнезда. В коридоре он все время сталкивался с другими бакерами, возвращавшимися из мастерских и комнат отдыха в свои гнезда, чтобы тут же залечь спать; было много купальных халатов и стандартных шлепанцев из искусственного пуха вуба. Так что часы ничуть не ошибались: было время ложиться спать. Но Николас знал: сейчас ему не уснуть.
Тремя этажами ниже, в клинике, он прошел сквозь пустые помещения – клиника уже была закрыта, работал только стационар, – прошел мимо стайки сестричек, сестрички почтительно встали, ведь все-таки Николас был их избранным президентом, и оказался перед дверью с табличкой: «Тише – не тревожить!» Там в палате лежал Мори Суза. Николас осторожно вошел.
На широкой белой кровати лежало нечто настолько плоское, настолько сплющенное, что могло смотреть только вверх, оно походило на отражение, смутно различаемое в пруду, который больше поглощал свет, чем его отражал. Еще не дойдя до кровати, Николас сообразил, что пруд, в котором лежал старик, был поглотителем энергии любого рода. Здесь лежала только шелуха, сухая оболочка, которую словно высосал паук, мировой паук или, вернее для нас, подземный паук, паук подземелья. Упорно продолжавший высасывать человеческую жизнь. Даже на такой глубине.
Старик, недвижно лежавший на спине, пошевелил губами.
– Привет.
– Привет, дуболобый чудила. – Николас подтащил к кровати стул и сел. – Ну как ты там?
После длительной паузы, словно слова Николаса добирались до старого механика ползком, тот снова зашевелил губами:
– Не слишком, Ник, хорошо.
«Ты еще не знаешь, – подумал Николас, – что это такое у тебя. Если только Кэрол не рассказала тебе за последний день». Он смотрел на механика и думал, не подсказал ли тому инстинкт. Сам он уже знал, что панкреатит летален почти в ста процентах случаев, ему-то Кэрол рассказала. Но Сузе, конечно, этого не говорили, да и дальше не скажут, ведь бывают же чудеса.
– Ничего, придешь еще в норму, – неуклюже подбодрил старика Николас.
– Слушай, Ник. Сколько оловяшек наклепали мы в этом месяце?
Николас на мгновение задумался. Сказать ему правду или соврать? Суза слег восемь дней назад; конечно же, он не следил за обстановкой и не мог ничего проверить. А потому Николас соврал:
– Пятнадцать.
– Тогда… – Мучительная пауза; Суза смотрел все время вверх, ни разу не взглянул на Николаса, словно чего-то стыдился. – Тогда мы еще можем выполнить план.
– Да какая мне разница, выполним мы план или нет? – Николас знал Сузу очень давно, сидел вместе с ним под землей с самого начала войны, пятнадцать лет. – Меня только волнует… – Господи, чуть не сорвалось с языка.
– Выйду ли я отсюда, – прошептал Суза.
– В смысле – когда мы с тобою выйдем.
Он внутренне крыл себя последними словами. Дверь открылась, и вошла Кэрол в медицинском белом халате и туфлях без каблука; в руках у нее были какие-то бумаги, несомненно – медкарта Сузы. Николас молча встал, уступая место рядом с кроватью, и вышел в коридор.
Кэрол за ним последовала. В пустом коридоре Николас остановился, и Кэрол ему сказала:
– Он проживет еще максимум неделю, а затем умрет. Вне зависимости от того, что ты тут ему болтаешь.
– Я сказал ему, что наши мастерские выпустили в этом месяце уже пятнадцать оловяшек; постарайся, чтобы никто не просветил его, что это не так.
– Я слышала, – сказала Кэрол, – про что-то вроде пяти.
– Семь.
Он сказал ей это не как врачу, от которого все они здесь зависели, а из-за сложившихся между ними отношений. Он всегда говорил Кэрол всю до конца правду – потому, и это было эмоциональным крючком, державшим его рядом с ней, что она обладала редкой способностью видеть насквозь любой обман, даже самый мелкий и невинный. Так чего же сейчас-то врать? Кэрол никогда не нуждалась в утешениях, она предпочитала правду. И снова ее получила.
– Значит, мы не сможем выполнить план, – сказала Кэрол. Как о чем-то естественном и очевидном.
– Да, – кивнул Николас. – Отчасти это потому, что нам заказали трех оловяшек типа семь, а их делать трудно, это напрягает мастерские. Если бы сплошь третьего типа или хотя бы четвертого…
Но такого счастья им не было никогда и никогда не будет.
До тех пор, пока сражается поверхность.
– Ты же знаешь, – сказала Кэрол, – что на поверхности есть искусственные поджелудочные железы. Ты в твоей официальной роли не мог не думать о такой возможности.
– Ничего не получится, – сказал Николас. – Только для в оенных лазаретов. Приоритет два-А, мы никак не подходим.
– Говорят, что все-таки можно…
– И тут же попасться.
А затем, если тебя поймают с покупками-продажами на черном рынке, быстрая комедия военного трибунала и столь же быстрая казнь. И даже если ты ничего не покупал, ничего не продавал, а просто любопытствовал.
– Ты боишься выйти на поверхность? – спросила Кэрол со своей всегдашней проницательностью.
– Да, – кивнул Николас.
И как же тут не бояться. Две недели: смерть от утраты костным мозгом способности генерировать красные кровяные тельца. Одна неделя: пузырная чума, или вонючая сухотка, или ро-кло-по, а он и так страдал гермофобией, вот ведь только что трясся от страха – как тряслись и считай что все бакеры, хотя в асептичном баке «Том Микс» ни разу еще не было вспышек ни одной из этих зараз.
– Ты можешь, – сказала Кэрол, – созвать небольшую группу тех, кому можно доверять, и спросить, не возьмется ли кто-нибудь пойти добровольцем.
– Кой черт, да я лучше сам пойду, чем буду кого-нибудь просить.
Он не хотел никого посылать, зная, что ждет там смельчака. Никто оттуда не вернется, и главное тут даже не трибунал, а гомотропное оружие, которое выгонит из любого укрытия и будет следовать по пятам, пока не убьет. И скорее всего, на это потребуются считаные минуты.
А все виды гомотропного оружия на удивление омерзительны и убивают самым омерзительным образом.
– Я знаю, как бы тебе хотелось спасти старика Сузу, – сказала Кэрол.
– Я люблю его, – кивнул Николас. – И ни при чем тут мастерские, планы и все такое. Да был ли за все это время, что мы здесь сидим, хотя бы один случай, чтобы он кому-нибудь в чем-нибудь отказал? Днем и ночью, в любое время, протечет ли водопровод, вышибет электричество, забьется протеиновый ствол, он непременно придет, стучит, штопает, латает, и все опять начинает работать.
Так как Суза был главным механиком, он мог отрядить любого из полусотни своих ассистентов, а сам ходить и поплевывать или завалиться спать. Своим собственным примером старик научил Николаса, что, если дали тебе работу, ты ее и делай, а не сваливай на подчиненных.
«Как, – думал он, – свалили на нас работу для войны. Делать металлических бойцов восьми различных типов и прочую хурду-мурду, а засевшее в Эстес-Парке[5] правительство и всякие шишки Запдемии, в том числе и сам Броуз, буквально дышат в затылок».
И эти его мысли словно вызвали из небытия некоего недоброго духа: по коридору к нему и Кэрол поспешала серая смутная фигура. Комиссар Дейл Нанс собственной персоной, как всегда торопившийся по своим неотложным делам.
– Ник! – Нанс резко остановился и начал читать по бумажке. – Через десять минут важная речь; объяви по всегнездной сети и собери всех в актовый зал – мы будем смотреть и слушать вместе, потому что потом будут вопросы. Это очень серьезно. – Его птичьи глаза тревожно метались. – Честно, Ник, насколько я понял из передачи по кабелю, Детройту полный каюк, они прорвали последнее кольцо.
– Господи, – растерянно сказал Николас и направился к ближайшему аудиовходу сети оповещения, динамики которой были во всех помещениях «Тома Микса». – Но только ведь время ложиться, – повернулся он к комиссару Нансу. – Многие уже раздеваются или даже легли. Разве не могут они посмотреть на своих аппаратах, не покидая гнезд?
В общей с соседями ванной их гнезда 67-В муравейника «Том Микс»[4] текла вода: его жена принимала душ. Тогда Николас сам поискал на туалетном столике, нашел ее наручные часы и посмотрел. Те и другие часы сошлись во мнениях, так что время было правильное. И все же сна не было ни в одном глазу. Конечно, это все Мори Суза, мысли о нем не оставляли Николаса ни на минуту, хищно вгрызались в мозг. Вот так, наверное, чувствуешь себя, подхватив пузырную чуму, когда эти вирусы бешено размножаются и заставляют твою голову вспухнуть и лопнуть, как надутый воздушный шарик. «Может быть, я болен, – подумал Николас. – Серьезно, без всяких шуток, какие уж тут шутки. И даже больнее, чем Суза». А Мори Суза, главный механик их муравейника, которому уже хорошо за семьдесят, умирал.
– Я все, – крикнула Рита из ванной. Но вода продолжала течь, и она не выходила. – Я в смысле, что ты можешь зайти и почистить зубы или положить их в стакан с водой, или что уж ты там с ними делаешь.
«Что я делаю, – подумал он. – Важнее, что я уже сделал, подхватил пузырную чуму… наверное, этот последний оловяшка, присланный нам на ремонт, был плохо деконтаминирован. Или подхватил вонючую сухотку». Мысль заставила Николаса зябко поежиться – это только себе представить, что твоя голова усыхает, сохраняя карикатурное подобие лица, до размеров пинг-понгового шарика.
– О’кей, – сказал Николас и стал не спеша расшнуровывать свои рабочие ботинки.
Он всей кожей ощущал необходимость быть чистым, он тоже примет сейчас душ, несмотря на жесткий рацион по воде, действовавший в муравейнике «Том Микс», введенный его собственным эдиктом. Как только перестаешь чувствовать, чистый ты или грязный, ты обречен. С учетом того, чем здесь можно испачкаться, все эти крошечные штуки, которые валятся сверху, когда какой-нибудь беззаботный железный оболтус забудет толком их вытравить и так и дернет рычаг спуска, сбросит на нас три сотни фунтов смертельно опасного материала, грязного и горячего, или и то и другое… грязного от бактерий и вирусов и горячего от радиоактивности. Чудная комбинация. И снова в мозгу всплыла все та же мысль: «Суза умирает. Много ли сумеем мы прожить без этого ворчуна?»
Недели, наверное, две. Потому что через две недели будут проверять выполнение плана. И на этот раз по всегдашнему невезению и его, и его муравейник проверять будет кто-нибудь из агентов министра внутренних дел Стэнтона Броуза, а не покладистые вояки генерала Хольта. Они периодически менялись. Во избежание коррупции, как сказало однажды с большого экрана изображение Янси.
Николас взял трубку аудиофона и набрал номер клиники.
– Как он там?
– Никаких изменений, – сказал из трубки голос доктора Кэрол Тай, главного терапевта их маленькой клиники. – Он в сознании. Спускайся сюда, он говорит, ему нужно с тобой поговорить.
– О’кей.
Николас положил трубку, крикнул Рите, стараясь перекричать шум льющейся воды, что он уходит. И вышел из гнезда. В коридоре он все время сталкивался с другими бакерами, возвращавшимися из мастерских и комнат отдыха в свои гнезда, чтобы тут же залечь спать; было много купальных халатов и стандартных шлепанцев из искусственного пуха вуба. Так что часы ничуть не ошибались: было время ложиться спать. Но Николас знал: сейчас ему не уснуть.
Тремя этажами ниже, в клинике, он прошел сквозь пустые помещения – клиника уже была закрыта, работал только стационар, – прошел мимо стайки сестричек, сестрички почтительно встали, ведь все-таки Николас был их избранным президентом, и оказался перед дверью с табличкой: «Тише – не тревожить!» Там в палате лежал Мори Суза. Николас осторожно вошел.
На широкой белой кровати лежало нечто настолько плоское, настолько сплющенное, что могло смотреть только вверх, оно походило на отражение, смутно различаемое в пруду, который больше поглощал свет, чем его отражал. Еще не дойдя до кровати, Николас сообразил, что пруд, в котором лежал старик, был поглотителем энергии любого рода. Здесь лежала только шелуха, сухая оболочка, которую словно высосал паук, мировой паук или, вернее для нас, подземный паук, паук подземелья. Упорно продолжавший высасывать человеческую жизнь. Даже на такой глубине.
Старик, недвижно лежавший на спине, пошевелил губами.
– Привет.
– Привет, дуболобый чудила. – Николас подтащил к кровати стул и сел. – Ну как ты там?
После длительной паузы, словно слова Николаса добирались до старого механика ползком, тот снова зашевелил губами:
– Не слишком, Ник, хорошо.
«Ты еще не знаешь, – подумал Николас, – что это такое у тебя. Если только Кэрол не рассказала тебе за последний день». Он смотрел на механика и думал, не подсказал ли тому инстинкт. Сам он уже знал, что панкреатит летален почти в ста процентах случаев, ему-то Кэрол рассказала. Но Сузе, конечно, этого не говорили, да и дальше не скажут, ведь бывают же чудеса.
– Ничего, придешь еще в норму, – неуклюже подбодрил старика Николас.
– Слушай, Ник. Сколько оловяшек наклепали мы в этом месяце?
Николас на мгновение задумался. Сказать ему правду или соврать? Суза слег восемь дней назад; конечно же, он не следил за обстановкой и не мог ничего проверить. А потому Николас соврал:
– Пятнадцать.
– Тогда… – Мучительная пауза; Суза смотрел все время вверх, ни разу не взглянул на Николаса, словно чего-то стыдился. – Тогда мы еще можем выполнить план.
– Да какая мне разница, выполним мы план или нет? – Николас знал Сузу очень давно, сидел вместе с ним под землей с самого начала войны, пятнадцать лет. – Меня только волнует… – Господи, чуть не сорвалось с языка.
– Выйду ли я отсюда, – прошептал Суза.
– В смысле – когда мы с тобою выйдем.
Он внутренне крыл себя последними словами. Дверь открылась, и вошла Кэрол в медицинском белом халате и туфлях без каблука; в руках у нее были какие-то бумаги, несомненно – медкарта Сузы. Николас молча встал, уступая место рядом с кроватью, и вышел в коридор.
Кэрол за ним последовала. В пустом коридоре Николас остановился, и Кэрол ему сказала:
– Он проживет еще максимум неделю, а затем умрет. Вне зависимости от того, что ты тут ему болтаешь.
– Я сказал ему, что наши мастерские выпустили в этом месяце уже пятнадцать оловяшек; постарайся, чтобы никто не просветил его, что это не так.
– Я слышала, – сказала Кэрол, – про что-то вроде пяти.
– Семь.
Он сказал ей это не как врачу, от которого все они здесь зависели, а из-за сложившихся между ними отношений. Он всегда говорил Кэрол всю до конца правду – потому, и это было эмоциональным крючком, державшим его рядом с ней, что она обладала редкой способностью видеть насквозь любой обман, даже самый мелкий и невинный. Так чего же сейчас-то врать? Кэрол никогда не нуждалась в утешениях, она предпочитала правду. И снова ее получила.
– Значит, мы не сможем выполнить план, – сказала Кэрол. Как о чем-то естественном и очевидном.
– Да, – кивнул Николас. – Отчасти это потому, что нам заказали трех оловяшек типа семь, а их делать трудно, это напрягает мастерские. Если бы сплошь третьего типа или хотя бы четвертого…
Но такого счастья им не было никогда и никогда не будет.
До тех пор, пока сражается поверхность.
– Ты же знаешь, – сказала Кэрол, – что на поверхности есть искусственные поджелудочные железы. Ты в твоей официальной роли не мог не думать о такой возможности.
– Ничего не получится, – сказал Николас. – Только для в оенных лазаретов. Приоритет два-А, мы никак не подходим.
– Говорят, что все-таки можно…
– И тут же попасться.
А затем, если тебя поймают с покупками-продажами на черном рынке, быстрая комедия военного трибунала и столь же быстрая казнь. И даже если ты ничего не покупал, ничего не продавал, а просто любопытствовал.
– Ты боишься выйти на поверхность? – спросила Кэрол со своей всегдашней проницательностью.
– Да, – кивнул Николас.
И как же тут не бояться. Две недели: смерть от утраты костным мозгом способности генерировать красные кровяные тельца. Одна неделя: пузырная чума, или вонючая сухотка, или ро-кло-по, а он и так страдал гермофобией, вот ведь только что трясся от страха – как тряслись и считай что все бакеры, хотя в асептичном баке «Том Микс» ни разу еще не было вспышек ни одной из этих зараз.
– Ты можешь, – сказала Кэрол, – созвать небольшую группу тех, кому можно доверять, и спросить, не возьмется ли кто-нибудь пойти добровольцем.
– Кой черт, да я лучше сам пойду, чем буду кого-нибудь просить.
Он не хотел никого посылать, зная, что ждет там смельчака. Никто оттуда не вернется, и главное тут даже не трибунал, а гомотропное оружие, которое выгонит из любого укрытия и будет следовать по пятам, пока не убьет. И скорее всего, на это потребуются считаные минуты.
А все виды гомотропного оружия на удивление омерзительны и убивают самым омерзительным образом.
– Я знаю, как бы тебе хотелось спасти старика Сузу, – сказала Кэрол.
– Я люблю его, – кивнул Николас. – И ни при чем тут мастерские, планы и все такое. Да был ли за все это время, что мы здесь сидим, хотя бы один случай, чтобы он кому-нибудь в чем-нибудь отказал? Днем и ночью, в любое время, протечет ли водопровод, вышибет электричество, забьется протеиновый ствол, он непременно придет, стучит, штопает, латает, и все опять начинает работать.
Так как Суза был главным механиком, он мог отрядить любого из полусотни своих ассистентов, а сам ходить и поплевывать или завалиться спать. Своим собственным примером старик научил Николаса, что, если дали тебе работу, ты ее и делай, а не сваливай на подчиненных.
«Как, – думал он, – свалили на нас работу для войны. Делать металлических бойцов восьми различных типов и прочую хурду-мурду, а засевшее в Эстес-Парке[5] правительство и всякие шишки Запдемии, в том числе и сам Броуз, буквально дышат в затылок».
И эти его мысли словно вызвали из небытия некоего недоброго духа: по коридору к нему и Кэрол поспешала серая смутная фигура. Комиссар Дейл Нанс собственной персоной, как всегда торопившийся по своим неотложным делам.
– Ник! – Нанс резко остановился и начал читать по бумажке. – Через десять минут важная речь; объяви по всегнездной сети и собери всех в актовый зал – мы будем смотреть и слушать вместе, потому что потом будут вопросы. Это очень серьезно. – Его птичьи глаза тревожно метались. – Честно, Ник, насколько я понял из передачи по кабелю, Детройту полный каюк, они прорвали последнее кольцо.
– Господи, – растерянно сказал Николас и направился к ближайшему аудиовходу сети оповещения, динамики которой были во всех помещениях «Тома Микса». – Но только ведь время ложиться, – повернулся он к комиссару Нансу. – Многие уже раздеваются или даже легли. Разве не могут они посмотреть на своих аппаратах, не покидая гнезд?