Диккенс Чарльз
Одного поля ягода
Чарльз Диккенс
Одного поля ягода
Перевод Вера Топер
ГЛАВА I, трактующая о педагогике
Школа, в которой Чарли Хэксем впервые стал обучаться по книге (пройдя подготовительный курс в великом учебном заведении, известном под названием Улица, где подобные ему ученики усваивают без книги и до знакомства с книгой многое такое, от чего потом не отучишься никакими силами), ютилась под самой крышей дома, стоявшего посреди смрадного двора. Воздух в этой школе был спертый, удушливый; в битком набитых классах не прекращался шум, беспорядок; одна половина школьников клевала носом или же цепенела в состоянии полного отупения; вторая способствовала и тому и другому монотонным бормотанием, напоминающим гудение волынок, на которых дерут без всякого лада и размера. Учителя, исполненные благих намерений, и только, не имели ни малейшего понятия, как вести урок, и все их потуги приводили лишь к тому, что в классах стоял сущий содом. Школа эта предназначалась для детей любого возраста и обоего пола. Мальчиков и девочек держали порознь, старших и младших сортировали поровну. В основе же этого учебного заведения лежала вздорная ханжеская идея, что его воспитанники, все до одного, невинные младенцы. Идея эта, особенно милая сердцу дам-патронесс, приводила к чудовищным нелепостям. Так, например, молодым девушкам, закоснелым в пороках, всегда сопутствующих беспросветной нищенской жизни, вменялось в обязанность восхищаться книжкой для благонравных деток, где рассказывалось о маленькой Марджери, которая жила в деревенском домике возле мельницы, строго отчитывала и прямо-таки подавляла своим моральным превосходством мельника, когда ей было пять, а ему пятьдесят лет, делилась кашей с певчими пташками, однажды даже отказалась от нового нанкового капора на том основании, что брюква не носит нанковых капоров, равно как и овечки, которые эту брюкву кушают, плела корзиночки из соломы и читала нуднейшие проповеди всем и каждому, выбирая для этого самое неурочное время. В свою очередь великовозрастным дылдам и сорванцам ставили в пример некоего Томаса Тапенса, который, решив не красть у своего ближайшего друга и покровителя восемнадцати пенсов (к тому же при самых страшных обстоятельствах), вскоре совершенно сверхъестественным образом стал обладателем трех шиллингов шести пенсов и в дальнейшем преобразился в светоч добродетели. (Заметьте, что покровитель его добром не кончил.) В том же духе были написаны автобиографии и других чванливых грешников, и из поучений каждого такого ханжи неизменно вытекало, что надо творить благие дела не ради благих дел, а ради собственного благополучия. Взрослых учили читать Новый завет (правда, их не всегда можно было научить чему-нибудь), и, спотыкаясь на каждом слоге, растерянно тараща глаза на следующий, они ровным счетом ничего не усваивали из этого великого повествования. Короче говоря, это была на редкость нелепая школа - не школа, а сущий содом, где каждый вечер пировали черт и ведьма с помелом. И в особенности каждый воскресный вечер, так как по воскресеньям злосчастных малышей, посаженных лесенкой по росту, отдавали во власть самого скучного и самого бесталанного из всех благонамеренных учителей, какого школьники постарше просто не стали бы слушать. Он высился над ними, как палач, бок о бок с традиционным в таких случаях добровольцем-подручным из учеников. Не важно, когда и где впервые зародилась эта традиция, при которой уставшему или рассеянному малышу полагается "устраивать смазь", то есть проводить потной ладонью по лицу, когда и где такие добровольцы увидели эту традицию в действии и, воспылав священным рвением, взялись применять ее. Главному палачу вменялось в обязанность разглагольствовать, а его помощнику вменялось в обязанность кидаться на уснувших малышей, зевающих малышей, непоседливых малышей, плачущих малышей и проводить рукой по их жалким личикам - когда одной, будто помазуя на ношение бакенбард, а когда и двумя, будто приставляя им шоры к глазам. И такой содом обычно продолжался в этом классе битый час. Учитель, то и дело присюсюкивая: "Милые детки, милые детки", мямлил им, ну, скажем, про гроб повапленный и повторял слово "повапленный" (как известно, одно из самых распространенных в детском словаре) раз пятьсот, ни разу не пояснив, что оно значит; доброволец-помощник совал кулаками направо и налево в виде безошибочного комментария к тексту, и весь этот рассадник болезней - орава вспотевших, измученных малышей обменивались между собой корью, ветряной оспой, коклюшем, лихорадкой и желудочными коликами, будто совершали сделки на рынке Хэймаркет *.
Но даже в таком обиталище благих намерений исключительно смышленый мальчик с исключительно твердой решимостью преуспеть в науках мог научиться чему-то и, научившись, передавать свои знания другим много лучше, чем учителя, потому что у него было больше жизненной сметки и он не так уж проигрывал в глазах класса по сравнению с самыми способными учениками. Вот почему Чарли Хэксем выделился в этом содоме, стал помощником учителя в этом содоме и со временем перешел в другую, лучшую школу.
- Итак, ты хочешь навестить сестру, Хэксем?
- Да, если вы разрешите, мистер Хэдстон.
- А что, если я пойду с тобой? Где живет твоя сестра?
- Да она еще не нашла себе подходящего жилья, мистер Хэдстон. Мне бы не хотелось, чтобы вы увидели ее до того, как она устроится.
- Слушай, Хэксем. - Мистер Брэдли Хэдстон, учитель на жалованье, вооруженный не только благими намерениями, но и всяческими аттестатами, продел в петлю на, куртке мальчика указательный палец правой руки и внимательно посмотрел на него. - Я надеюсь, общество сестры тебе не вредит?
- Почему вы в этом сомневаетесь, мистер Хэдстон?
- Разве я сказал, что сомневаюсь?
- Нет, сэр, не говорили.
Брэдли Хэдстон снова посмотрел на свой палец, высвободил его из петли, пригляделся к нему еще внимательнее, прикусил зубами и посмотрел на него еще раз.
- Видишь ли, в чем дело, Хэксем. Ты готовишься вступить на наше поприще. Пройдет положенный срок, ты выдержишь экзамены и тоже будешь учителем. А тогда...
Глядя на Брэдли Хэдстона, который опять занялся осмотром своего пальца и прикусил его с другой стороны, мальчик долги ждал, что последует дальше, и, не дождавшись, повторил:
- А тогда, сэр?..
- Тогда тебе, может быть, придется оставить ее.
- А разве это будет хорошо, если я оставлю сестру, мистер Хэдстон?
- Я ничего такого не советую, потому что не могу судить о твоих обстоятельствах. Предоставляю решать тебе самому. Только прошу тебя подумать об этом как следует. И все взвесить. Помни, что твои дела в школе идут очень хорошо.
- Ведь это она послала меня учиться, - нехотя проговорил мальчик.
- Сознавая, насколько это необходимо, и решившись даже на разлуку с братом? Да, верно, - согласился учитель.
Мальчик, видимо, не хотел уступать и сопротивлялся, борясь с самим собой. Наконец он поднял глаза на учителя и сказал:
- Хорошо, мистер Хэдстон, пойдемте, я познакомлю вас с моей сестрой, хотя она еще не устроилась. Пойдемте! Мы застанем ее врасплох, но все равно, судите о ней сами.
- А ты не считаешь нужным предупредить ее? - спросил учитель.
- Мою Лиззи не надо предупреждать, мистер Хэдстон! - горделиво сказал мальчик. - Какая она есть, такая и есть, притворяться ей незачем. В моей Лиззи нет ни капли притворства.
Уверенность в сестре пристала ему больше, чем колебания, которым он поддался дважды. В этой братской преданности сказывалось доброе начало натуры мальчика, тогда как злое толкало его на эгоизм. И пока что доброе начало брало в нем верх.
- Ну что ж, вечер у меня сегодня свободный, - сказал учитель. Хорошо, пойдем.
- Благодарю вас, мистер Хэдстон. Пойдемте хоть сейчас.
Брэдли Хрдстон - молодой человек двадцати шести лет, в приличном черном сюртуке с жилеткой, приличной белой сорочке с приличным строгим галстуком, в приличных панталонах цвета соли с перцем, с приличными серебряными часами в боковом кармане и с приличной, плетенной из волос часовой цепочкой на шее - выглядел очень прилично. В другом одеянии Брэдли Хэдстона никто никогда не видел, и тем не менее, в том, как он носил все это, чувствовалась какая-то скованность, словно от непривычки, и она придавала ему сходство с мастеровым, разрядившимся по-праздничному. Готовясь стать учителем, Брэдли Хэдстон сумел накопить, хоть и механически, большой запас знаний. Он мог совершенно механически производить в уме сложные вычисления, механически пел с листа, механически играл на духовых инструментах и даже на большом церковном органе. С раннего детства голова его представляла собой кладовую механически приобретенных сведений. Товары в этой кладовой были размещены так, чтобы их по первому требованию можно было отпускать в розницу, - история здесь, география там, астрономия направо, политическая экономия налево, естествознание, физика, арифметика, музыка, алгебра, геометрия и прочее тому подобное, все стояло по своим местам. Такое размещение приносило обладателю всех этих ценностей немало забот, отчего и взгляд у него был крайне озабоченный, а привычка задавать вопросы и отвечать на вопросы придавала ему недоверчивый вид, точно он был всегда начеку. Тревожное выражение не сходило с его лица. Это лицо говорило о негибком и вялом от природы уме, который с великим трудом завоевывал поставленную перед собой цель, и завоевав ее, цепко держался за достигнутое. Глядя на Брэдли Хэдстона, можно было подумать, будто он только и знает что тревожиться, не пропало ли что-нибудь из его умственной кладовой, и то и дело проверяет сохранность своих товаров.
Вдобавок ко всему этому его сковывала необходимость подавлять в себе многое, чтобы освободить побольше места в голове. И все же в нем чувствовалась неукротимость, чувствовался внутренний огонь (правда, тлеющий), а это наводило на мысль, что, если бы Брэдли Хэдстона еще мальчишкой, нищим оборвышем отправили в море, он был бы не последним в корабельной команде. О нищете, в которой прошли его юные годы, он хранил угрюмое, гордое молчание; ему хотелось, чтобы о его прошлом забыли. И о нем действительно мало кто знал.
Брэдли Хэдстон приметил в содоме этого Хэксема. Подходящий мальчик на должность помощника учителя. Безусловно подходящий! Такой мальчик сделает честь тому, кто подготовит его. Возможно, что этим мыслям сопутствовали воспоминания о нищем оборвыше, которыми теперь ни с кем нельзя было поделиться. Так или иначе Брэдли Хэдстон хоть и с трудом, но все-таки добился того, что мальчика перевели в его школу и дали ему там работу, за стол и помещение. Таковы были обстоятельства, столкнувшие в этот осенний вечер Брэдли Хэдстона и Чарли Хэксема. Осенний вечер - ибо с тех пор, как стервятника нашли мертвым на берегу Темзы, прошло целых полгода.
Школы, о которых идет речь (их было две, мужская и женская), находились в той части низины, спускающейся к Темзе, где смыкаются графства Сэррей и Кент и где железнодорожные пути все еще проходят среди огородных участков, ожидающих от такого соседства своей неизбежной гибели. Школы эти, построенные недавно, ничем не отличались от других школ в здешних местах, и, глядя на них, можно было подумать, что это одно и то же непоседливое здание, наделенное, подобно дворцу Аладина, способностью передвигаться. Они стояли в кварталах, похожих на игрушечные, кое-как сложенные из кубиков блажным ребенком: вот одна сторона новой улицы; вот глядит фасадом куда-то в пространство большой трактир; еще одна улица, недостроенная, но уже вся в развалинах; здесь - церковь; там - огромный новый склад; рядом - обветшалый загородный дом; дальше - черная глубина канавы, поблескивающие стеклами рамы парников, заросли бурьяна, старательно возделанный огород, каменный виадук, канал с перекинутой через него аркой моста, и всюду, куда ни глянь, неразбериха и грязь и туман. Словно ребенок под конец толкнул стол с игрушками, а сам заснул.
Но даже среди школьных зданий, школьных учителей и школьников, созданных по одному шаблону, согласно библии наших дней, суть которой единообразие, нет-нет да и давал о себе знать шаблон более древний, тот, что, к добру ли, к худу ли, вершит судьбы многих людей. Он давал о себе знать в лице учительницы мисс Пичер, которая поливала цветы, в то время как мистер Брэдли Хэдстон шагал рядом со своим учеником. Он давал о себе знать в лице учительницы мисс Пичер, которая поливала цветы в насквозь пропыленном маленьком садике, примыкавшем к ее скромной школьной квартирке с маленькими оконцами, похожими на игольное ушко, и маленькой дверью, похожей на переплет букваря.
Какая же она была миниатюрная, аккуратная, чистенькая, методичная и пухленькая, эта мисс Пичер, с румяными, словно вишни, щечками и певучим голоском! Подушечка для иголок, рабочая шкатулка, нравоучительная книжка, мешочек с рукодельем, таблица умножения, таблица мер и весов и... маленькая женщина - все одно к одному. Она умела писать сочинения на любые темы, размером ровно в грифельную доску, которые начинались в левом верхнем углу доски и кончались в правом нижнем. И сочинения ее всегда строго соответствовали установленным на этот счет правилам. Если бы мистер Брэдли Хэдстон адресовался к ней с письменным предложением руки и сердца, она, вероятно, ответила бы ему коротеньким безупречным сочинением на эту тему, размером ровно и грифельную доску, и ответила бы, безусловно, "да". Потому что она любила его. Приличная волосяная цепочка, которая обвивала шею мистера Брэдли Хэдстона и охраняла его приличные часы, была для нее предметом зависти. Мисс Пичер сама обвилась бы вокруг шеи мистера Брэдли Хэдстона и сама бы с радостью его охраняла. Его - бессердечного, потому что он не любил мисс Пичер.
Снискавшая благосклонность мисс Пичер ученица, которая стояла сейчас наготове с кувшином воды для пополнения лейки, помогала ей по хозяйству, весьма несложному, и, угадывая состояние чувств мисс Пичер, считала своей обязанностью быть влюбленной в Чарли Хэксема. Поэтому между двух грядок махровых левкоев и желтофиолей биение двух сердец участилось, когда учитель и мальчик остановились у маленькой калитки.
- Прекрасный день, мисс Пичер! - сказал учитель.
- Чудесный, мистер Хэдстон! - сказала мисс Пичер. - Вы собрались погулять?
- Да, мы с Хэксемом отправляемся в дальнюю прогулку.
- Для такой прогулки погода сегодня самая подходящая, - заметила мисс Пичер.
- Мы идем не столько ради удовольствия, - ответил учитель, - сколько по делу.
Перевернув лейку вверх дном и стряхнув на цветок последние две-три капли с таким усердием, словно они обладали некоей силой, способной взрастить к утру из этого цветка волшебный боб вышиной до неба *, мисс Пичер попросила еще воды у своей ученицы, которая тем временем разговаривала с мальчиком.
- Всего хорошего, мисс Пичер, - сказал учитель.
- Всего хорошего, мистер Хэдстон, - сказала учительница.
Ее ученица была столь привержена школьному обычаю поднимать руку (точно останавливая омнибус или кэб), когда ей хотелось сообщить что-нибудь мисс Пичер, что она поступала так и в домашней обстановке. То же самое произошло и сейчас.
- Да, Мэри-Энн? - отозвалась мисс Пичер.
- С вашего позволения, сударыня, Хэксем сказал, что они идут навестить его сестру.
- Нет, это что-то не так, - возразила мисс Пичер, - потому что с ней у мистера Хэдстона не может быть никаких дел.
Мэри-Энн снова остановила омнибус.
- Да, Мэри-Энн?
- С вашего позволения, сударыня, наверно, какое-нибудь дело есть у самого Хэксема?
- Может статься, - сказала мисс Пичер. - Мне такая мысль просто не пришла в голову. Впрочем, это не важно.
Мэри-Энн снова остановила омнибус.
- Да, Мэри-Энн?
- Все говорят, она очень красивая.
- Ах, Мэри-Энн, Мэри-Энн! - с легкой досадой воскликнула мисс Пичер, чуть краснея и покачивая головой. - Сколько раз я повторяла тебе: не употребляй таких неопределенных выражений, изъясняйся точнее! "Все говорят" - что под этим подразумевается? Какая часть речи "все"?
Мэри-Энн заложила левую руку за спину, зацепив ею локоть правой, точно на экзамене, и ответила:
- Местоимение.
- Какое?
- Безличное.
- Число?
- Множественное.
- Так сколько же это человек, Мэри-Энн? Пятеро? Или больше?
- Извините, сударыня, - смущенно пролепетала Мэри-Энн после минутного раздумья. - Подразумевается только ее брат, больше никто. - И, сказав это, она отпустила локоть правой руки.
- Так я и думала! - Мисс Пичер снова улыбнулась. - Но в следующий раз, Мэри-Энн, будь внимательнее. Помни: "Он говорит" - это совсем не то же самое, что "все говорят". Разница между "он говорит" и "все говорят"? Ну?
Мэри-Энн немедленно заложила левую руку за спину, зацепив ею локоть правой, - позиция совершенно обязательная при таких обстоятельствах, - и ответила:
- В первом случае - изъявительное наклонение, настоящее время, третье лицо единственного числа, действительный залог от глагола "говорить". Во втором - изъявительное наклонение, настоящее время, третье лицо множественного числа, действительный залог от глагола "говорить".
- Почему действительный залог, Мэри-Энн?
- Потому что действительный залог требует после себя прямого дополнения в винительном падеже, мисс Пичер.
- Очень хорошо, - одобрительно заметила мисс Пичер. - Даже отлично. Итак, не забывай правил, Мэри-Энн. - С этими словами мисс Пичер кончила поливать цветы и, удалившись в свои скромные апартаменты, сначала привела себя в равновесие восстановлением в памяти ширины и глубины главнейших рек и высоты горных вершин земного шара, а потом занялась измерением выкройки корсажа, которому предстояло облечь ее собственные формы.
Тем временем Брэдли Хэдстон и Чарли Хэксем добрались до Вестминстерского моста, перешли на правый берег Темзы и зашагали вдоль него по направлению к Милбэнку. В этом районе Лондона есть маленькая улочка под названием Черч-стрит и маленькая, глухая площадь под названием Смит-сквер, в центре которой возвышается на редкость уродливая церковь с четырьмя башенками по углам, похожая на какое-то окаменелое чудовище - огромное, страшное, задравшее все четыре лапы вверх. Учитель и мальчик увидели в дальнем конце площади дерево, рядом с ним кузницу, штабеля дров и лавчонку, торговавшую железным ломом. Зачем и почему ржавый котел, большое железное колесо и прочая рухлядь должны были валяться, наполовину уйдя в землю, у входа в эту лавку, никто не знал и, видимо, не желал знать. Подобно не очень-то жизнерадостному мельнику из одной старинной песенки, рухлядь эта, вероятно, рассуждала так: "Коль никто обо мне не тужит, я не буду тужить ни о ком!"
Обойдя всю площадь и заметив, что в ее безлюдье было что-то мертвое, словно она приняла снотворного, а не погрузилась в естественный сон, учитель и мальчик помедлили в том месте, где Черч-стрит примыкала к ней своими тихими домиками. К этим домикам Чарли Хэксем и повел учителя и около одного из них остановился.
- Кажется, моя сестра поселилась вот здесь, сэр. Она перебралась сюда временно, вскоре после смерти отца.
- А ты виделся с ней с тех пор?
- Всего два раза, сэр, - ответил мальчик по-прежнему неохотно. - Но это ее вина, а не моя.
- На что она живет?
- Лиззи всегда хорошо шила, а сейчас она устроилась у одного портного, который шьет матросское платье.
- А ей случается брать работу на дом?
- Иногда случается, но большую часть дня она, по-моему, проводит там, в мастерской. Вот сюда, сэр.
Мальчик постучался; в двери что-то щелкнуло, и она распахнулась. Следующая дверь, выходившая в маленькую переднюю, стояла настежь, и они увидели перед собой неведомо кого - девочку... карлицу... девушку?., которая сидела в старомодном низеньком кресле перед низенькой скамейкой наподобие рабочего станка.
- Я не могу встать, - сказала девочка, - потому что у меня спина болит и ноги не слушаются. Но я здесь хозяйка.
- А еще кто-нибудь есть дома? - спросил Чарли Хэксем, с изумлением глядя на нее.
- Сейчас никого нет, - бойко и с чувством собственного достоинства отвечала девочка. - Никого, кроме хозяйки. А что вам нужно, молодой человек?
- Я хотел повидаться с сестрой.
- У многих молодых людей есть сестры, - возразила ему на это девочка. - Вы лучше скажите мне, как вас зовут, молодой человек?
У этой странной маленькой особы с остреньким, но отнюдь не уродливым личиком, на котором сверкали ясные серые глаза, был такой острый взгляд, что ей, видимо, сам бог велел стать острой и на язык. Как будто и слова ее и вся повадка не могли быть иными при таком обличье.
- Я Хэксем.
- Ах, вот оно что! - воскликнула хозяйка дома. - Я, собственно, так и думала. Ваша сестра придет минут через пятнадцать. Я очень люблю вашу сестру. Мы с ней большие друзья. Садитесь. А этого джентльмена как зовут?
- Это мой учитель, мистер Хэдстон.
- Садитесь и вы. Только, пожалуйста, затворите сначала дверь. Мне самой трудно это сделать, потому что у меня спина болит и ноги не слушаются.
Они молча повиновались, а маленькая особа, принявшись за прерванную работу, взяла волосяную кисточку и стала смазывать клеем тонко нарезанные кусочки картона и дощечки. Ножницы и два-три ножика, лежавшие на скамье, свидетельствовали о том, что девочка нарезала все это сама, а разноцветные ленты, лоскуты шелка и бархата, вероятно, должны были приукрасить ее изделья, набитые как полагается (набивка лежала тут же). Проворные пальцы девочки двигались с поразительной быстротой; она соединяла тонкие краешки, прикусывала их зубами для прочности и то и дело посматривала на гостей исподтишка своими серыми глазами, взгляд которых стал еще острее, чем прежде.
- А вот вам ни за что не угадать, какое у меня ремесло, - сказала она после очередного осмотра.
- Вы делаете подушечки для булавок, - ответил Чарли.
- А еще что?
- Перочистки, - сказал Брэдли Хэдстон.
- Ха-ха-ха! А еще что? Хоть вы и учитель, а вам не отгадать.
- Вы делаете что-то из соломы, - и он показал на край скамьи, - а что именно, я не знаю.
- Молодец! -воскликнула хозяйка дома. - На подушечки для булавок и перечистки идут остатки материала. А самое главное в моем ремесле солома. Ну! Отгадайте, что я делаю из соломы?
- Кружочки под блюда?
- Выдумали тоже, а еще учитель! Вот отгадайте загадку, это будет вам вроде подсказки. Я люблю тебя, когда ты начинаешься на "К", потому что ты красивая. Я бегу от тебя, когда ты начинаешься на "К", потому что ты капризная. Мы пойдем с тобой в "Королевскую корону", и я подарю тебе капор. Зовут тебя Кривляка, а живешь ты в курятнике. Ну! Что я делаю из соломы?
- Капоры?
- Да! Для модниц, - сказала хозяйка дома, утвердительно склонив голову. - Для кукол. Я кукольная швея.
- Надо полагать, это прибыльное дело?
Хозяйка дома пожала плечами и тряхнула головой.
- Нет. Платят гроши. И всегда спешка. На прошлой неделе одна кукла выходила замуж, и я просидела за работой всю ночь. А мне это вредно, потому что у меня спина болит и ноги не слушаются.
Учитель и мальчик со все возрастающим удивлением смотрели на эту маленькую особу, и, наконец, учитель сказал:
- Как жаль, что ваши важные заказчицы не желают с вами считаться.
- Они всегда так, - ответила хозяйка дома, снова пожав плечами. - И платья свои не берегут, да еще привередничают - месяц поносят, и уже из моды вышло, подавай им новое. Я шью на одну куклу с тремя дочерьми. Вот транжирка! Разорит она когда-нибудь своего муженька!
И, рассмеявшись странным отрывистым смешком, хозяйка дома снова покосилась на гостей своими серыми глазами. Подбородок у нее был остренький, как у эльфа, и весьма выразительный, а бросая по сторонам такие вот острые взгляды, она еще и вздергивала его кверху. Получалось так, будто и глаза и подбородок приводились в действие одной пружинкой.
- И у вас часто бывает такое горячее время?
- Бывает куда горячее. Но сейчас работы мало. Третьего дня я сдала большой заказ - траурное платье. У куклы, на которую я шью, умерла канарейка. - Хозяйка дома рассмеялась и несколько раз покачала головой, словно хотела сказать: "Вот она, суета мирская!"
- И вы так и сидите целый день одна? - спросил Брэдли Хэдстон. - Или соседские дети...
- О господи! - воскликнула хозяйка дома таким пронзительным голоском, точно последнее слово кольнуло ее. - Не говорите мне о детях! Я терпеть не могу детей! Мне все их повадки и фокусы давно известны. - И она сердито потрясла кулачком, поднеся его к самым глазам.
Вряд ли требовался большой учительский опыт для того, чтобы понять, как больно было кукольной швее чувствовать разницу между собой и другими детьми. Во всяком случае, оба - и учитель и ученик - сразу об этом догадались.
- Только им и дела, что бегать, кричать, играть во всякие игры, драться. Только им и дела, что скок-скок-скок на одной ножке по тротуару да чертить по нему мелом. Мне их повадки и фокусы давно известны! - И она снова потрясла кулачком. - Да это еще не все! Кто заглядывает в чужие замочные скважины и кричит всякие обидные слова и передразнивает, какая у кого спина и ноги? Да, да! Мне все их повадки и фокусы давно известны. А знаете, какое я придумала им наказание? У нас на площади есть церковь, а под этой церковью - черные двери в черное подземелье. Так вот, я отворила бы одну такую дверь и затолкала бы туда их всех, а потом - дверь на замок, и в замочную скважину - перцу им, перцу!
- А перец зачем? - спросил Чарли Хэксем.
- Чтобы чихали, - пояснила хозяйка дома, - и обливались слезами. Чихают, слезы из глаз кап-кап, а тут я и начну их дразнить в замочную скважину, как они сами, озорники и проказники, других дразнят.
Одного поля ягода
Перевод Вера Топер
ГЛАВА I, трактующая о педагогике
Школа, в которой Чарли Хэксем впервые стал обучаться по книге (пройдя подготовительный курс в великом учебном заведении, известном под названием Улица, где подобные ему ученики усваивают без книги и до знакомства с книгой многое такое, от чего потом не отучишься никакими силами), ютилась под самой крышей дома, стоявшего посреди смрадного двора. Воздух в этой школе был спертый, удушливый; в битком набитых классах не прекращался шум, беспорядок; одна половина школьников клевала носом или же цепенела в состоянии полного отупения; вторая способствовала и тому и другому монотонным бормотанием, напоминающим гудение волынок, на которых дерут без всякого лада и размера. Учителя, исполненные благих намерений, и только, не имели ни малейшего понятия, как вести урок, и все их потуги приводили лишь к тому, что в классах стоял сущий содом. Школа эта предназначалась для детей любого возраста и обоего пола. Мальчиков и девочек держали порознь, старших и младших сортировали поровну. В основе же этого учебного заведения лежала вздорная ханжеская идея, что его воспитанники, все до одного, невинные младенцы. Идея эта, особенно милая сердцу дам-патронесс, приводила к чудовищным нелепостям. Так, например, молодым девушкам, закоснелым в пороках, всегда сопутствующих беспросветной нищенской жизни, вменялось в обязанность восхищаться книжкой для благонравных деток, где рассказывалось о маленькой Марджери, которая жила в деревенском домике возле мельницы, строго отчитывала и прямо-таки подавляла своим моральным превосходством мельника, когда ей было пять, а ему пятьдесят лет, делилась кашей с певчими пташками, однажды даже отказалась от нового нанкового капора на том основании, что брюква не носит нанковых капоров, равно как и овечки, которые эту брюкву кушают, плела корзиночки из соломы и читала нуднейшие проповеди всем и каждому, выбирая для этого самое неурочное время. В свою очередь великовозрастным дылдам и сорванцам ставили в пример некоего Томаса Тапенса, который, решив не красть у своего ближайшего друга и покровителя восемнадцати пенсов (к тому же при самых страшных обстоятельствах), вскоре совершенно сверхъестественным образом стал обладателем трех шиллингов шести пенсов и в дальнейшем преобразился в светоч добродетели. (Заметьте, что покровитель его добром не кончил.) В том же духе были написаны автобиографии и других чванливых грешников, и из поучений каждого такого ханжи неизменно вытекало, что надо творить благие дела не ради благих дел, а ради собственного благополучия. Взрослых учили читать Новый завет (правда, их не всегда можно было научить чему-нибудь), и, спотыкаясь на каждом слоге, растерянно тараща глаза на следующий, они ровным счетом ничего не усваивали из этого великого повествования. Короче говоря, это была на редкость нелепая школа - не школа, а сущий содом, где каждый вечер пировали черт и ведьма с помелом. И в особенности каждый воскресный вечер, так как по воскресеньям злосчастных малышей, посаженных лесенкой по росту, отдавали во власть самого скучного и самого бесталанного из всех благонамеренных учителей, какого школьники постарше просто не стали бы слушать. Он высился над ними, как палач, бок о бок с традиционным в таких случаях добровольцем-подручным из учеников. Не важно, когда и где впервые зародилась эта традиция, при которой уставшему или рассеянному малышу полагается "устраивать смазь", то есть проводить потной ладонью по лицу, когда и где такие добровольцы увидели эту традицию в действии и, воспылав священным рвением, взялись применять ее. Главному палачу вменялось в обязанность разглагольствовать, а его помощнику вменялось в обязанность кидаться на уснувших малышей, зевающих малышей, непоседливых малышей, плачущих малышей и проводить рукой по их жалким личикам - когда одной, будто помазуя на ношение бакенбард, а когда и двумя, будто приставляя им шоры к глазам. И такой содом обычно продолжался в этом классе битый час. Учитель, то и дело присюсюкивая: "Милые детки, милые детки", мямлил им, ну, скажем, про гроб повапленный и повторял слово "повапленный" (как известно, одно из самых распространенных в детском словаре) раз пятьсот, ни разу не пояснив, что оно значит; доброволец-помощник совал кулаками направо и налево в виде безошибочного комментария к тексту, и весь этот рассадник болезней - орава вспотевших, измученных малышей обменивались между собой корью, ветряной оспой, коклюшем, лихорадкой и желудочными коликами, будто совершали сделки на рынке Хэймаркет *.
Но даже в таком обиталище благих намерений исключительно смышленый мальчик с исключительно твердой решимостью преуспеть в науках мог научиться чему-то и, научившись, передавать свои знания другим много лучше, чем учителя, потому что у него было больше жизненной сметки и он не так уж проигрывал в глазах класса по сравнению с самыми способными учениками. Вот почему Чарли Хэксем выделился в этом содоме, стал помощником учителя в этом содоме и со временем перешел в другую, лучшую школу.
- Итак, ты хочешь навестить сестру, Хэксем?
- Да, если вы разрешите, мистер Хэдстон.
- А что, если я пойду с тобой? Где живет твоя сестра?
- Да она еще не нашла себе подходящего жилья, мистер Хэдстон. Мне бы не хотелось, чтобы вы увидели ее до того, как она устроится.
- Слушай, Хэксем. - Мистер Брэдли Хэдстон, учитель на жалованье, вооруженный не только благими намерениями, но и всяческими аттестатами, продел в петлю на, куртке мальчика указательный палец правой руки и внимательно посмотрел на него. - Я надеюсь, общество сестры тебе не вредит?
- Почему вы в этом сомневаетесь, мистер Хэдстон?
- Разве я сказал, что сомневаюсь?
- Нет, сэр, не говорили.
Брэдли Хэдстон снова посмотрел на свой палец, высвободил его из петли, пригляделся к нему еще внимательнее, прикусил зубами и посмотрел на него еще раз.
- Видишь ли, в чем дело, Хэксем. Ты готовишься вступить на наше поприще. Пройдет положенный срок, ты выдержишь экзамены и тоже будешь учителем. А тогда...
Глядя на Брэдли Хэдстона, который опять занялся осмотром своего пальца и прикусил его с другой стороны, мальчик долги ждал, что последует дальше, и, не дождавшись, повторил:
- А тогда, сэр?..
- Тогда тебе, может быть, придется оставить ее.
- А разве это будет хорошо, если я оставлю сестру, мистер Хэдстон?
- Я ничего такого не советую, потому что не могу судить о твоих обстоятельствах. Предоставляю решать тебе самому. Только прошу тебя подумать об этом как следует. И все взвесить. Помни, что твои дела в школе идут очень хорошо.
- Ведь это она послала меня учиться, - нехотя проговорил мальчик.
- Сознавая, насколько это необходимо, и решившись даже на разлуку с братом? Да, верно, - согласился учитель.
Мальчик, видимо, не хотел уступать и сопротивлялся, борясь с самим собой. Наконец он поднял глаза на учителя и сказал:
- Хорошо, мистер Хэдстон, пойдемте, я познакомлю вас с моей сестрой, хотя она еще не устроилась. Пойдемте! Мы застанем ее врасплох, но все равно, судите о ней сами.
- А ты не считаешь нужным предупредить ее? - спросил учитель.
- Мою Лиззи не надо предупреждать, мистер Хэдстон! - горделиво сказал мальчик. - Какая она есть, такая и есть, притворяться ей незачем. В моей Лиззи нет ни капли притворства.
Уверенность в сестре пристала ему больше, чем колебания, которым он поддался дважды. В этой братской преданности сказывалось доброе начало натуры мальчика, тогда как злое толкало его на эгоизм. И пока что доброе начало брало в нем верх.
- Ну что ж, вечер у меня сегодня свободный, - сказал учитель. Хорошо, пойдем.
- Благодарю вас, мистер Хэдстон. Пойдемте хоть сейчас.
Брэдли Хрдстон - молодой человек двадцати шести лет, в приличном черном сюртуке с жилеткой, приличной белой сорочке с приличным строгим галстуком, в приличных панталонах цвета соли с перцем, с приличными серебряными часами в боковом кармане и с приличной, плетенной из волос часовой цепочкой на шее - выглядел очень прилично. В другом одеянии Брэдли Хэдстона никто никогда не видел, и тем не менее, в том, как он носил все это, чувствовалась какая-то скованность, словно от непривычки, и она придавала ему сходство с мастеровым, разрядившимся по-праздничному. Готовясь стать учителем, Брэдли Хэдстон сумел накопить, хоть и механически, большой запас знаний. Он мог совершенно механически производить в уме сложные вычисления, механически пел с листа, механически играл на духовых инструментах и даже на большом церковном органе. С раннего детства голова его представляла собой кладовую механически приобретенных сведений. Товары в этой кладовой были размещены так, чтобы их по первому требованию можно было отпускать в розницу, - история здесь, география там, астрономия направо, политическая экономия налево, естествознание, физика, арифметика, музыка, алгебра, геометрия и прочее тому подобное, все стояло по своим местам. Такое размещение приносило обладателю всех этих ценностей немало забот, отчего и взгляд у него был крайне озабоченный, а привычка задавать вопросы и отвечать на вопросы придавала ему недоверчивый вид, точно он был всегда начеку. Тревожное выражение не сходило с его лица. Это лицо говорило о негибком и вялом от природы уме, который с великим трудом завоевывал поставленную перед собой цель, и завоевав ее, цепко держался за достигнутое. Глядя на Брэдли Хэдстона, можно было подумать, будто он только и знает что тревожиться, не пропало ли что-нибудь из его умственной кладовой, и то и дело проверяет сохранность своих товаров.
Вдобавок ко всему этому его сковывала необходимость подавлять в себе многое, чтобы освободить побольше места в голове. И все же в нем чувствовалась неукротимость, чувствовался внутренний огонь (правда, тлеющий), а это наводило на мысль, что, если бы Брэдли Хэдстона еще мальчишкой, нищим оборвышем отправили в море, он был бы не последним в корабельной команде. О нищете, в которой прошли его юные годы, он хранил угрюмое, гордое молчание; ему хотелось, чтобы о его прошлом забыли. И о нем действительно мало кто знал.
Брэдли Хэдстон приметил в содоме этого Хэксема. Подходящий мальчик на должность помощника учителя. Безусловно подходящий! Такой мальчик сделает честь тому, кто подготовит его. Возможно, что этим мыслям сопутствовали воспоминания о нищем оборвыше, которыми теперь ни с кем нельзя было поделиться. Так или иначе Брэдли Хэдстон хоть и с трудом, но все-таки добился того, что мальчика перевели в его школу и дали ему там работу, за стол и помещение. Таковы были обстоятельства, столкнувшие в этот осенний вечер Брэдли Хэдстона и Чарли Хэксема. Осенний вечер - ибо с тех пор, как стервятника нашли мертвым на берегу Темзы, прошло целых полгода.
Школы, о которых идет речь (их было две, мужская и женская), находились в той части низины, спускающейся к Темзе, где смыкаются графства Сэррей и Кент и где железнодорожные пути все еще проходят среди огородных участков, ожидающих от такого соседства своей неизбежной гибели. Школы эти, построенные недавно, ничем не отличались от других школ в здешних местах, и, глядя на них, можно было подумать, что это одно и то же непоседливое здание, наделенное, подобно дворцу Аладина, способностью передвигаться. Они стояли в кварталах, похожих на игрушечные, кое-как сложенные из кубиков блажным ребенком: вот одна сторона новой улицы; вот глядит фасадом куда-то в пространство большой трактир; еще одна улица, недостроенная, но уже вся в развалинах; здесь - церковь; там - огромный новый склад; рядом - обветшалый загородный дом; дальше - черная глубина канавы, поблескивающие стеклами рамы парников, заросли бурьяна, старательно возделанный огород, каменный виадук, канал с перекинутой через него аркой моста, и всюду, куда ни глянь, неразбериха и грязь и туман. Словно ребенок под конец толкнул стол с игрушками, а сам заснул.
Но даже среди школьных зданий, школьных учителей и школьников, созданных по одному шаблону, согласно библии наших дней, суть которой единообразие, нет-нет да и давал о себе знать шаблон более древний, тот, что, к добру ли, к худу ли, вершит судьбы многих людей. Он давал о себе знать в лице учительницы мисс Пичер, которая поливала цветы, в то время как мистер Брэдли Хэдстон шагал рядом со своим учеником. Он давал о себе знать в лице учительницы мисс Пичер, которая поливала цветы в насквозь пропыленном маленьком садике, примыкавшем к ее скромной школьной квартирке с маленькими оконцами, похожими на игольное ушко, и маленькой дверью, похожей на переплет букваря.
Какая же она была миниатюрная, аккуратная, чистенькая, методичная и пухленькая, эта мисс Пичер, с румяными, словно вишни, щечками и певучим голоском! Подушечка для иголок, рабочая шкатулка, нравоучительная книжка, мешочек с рукодельем, таблица умножения, таблица мер и весов и... маленькая женщина - все одно к одному. Она умела писать сочинения на любые темы, размером ровно в грифельную доску, которые начинались в левом верхнем углу доски и кончались в правом нижнем. И сочинения ее всегда строго соответствовали установленным на этот счет правилам. Если бы мистер Брэдли Хэдстон адресовался к ней с письменным предложением руки и сердца, она, вероятно, ответила бы ему коротеньким безупречным сочинением на эту тему, размером ровно и грифельную доску, и ответила бы, безусловно, "да". Потому что она любила его. Приличная волосяная цепочка, которая обвивала шею мистера Брэдли Хэдстона и охраняла его приличные часы, была для нее предметом зависти. Мисс Пичер сама обвилась бы вокруг шеи мистера Брэдли Хэдстона и сама бы с радостью его охраняла. Его - бессердечного, потому что он не любил мисс Пичер.
Снискавшая благосклонность мисс Пичер ученица, которая стояла сейчас наготове с кувшином воды для пополнения лейки, помогала ей по хозяйству, весьма несложному, и, угадывая состояние чувств мисс Пичер, считала своей обязанностью быть влюбленной в Чарли Хэксема. Поэтому между двух грядок махровых левкоев и желтофиолей биение двух сердец участилось, когда учитель и мальчик остановились у маленькой калитки.
- Прекрасный день, мисс Пичер! - сказал учитель.
- Чудесный, мистер Хэдстон! - сказала мисс Пичер. - Вы собрались погулять?
- Да, мы с Хэксемом отправляемся в дальнюю прогулку.
- Для такой прогулки погода сегодня самая подходящая, - заметила мисс Пичер.
- Мы идем не столько ради удовольствия, - ответил учитель, - сколько по делу.
Перевернув лейку вверх дном и стряхнув на цветок последние две-три капли с таким усердием, словно они обладали некоей силой, способной взрастить к утру из этого цветка волшебный боб вышиной до неба *, мисс Пичер попросила еще воды у своей ученицы, которая тем временем разговаривала с мальчиком.
- Всего хорошего, мисс Пичер, - сказал учитель.
- Всего хорошего, мистер Хэдстон, - сказала учительница.
Ее ученица была столь привержена школьному обычаю поднимать руку (точно останавливая омнибус или кэб), когда ей хотелось сообщить что-нибудь мисс Пичер, что она поступала так и в домашней обстановке. То же самое произошло и сейчас.
- Да, Мэри-Энн? - отозвалась мисс Пичер.
- С вашего позволения, сударыня, Хэксем сказал, что они идут навестить его сестру.
- Нет, это что-то не так, - возразила мисс Пичер, - потому что с ней у мистера Хэдстона не может быть никаких дел.
Мэри-Энн снова остановила омнибус.
- Да, Мэри-Энн?
- С вашего позволения, сударыня, наверно, какое-нибудь дело есть у самого Хэксема?
- Может статься, - сказала мисс Пичер. - Мне такая мысль просто не пришла в голову. Впрочем, это не важно.
Мэри-Энн снова остановила омнибус.
- Да, Мэри-Энн?
- Все говорят, она очень красивая.
- Ах, Мэри-Энн, Мэри-Энн! - с легкой досадой воскликнула мисс Пичер, чуть краснея и покачивая головой. - Сколько раз я повторяла тебе: не употребляй таких неопределенных выражений, изъясняйся точнее! "Все говорят" - что под этим подразумевается? Какая часть речи "все"?
Мэри-Энн заложила левую руку за спину, зацепив ею локоть правой, точно на экзамене, и ответила:
- Местоимение.
- Какое?
- Безличное.
- Число?
- Множественное.
- Так сколько же это человек, Мэри-Энн? Пятеро? Или больше?
- Извините, сударыня, - смущенно пролепетала Мэри-Энн после минутного раздумья. - Подразумевается только ее брат, больше никто. - И, сказав это, она отпустила локоть правой руки.
- Так я и думала! - Мисс Пичер снова улыбнулась. - Но в следующий раз, Мэри-Энн, будь внимательнее. Помни: "Он говорит" - это совсем не то же самое, что "все говорят". Разница между "он говорит" и "все говорят"? Ну?
Мэри-Энн немедленно заложила левую руку за спину, зацепив ею локоть правой, - позиция совершенно обязательная при таких обстоятельствах, - и ответила:
- В первом случае - изъявительное наклонение, настоящее время, третье лицо единственного числа, действительный залог от глагола "говорить". Во втором - изъявительное наклонение, настоящее время, третье лицо множественного числа, действительный залог от глагола "говорить".
- Почему действительный залог, Мэри-Энн?
- Потому что действительный залог требует после себя прямого дополнения в винительном падеже, мисс Пичер.
- Очень хорошо, - одобрительно заметила мисс Пичер. - Даже отлично. Итак, не забывай правил, Мэри-Энн. - С этими словами мисс Пичер кончила поливать цветы и, удалившись в свои скромные апартаменты, сначала привела себя в равновесие восстановлением в памяти ширины и глубины главнейших рек и высоты горных вершин земного шара, а потом занялась измерением выкройки корсажа, которому предстояло облечь ее собственные формы.
Тем временем Брэдли Хэдстон и Чарли Хэксем добрались до Вестминстерского моста, перешли на правый берег Темзы и зашагали вдоль него по направлению к Милбэнку. В этом районе Лондона есть маленькая улочка под названием Черч-стрит и маленькая, глухая площадь под названием Смит-сквер, в центре которой возвышается на редкость уродливая церковь с четырьмя башенками по углам, похожая на какое-то окаменелое чудовище - огромное, страшное, задравшее все четыре лапы вверх. Учитель и мальчик увидели в дальнем конце площади дерево, рядом с ним кузницу, штабеля дров и лавчонку, торговавшую железным ломом. Зачем и почему ржавый котел, большое железное колесо и прочая рухлядь должны были валяться, наполовину уйдя в землю, у входа в эту лавку, никто не знал и, видимо, не желал знать. Подобно не очень-то жизнерадостному мельнику из одной старинной песенки, рухлядь эта, вероятно, рассуждала так: "Коль никто обо мне не тужит, я не буду тужить ни о ком!"
Обойдя всю площадь и заметив, что в ее безлюдье было что-то мертвое, словно она приняла снотворного, а не погрузилась в естественный сон, учитель и мальчик помедлили в том месте, где Черч-стрит примыкала к ней своими тихими домиками. К этим домикам Чарли Хэксем и повел учителя и около одного из них остановился.
- Кажется, моя сестра поселилась вот здесь, сэр. Она перебралась сюда временно, вскоре после смерти отца.
- А ты виделся с ней с тех пор?
- Всего два раза, сэр, - ответил мальчик по-прежнему неохотно. - Но это ее вина, а не моя.
- На что она живет?
- Лиззи всегда хорошо шила, а сейчас она устроилась у одного портного, который шьет матросское платье.
- А ей случается брать работу на дом?
- Иногда случается, но большую часть дня она, по-моему, проводит там, в мастерской. Вот сюда, сэр.
Мальчик постучался; в двери что-то щелкнуло, и она распахнулась. Следующая дверь, выходившая в маленькую переднюю, стояла настежь, и они увидели перед собой неведомо кого - девочку... карлицу... девушку?., которая сидела в старомодном низеньком кресле перед низенькой скамейкой наподобие рабочего станка.
- Я не могу встать, - сказала девочка, - потому что у меня спина болит и ноги не слушаются. Но я здесь хозяйка.
- А еще кто-нибудь есть дома? - спросил Чарли Хэксем, с изумлением глядя на нее.
- Сейчас никого нет, - бойко и с чувством собственного достоинства отвечала девочка. - Никого, кроме хозяйки. А что вам нужно, молодой человек?
- Я хотел повидаться с сестрой.
- У многих молодых людей есть сестры, - возразила ему на это девочка. - Вы лучше скажите мне, как вас зовут, молодой человек?
У этой странной маленькой особы с остреньким, но отнюдь не уродливым личиком, на котором сверкали ясные серые глаза, был такой острый взгляд, что ей, видимо, сам бог велел стать острой и на язык. Как будто и слова ее и вся повадка не могли быть иными при таком обличье.
- Я Хэксем.
- Ах, вот оно что! - воскликнула хозяйка дома. - Я, собственно, так и думала. Ваша сестра придет минут через пятнадцать. Я очень люблю вашу сестру. Мы с ней большие друзья. Садитесь. А этого джентльмена как зовут?
- Это мой учитель, мистер Хэдстон.
- Садитесь и вы. Только, пожалуйста, затворите сначала дверь. Мне самой трудно это сделать, потому что у меня спина болит и ноги не слушаются.
Они молча повиновались, а маленькая особа, принявшись за прерванную работу, взяла волосяную кисточку и стала смазывать клеем тонко нарезанные кусочки картона и дощечки. Ножницы и два-три ножика, лежавшие на скамье, свидетельствовали о том, что девочка нарезала все это сама, а разноцветные ленты, лоскуты шелка и бархата, вероятно, должны были приукрасить ее изделья, набитые как полагается (набивка лежала тут же). Проворные пальцы девочки двигались с поразительной быстротой; она соединяла тонкие краешки, прикусывала их зубами для прочности и то и дело посматривала на гостей исподтишка своими серыми глазами, взгляд которых стал еще острее, чем прежде.
- А вот вам ни за что не угадать, какое у меня ремесло, - сказала она после очередного осмотра.
- Вы делаете подушечки для булавок, - ответил Чарли.
- А еще что?
- Перочистки, - сказал Брэдли Хэдстон.
- Ха-ха-ха! А еще что? Хоть вы и учитель, а вам не отгадать.
- Вы делаете что-то из соломы, - и он показал на край скамьи, - а что именно, я не знаю.
- Молодец! -воскликнула хозяйка дома. - На подушечки для булавок и перечистки идут остатки материала. А самое главное в моем ремесле солома. Ну! Отгадайте, что я делаю из соломы?
- Кружочки под блюда?
- Выдумали тоже, а еще учитель! Вот отгадайте загадку, это будет вам вроде подсказки. Я люблю тебя, когда ты начинаешься на "К", потому что ты красивая. Я бегу от тебя, когда ты начинаешься на "К", потому что ты капризная. Мы пойдем с тобой в "Королевскую корону", и я подарю тебе капор. Зовут тебя Кривляка, а живешь ты в курятнике. Ну! Что я делаю из соломы?
- Капоры?
- Да! Для модниц, - сказала хозяйка дома, утвердительно склонив голову. - Для кукол. Я кукольная швея.
- Надо полагать, это прибыльное дело?
Хозяйка дома пожала плечами и тряхнула головой.
- Нет. Платят гроши. И всегда спешка. На прошлой неделе одна кукла выходила замуж, и я просидела за работой всю ночь. А мне это вредно, потому что у меня спина болит и ноги не слушаются.
Учитель и мальчик со все возрастающим удивлением смотрели на эту маленькую особу, и, наконец, учитель сказал:
- Как жаль, что ваши важные заказчицы не желают с вами считаться.
- Они всегда так, - ответила хозяйка дома, снова пожав плечами. - И платья свои не берегут, да еще привередничают - месяц поносят, и уже из моды вышло, подавай им новое. Я шью на одну куклу с тремя дочерьми. Вот транжирка! Разорит она когда-нибудь своего муженька!
И, рассмеявшись странным отрывистым смешком, хозяйка дома снова покосилась на гостей своими серыми глазами. Подбородок у нее был остренький, как у эльфа, и весьма выразительный, а бросая по сторонам такие вот острые взгляды, она еще и вздергивала его кверху. Получалось так, будто и глаза и подбородок приводились в действие одной пружинкой.
- И у вас часто бывает такое горячее время?
- Бывает куда горячее. Но сейчас работы мало. Третьего дня я сдала большой заказ - траурное платье. У куклы, на которую я шью, умерла канарейка. - Хозяйка дома рассмеялась и несколько раз покачала головой, словно хотела сказать: "Вот она, суета мирская!"
- И вы так и сидите целый день одна? - спросил Брэдли Хэдстон. - Или соседские дети...
- О господи! - воскликнула хозяйка дома таким пронзительным голоском, точно последнее слово кольнуло ее. - Не говорите мне о детях! Я терпеть не могу детей! Мне все их повадки и фокусы давно известны. - И она сердито потрясла кулачком, поднеся его к самым глазам.
Вряд ли требовался большой учительский опыт для того, чтобы понять, как больно было кукольной швее чувствовать разницу между собой и другими детьми. Во всяком случае, оба - и учитель и ученик - сразу об этом догадались.
- Только им и дела, что бегать, кричать, играть во всякие игры, драться. Только им и дела, что скок-скок-скок на одной ножке по тротуару да чертить по нему мелом. Мне их повадки и фокусы давно известны! - И она снова потрясла кулачком. - Да это еще не все! Кто заглядывает в чужие замочные скважины и кричит всякие обидные слова и передразнивает, какая у кого спина и ноги? Да, да! Мне все их повадки и фокусы давно известны. А знаете, какое я придумала им наказание? У нас на площади есть церковь, а под этой церковью - черные двери в черное подземелье. Так вот, я отворила бы одну такую дверь и затолкала бы туда их всех, а потом - дверь на замок, и в замочную скважину - перцу им, перцу!
- А перец зачем? - спросил Чарли Хэксем.
- Чтобы чихали, - пояснила хозяйка дома, - и обливались слезами. Чихают, слезы из глаз кап-кап, а тут я и начну их дразнить в замочную скважину, как они сами, озорники и проказники, других дразнят.