Диккенс Чарльз. Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим (главы I-XXIX)

   - Если даже я мог бы в чем-нибудь ей отказать, когда она начинает... плакать, мистер Дэви, разве возможно было ей отказать, когда она попросила меня спрятать вот это, - Хэм нежно встряхнул кошелек, лежавший на шершавой ладони, - хоть я и знал, для чего он ей нужен! Прямо игрушечка! - продолжал Хэм, задумчиво глядя на кошелек. - А денег-то в нем, ох, маловато, Эмли, любовь моя!
   Когда он снова спрятал кошелек, я горячо пожал ему руку, - это мне было проще, нежели говорить что-нибудь, - и мы ходили вместе минуты две в полном молчании. Вдруг открылась дверь, и Пегготи сделала Хэму знак войти. Я было хотел удалиться, но она кинулась за мной и попросила меня также войти в дом. Я предпочел бы миновать комнату, где они все находились, но они собрались в чистенькой кухоньке с кафельным полом, о которой я уже упоминал. Дверь с улицы вела прямо в нее, и я очутился среди них, прежде чем сообразил, куда я попал.
   Девушка, которую я видел на берегу, находилась у очага. Она сидела на полу, положив голову на руку, которой оперлась о стул. Ее поза наводила на мысль, что голова этого погибшего создания покоилась на коленях у Эмли, а та только что встала со стула. Лица ее почти не было видно, волосы рассыпались в беспорядке, словно она сама их растрепала, но все же я разглядел, что она совсем молода и хороша собой. Пегготи плакала. Плакала и малютка Эмли когда мы вошли, все молчали, и оттого-то голландские часы, висевшие у шкафа с посудой, тикали, казалось, вдвое громче, чем обычно.
   Эмли нарушила молчание.
   - Марта хочет ехать в Лондон, - сказала она Хэму.
   - Почему в Лондон? - спросил Хэм.
   Он стоял между ними и смотрел на девушку; смотрел он на нее с состраданием, но было в его взгляде и недоверие, вызванное нежеланием видеть в ее обществе ту, кого он любит так горячо, - этот взгляд я хорошо запомнил. Они говорили так, будто она была больна, - тихим, приглушенным голосом, который тем не менее слышался отчетливо, хотя был едва громче шепота.
   - Там будет лучше, чем здесь, - послышался третий голос, голос Марты (она оставалась неподвижной). - Там меня никто не знает. Здесь меня знают все.
   - Что она там станет делать? - спросил Хэм.
   Марта подняла голову, сумрачно посмотрела на него, и снова голова ее поникла, а правой рукой она обхватила шею и вдруг скорчилась, словно ее забила лихорадка или пронзила невыносимая боль.
   - Она постарается вести себя хорошо, - сказала малютка Эмли. - Ты не знаешь, что она говорила нам... Правда, тетя, он... они... не знают?
   Пегготи сочувственно кивнула головой.
   - Я буду стараться, если вы мне поможете уехать, - сказала Марта. Хуже, чем здесь, я не могу... себя вести. Я стану лучше. Ох! - Она вся задрожала. - Дайте мне уехать из этого города, где все меня знают с детства!
   Эмли протянула руку к Хэму, и я видел, что он вложил в нее полотняный мешочек. Приняв это за свой кошелек, она шагнула раз или два, но вдруг опомнилась и, подойдя к нему, - он стоял рядом со мной, - показала мешочек.
   - Это все твое, Эмли, - услышал я. - Все, что у меня на свете есть, все - твое, любовь моя. Одна только радость для меня - это ты!
   На глазах ее снова показались слезы, но она повернулась и направилась к Марте. Я не знаю, сколько она ей дала. Я видел только, что она наклонилась над ней и засунула ей деньги за корсаж. Затем что-то шепнула и спросила, хватит ли этого.
   - Больше чем нужно, - пролепетала Марта и поцеловала ей руку.
   Потом она встала, натянула на плечи шаль, прикрыла ею лицо и, плача в голос, направилась медленно к двери, На мгновение она остановилась, словно хотела что-то сказать или вернуться назад. Но ни одно слово не сорвалось с ее уст. Заглушая шалью тихие, жалобные стоны, она переступила порог.
   Дверь за ней захлопнулась, малютка Эмли бросила на нас троих быстрый взгляд, закрыла лицо руками и зарыдала.
   - Не надо, Эмли! - сказал Хэм, ласково похлопывая ее по плечу. - Не надо, дорогая моя! Нечего тебе плакать, хорошая моя...
   - О Хэм! - воскликнула она, продолжая горько рыдать. - Я совсем не такая хорошая, какой должна быть! Я знаю, иногда я неблагодарная, не такая, как надо...
   - Что ты! Это неправда, - успокаивал ее Хэм.
   - Это правда! - воскликнула малютка Эмли, рыдая и встряхивая головкой. - Я совсем не такая хорошая, какой должна быть. Совсем не такая! - И она плакала так, словно сердце у нее разрывалось. - Ты меня так любишь, а я часто бываю сердитой и мучаю тебя! - рыдала она. - Я такая капризная с тобой, а должна держать себя совсем по-другому! Ты так хорошо ко мне относишься, а я такая дурная! Ведь мне бы и думать-то ни о чем другом не следовало, кроме как о том, чтобы тебя отблагодарить и чтобы ты был счастлив!
   - Я и так счастлив благодаря тебе, дорогая моя! Я счастлив, когда вижу тебя. Я счастлив, думая о тебе целый день! - сказал Хэм.
   - Ах! Этого недостаточно! Ты говоришь так потому, что не я хорошая, а ты сам хороший! О мой дорогой, было бы гораздо лучше, если бы ты полюбил другую девушку, не такую ветреную, как я, более достойную тебя! Она была бы целиком тебе предана, не такая, как я, переменчивая и своенравная!
   - Бедняжка, какое у нее нежное сердце! - тихо сказал Хэм. - Из-за Марты она так разволновалась...
   - Тетя, подойди ко мне, прошу тебя! - рыдала Эмли. - Дай я прижмусь к тебе... Ох, как я несчастна сегодня, тетя! Я совсем не такая хорошая, какой должна быть. Нет, нет, не такая!
   Пегготи поспешила к стулу, стоявшему у очага. Обхватив ее шею руками, Эмли опустилась около нее на колени и пристально всматривалась в ее лицо.
   - Ох, тетя, помоги мне! Хэм, дорогой, помоги! Мистер Дэвид, во имя прошлого, прошу вас, помогите! Я хочу быть лучше! Я хочу быть в тысячу раз более благодарной. Я хочу всегда помнить о том, какое счастье стать женой хорошего человека и жить спокойно. Ох, боже мой! Как болит сердце!
   Она спрятала лицо на груди моей старой няни, мольбы ее оборвались; в скорби ее и боли было много детского и в то же время женского, как и во всем ее поведении (оно было так непосредственно, так удивительно подходило к ее красоте). Теперь она плакала молча, а моя старая няня успокаивала ее, как ребенка.
   Постепенно рыдания стали утихать, а тогда и мы с ней заговорили участливо ободряли ее, даже немного шутили, покуда она не подняла головы и не начала нам отвечать. Скоро она улыбнулась, потом даже засмеялась н, смещенная, уселась на стул. Пегготи привела в порядок ее распустившиеся локоны, вытерла ей глаза и оправила на ней платье, чтобы по возвращении ее домой дядя не спросил, почему плакала его любимица.
   В этот вечер она была такой, какой никогда раньше я ее не видел: она запечатлела на щеке своего нареченного невинный поцелуй и прижалась к его могучему плечу, словно это была самая надежная ее опора. А когда при свете ущербной луны они удалялись вместе и я смотрел им вслед, сравнивая их уход с уходом Марты, я видел, что она держится за его руку обеими руками и все еще прижимается к нему.
   ГЛАВА ХХIII
   Я убеждаюсь в правоте мистера Дина, а также выбираю себе профессию
   Пробудившись на следующее утро, я много размышлял о малютке Эмли и о ее вчерашнем душевном состоянии после ухода Марты. Мне казалось, что меня посвятили в сокровенную жизнь семьи со всеми ее слабостями и нежной привязанностью друг к другу, о чем я не должен рассказывать никому, даже Стирфорту. Ни к одному существу на всем белом свете я не питал более нежных чувств, чем к подруге моего детства, которую я тогда преданно любил - в этом я был убежден в то время и буду убежден до моего смертного часа. И поведать кому-нибудь, даже Стирфорту, о том, чего она не могла утаить, когда ее душа случайно передо мной раскрылась, казалось мне неблаговидным поступком, недостойным меня, недостойным того ореола чистого, невинного детства, который всегда сиял для меня вокруг ее головки. Потому я порешил схоронить это в своем сердце, и ее образ приобрел для меня еще большую прелесть.
   Мы сидели за завтраком, когда мне вручили письмо бабушки. Содержание его было таково, что Стирфорт, да и кто угодно, мог бы дать мне нужный совет; я рад был посоветоваться с ним о письме, но отложил разговор до того момента, когда мы отправимся домой. Теперь же мы должны были попрощаться с друзьями. Мистер Баркис сожалел о нашем отъезде ничуть не меньше, чем другие, и я не сомневаюсь, открыл бы снова свой сундучок и пожертвовал еще одну гинею, ежели бы от этого зависело продлить наше пребывание в Ярмуте еще на двое суток. Пегготи и все ее семейство были глубоко опечалены нашим отъездом. Торговый дом "Омер и Джорем" в полном составе высыпал наружу, чтобы пожелать нам счастливого пути, а когда на свет появились наши саквояжи, которые надлежало отнести к стоянке карет, Стирфорта окружало столько рыбаков, предлагавших свои услуги, что мы не нуждались бы в носильщиках даже и в том случае, если бы с нами было багажа на целый полк. Одним словом, наш отъезд огорчил всех, кто нас знал, и мы оставляли немало людей, весьма сожалевших, что приходится с нами прощаться.
   - Вы остаетесь здесь надолго, Литтимер? - спросил я его, покуда он ожидал отбытия кареты.
   - Нет, сэр, полагаю ненадолго, - был ответ.
   - Сейчас он не может этого сказать, - заметил небрежно Стирфорт. - Ему известно, что он должен делать, и он это сделает.
   - Я в этом не сомневаюсь, - сказал я.
   Литтимер приложил руку к шляпе в знак благодарности за лестное мнение о нем, и я почувствовал себя лет на восемь старше. Он приложил руку к шляпе еще раз, желая нам счастливого пути, и мы покинули его, оставив стоять на мостовой столь же респектабельным и загадочным, как египетская пирамида.
   Сначала мы не разговаривали - Стирфорт был необычно молчалив, а я погрузился в размышления о том, скоро ли мне суждено увидеть снова эти знакомые места и какие перемены произойдут за это время здесь и со мною самим. Но вот Стирфорт, обладавший способностью в любой момент менять настроение духа, внезапно повеселел, оживился и дернул меня за рукав.
   - Вымолвите хоть словечко, Дэвид! Вы что-то говорили за завтраком о письме?
   - Ах, да! Письмо от бабушки, - сказал я, извлекая его из кармана.
   - И что в нем заслуживает внимания?
   - Видите ли, Стирфорт, бабушка напоминает мне, что я отправился в эту поездку, чтобы осмотреться вокруг и поразмыслить.
   - Разумеется, вы так и поступили?
   - Должен сказать, что я не слишком усердно следовал ее совету. Признаться, я об этом забыл.
   - Ну так осмотритесь вокруг теперь и искупите вашу вину! Взгляните направо - там вы увидите равнину и болота. Взгляните налево - увидите то же самое. Посмотрите вперед - и никакой разницы не заметите, посмотрите назад и там такая же картина!
   Я засмеялся и ответил, что решительно не нахожу для себя никакой подходящей профессии на фоне этого пейзажа, может быть потому, что он слишком однообразен.
   - А что говорит бабушка по сему поводу? - спросил Стирфорт, взглянув на письмо, которое я держал в руке. - Советует она вам что-нибудь?
   - О да! Она спрашивает меня, не хотел ли бы я стать проктором *. Что вы на это скажете?
   - Да ничего, - хладнокровно ответил Стирфорт. - Можете стать проктором, а можете еще чем-нибудь.
   Я снова засмеялся, когда он столь равнодушно отнесся к любой профессии и призванию, и сказал ему об этом.
   - А кто такой проктор, Стирфорт? - добавил я.
   - Это что-то вроде церковного ходатая по делам. Он подвизается в этих затхлых судах, которые заседают в Докторс-Коммонс * - сонном уголке неподалеку от площади святого Павла. Он все равно что поверенный * в обычных светских судах. Это чиновник, которому следовало бы исчезнуть два столетия назад. Вы лучше поймете, кто он такой, если я объясню вам, что такое Докторс-Коммонс. Это уединенное местечко, где применяются так называемые церковные законы и где проделывают разные фокусы с древними допотопными чудищами - парламентскими постановлениями. Три четверти человечества даже и не слышало об этих постановлениях, а остальная четверть считает, что еще во времена Эдуардов они относились к разряду ископаемых. Это такое местечко, где с незапамятных времен существует монополия на ведение дел по завещаниям и бракам и где разбирают тяжбы, имеющие касательство к кораблям.
   - Вздор, Стирфорт! - воскликнул я. - Неужели вы хотите сказать, что есть какая-то связь между мореходством и церковной службой?
   - Конечно, я этого не хочу сказать, дорогой мой, - ответил Стирфорт. Я лишь хочу сказать, что одни и те же люди в этом самом Докторс-Коммонс занимаются и теми и другими делами. Пойдите как-нибудь туда, и вы услышите, как они выпаливают скороговоркой добрую половину морских терминов из словаря Юнга по случаю того, что "Нэнси" наскочила на "Сару-Джейн" или мистер Пегготи и ярмутские рыбаки доставили в бурю якорь и цепь "Нельсону", идущему в Индию и терпевшему бедствие. А пойдите туда на следующий день, и вы услышите, как они обсуждают свидетельские показания, - взвешивая все "за" и "против", - по делу какого-нибудь священника, который дурно себя вел... И вы увидите, что судья по мореходному делу стал адвокатом по делу священника иди наоборот. Они - словно актеры. Сегодня он судья, а завтра уже не судья, сегодня у него одна профессия, завтра другая, одним словом - перемена за переменой. Но это всегда остается доходным для них и занимательным для зрителей театральным представлением, которое дается перед избранным обществом.
   - Но разве адвокат и проктор не одно и то же? - спросил я, немного озадаченный.
   - Нет, не одно и то же, - сказал Стирфорт. - Адвокаты сведущи лишь в гражданском праве; они получают докторскую степень в колледже, вот почему я кое-что об этом знаю. Прокторы подготовляют дела для выступления адвокатов. И те и другие хорошо зарабатывают и ведут жизнь весьма удобную и приятную. Короче говоря, я советую вам, Дэвид, не пренебрегать Докторс-Коммонс. Могу добавить, если это вас интересует, что они кичатся своим положением.
   Стирфорту была свойственна эта манера относиться несерьезно к предмету разговора, и, помня о ней, а также сохраняя свое собственное представление о почтенности этого старинного "сонного уголка неподалеку от площади св. Павла", я не находил возражений против предложения бабушки; решение вопроса она предоставляла мне, сообщая без всяких недомолвок, что эта идея пришла ей в голову, когда она посетила своего проктора в Докторс-Коммонс, чтобы составить завещание в мою пользу.
   - Со стороны вашей бабушки это, во всяком случае, очень похвально, заметил Стирфорт, когда я ему сказал о завещании. - Поступок ее заслуживает всяческого одобрения. Мой совет, Маргаритка, не пренебрегать Докторс-Коммонс!
   Так я и решил поступить. Затем я сказал Стирфорту, что бабушка поджидает меня в Лондоне (как выяснилось из письма) и сняла на неделю помещение на Линкольнс-Инн-Филдс, в каком-то тихом пансионе, где есть каменная лестница и дверь, выходящая на крышу; бабушка моя была твердо убеждена, что каждому дому в Лондоне угрожает каждую ночь пожар.
   Поездка наша была очень приятной, мы не раз возвращались в разговоре к Докторс-Коммонс и мечтали о будущем, когда я стану проктором, причем Стирфорт с большим юмором рисовал самые причудливые картины, заставлявшие нас обоих хохотать. Когда мы прибыли в Лондон, он отправился домой, пообещав увидеться со мной через день, а я поехал на Линкольнс-Инн-Филдс; бабушка еще не спала и ждала меня к ужину.
   Если бы с той поры, как мы расстались, я совершил кругосветное путешествие, едва ли наша встреча доставила бы нам большую радость. Обнимая меня, бабушка расплакалась и сказала, притворяясь, будто смеется, что моя бедная мать, "эта глупенькая крошка", будь она жива, пролила бы слезы, в чем можно не сомневаться.
   - Вы не взяли с собой мистера Дика, бабушка? - спросил я. - Как жалко! А вы, Дженет, как поживаете?
   Дженет присела, выразила надежду, что я нахожусь в полном здравии, а тем временем лицо бабушки заметно вытянулось.
   - И мне тоже очень жалко, - сказала она, потирая нос. - Я не спокойна, Трот, с тех пор как приехала сюда.
   Прежде чем я спросил, почему она неспокойна, она продолжала:
   - Я убедилась, - тут она печально, но решительно положила руку на стол, - что Дик, по своему характеру, неспособен справиться с ослами. Ему не хватает надлежащей силы. Мне нужно было оставить дома Дженет, тогда, возможно, я была бы спокойна. - Внезапно она взволновалась: - Должно быть, сегодня на моей лужайке очутился осел, сегодня, ровно в четыре часа дня. Я похолодела с головы до пят. Да, я знаю, это был осел!
   Я пробовал ее успокоить, но она не хотела слушать никаких утешений.
   - Это был осел! - повторила она. - Тот самый осел с коротким хвостом, на котором ехала сестра этого Мордая, когда она явилась ко мне в дом. (Бабушка только так называла мисс Мэрдстон.) Это самый наглый осел во всем Дувре. Я его терпеть не могу, этого осла! - заявила она, ударив рукой по столу.
   Дженет осмелилась вмешаться и сказала, что бабушка понапрасну волнуется, ибо упомянутый осел, по ее сведениям, в настоящее время занят перевозкой песка и гравия и лишен возможности вторгаться в чужие владения. Но бабушка не обратила внимания на ее слова.
   Нам подали прекрасный горячий ужин, хотя бабушка жила в самом верхнем этаже - не знаю, то ли потому, что за свои деньги она хотела получить побольше пролетов каменной лестницы, то ли потому, что хотела быть поближе к двери, выходившей на крышу; состоял ужин из жареной курицы, котлет и овощей, все было вкусно, и я всему воздал должное. Но бабушка была особого мнения о провизии в Лондоне и ела совсем мало.
   - Ручаюсь, что эта несчастная курица родилась и выросла в подвале и дышала свежим воздухом только на стоянке карет. Хочу надеяться, что котлета говяжья, но не уверена. В этом городе нет, на мой взгляд, ничего кроме подделок, если не считать грязи.
   - А вы не допускаете, бабушка, что курицу могли привезти из деревни? осмелился я спросить.
   - Конечно, нет! - отрезала бабушка. - Лондонским торговцам не доставило бы никакого удовольствия торговать без обмана.
   Я не рискнул оспаривать это суждение, но поужинал превосходно, и бабушка осталась этим очень довольна.
   Когда убрали со стола, Дженет помогла ей причесаться, надеть ночной чепец, более изящного покроя, чем обычно ("на случай пожара", по словам бабушки) и потеплей закутала ей ноги капотом; таковы были обычные ее приготовления перед тем как отойти ко сну. Затем, по заведенному раз навсегда порядку, от которого не разрешалось ни малейших отступлений, я приготовил для нее стакан горячего белого вина с водой и длинные тоненькие гренки. После всех этих церемоний мы остались наедине; бабушка сидела напротив, попивала свой напиток, обмакивая в него гренки, прежде чем отправить их в рот, и благодушно взирала на меня из-под оборок своего чепчика.
   - Что ж, ты подумал, Трот, об этом плане стать проктором? Или еще совсем не думал? - начала она.
   - Я об этом много думал, дорогая бабушка. И много говорил со Стирфортом. Мне этот план нравится. Очень нравится.
   - Вот это мне приятно, - сказала бабушка.
   - Есть только одно затруднение, бабушка.
   - Какое, Трот?
   - Я слышал, что доступ в эту профессию ограничен... Так не придется ли слишком много заплатить за меня при вступлении?
   - За обучение надо будет уплатить ровно тысячу фунтов, - ответила бабушка.
   - Вот видите, дорогая бабушка, именно это меня и беспокоит, - тут я пододвинул свой стул поближе к ней. - Тысяча фунтов - большие деньги. На мое образование вы истратили немало, да и вообще ни в чем никогда меня не стесняли. Вы были само великодушие. Есть немало путей, чтобы начать жизнь, не затрачивая ровно ничего, начать жизнь в надежде на успех, которого можно добиться упорством и трудом. Не лучше ли будет, если я пойду именно по одному из этих путей? Уверены ли вы, что можете позволить себе такие издержки и поступите правильно, если истратите столько денег? Я хотел бы только, чтобы вы, моя вторая мать, об этом подумали. Уверены ли вы?
   Бабушка доела гренок, не переставая смотреть мне прямо в лицо; поставив стакан на каминную доску, она сложила руки на складках капота и сказала:
   - Трот, дитя мое! Если в жизни есть у меня какая-нибудь цель, то эта цель - сделать из тебя хорошего, разумного и счастливого человека. Это мое единственное желание, его разделяет и Дик. Я бы хотела, чтобы кое-кто послушал, как рассуждает об этом Дик. Проницательность у него прямо удивительная. Но, кроме меня, никто не знает, какой ум у этого человека!
   Она умолкла, обеими руками взяла мою руку и продолжала.
   - Бесполезно вспоминать прошлое, Трот, если эти воспоминания не могут помочь в настоящем. Пожалуй, я могла бы лучше обойтись с твоим бедным отцом... Пожалуй, я могла бы лучше обойтись и с этой бедняжкой, твоей матерью, даже тогда, когда твоя сестра Бетси Тротвуд меня так разочаровала. Может быть, эта мысль мелькнула у меня в голове, когда ты явился ко мне, маленький беглец, измученный, весь в пыли... С той поры. Трот, ты никогда не обманывал моих надежд, ты был моей гордостью и радостью. Кроме тебя, никто не имеет прав на мои деньги, по крайней мере... - К моему удивлению, она замялась и как будто смутилась. - Да, никто не имеет никаких прав... и я тебя усыновила! Только люби меня, старуху, дитя мое, терпи мои прихоти и причуды, и для меня, у которой юность была не очень-то счастливой и спокойной, ты сделаешь куда больше, чем эта старуха сделала для тебя.
   Впервые бабушка упомянула о своем прошлом. И с таким благородством она это сделала, а потом замолкла, что я почувствовал бы к ней еще больше любви и уважения, будь это только возможно.
   - Ну, теперь мы обо всем договорились, Трот, - сказала бабушка. Толковать об этом больше нечего. Поцелуй меня. Утром после завтрака мы отправимся в Коммонс.
   Прежде чем пойти спать, мы еще долго беседовали у камина. Моя спальня была в том же этаже, что и бабушкина; ночью, заслышав отдаленный шум карет и телег, она приходила в беспокойство, стучала в мою дверь и спрашивала, "не повозки ли это пожарных". Но к утру она заснула крепче и дала и мне возможность отдохнуть.
   Около полудня мы отправились в контору мистеров Спентоу и Джоркинса. которая находилась и Докторс-Коммонс. Бабушка была того мнения о Лондоне, что каждый встречный безусловно должен быть карманным вором, и потому вручила мне на сохранение свой кошелек с десятью гинеями и серебром.
   Мы задержались у лавки игрушек на Флит-стрит, разглядывая гигантов церкви св. Дунстана, бьющих в колокола, - свою прогулку мы приурочили к полудню, чтобы застать их за этим делом, - а затем пошли по направлению к Ладгет-Хиллу и к площади св. Павла. Дойдя уже до Ладгет-Хилла, я заметил, что бабушка ускоряет шаги и вид у нее испуганный. И в тот же момент плохо одетый, хмурый человек, который только что, проходя мимо, остановился и уставился на нас, вдруг пошел почти вплотную вслед за бабушкой.
   - Трот! Милый Трот! - послышался испуганный шепот бабушки, и она схватила меня за руку. - Я не знаю, что делать!
   - Не волнуйтесь. Бояться нечего. Зайдите в лавку, а я живо отделаюсь от этого человека.
   - О нет, нет! Ни за что на свете не говори с ним! Я умоляю, я приказываю!
   - Бабушка! Да ведь это назойливый нищий, и только!
   - Ты не знаешь, кто он! Ты не знаешь, кто это! Не Знаешь, что ты говоришь! - шептала бабушка.
   Мы уже стояли у входа в лавку; остановился и тот человек.
   - Не смотри на него, - сказала бабушка, когда я с негодованием повернулся к нему. - Кликни мне карету и жди меня на площади святого Павла.
   - Ждать вас? - переспросил я.
   - Да. Ты должен оставить меня. Я должна пойти с ним.
   - С ним, бабушка? С этим человеком?
   - Я в своем уме. И говорю тебе: я должна! Кликни карету.
   Как ни был я поражен, но я чувствовал, что не могу не повиноваться столь решительному приказу. Я поспешил отойти на несколько шагов и окликнул проезжавшую пустую пролетку. Только-только я успел опустить подножку, бабушка, неведомо каким образом, вскочила в карету, а вслед за ней и этот человек. Она так властно сделала мне знак рукой, чтобы я ушел, что, несмотря на мое замешательство, я немедленно пошел прочь. В этот момент я услышал ее слова, обращенные к извозчику: "Поезжай куда-нибудь! Поезжай вперед!" - И пролетка начала подниматься в гору.
   Вот тут-то я вспомнил о рассказе мистера Дика, который в свое время показался мне фантастическим. Теперь я не сомневался, что это тот самый незнакомец, о котором мистер Дик столь загадочно упоминал, хотя у меня не было ни малейшего представления, почему этот человек имеет такую власть над бабушкой. Прождав с полчаса на площади св. Павла, я увидел возвращающуюся пролетку. Извозчик остановил лошадь неподалеку от меня, в пролетке сидела бабушка, но одна.
   Она еще не совсем успокоилась для того, чтобы немедленно отправиться в контору "Спенлоу и Джоркинс" и потому предложила мне сесть рядом с ней и приказала извозчику медленно ехать куда-нибудь. Она промолвила только: "Дорогой мой, никогда не спрашивай о том, что было, и не упоминай об этом!" - и больше не произнесла ни слова, покуда к ней не вернулось самообладание, а тогда она сообщила мне, что теперь пришла в себя и мы можем выйти из экипажа. Взяв у нее кошелек, чтобы расплатиться с извозчиком, я обнаружил, что все гинеи исчезли и осталось только серебро.
   Мы направились к Докторс-Коммонс и прошли под невысокой узкой аркой. Едва мы очутились за нею, как шум Сити, словно по волшебству, растаял где-то вдалеке. Мрачные двери и узкие проулки привели нас к конторе "Спенлоу и Джоркинс", куда свет проникал сквозь застекленную крышу. В вестибюле этого храма, куда паломники могли проникнуть, не постучавшись, трудились три или четыре клерка, переписывая бумаги. Один из них - сидевший отдельно от прочих иссохший человечек в жестком коричневом парике, словно сделанном из имбирного пряника, - поднялся навстречу бабушке и ввел нас в кабинет мистера Спенлоу.