Диккенс Чарльз. Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим (главы I-XXIX)

   В ответ на это Джип заурчал, слегка напоминая чайник, когда он поет. Что до - меня, каждое слово Доры подобно было новой цепи, приклепанной к прежним моим оковам.
   - А это очень нелегко, ведь у нас нет доброй мамы. Вместо мамы у нас эта сердитая мрачная старая мисс Мэрдстон, которая всегда ходит за нами по пятам... правда, Джип? Ну, ничего! Мы не станем с ней дружить н будем счастливы наперекор ей, и будем ее дразнить, а не радовать! Правда, Джип?
   Продлись этот разговор немного дольше, и я упал бы на колени прямо на песок, рискуя их ободрать, а сверх того, немедленно вылететь отсюда. Но, к счастью, оранжерея была близко, мы уже подходили к ней.
   Она полна была чудесных гераней. Мы шли мимо них, Дора часто останавливалась то у одной, то у другой и любовалась, и я останавливался и любовался, а Дора, как ребенок, подносила собачку к цветам и, смеясь, заставляла ее нюхать; если мы все трое и не находились в волшебной стране, то я, во всяком случае, там находился. И по сей день запах листьев герани вызывает во мне полукомическое, полусерьезное недоумение, как мог я стать внезапно совсем другим человеком; а потом я вижу соломенную шляпку, голубые ленты, массу локонов и черную собачку, поднятую нежными ручками к стойке, где выстроились цветы с яркими листьями.
   Мисс Мэрдстон нас разыскивала. Она нашла нас в оранжерее и подставила Доре свою малособлазнительную щеку с присыпанными пудрой морщинками, чтобы та ее поцеловала. Затем она взяла Дору под руку, и мы двинулись к завтраку, напоминая процессию на военных похоронах.
   Сколько чашек чаю я выпил, потому что его заварила Дора, не ведаю! Но я прекрасно помню, что мои нервы, если в ту пору они у меня были, должны были прийти в полное расстройство, - до того усердно накачивался я этим чаем. Немного погодя мы отправились в церковь. Мисс Мэрдстон сидела на скамье между нами. Но я слышал пение Доры, и остальных прихожан для меня не существовало. Была и проповедь... разумеется она относилась к Доре... Боюсь, что больше я ничего не смогу припомнить о церковной службе в то утро!
   День был такой мирный... Никаких гостей, прогулка, обед в семейном кругу, вчетвером. Вечером мы разглядываем книги и гравюры. Перед мисс Мэрдстон сборник проповедей, а ее глаза зорко следят за нами. Мистер Спенлоу сидит против меня и дремлет после обеда, набросив на голову носовой платок... Ах, он даже не подозревает, что в мечтах я горячо обнимаю его на правах зятя! А когда вечером я прощаюсь с ним перед сном, он даже не воображает, что ровно минуту назад дал свое согласие на мой брак с Дорой и я призываю на его голову благословение небес!
   Мы уехали на следующий день рано утром, так как у нас было дело в Суде Адмиралтейства по иску о премии за спасение судна; дело это требовало точной осведомленности в науке навигации, а так как от нас нельзя было ждать, что мы в Докторс-Коммонс имеем понятие обо всех этих вещах, то судья пригласил помочь ему в добром деле двух старых шкиперов из Тринити-Хауса *.
   Несмотря на ранний час, Дора снова сидела за столом во время завтрака и разливала чай, а я имел печальное удовольствие помахать ей из фаэтона шляпой, когда она стояла у порога, держа на руках Джипа.
   Я не стану делать бесплодных попыток, описывая, чем казался мне в тот день Суд Адмиралтейства и какая была у меня путаница в голове, когда я слушал наше дело; не буду я описывать и того, как мне привиделось имя "Дора", выгравированное на серебряном весле, которое лежало перед нами на столе в знак нашей высокой юрисдикции, и каковы были мои чувства, когда мистер Спенлоу отправился домой один (я питал безумную надежду, что он снова возьмет меня с собой), а я остался, как матрос, корабль которого ушел, покинув его на необитаемом острове. Если бы сие старое, сонное судилище могло пробудиться от своей дремоты и в какой-нибудь зримой форме ему открылись сны наяву, которые грезились мне о Доре, - оно засвидетельствовало бы истину моих слов.
   Я разумею не только единственный тот день, но день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем. В суд я приходил не для изучения судебного процесса, но ради того, чтобы грезить о Доре. Если мое внимание и задерживалось иной раз на делах, медленно развертывавшихся передо мной, то лишь потому, что при разборе матримониальных дел я (помня о Доре) удивлялся, как это возможно, что люди бывают несчастливы в браке, а когда слушались дела о завещаниях, думал о том, какие шаги я предпринял бы немедленно, чтобы жениться на Доре, если бы эти деньги были оставлены мне. Уже в течение первой недели моей страстной любви я купил четыре великолепных жилета - не ради себя (я и не думал ими гордиться), а ради Доры. Тогда же я стал носить на улице палевые лайковые перчатки и заложил фундамент всех мозолей, от которых страдал в моей дальнейшей жизни. Если бы можно было восстановить башмаки, какие я в ту пору носил, и размеры их сравнить с размером моей ноги, они крайне трогательно поведали бы о моих сердечных делах.
   Но, превратившись добровольно, во имя Доры, в жалкого калеку, я тем не менее отмахивал ежедневно немало миль, надеясь ее увидеть. Вскорости я не только стал известен так же хорошо, как почтальон, на дороге в Норвуд, но не оставил без внимания и лондонские улицы. Я бродил вокруг лучших модных лавок, как привидение, я повадился в Базар *, я колесил во всех направлениях по Парку *, хотя уже давно пребывал в полном изнеможении. Иногда, очень редко, мне удавалось ее повидать. То я видел ее перчатку, которой она мне махала из окна кареты, то встречал ее на прогулке с мисс Мэрдстон и, на минутку к ним присоединившись, беседовал с ней. В этих случаях я чувствовал себя после встречи совсем несчастным, думая о том, что ровно ничего не сказал о самом для меня важном, или о том, что она не имеет никакого понятия о беспредельном моем обожании, или о том, что ей до меня нет дела. Легко можно себе представить, как я томился, ожидая нового приглашения мистера Спенлоу. Но, увы, меня всегда подстерегало разочарование, ибо он меня не приглашал.
   Должно быть, миссис Крапп была женщина проницательная, потому что не прошло и нескольких недель с начала моей любви, и я только-только набрался храбрости и туманно написал Агнес, что я, мол, посетил дом мистера Спенлоу, "чья семья", добавил я, "состоит из единственной дочери", - как миссис Крапп, женщина проницательная, говорю я, открыла мою тайну. Однажды вечером, когда я находился в меланхолическом расположении духа, она поднялась ко мне, чтобы осведомиться (у нее был приступ той самой хвори, о которой я упоминал выше), не найдется ли у меня настойки кардамона с ревенем и с прибавлением для запаха семи капель гвоздичной эссенции, ибо такое лекарство ей весьма помогает; если же у меня этой настойки нет, то немного бренди может ее заменить. Правда, добавила она, бренди не столь приятно на вкус, но ничего не поделаешь, можно обойтись и одним бренди... О первом лекарстве я не имел никакого понятия, но второе всегда держал у себя в кладовой и потому дал ей рюмку второго, а она тотчас же решила его принять в моем присутствии, дабы у меня не было ни малейшего подозрения, что она употребит его не по назначению.
   - Не унывайте, сэр! - сказала миссис Крапп. - Я прямо-таки не могу вас видеть в таком состоянии. Ведь я сама мать.
   Я не совсем понял, какое отношение это обстоятельство имеет ко мне, но улыбнулся миссис Крапп как можно приветливее.
   - Прошу прощенья, сэр. Я знаю, в чем загвоздка. Тут замешана леди, продолжала миссис Крапп.
   - Что вы, миссис Крапп! - воскликнул я, покраснев.
   - Клянусь богом! Но не вешайте нос, сэр! - Миссис Крапп тряхнула головой, чтобы ободрить меня. - Не падайте духом! Если она вам не улыбается, так улыбнутся другие. Вы, мистер Копперфулл, такой молодой джентльмен, что вам многие улыбнутся. Знайте себе цену, сэр!
   Миссис Крапп обычно называла меня мистер Копперфулл: * во-первых, это происходило, несомненно, потому, что меня звали иначе, а во-вторых, я склонен был подозревать, что у нее эта фамилия как-то связывалась с днем стирки.
   - Отчего вы думаете, миссис Крапп, что тут замешана молодая леди?
   - Я сама мать, мистер Копперфулл! - сказала с большим чувством миссис Крапп.
   В течение некоторого времени миссис Крапп могла только прижимать руку к своей нанковой блузке в том месте, где у нее была грудь, и защищаться от нового приступа недомогания, потягивая лекарство. Затем она снова заговорила:
   - Когда ваша дорогая бабушка наняла для вас эту квартиру, мистер Копперфулл, я сказала себе, что теперь у меня есть кого опекать. "Слава богу! - так я сказала. - У меня есть теперь кого опекать!" Вы плохо кушаете, сэр, и мало пьете!
   - На этом вы и строите, миссис Крапп, свои предположения?
   - Сэр! - произнесла миссис Крапп назидательным тоном. - Я вела хозяйство и у других молодых джентльменов. Молодой джентльмен может чересчур заботиться о своем туалете и может совсем не заботиться. Он может чересчур заниматься своей прической или вовсе ею не заниматься. Он может покупать себе башмаки или слишком большие, или слишком маленькие. Это зависит от того, какой у молодого джентльмена характер. Но и в том и в другом случае, в какую бы крайность ни ударился молодой джентльмен, тут всегда бывает замешана молодая леди!
   Миссис Крапп тряхнула головой столь решительно, что у меня была выбита почва из-под ног.
   - Вот, например, джентльмен, который умер здесь перед вами... продолжала миссис Крапп. - Он влюбился... в буфетчицу... и сузил свои жилеты, хотя и сильно раздался от спиртного.
   - Миссис Крапп, я должен просить вас не смешивать молодую леди, о которой вы упомянули, с подобными особами!
   - О мистер Копперфулл! - воскликнула миссис Крапп. - Я сама мать и совсем не это имела в виду. Прошу прощения, сэр, если я лезу не в свое дело. Я не люблю лезть туда, куда меня не зовут. Но вы молодой джентльмен, мистер Копперфулл, и мой вам совет - не унывайте, сэр, не падайте духом и знайте себе цену! Поиграйте в кегли, это полезно для здоровья и вас развлечет.
   С этими словами миссис Крапп поблагодарила меня величественным реверансом, стараясь не расплескать бренди, хотя рюмка была уже пуста; затем она удалилась.
   Когда она исчезла за дверями, у меня мелькнула мысль, что этот совет, пожалуй, является маленькой вольностью со стороны миссис Крапп. Но в то же время я был доволен: "Имеющий уши - да слышит, - подумал я, - впредь я буду лучше хранить мою тайну".
   ГЛАВА XXVII
   Томми Трэдлс
   Может быть, причиной тому был совет миссис Крапп, а может быть, созвучие слов "кегли" и Трэдлс *, но на следующий день мне захотелось повидаться с Трэдлсом. Срок, о котором он говорил, давно миновал. Я знал, что он живет на какой-то уличке неподалеку от Ветеринарного колледжа, в Кемден-Тауне; * по словам одного из наших клерков, жившего в том районе, эта улица была населена главным образом джентльменами-студентами, которые покупали живых ослов и производили опыты с этими четвероногими у себя на квартирах. Клерк подробно рассказал, как мне найти вышеозначенное научное заведение, и в тот же день я отправился повидать моего старого школьного товарища.
   Уличка оставляла желать лучшего и показалась мне не совсем подходящим местом для Трэдлса. Обитатели ее имели склонность выбрасывать все, что им не могло пригодиться, на мостовую, и потому, в дополнение к грязи и сырости, она была усеяна капустными листьями. Впрочем, отбросы были не только растительного происхождения; разыскивая нужный мне номер дома, я собственными глазами увидел в различных стадиях разрушения: башмак, искореженную кастрюлю, черную шляпку и зонтик.
   Это место живо напомнило мне те времена, когда я жил вместе с мистером и миссис Микобер. Неопределенный оттенок весьма поблекшего аристократизма, лежавший на этом доме, который я искал, и выделявший его из ряда других домов, - хотя все они были построены по одному и тому же скучному образцу и напоминали неумелые опыты ребенка, который учится строить дома, - еще ясней вызвал в моей памяти образы мистера и миссис Микобер. Эти воспоминания о мистере и миссис Микобер сделались еще более яркими, когда я подошел к открытой двери, у которой стоял разносчик молока.
   - А когда же они заплатят должок? - спрашивал молочник молоденькую служанку.
   - Хозяин сказал, что постарается заплатить как можно скорей, - отвечала служанка.
   - Потому как, - продолжал молочник, не обратив ни малейшего внимания на ее слова (судя по его тону, он обращался не к молоденькой служанке, а говорил для назидания кому-то, находившемуся в доме), - потому как слишком долго мне не платят, вот я и начал думать, что денег уж не получишь, пиши пропало!.. Э, нет! Так не пройдет!
   Молочник, повысив голос и вглядываясь в глубину коридора, бросил туда эти слова.
   Он торговал деликатным товаром - молоком, но его поведение расходилось с этой профессией. Такой свирепый тон скорее подходил бы мяснику или торговцу бренди.
   Молоденькая служанка отвечала чуть слышно, но по ее губам я догадался, что речь идет о незамедлительной уплате долга.
   - Вот что я вам скажу, - проговорил молочник, впервые взглянув на нее в упор и беря ее за подбородок, - вы любите молочко?
   - Да, люблю, - ответила та.
   - Ну, так вы его завтра не получите. Слышите? Ни капли молока завтра не получите.
   Перспектива получить молоко сегодня, мне кажется, утешила ее. Молочник мрачно покачал головой, отпустил ее подбородок, нехотя открыл свой жбан и отлил обычную порцию в ее кувшин. После этого он отошел, что-то бормоча, и гневно заорал у соседней двери, возвещая о своем приходе.
   - Здесь живет мистер Трэдлс? - осведомился я.
   Таинственный голос из глубины коридора ответил: "Да". Молоденькая служанка вслед за ним повторила: "Да".
   - Он дома? - спросил я.
   Снова таинственный голос ответил утвердительно, и снова служанка отозвалась как эхо. Я вошел и, следуя указанию служанки, стал подниматься по лестнице: проходя мимо двери гостиной, я чувствовал, что за мной следит некий таинственный глаз, принадлежащий, быть может, той же особе, которой принадлежал и таинственный голос.
   Когда я поднялся на верхнюю площадку лестницы, - в доме было всего два этажа, - меня встретил Трэдлс. Он очень обрадовался и с чрезвычайной сердечностью меня приветствовал. Его комната выходила окнами на улицу, она была очень опрятна, но меблирована крайне скудно. Другой комнаты у него не было, ибо тут же стоял диван, заменявший кровать, а сапожные щетки и вакса покоились за словарем, среди книг, на шкафу. Стол покрывали бумаги. На Трэдлсе был старый домашний костюм - очевидно перед моим приходом он сидел за работой. Я ни к чему не присматривался, но, усаживаясь, окинул обстановку одним взглядом и увидел все, вплоть до церковки, изображенной на его фарфоровой чернильнице; эта способность также возникла у меня во времена Микобера. Хитроумные приспособления для того, чтобы скрыть комод, башмаки, бритвенное зеркало и тому подобные предметы, особо красноречиво свидетельствовали, что передо мной тот же самый Трэдлс, который некогда мастерил из писчей бумаги клетки для слонов и сажал туда мух, а после побоев утешался шедеврами искусства, частенько мной упоминаемыми.
   В углу комнаты находился под большой белой скатертью какой-то предмет, но что это такое, я не мог угадать.
   - Трэдлс, я очень рад вас видеть! - сказал я, усевшись, и снова мы пожали друг другу руки.
   - И я очень рад вас видеть, Копперфилд! - отозвался он. - Очень рад! Вот потому-то я и дал вам этот адрес вместо адреса моей конторы. Я был в таком восторге, когда встретил вас на Эли-Плейс, и убедился, что и вы мне очень обрадовались.
   - О! У вас есть контора! - сказал я.
   - Мне принадлежит четверть конторы и коридора, а также четверть клерка. Мы вчетвером объединились и сняли контору, - деловой вид, знаете ли, вещь немаловажная! - и на четыре части поделили клерка. Он мне стоит полкроны в неделю.
   В его улыбке, с которой он это говорил, отражались знакомая незлобивость и добродушие; она свидетельствовала также и о прежней его неудачливости.
   - Вы понимаете, Копперфилд, я вовсе не из гордости избегаю давать адрес моей квартиры, - продолжал он. - Происходит это потому, что тем, у кого есть ко мне дела, пожалуй, не понравится сюда приходить. Что же касается меня, то я, по мере сил, борюсь с трудностями, и было бы смешно, если бы я притворялся, будто занимаюсь чем-то другим.
   - Я слышал от мистера Уотербрука, что вы готовитесь к работе в суде, сказал я.
   - Вот-вот. Я готовлюсь к работе в суде, - повторил Трэдлс, медленно потирая руки. - Я уже приступил к учению, правда после довольно долгой проволочки. Принят я был раньше, но плата сто фунтов очень уж высока. Очень высока!
   И Трэдлс состроил гримасу, словно ему выдернули зуб.
   - Вот я сижу с вами, Трэдлс, и знаете, о чем думаю? - спросил я.
   - Нет.
   - О голубом костюмчике, который вы носили.
   - Да что вы! Ох, какой он был тесный! - захохотал Трэдлс. - Боже мой! Счастливые были времена! Ведь правда?
   - Владелец нашей школы мог бы позаботиться о том, чтобы они были для нас более счастливыми, это не повредило бы нам. Таково мое мнение, - ответил я.
   - Да, мог бы. Но все-таки как мы тогда веселились! - сказал Трэдлс. Помните ночи в дортуаре? А наши ужины? А ваши рассказы? Ха-ха-ха! И помните, как меня взгрели за то, что я плакал о мистере Мелле? Эх, старина Крикл! Хотел бы я его снова повидать.
   - Но он расправлялся с вами зверски, Трэдлс! - воскликнул я с негодованием, потому что его незлобивость вызвала во мне такое чувство, словно его отколотили только вчера на моих глазах.
   - Вы так думаете? В самом деле? - отозвался Трэдлс. - Да, пожалуй. Но все это было так давно. Эх, старина Крикл!
   - Вы были тогда на попечении дяди? - спросил я.
   - Вот именно. Я все собирался ему писать. И все не мог собраться, помните? Ха-ха-ха! Да, тогда у меня был дядя. Он умер вскоре после того, как я оставил школу.
   - Да что вы!
   - Да. Он был... как это называется... мануфактурщик, торговец мануфактурой. Потом он ушел от дел. И назначил меня наследником. Но когда я вырос, он меня невзлюбил.
   - Что вы хотите этим сказать? - спросил я.
   Он говорил таким серьезным тоном, что я подумал, не скрыт ли в его последних словах какой-нибудь тайный смысл.
   - Эх, Копперфилд! Я хочу сказать, что, к несчастью, он совсем меня разлюбил, - ответил Трэдлс. - Он утверждал, будто я обманул его ожидания, а потому он и женился на своей экономке.
   - А что вы делали? - спросил я.
   - Да ничего особенного. Я жил с ними, ожидая, что он меня куда-нибудь пристроит, пока в один прекрасный день его подагра не перебросилась, к несчастью, на живот, и он умер. А тогда она вышла замуж за молодого человека, и я оказался без средств.
   - Он вам так ничего и не оставил, Трэдлс?
   - Оставил пятьдесят фунтов, - сказал Трэдлс. - Никакой профессии у меня не было, и поначалу я решительно не знал, что мне с собой делать. Но тут мне помог сын одного адвоката, Яулер, тот, что с кривым носом. Он был в Сэлем-Хаусе, помните?
   - Нет. Он не учился со мной. В мое время носы у всех были прямые.
   - Ну, неважно, - продолжал Трэдлс. - Так вот, благодаря его поддержке я начал переписывать судебные документы. Но эта работа приносила мне немного, и тогда я стал составлять для их конторы бумаги, делать выборки и прочее. Я умею работать как вол, Копперфилд, и вот я научился неплохо справляться с таким делом. Тогда я вбил себе в голову, что буду изучать право, и на это ушел весь остаток моего наследства. Яулер рекомендовал меня в две-три конторы, - между прочим и мистеру Уотербруку, - и работы у меня хватало. К тому же мне повезло - я познакомился с издателем, который затевал энциклопедию. Он поручает мне кое-какие статьи; кстати (он кинул взгляд на стол)... в данный момент я тружусь для него. Я неплохой компилятор, Копперфилд, - Закончил Трэдлс все так же весело и доверчиво, - но у меня решительно нет никакой выдумки, ни на грош! Ох! Мне кажется, оригинальности у меня меньше, чем у кого бы то ни было из молодых людей.
   Трэдлс умолк, словно ожидая, чтобы я подтвердил его слова; я кивнул головой, и он продолжал с той же бодрой покорностью - лучшего определения я не могу найти.
   - Стало быть, мало-помалу, живя очень скромно, я наскреб в конце концов сотню фунтов, и, слава богу, они уже уплачены, хотя это было... надо сказать... - тут Трэдлс снова скорчил гримасу, словно ему выдернули второй зуб, - это было трудновато. Я живу на тот заработок, о котором только что говорил, но надеюсь рано или поздно стать журналистом, а это для меня все равно что выиграть игру. Послушайте, Копперфилд, вы совсем не изменились! Вы по-прежнему такой же милый, а я так рад вас видеть, что ничего не буду скрывать... Ну так знайте: я помолвлен!
   Помолвлен! О Дора!
   - Она дочь помощника приходского священника в Девоншире, у него десять человек детей. - Он поймал мой взгляд, упавший, помимо моей воли, на рисунок, изображенный на чернильнице. - Да, это та самая церковь. Надо выйти из калитки, повернуть налево, - он водил пальцем по чернильнице, - и тут, где сейчас кончик моего пера, стоит дом, окна его выходят прямо на церковь...
   Восхищение, с каким он пустился во все эти подробности, вспомнилось мне только позже, ибо в своем эгоизме я занят был тем, что припоминал точное расположение дома и сада мистера Спенлоу.
   - Какая она милая! Немного старше меня, но такая милая! - продолжал он. - Говорил я вам, что уезжал из Лондона? Да, я был там. Я отправился туда пешком и пешком вернулся. Как там было чудесно! Возможно, наша помолвка будет длиться долго, но наш девиз: "Жди и надейся!" Мы всегда это повторяем. Мы всегда говорим: "Жди и надейся!" И она будет ждать, Копперфилд, хоть до шестидесяти лет, будет ждать сколько угодно... ради меня.
   Трэдлс встал и с торжествующей улыбкой положил руку на белую скатерть, которую я заметил раньше.
   - И все-таки это отнюдь не значит, что мы не начали готовиться к семейной жизни. О нет! Мы уже начали. Мы будем готовиться постепенно, но начало уже положено. Вы видите, здесь, - он бережно и с большой гордостью приподнял скатерть, - находятся два предмета обстановки, которые, так сказать, кладут начало... Вот этот горшок для цветов с подставкой купила она. Его можно поставить у окна в гостиной, - тут он отступил назад и с восхищением обозрел покупку, - в горшке будет какое-нибудь растение. Вот как! А этот круглый столик с мраморной доской (два фута десять дюймов в окружности) купил я. Скажем, вам понадобится положить книгу или кто-нибудь придет повидать вас или вашу жену, и надо будет, знаете ли, угостить его чашкой чаю - пожалуйста, к вашим услугам! Это прелестная вещь и крепкая, как скала.
   Я горячо похвалил оба приобретения, после чего Трэдлс столь же бережно снова накрыл их скатертью.
   - Пусть это еще не так много, но все-таки уже кое-что, - продолжал Трэдлс. - Столовое белье, наволочки и всякие прочие вещи - вот что особенно меня обескураживает, Копперфилд. И еще кухонная посуда, ящики для свечей, рашперы и прочее. Все это, знаете ли, дорого стоит. Но "жди и надейся"! А какая она милая, если бы вы знали!
   - Я в этом уверен, - сказал я.
   - Чтобы покончить с этими прозаическими личными делами, скажу только одно: покуда я делаю, что могу, - продолжал Трэдлс, снова усаживаясь на стул. - Много я не зарабатываю, но и расходы у меня невелики. Столуюсь я с жильцами нижнего этажа, это славные люди. Мистер и миссис Микобер немало повидали в жизни и составляют мне прекрасную компанию.
   - Милый Трэдлс, о ком вы говорите? - вскричал я. Трэдлс посмотрел на меня так, словно он в свою очередь не понимал, о чем говорю я.
   - Мистер и миссис Микобер! - повторил я. - Да ведь я очень хорошо их знаю!
   Как раз в этот момент послышался двойной стук во входную дверь внизу, хорошо знакомый мне со времен Уиндзор-Тэррес, - никто, кроме мистера Микобера, не мог так стучать в эту дверь. Тут все мои сомнения рассеялись, и я окончательно уверился в том, что речь идет о старых моих друзьях. Я попросил Трэдлса позвать наверх хозяина квартиры. Трэдлс, перегнувшись через перила, окликнул его, и вот мистер Микобер, ни чуточку не изменившийся, такие же узкие панталоны, та же трость, такой же воротник сорочки и монокль, - вошел в комнату, столь же элегантный и моложавый, как и раньше.
   - Прошу прощения, мистер Трэдлс! - сказал мистер Микобер, перестав мурлыкать песенку, и в голосе его послышались знакомые переливы. - Я понятия не имел, что в вашем святилище находится особа, чуждая сему дому.
   Мистер Микобер слегка поклонился мне и подтянул воротничок сорочки.
   - Как поживаете, мистер Микобер? - сказал я.
   - Вы очень любезны, сэр. Я нахожусь in status quo {В прежнем состоянии (лат.).}.
   - А миссис Микобер? - продолжал я.
   - Слава богу, сэр, она также находится in status quo.
   - А дети, мистер Микобер?
   - Я рад сообщить, сэр, что они также пребывают в добром здравии.
   На всем протяжении этой беседы мистер Микобер стоял лицом к лицу со мной, но меня не узнавал. Уловив мою улыбку, он стал пристально в меня вглядываться, затем отступил на шаг, воскликнул: "Возможно ли! Ужели я снова имею удовольствие видеть Копперфилда?!", схватил меня за обе руки и потряс изо всех сил.
   - О небеса, мистер Трэдлс! Узнать, что вы знакомы с другом моей юности, товарищем прошедших лет! - воскликнул мистер Микобер. - Дорогая моя! крикнул он миссис Микобер уже с площадки, а Трэдлс, конечно, пришел в недоумение, услыхав, как он меня отрекомендовал. - Дорогая моя! Здесь, в комнате мистера Трэдлса, находится джентльмен, которого он хочет вам представить, любовь моя!
   В тот же момент мистер Микобер снова появился в комнате и снова приветствовал меня рукопожатием.
   - А как поживает, Копперфилд, наш добрый друг доктор и все наши друзья в Кентербери? - спросил он.