Страница:
Скоро тление бикфордова шнура достигнет российской столицы и произойдет взрыв, и в поднявшемся шторме схлестнутся миллионы людей, не подозревающих, кто и для чего на самом деле вершит их судьбы.
Еще в папке имелась телеграмма на немецком языке.
Александр Александрович еще не стряхнул с губ сладковатый привкус хорошего английского языка, как в ушах его зазвучал хрипловатый голос с кавказским акцентом.
«Выходит Порфирий и мысли исторических деятелей транслировать может – подумал он – ну и Поцелуев, ну и литературный критик. Каков молодец!».
5
Данила и Хельга
П.П»«Это творение Порфирия – подумал Зенон – увидев инициалы автора. А ведь недурно написано, с темпераментом. Молодец Поцелуев. А что еще у нас есть?»
Еще в папке имелась телеграмма на немецком языке.
«Статс-секретарь иностранных дел – послу в Москве.Дальше шло письмо на английском языке.
Берлин, 18 мая 1918 года.
Телеграмма 121
На телеграмму 122
Используйте, пожалуйста, крупные суммы, так как мы заинтересованы в том, чтобы большевики выжили. В Вашем распоряжении фонды Рицлера. Если потребуется больше, телеграфируйте пожалуйста, сколько. Отсюда трудно сказать, кого следует поддерживать в случае падения большевиков. Если будет действительно сильный нажим, левые эсеры падут вместе с большевиками. Мне кажется, это единственные партии, которые основывают свои позиции на Брест-Литовском мире. Кадеты, как партия, против Германии, монархисты тоже будут за пересмотр Брест-Литовского мирного договора. Не в наших интересах поддерживать монархическую идею, которая воссоединит Россию. Наоборот, мы должны, насколько возможно, помешать консолидации России, и с этой целью надо поддерживать крайне левые партии.
Кюльман.»
Премьер-министру Великобритании Стэнли Болдуину
«Дорогой Стенли! Прости за опоздание с ответом на твой запрос. Дела обстоят так, что я больше бываю в Европе, чем в своем офисе. Боши не успели придти в себя после поражения, а уже ведут напористую дипломатическую работу. Они активно заигрывают с Москвой и, похоже, добиваются в этом деле успеха. А если иметь в виду, что наше посольство там не работает, то мы плетемся в хвосте у событий.
Теперь ближе к делу. Усиление троцкистов в Москве вызывает у меня серьезные опасения. Я уверен, что Великобритания сделала ошибку, когда вслед за Америкой прекратила помощь Колчаку и Деникину. Хотя с самого начала мы должны были понимать, что большевистское руководство – это кровавые дети Антихриста, взявшиеся за строительство мирового кагала. В центре этой группы палачей стоит Лев Троцкий, о котором нам в свое время подробно сообщал Брюс Локкарт. Характеристикой Троцкому с самого начала его правления может послужить варварская резня, устроенная большевиками в Финляндии.
4 января 1918 года они признали независимость этой страны, а 28 февраля в нее вторглись беспорядочные солдатские толпы с целью установления там большевистской власти. В Гельсингфорсе началась Варфоломеевская ночь. «Классовых врагов» убивали тысячами и без разбору. Если бы не немецкий генерал Фон дер Гольц, который провел со своей дивизией стремительный рейд и выбил большевиков, то неизвестно, чем бы это все закончилось. Очевидцы рассказывали, что трупы казненных финнов лежали штабелями в общественных дворах и подъездах. Это была работа троцкистов, одержимых мировой революцией.
В тот момент Лев Троцкий делом показал, как он будет проводить мировую революцию за пределами России. Но, тем не менее, мы бросили белое движение и ушли с фронта.
Дорогой Стэнли! Наш фактический проигрыш в русской гражданской войне всего лишь малое зло по сравнению с тем, что может случиться. В настоящее время в России столкнулись две силы и исход их схватки может оказаться катастрофическим для Европы. Во главе первой силы стоит «бес мировой революции» Лев Троцкий. Он объединяет вокруг себя подавляющее большинство руководства большевистской партии. Практически все они являются революционерами-интернационалистами, получившими опыт работы за границей и хорошую политическую подготовку. Этот костяк может смести с дороги любого противника. К тому же, большинство сторонников Троцкого являются евреями по национальности, а это дополнительно скрепляет их традиционной круговой порукой. Стратегия троцкистов ясна: они намереваются провести так называемое «первоначальное накопление социалистического капитала» принудительными методами, а потом развернуть окрепшую страну на мировую революцию. Судя по тому беспощадному способу, которым они закрепляют захваченную власть, в крови захлебнется не только Россия, но и вся Европа. Троцкий не знает жалости и снисхождения. Он действительно «бес революции» и я вижу грядущий Апокалипсис, если он захватит власть в России.
Другую силу возглавляет Иосиф Сталин, которого мы мало знаем. Этот политик утвердил свои позиции в недрах партийной машины и также пользуется большим влиянием. По сведениям того же Локкарта, Сталин проявил себя во время войны как хороший организатор и отважный командир. Также умеет быть беспощадным и хитрым. Однако нам трудно оценить, какова его реальная сила на сегодня. Скорее всего, он противостоит Троцкому с меньшинством партийных деятелей и ведет сложные маневры. Шансов победить огромную троцкистскую силу у него немного.
У нас нет достаточной информации, чтобы судить, насколько выгодна его победа Великобритании. Но исходя из того, что мы знаем о Троцком, мне кажется, что победа Сталина нам все равно выгодна.
Хочу отдельно заметить: наши разногласия с американскими коллегами в отношении России весьма опасны. Группировка покойного Якоба Шиффа отодвинула нас от российских дел и мы лишены реального участия в них. Думаю, следовало бы обсудить это положение на нашем Высшем совете и принять серьезные решения.
Искренне твой Джорж Керзон2 февраля 1923 года
Александр Александрович еще не стряхнул с губ сладковатый привкус хорошего английского языка, как в ушах его зазвучал хрипловатый голос с кавказским акцентом.
«Корпус кавалерии хотел в Индию послать….. Дюжину секретарей себе назначил, Бонапартом себя возомнил… Ильич умер, он даже не приехал на похороны. В Сухуме отдыхал, думал, его телеграммой пригласят: извольте стать нашим вождем. Жулик, авантюрист.Голос затих и Александр Александрович пришел в себя.
Еще раньше, когда Ильич заболел, он выдержку потерял, пошел в атаку на линию партии, хотел инициативу перехватить и ЦК возглавить. Все тогда поняли – Троцкий власти хочет. Верховной власти. Своих вокруг себя собрал: Косиора, Осинского, Карахана. На партийную программу напал – все ему не нравится, подавай ему трудовые армии, военную организацию промышленности. А главное – Антонова-Овсеенко подбил, тот бунтом в армии стал грозить. Хорошо Фрунзе помог, быстро антоновских командиров заменил и о верности армии ЦК рапортовал. Тринадцатая партконференция все правильно решила. Армия в сторонку отошла, и тут Бонапарт обгадился. Куда гонор делся. Понял, что переворот не удался, не выберут его новым Наполеоном. Затих, стал новое наступление готовить. И ведь удачное решение нашел – влить еврейскую компартию в ВКП(б). А это семь тысяч функционеров. Не удалось тогда их остановить. Вот ведь сволочи, Зиновьев с Каменевым, постоянно хвостом вертят. Уже против Троцкого свои позиции заявили. Казалось, все, стой на своем. Нет, как только о ЕКП зашел вопрос, проголосовали за вливание в нашу партию. Будто не понимают, что это проделки иудушки Троцкого, что они лично ему помогают. Проголосовали и теперь эти люди расползаются по всему аппарату. Но ничего. Придет время, я их всех из партии вытряхну. Неужели Зиновьев с Каменевым думают, что я им это забуду? Нет, не забуду. Мягкотелость с предателями недопустима. Не могу себе гуманного отношения к противнику позволить. Он этого не оценит и власть отнимет. А отдавать ее нельзя! Мне расслабляться запрещено, слишком большую цель взял. Большая цель, страшная, даже дух захватывает – страну от троцкистов защитить. Если с ней не справлюсь – революции конец. Троцкий свою страну в крови утопит и на Европу двинется. И все проиграет. Не взять сегодня Европу, слишком сильна. Поэтому буду троцкизм безжалостно искоренять. Ведь на кону первое в истории пролетарское государство. Устоим – будет немыслимая победа! Поэтому все силы надо борьбе отдать, а бороться с ним кроме меня некому. Так получилось. Я не дам слабину, не дам! Ни кому из этой кампании доверять не буду. Все они одним миром мазаны, все мерзавцы. Зиновьев с Каменевым такие же мерзавцы, только сегодня против Троцкого играют, решили его к власти не пускать. Поняли, каков он субчик. Он быстро свои порядки наведет, всех под каблук загонит. А им под каблук иудушки не хочется, о своей славе мечтают. Хорошо, пусть мечтают, этим можно пользоваться до поры, до времени. На них полагаться вообще нельзя. Их можно только использовать. Да, дело с ними придется иметь. Сильный узел они в партии завязали, все переплелись, переженились, друг друга тянут, глубоко эшелонировались, до самых глубин партии. Какую местную организацию не возьми – везде маленький троцкий сидит. Сразу эту сеть не расплетешь. Но расплетать надо, иначе она партию удушит. Ничего, по частям, по частям.
Иудушка не знает, что я в курсе его шашней с американской родней.
Когда слушал его выступления про мировую революцию, всегда думал: он сам в нее верит? Ведь уже в восемнадцатом стало ясно, что мировой революции не будет. Подавили спартаковцев в Германии, подавили красную республику Венгрии, затихло рабочее движение во Франции. Вывод простой – надо заниматься своими делами, строить новую жизнь. А он все твердит про мировую революцию. Что-то было в его речах не так. Стал думать: почему Троцкий не видит очевидных вещей? Что кроется за его политикой? Стало ясно во время конфискации ценностей церкви. Все вырученные средства должны были идти на закупку хлеба для голодающих. А Троцкий изъял деньги и отправил на поддержку революции в Европе. Выходит, ему надо деньги на ветер бросать, а мужик пусть подыхает. А ведь голод в стране позиции Ленина подрывал. Вот какая задумка у его кампании была! Заодно его дядюшка Животовский наше золото скупал.
Феликс молодец, доложил. Хорошо, что во главе чрезвычайки Феликс стоит. Честный большевик. Не друг мне и не брат, а о Троцком сообщил. Потому что понимает, как он опасен. Троцкий Россию ненавидит. Он для нее – смерть. Как он тогда торжествовал, когда в Крыму белые офицеры добровольно сдались! Всех приказал расстрелять. Десять тысяч отборных специалистов – за просто так. Очищал население Крыма от вредного элемента. Хоть Пурим после этого празднуй. Он весь русский народ так уничтожит и глазом не пошевелит. И эти два брата-акробата не лучше его. Только больше задницей вертят, сегодня с одним, завтра с другим вождем. Бухарина жалко. Запутался со своей демократией. Не хочет понять, что там, где драка, демократией только дураков отвлекают. Мечется по фракциям как дурень с писаной торбой. Говорил с ним не один раз, а он все свое – нельзя диктатуру допускать. Сам себе противоречит: хочет, чтобы пролетарскую диктатуру демократическая партия осуществляла. Не понимает, что такого не может быть. Диктатура она и есть диктатура, и никакой демократии тут не предполагается. Запутается он, а жалко. Хороший экономист, много пользы бы принес. Но с кем поведешься, от того и наберешься. Жалко.
Большая задача – собрать единомышленников. Партия бурлит, каких только группировок не проявилось. Да, после смерти Ленина все лишаи наружу вышли. Понятнее стало, кто друг, а кто – враг. С Троцким в первую очередь понятно. Будем драться. Хорошо, что Надежда помогает. Есть в жизни опора. Молодец. Детей растит, сама учится, меня любит. Молодец»
«Выходит Порфирий и мысли исторических деятелей транслировать может – подумал он – ну и Поцелуев, ну и литературный критик. Каков молодец!».
5
1925. Окояновский поселок
Единственную улицу поселка залило холодным осенним дождем. Начиная с середины сентября небесная водица лилась сверху непрерывным потоком. Лишь иногда хляби небесные немного стягивались, чтобы дать земле впитать влагу, а потом снова безжалостно разверзались. Последние полосы картошки пришлось убирать по щиколотку в грязи, а свекла осталась в поле поджидать первых заморозков. Но главное дело успели сделать – зерновые, хоть и небогатые, но скошенные и обмолоченные ждали своего часа в амбарах.
Дмитрий Булай смотрел через открытую дверь правления, как односельчане не спеша тянулись на собрание. Шли семьями, прихватив с собой малолеток. Отдельного здания для правления у поселян не было. Под собрания использовали самый большой амбар, в котором хранилось общественное добро – конские сбруи, инвентарь, мешки с семенами и всякая мелочь. Здесь же, на незанятой половине поставили лавки и стол для делопроизводства. Поселковое товарищество по обработке земли было маленьким – всего сорок пять работников, включая стариков и подростков. Первые пару лет жили от урожая к урожаю, а в последние два года дело вроде бы стало налаживаться. С тех пор, как вместо продналога ввели денежный налог и в соседнем Окоянове заработал рынок сельхозтоваров, в безнадежной мгле стали проблескивать светлые пятна. Государство создало товарный фонд кооперации, который продает крестьянам нужные вещи, в том числе и одежду в обмен на сельхозпродукты. Все говорят о новой экономической политике и она, вправду, начинает работать. Однако Дмитрий Степанович не очень сильно вскармливал в себе надежды на лучшее будущее. В свои сорок пять лет он многое повидал и старался прислушиваться, к тому, что происходит в Москве. А в Москве во всю шла борьба с «левой оппозицией» во главе с Троцким, которая увидела в НЭПе возвращение к капитализму и резко ему сопротивлялась. Как знать, не победят ли «левые», не одолеют ли они «нэповцев». Булай знал троцкистов по прежним годам и ничего хорошего от них не ждал.
Когда пять лет назад он организовал из оголодавших окояновцев товарищество по обработке земли, которое предполагало только соединение усилий в работе на земле, ни об общем хозяйстве, ни об общей кассе не думали. Какое тут общее хозяйство, пашню поднимали собственной тягой. Но с горем пополам пережили самый трудный начальный период, окрепли и сразу стал вопрос об общинном пае. Тогда порешили делать, как встарь делалось в крестьянских общинах: сначала одолеть беду всем миром, а уж потом думать о дележе прибытку. За пять лет общая конюшня выросла до двенадцати лошадей, для которых построили конный двор, появился совместный инвентарь, в виде стальных сормовских плугов и механической веялки, ручку которой могли провернуть только два здоровых мужика.
Народ постепенно собирался. Мужчины снимали мокрые суконные кацавейки, закуривали самокрутки, женщины опускали платки на плечи: стесняться было некого– почти все поселяне связаны родственными узами. Темнело, окон в амбаре не было, поэтому зажгли большую линейную лампу и приступили к собранию.
Булай осмотрел присутствующих и объявил:
– Ну, вроде все пришли, кроме Митьки Белого. Его ждать не будем, не велика честь. Начнем, помолясь. На обсуждении два вопроса: как быть с нынешним урожаем и что готовить на весну. По первому вопросу прошу дать мне слово.
– Говори, Дмитрий Степанович – отозвалось собрание.
– Значит, так. У нас собрано без малого две тысячи пудов ржи, столько же овса, пятьсот пудов гороха и считай две тысячи пудов картошки. Урожай свеклы тоже будет неплохим. Мы тут примерно прикинули, что на текущие нужды уйдет примерно половина всего урожая. На коней, на молочное стадо и на собственный прокорм. Значит, остается, скажем приблизительно, половина урожая на продажу или раздел между товарищами. Как будем решать?
– Надо поделить – громко сказал Матвей Слабкой, молодой, недавно женившийся мужик. – Поделить и все. А там каждый по своему решает, кто продает, кто в два горла питается.
– Поделить дело простое – раздался голос конюха Коробкова. – Только на чем ты следующей весной пахать будешь? Почитай, половина конюшни уже в годах. Лошадок-то менять требуется. Покупали их не жеребятами, да и поработали они всласть.
– Лошадок надо, а инвентарь не надо? Где это видано, чтобы траву косами косили, как при царе Горохе? Жнейка нужна на конной тяге, да не пензенская трещотка, а настоящая американка на двух конях, чтобы по лугу летала – вступил в разговор кузнец Петрунин.
Собрание зашумело, высказывая всяческие предложения и было видно, что единства ему не достичь.
Булай постучал по столу линейкой:
– Дайте председателю слово сказать. Так вот, уж если мы товарищество, то общий пай нам иметь надо. Если бы не он, мы бы такого урожая не посеяли и не убрали бы. И если подумать, то этот пай следует увеличивать. Те ТОЗы, которые только совместно землю пашут на своих конях и без пая живут, от нас отстали. Можно сказать, загибаются. В них уж кое кто из товарищей в батраки к кулакам пошел. Поэтому предлагаю таким путем и дальше идти: половину урожая поделить, она хорошим приварком к дворовому хозяйству будет, а вторую половину на обновление пая пустить. Что бы к весне хозяйство было наготове. Пару лошадей купим, сеялку механическую, я сам такую видел в Нижнем, да жнейку новую. Потом, надо и о запасе думать для помощи пострадавшим товарищам. Вот сейчас, слава Богу, у нас есть из чего Евдокии помочь, а запас-то должен быть постоянным. Год на год не приходится.
При этих словах Булай взглянул на Евдокию Мякинину, незаметно притулившуюся в углу амбара. Прошедшей зимой погиб ее муж Николай. Студеным февральским утром он вез в санях поселковых детей в окояновскую школу. Лошаденка едва тащила сани с семью малолетками из которых двое были его собственные. Было темно и вьюжно. Где-то на полпути лошадь стала вести себя тревожно, и Николай понял, что за санями пошли волки. Он передал вожжи самому старшему, велел стегать изо всех сил, а сам побежал рядом с топором в руках. Когда волки вынырнули из темноты, он остановился и принял бой. Звери были голодны и свирепы. Одного он сумел смертельно ранить, но остальная стая разорвала его на части. Страшно было хоронить. Сани счастливо достигли Окоянова, детишки остались живы, а Евдокия с тремя ребятами стала иждивенкой товарищества. Она старалась участвовать в работе как могла, но начислять ей пай по труду было слишком мало.
– Так и запишем: после оплаты денежного налога решить, какие сделать приобретения. Для этого отрядим в Нижний председателя и в помощь ему Федора Юдичева, как самого образованного жителя нашего поселка.
Федор был, действительно, мужиком грамотным. Помимо всего прочего он успел до революции два года поучиться в окояновской прогимназии и умел говорить о материях, другим его товарищам не знакомым.
– Дмитрий Степанович, меня возьми в Нижний. Дюже хочется, николи там не была – раздался из полумрака певучий голос Насти Рюминой, мужней вдовы, давно смущавшей земляков своим игривым поведением. Муж Анастасии, Михаил, два года назад отбыл на отхожий промысел с артелью плотников, да так и не вернулся. Ни письма от него, ни грамотки. Погиб ли, сбежал ли, неизвестно. Настя его все ждет, но, похоже, терпение ее подошло к концу.
– Возьми-возьми, Дмитрий Степанович, помоги Настасии культурно развлечься от наших то грязей – послышалось дребезжании настиной свекрови, с которой у молодки дело давно не ладилось.
– Развлекусь от ваших грязей Прасковья Петровна и глядишь, сынка вашего встречу на высоком Волги берегу – не полезла в карман за ответом Анастасия, под одобрительное оживление собравшихся. Прасковья в силу поганого своего характера симпатиями на поселке не пользовалась.
Булай уже собирался прекратить ушедшие в сторону прения, как на пороге появился Митька Белый, он же поселковый гуляка, каковые водятся в каждом населенном пункте России. Митька являл собой рослого белобрысого парня, с белыми же ресницами и отвислыми толстыми губами. Маленькие серые глазки его были хмельны, фигуру облегал пиджак черного сукна, прозванного «чертовой кожей», полосатые люстриноваые штаны заправлены в кирзачи с отворотами. В зубах парня красовался окурок городской папиросы, а в руках он держал трехрядку арзамасской артели «Гармонист». Митька считал себя парнем хоть куда и с ходу приступил к своему номеру. Он развернул с веселым переливом трехрядку и гаркнул:
– А ну, бабы, нашу, окояновскую – и пошел гоголем по амбару:
– Ну ты, Шаляпин, кончай срамные частушки петь. Здесь тебе не кабак.
– А чо?
– А то, тебе объяснять бесполезно. Дураком родился, дураком и помрешь. Дай-ка лучше гармонь.
Андрей взял трехрядку, присел на табурет, помолчал, словно набираясь сил, перебрал лады, а потом взял аккорд и начал зычным баритоном:
Все было в это песне: и воля вольная, и любовь смертельная и честь неподкупная. Они пели, словно плыли в бесконечности русского времени, такого невыносимого, такого трудного, требующего предельной жертвенности и предельной честности. Они пели и ощущали себя частью этой общей судьбы, этого русского пространства, которое без них исчезнет в небытии, которое живет свечением их простых, но неповторимых православных душ.
Закончив песню, Андрей встал, топнул ногой о пол и пропел зазывным голосом:
– Кадри-и-ль!
Пальцы его побежали по пуговкам и, пританцовывая, он пошел вдоль скамеек. Навстречу ему павой выплыла Анастасия, картинно поклонилась и ударила каблучками в половицы. Она пошла дробить полы вместе с гармонистом, а к ним присоединились уже и семейные пары. Взявшись за руки вперехлест, они плыли в тусклом свете лампы, поворачиваясь и улыбаясь друг другу, а тела их летали в воздухе от состояния любви и красоты, будто пришедшей к ним от родной земли. Так похожи они были на дубки и рябинки обнимающиеся под порывами ветра, так красивы были их движения, повторяющие движения живой природы в ее искренней и божественной красоте. Они были частью природы и были счастливы от этого. Они забывали обо всем, отдаваясь танцу, и даже дети самозабвенно прыгали вокруг конюха Коробкова, который тоже стукал клюшкой о пол и приплясывал на месте.
Веселье продолжалось до темноты и Булай ушел домой до его завершения.
Мальчишки уже спали, а Дмитрий Стеавнович с женой сели вечерять. Он описал ей собрание и сказал, что видно, на днях соберется за маклаками. Эти посредники снова появились на селе, и хотя они брали немало за услуги, без них трудно было обойтись с вывозом урожая. Хороший маклак сам пригонял обоз под зерно и картошку и рассчитывался на месте. В Окоянове маклаки пока еще не завелись, нужно было ехать в Арзамас.
Потом оба пошли в баню, спрятавшуюся в вишеннике, сполоснулись теплой водой, обтерлись полотняным полотенцем и вернулись в дом. Встали перед иконами, прочитали вечернее правило, и, обнявшись, уснули до рассвета.
Дмитрий Булай смотрел через открытую дверь правления, как односельчане не спеша тянулись на собрание. Шли семьями, прихватив с собой малолеток. Отдельного здания для правления у поселян не было. Под собрания использовали самый большой амбар, в котором хранилось общественное добро – конские сбруи, инвентарь, мешки с семенами и всякая мелочь. Здесь же, на незанятой половине поставили лавки и стол для делопроизводства. Поселковое товарищество по обработке земли было маленьким – всего сорок пять работников, включая стариков и подростков. Первые пару лет жили от урожая к урожаю, а в последние два года дело вроде бы стало налаживаться. С тех пор, как вместо продналога ввели денежный налог и в соседнем Окоянове заработал рынок сельхозтоваров, в безнадежной мгле стали проблескивать светлые пятна. Государство создало товарный фонд кооперации, который продает крестьянам нужные вещи, в том числе и одежду в обмен на сельхозпродукты. Все говорят о новой экономической политике и она, вправду, начинает работать. Однако Дмитрий Степанович не очень сильно вскармливал в себе надежды на лучшее будущее. В свои сорок пять лет он многое повидал и старался прислушиваться, к тому, что происходит в Москве. А в Москве во всю шла борьба с «левой оппозицией» во главе с Троцким, которая увидела в НЭПе возвращение к капитализму и резко ему сопротивлялась. Как знать, не победят ли «левые», не одолеют ли они «нэповцев». Булай знал троцкистов по прежним годам и ничего хорошего от них не ждал.
Когда пять лет назад он организовал из оголодавших окояновцев товарищество по обработке земли, которое предполагало только соединение усилий в работе на земле, ни об общем хозяйстве, ни об общей кассе не думали. Какое тут общее хозяйство, пашню поднимали собственной тягой. Но с горем пополам пережили самый трудный начальный период, окрепли и сразу стал вопрос об общинном пае. Тогда порешили делать, как встарь делалось в крестьянских общинах: сначала одолеть беду всем миром, а уж потом думать о дележе прибытку. За пять лет общая конюшня выросла до двенадцати лошадей, для которых построили конный двор, появился совместный инвентарь, в виде стальных сормовских плугов и механической веялки, ручку которой могли провернуть только два здоровых мужика.
Народ постепенно собирался. Мужчины снимали мокрые суконные кацавейки, закуривали самокрутки, женщины опускали платки на плечи: стесняться было некого– почти все поселяне связаны родственными узами. Темнело, окон в амбаре не было, поэтому зажгли большую линейную лампу и приступили к собранию.
Булай осмотрел присутствующих и объявил:
– Ну, вроде все пришли, кроме Митьки Белого. Его ждать не будем, не велика честь. Начнем, помолясь. На обсуждении два вопроса: как быть с нынешним урожаем и что готовить на весну. По первому вопросу прошу дать мне слово.
– Говори, Дмитрий Степанович – отозвалось собрание.
– Значит, так. У нас собрано без малого две тысячи пудов ржи, столько же овса, пятьсот пудов гороха и считай две тысячи пудов картошки. Урожай свеклы тоже будет неплохим. Мы тут примерно прикинули, что на текущие нужды уйдет примерно половина всего урожая. На коней, на молочное стадо и на собственный прокорм. Значит, остается, скажем приблизительно, половина урожая на продажу или раздел между товарищами. Как будем решать?
– Надо поделить – громко сказал Матвей Слабкой, молодой, недавно женившийся мужик. – Поделить и все. А там каждый по своему решает, кто продает, кто в два горла питается.
– Поделить дело простое – раздался голос конюха Коробкова. – Только на чем ты следующей весной пахать будешь? Почитай, половина конюшни уже в годах. Лошадок-то менять требуется. Покупали их не жеребятами, да и поработали они всласть.
– Лошадок надо, а инвентарь не надо? Где это видано, чтобы траву косами косили, как при царе Горохе? Жнейка нужна на конной тяге, да не пензенская трещотка, а настоящая американка на двух конях, чтобы по лугу летала – вступил в разговор кузнец Петрунин.
Собрание зашумело, высказывая всяческие предложения и было видно, что единства ему не достичь.
Булай постучал по столу линейкой:
– Дайте председателю слово сказать. Так вот, уж если мы товарищество, то общий пай нам иметь надо. Если бы не он, мы бы такого урожая не посеяли и не убрали бы. И если подумать, то этот пай следует увеличивать. Те ТОЗы, которые только совместно землю пашут на своих конях и без пая живут, от нас отстали. Можно сказать, загибаются. В них уж кое кто из товарищей в батраки к кулакам пошел. Поэтому предлагаю таким путем и дальше идти: половину урожая поделить, она хорошим приварком к дворовому хозяйству будет, а вторую половину на обновление пая пустить. Что бы к весне хозяйство было наготове. Пару лошадей купим, сеялку механическую, я сам такую видел в Нижнем, да жнейку новую. Потом, надо и о запасе думать для помощи пострадавшим товарищам. Вот сейчас, слава Богу, у нас есть из чего Евдокии помочь, а запас-то должен быть постоянным. Год на год не приходится.
При этих словах Булай взглянул на Евдокию Мякинину, незаметно притулившуюся в углу амбара. Прошедшей зимой погиб ее муж Николай. Студеным февральским утром он вез в санях поселковых детей в окояновскую школу. Лошаденка едва тащила сани с семью малолетками из которых двое были его собственные. Было темно и вьюжно. Где-то на полпути лошадь стала вести себя тревожно, и Николай понял, что за санями пошли волки. Он передал вожжи самому старшему, велел стегать изо всех сил, а сам побежал рядом с топором в руках. Когда волки вынырнули из темноты, он остановился и принял бой. Звери были голодны и свирепы. Одного он сумел смертельно ранить, но остальная стая разорвала его на части. Страшно было хоронить. Сани счастливо достигли Окоянова, детишки остались живы, а Евдокия с тремя ребятами стала иждивенкой товарищества. Она старалась участвовать в работе как могла, но начислять ей пай по труду было слишком мало.
– Так и запишем: после оплаты денежного налога решить, какие сделать приобретения. Для этого отрядим в Нижний председателя и в помощь ему Федора Юдичева, как самого образованного жителя нашего поселка.
Федор был, действительно, мужиком грамотным. Помимо всего прочего он успел до революции два года поучиться в окояновской прогимназии и умел говорить о материях, другим его товарищам не знакомым.
– Дмитрий Степанович, меня возьми в Нижний. Дюже хочется, николи там не была – раздался из полумрака певучий голос Насти Рюминой, мужней вдовы, давно смущавшей земляков своим игривым поведением. Муж Анастасии, Михаил, два года назад отбыл на отхожий промысел с артелью плотников, да так и не вернулся. Ни письма от него, ни грамотки. Погиб ли, сбежал ли, неизвестно. Настя его все ждет, но, похоже, терпение ее подошло к концу.
– Возьми-возьми, Дмитрий Степанович, помоги Настасии культурно развлечься от наших то грязей – послышалось дребезжании настиной свекрови, с которой у молодки дело давно не ладилось.
– Развлекусь от ваших грязей Прасковья Петровна и глядишь, сынка вашего встречу на высоком Волги берегу – не полезла в карман за ответом Анастасия, под одобрительное оживление собравшихся. Прасковья в силу поганого своего характера симпатиями на поселке не пользовалась.
Булай уже собирался прекратить ушедшие в сторону прения, как на пороге появился Митька Белый, он же поселковый гуляка, каковые водятся в каждом населенном пункте России. Митька являл собой рослого белобрысого парня, с белыми же ресницами и отвислыми толстыми губами. Маленькие серые глазки его были хмельны, фигуру облегал пиджак черного сукна, прозванного «чертовой кожей», полосатые люстриноваые штаны заправлены в кирзачи с отворотами. В зубах парня красовался окурок городской папиросы, а в руках он держал трехрядку арзамасской артели «Гармонист». Митька считал себя парнем хоть куда и с ходу приступил к своему номеру. Он развернул с веселым переливом трехрядку и гаркнул:
– А ну, бабы, нашу, окояновскую – и пошел гоголем по амбару:
Из рядов поднялся молодой женатый мужик Андрей Бусаров и подошел к весельчаку:
Эх, мать-перемать,
еду елочки ломать
Запрягу козу лохмату
Буду хреном погонять
– Ну ты, Шаляпин, кончай срамные частушки петь. Здесь тебе не кабак.
– А чо?
– А то, тебе объяснять бесполезно. Дураком родился, дураком и помрешь. Дай-ка лучше гармонь.
Андрей взял трехрядку, присел на табурет, помолчал, словно набираясь сил, перебрал лады, а потом взял аккорд и начал зычным баритоном:
Его уверенный и сильный голос звал за собой и сразу несколько человек подхватили песню:
Из-за острова на стрежень
На простой речной волны
Выплывают расписные
Стеньки Разина Челны
Песня поднялась под небо грозной и могучей силой и уже все собрание включилось в нее.
На переднем Стенька Разин
Обнявшись сидит с княжной
Свадьбу новую справляет
Сам веселый и хмельной
Они пели так, как работали и любили: забыв про все, отдаваясь музыке своей натруженной и не разучившейся жить душой.
Позади них слышен ропот:
Нас на бабу променял
Только ночь с ней обнимался
Сам на утро бабой стал
Все было в это песне: и воля вольная, и любовь смертельная и честь неподкупная. Они пели, словно плыли в бесконечности русского времени, такого невыносимого, такого трудного, требующего предельной жертвенности и предельной честности. Они пели и ощущали себя частью этой общей судьбы, этого русского пространства, которое без них исчезнет в небытии, которое живет свечением их простых, но неповторимых православных душ.
Закончив песню, Андрей встал, топнул ногой о пол и пропел зазывным голосом:
– Кадри-и-ль!
Пальцы его побежали по пуговкам и, пританцовывая, он пошел вдоль скамеек. Навстречу ему павой выплыла Анастасия, картинно поклонилась и ударила каблучками в половицы. Она пошла дробить полы вместе с гармонистом, а к ним присоединились уже и семейные пары. Взявшись за руки вперехлест, они плыли в тусклом свете лампы, поворачиваясь и улыбаясь друг другу, а тела их летали в воздухе от состояния любви и красоты, будто пришедшей к ним от родной земли. Так похожи они были на дубки и рябинки обнимающиеся под порывами ветра, так красивы были их движения, повторяющие движения живой природы в ее искренней и божественной красоте. Они были частью природы и были счастливы от этого. Они забывали обо всем, отдаваясь танцу, и даже дети самозабвенно прыгали вокруг конюха Коробкова, который тоже стукал клюшкой о пол и приплясывал на месте.
Веселье продолжалось до темноты и Булай ушел домой до его завершения.
Мальчишки уже спали, а Дмитрий Стеавнович с женой сели вечерять. Он описал ей собрание и сказал, что видно, на днях соберется за маклаками. Эти посредники снова появились на селе, и хотя они брали немало за услуги, без них трудно было обойтись с вывозом урожая. Хороший маклак сам пригонял обоз под зерно и картошку и рассчитывался на месте. В Окоянове маклаки пока еще не завелись, нужно было ехать в Арзамас.
Потом оба пошли в баню, спрятавшуюся в вишеннике, сполоснулись теплой водой, обтерлись полотняным полотенцем и вернулись в дом. Встали перед иконами, прочитали вечернее правило, и, обнявшись, уснули до рассвета.
Данила и Хельга
Булай сразу узнал Хельгу, хотя прошло немало лет с тех пор, как они расстались. Она не очень изменилась, но печать времени не обошла и ее лица. Скорее, печать жизненного опыта, которого на ее тридцать семь лет было более, чем достаточно. Хельга уже давно работала в аппарате председателя социал-демократической партии Германии и вместе с ним вошла в Ведомство Федерального Канцлера, когда Герхард Шредер стал главой государства. Должность сотрудника ведомства федерального канцлера предполагает не только высокий уровень знаний, но и человеческую зрелость. Через нее проходит информация такой важности, которая не терпит ни легкомыслия, ни безответственности.
Хельга завтракала в почти пустом зале ресторана, углубленно глядя перед собой в тарелку. Булай вспоминал особенности поведения своей лучшей помощницы – нет, она не изменилась. Безотрывный взгляд перед собой по-прежнему свидетельствовал о предельной концентрации и решимости.
«Какая же ты золотая девочка – подумал он – ждешь, в комок собралась – а ведь никто не заставлял. Сама решила. Все и всегда сама». Булай сел напротив Хельги не здороваясь. Слова были не нужны.
«Странно – подумал он – мы не были любовниками, а оба волнуемся больше любовников». Хельга тоже молчала. Между ними происходило то, что бывает между людьми, втянутыми в драматическую ломку мира, в войны явных и неявных сил, в необходимость жертвовать и карать, прощать и ненавидеть. Происходило воссоединение двух единомышленников, когда-то разъединенных трагической ситуацией, но не переставших от этого быть единомышленниками. Логика борьбы снова сводила их вместе.
Хельга завтракала в почти пустом зале ресторана, углубленно глядя перед собой в тарелку. Булай вспоминал особенности поведения своей лучшей помощницы – нет, она не изменилась. Безотрывный взгляд перед собой по-прежнему свидетельствовал о предельной концентрации и решимости.
«Какая же ты золотая девочка – подумал он – ждешь, в комок собралась – а ведь никто не заставлял. Сама решила. Все и всегда сама». Булай сел напротив Хельги не здороваясь. Слова были не нужны.
«Странно – подумал он – мы не были любовниками, а оба волнуемся больше любовников». Хельга тоже молчала. Между ними происходило то, что бывает между людьми, втянутыми в драматическую ломку мира, в войны явных и неявных сил, в необходимость жертвовать и карать, прощать и ненавидеть. Происходило воссоединение двух единомышленников, когда-то разъединенных трагической ситуацией, но не переставших от этого быть единомышленниками. Логика борьбы снова сводила их вместе.