Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
Дмитрий Дивеевский
Ось Земли
И вокруг долины той любимой,
Полной света вечных звезд Руси,
Жизнь моя вращается незримо
Как Земля вокруг своей оси
Н.Рубцов
Часть первая
2002 год. Русский пароход
Линии горизонта на Востоке были зыбки и неясны. Казалось, они вздымались и падали, будто там, где сходятся земля и небо, существует особое пространство, в котором крутится черная воронка времени, вызывая невидимые глазу трагедии и неслышную издалека боль в голосах людей. Там, в России, в тысячах километров от благополучного Дрездена, продолжалось содрогание мира. Уже миновала пора разграбления страны кучкой горлохватов, уже опустились руки последних борцов за справедливость и начало расползаться отупение души, а линии горизонта все вздымались и вздымались, словно в невидимой глубине населяющего эту землю народа зарождалась воля, способная могучим движением стряхнуть с себя наваждение чужеродного гипноза.
Россия – ось земли, ее сакральная сердцевина. Без нее немыслимо движение земного мира к свету. Придавишь ее, принизишь – и над Землей расстилается мгла. Придавили незваные гипнотизеры живородный дух этой особенной страны и тут же поползли по континентам черные тучи войн – некому их остановить. Повалили социализм в бурьян – и не стало для порабощенных народов светлой полосы над горизонтом, затянуло их в круговорот собственных национальных катастроф. Все в мире связано с самочувствием русского пространства, все связано с ним.
Александр Зенон стоял у окна и смотрел на покрытые легкой порошей виллы Дрездена, спускающиеся ярусами к Эльбе. Один из красивейших городов мира, выросший в период расцвета Ренессанса, Дрезден источал нескончаемую симфонию застывшей в камне музыки. Фасады его дворцов притягивали жизнерадостными и прихотливыми переливами барокко, соборы возносились в небо могучими аккордами германской готики, над его шпилями вились голоса менестрелей, а с Эльбы манило к себе «Голубое чудо» – мост, сплетенный из ажурных металлических конструкций. Ушедшая война нанесла городу чудовищные раны и уничтожила большинство из его неповторимых строений. Он сильно изменился, но Зенон помнил его таким, каким он был много лет назад и воспроизводил его в своей памяти в деталях. Александр Александрович обладал уникальной памятью, которая с годами становилась только ярче и ярче.
Зенон отошел от окна, открыл ящик письменного стола и достал пожелтевшие от времени документы, написанные на рыхлой бумаге стальными перьями фирмы Золинген. Все они относились к переселению семьи Зенонов из Москвы в Германию восемьдесят лет назад. Его тогда еще не было на свете, но все равно, от документов веяло чем-то необычным, возбуждающим воображение. В них содержалась переписка и дневники его покойной матери, которая до самой смерти вела ежедневную хронику семейных событий. Иногда он спрашивал себя, почему его так тянет к этим свидетельствам давно ушедшего времени. Что такого дорогого таится в них для него, человека постиндустриального общества? И сам себе отвечал профессор Дрезденского университета, что эти свидетели времени таят в себе совершенно иной, ушедший мир человеческих отношений, который кажется ему неизмеримо дороже того мира, который бурно катит свои дни за окном его кабинета.
Александр Зенон приехал в Дрезден десять лет назад из Саарбрюкена, где жил до воссоединения Германии. Приехал он сюда и поселился здесь именно потому, что провел в этом городе лучшие годы своей жизни – с 1926 по 1938. Самые дорогие воспоминания о детстве и отрочестве в семье родителей никогда не умирали в нем и с давнего времени его тайной мечтой было вернуться в город, где он был счастлив. Он вернулся в Дрезден и к удивлению своему обнаружил, что вилла, которую когда то занимали родители, снова не занята. До недавнего времени в ней жил какой-то высокий партийный чин, но его выселили и поставили жилье на распродажу. Зенон не раздумывая купил ее и теперь каждый день возвращался в детство и в пройденный свой путь.
Путь его семьи по чужой земле начался с «русским пароходом», на котором в 1922 году советская власть выслала за границу сливки русской интеллигенции. В число высланных попал и его отец, Александр Зенон, профессор славянской филологии, выдающийся знаток этой науки, с молодых лет приобретший мировую известность. Он довольно быстро устроился в дрезденский университет и семья стала жить сносно для того времени. С приходом национал-социалистов обстановка стала тревожнее. Правда, русских эмигрантов новые власти до поры до времени не трогали, усматривая в них резерв в предстоящей борьбе с СССР. Однако старший Зенон не мог принять фашистского режима. Он вступил в переписку со своими британскими коллегами и сумел получить приглашение на преподавательскую работу в Кембридж. Семья успела уехать в Англию уже под скрежет маршей и треск барабанной дроби поднимавшегося к войне национал-социализма. Сразу после победы Зеноны вернулись в Германию. В Англии они не прижились. Ни климат, ни люди Альбиона не смогли стать родными для них. Странным образом немцы, прошедшие через заболевание нацистской чумой привлекали их больше, чем англичане. Зеноны, конечно, всегда мечтали вернуться на родину, только такой возможности не было. Александр пошел по стопам отца, изучил в Гейдельберге славистику и также стал преподавателем. Однако преподавал он ради куска хлеба, а истинным его увлечением была история родины. С годами он начал публиковаться, приобретать известность и превратился в знатока русской цивилизации. Теперь, на закате своих дней он вернулся в гнездо из которого выпорхнул шестьдесят четыре года назад и впал в умиротворение духа.
Будто исполняя ежедневный ритуал, Александр Александрович открыл воспоминания матери о первых днях в Германии, о «русском пароходе» и погрузился в прошлое:
Кончается лето 1922 года. Жарко, душно, парит. К пристани Штеттина причаливает видавший виды пароход «Пруссия» с пассажирами из России. На пристани малолюдно, пароход никто не встречает.
С него сходят известные в России люди – Бердяев, Трубецкой, Ильин, Франк, Кизеветтер, большая толпа прибывших из России эмигрантов. Они грузят свой багаж на фуры и бредут по жаре вслед за повозками в город, где их никто не ждет. Они не разговаривают. Все уже давно сказано в мучительные годы после октябрьского переворота, и особенно, за время путешествия на пароходе. Вот они, цвет нации, умнейшие и прозорливейшие, философы и ученые, выкинутые Лениным и Троцким с родной земли.
И на чужую землю они ступили таким же разобщенным табором, каким были в жизни империи. И ждала их также судьба обитателей временно сбившегося в кучу табора. Вскоре каждый из них найдет себе нищий уголок в Европе и они будут сидеть по своим уголкам, лишь изредка общаясь в эмигрантским пристанищах.
Потом они будут возвращать себе то качество, которое растеряли в прошлом – осознание ответственности перед собственным народом. Оно придет к ним слишком поздно, но все же придет. Наконец-то у России появятся не Герцен и Чернышевский, не Горький и Маяковский, бездумно крушившие русский мир, а мыслители, сумевшие соизмерить Россию и время. Они напишут фундаментальные исследования о русской цивилизации. Но эти сокровища пролежат невостребованными целые десятилетия в библиотеках зарубежья. Те, кто должен был читать, их не прочитают и поэтому в России наступит очередная, теперь уже антибольшивистская революция. Эта революция точно также выбросит не прочитавших и оттого ничего не понявших советских интеллигентов на обочину жизни и заменит их суетливыми стяжателями земных благ. И как семьдесят лет назад поплывет эмигрантский пароход, но теперь не за границу, а по разоренным городам и весям своей земли. Это будет особая эмиграция, которую власти создадут для русских писателей и драматургов, художников и музыкантов, не вышвыривая их насильно за пределы страны. Просто их лишат голоса, глумливо указывая на то, что все диктует рынок и умалчивая о том, кто на рынке хозяин. И точно таким же униженным и разобщенным табором будет выглядеть эта интеллигенция. Она окажется способной лишь апатично взирать на грызню инородных кланов, грабящих и раздирающих их родину на куски.
Зенон читал российские газеты и журналы и видел, что все повторяется снова. Будто и не минула целая эпоха, будто не преподавалась русским мыслителям суровая наука истории. Они снова были разобщены и бессильны и не хотели признавать, что в очередной раз являются виновниками того позорного положения, в котором оказалась их родина. Эта интеллигенция не напишет исследований о себе самой, окаянной, обманутой и совращенной как недоразвитая девица, отдавшая девственность за фантик от конфетки.
Профессор наблюдал, как из нее выползают лицедеи, которые пойдут на сотрудничество с новыми хозяевами и будут душить культуру народа, чтобы превратить его в дойное стадо олигархов. Они будут поливать ложью и клеветой русскую историю и откроют ящик Пандоры со скотскими инстинктами, а за это власть распахнет перед ними свои закрома.
И лишь в темных трюмах этого парохода будет биться живое сердце немногих мыслителей, не потерявших совесть, не продавшихся за зеленые бумажки. Они возьмут на себя каторжную работу удержания от гибели русского духа, игнорируемые и презираемые новорусской знатью. Они будут работать на грядущие поколения русских людей. В беспросветном своем труде они будут постоянно задавать себе вопрос: не постигнет ли плоды их работы судьба дел светочей первого «русского парохода»? Услышат ли их те, для кого они стараются сегодня?
Александр Зенон держал в руках пожелтевшие бумаги и смотрел на зимний Дрезден. Ему было грустно. Он думал о вечном пароходе русской интеллигенции, который, кажется никогда не найдет собственного причала. Он вспоминал свое детство, безоблачным голубым небом проплывшее в его жизни. Из этого неба приходили слова его матушки, которые сопровождали его всю жизнь:
«Ты русский человек, Сашенька. Тебе суждено всю жизнь русским оставаться. Где бы ты ни был, что бы ты не делал, русская кровь всегда будет в тебе звенеть и от этого ты всегда будешь любить свою землю. Будешь ее любить, будешь ее бедами и праздниками жить. В этом и есть человеческое счастье».
Он действительно жил своею землей, которая стала для него волшебной и недосягаемой Атлантидой, существовавшей только в его сознании. Зенон знал историю России так, как ее мало знал кто-нибудь из его современников. Он сумел совместить в своей голове те исторические знания, которое были накоплены в России и те знания, которые были накоплены в Европе и Америке о России. Получился необыкновенный результат, соизмеряющий Россию с общим потоком человеческой цивилизации, и указывающий на ее место в этом потоке.
После прихода к власти демократов Зенон получил возможность поехать к себе на родину, потому что ранее проходил по запретным спискам, как сын своего отца. Тогда еще была жива жена Софья Андреевна, также дочка русских эмигрантов из семьи состоятельного торговца мануфактурой Клыкова и они отправились в путешествие вдвоем. Волнующая встреча с Родиной оказалась и прекрасной и горькой, и вдохновляющей и разочаровывающей. Сначала супруги посетили Санкт-Петербург, где когда то жили их родители. Они нашли родительские квартиры на Литейном и Гороховой, но не просили впустить их внутрь, потому что понимали, что никаких дорогих для них следов там не осталось. Старики бродили по улицам города в поисках знакомых строений, изображенных на фотографиях семейного архива. Узнавали их и плакали от радости. В душах их соединялись вехи времени, вызывая сладкую боль. За неделю жизни в гостинице «Европейская», уже ставшей пристанищем новых нуворишей и проституток, они увидели, как на поверхности жизни устраивается новый класс богатых, ничего, кроме денег не имеющий за душой, и как бедствует простой человек. Зенону как воздух нужны были беседы с власть предержащими для того, чтобы понять, как они осознают ситуацию, куда держат курс. Его попытки встретиться с мэром города Анатолием Собчаком были поначалу безуспешными и, наверное, закончились бы неудачей, если бы не проректор питерского университета Валентин Козлов, который знал Зенона по его публикациям. Александр Александрович воспользовался академическими каналами и попросил Козлова организовать встречу с Собчаком. Мэр Санкт-Петербурга смог выделить для него двадцать минут, но их вполне хватило для того, чтобы сделать нужные выводы.
Руководитель города встретил его у дверей кабинета и усадил за богато сервированный чайный столик. Поглядывая в листочек на краю стола сказал, что много слышал о работах Зенона и надеется, что теперь историк внесет свой вклад в создание нового облика демократической России за рубежом. Зенон пытался внимательно слушать его, с трудом преодолевал удушье от сильного запаха парфума, которым Собчак видимо только что пользовался. Ему, прожившему жизнь в скромных трудовых условиях, сразу не понравился шелковый костюм собеседника и его яркий галстук от какого то кутюрье. Все в мэре говорило о том, что он выставляет себя напоказ, красуется перед окружением и, похоже, видное место в его жизни занимает женское внимание. Даже секретарша в его приемной шокировала Александра Александровича своим слишком смелым для официального места костюмом. Старику хотелось услышать от Собчака только одно: как демократы относятся к страшной социальной несправедливости, захлестывающей страну. Он терпеливо слушал мэра, который в режиме монолога рассказывал об успехах новой власти и наконец, вставил вопрос о бедности. Ответ поразил его:
– Вы же историк, Александр Александрович и знаете, что есть фазы развития общества, которые нельзя обойти. Сейчас Россия находится в фазе перераспределения общественного богатства и накопления частного капитала. Представить, что такая фаза может быть справедливой невозможно. Ведь это процесс во многом стихийный. Прав Егор Гайдар, когда говорит, что равномерное распределение богатства затормозит создание крупных капиталистических мощностей. Сейчас он готовит программу шоковой терапии, которая ускорит этот процесс. Конечно, будут пострадавшие, но мы должны понимать объективную необходимость классовых различий.
Зенон всегда отличался смелостью своих суждений и не стал изменять своему обычаю:
– Такая трактовка хорошо известна, она представлена младореформаторами, хотя широко не рекламируется. Правда, Вы о ней раньше не говорили. Я читал Вашу полемику с Лигачевым в зрелые годы перестройки. Тогда Вы как раз упирали на несправедливость, порожденную КПСС. Едва ли стоит сравнивать ту несправедливость и эту. Так вы полагаете, что присвоив общественные богатства, новые русские капиталисты созреют для более человечного отношения к своим согражданам?
– Так говорит мировой опыт.
– Здесь я бы поспорил. Мировой опыт очень разный, и, казалось бы, нам следует заглянуть в собственную историю и сделать выводы из нее. Знаете, например, почему провалилась реформа Столыпина?
– Это общеизвестно. Архаическая крестьянская община ее не приняла.
– Это верно. Только почему не приняла? Потому что крестьяне были настолько глупыми, чтобы не видеть собственных выгод? Ан, нет, господин Собчак. Премьер Столыпин, бывший некоторое время губернатором в остзейских землях, вывел модель землепользования оттуда. А та модель отличалась тем, что владелец хутора, нанимая батраков, выполнял свои условия перед ними. Казалось бы мелочь, да? Но в русских условиях эта мелочь обернулась катастрофой. Новые кулаки, так называемые мироеды, навязывали наемным работникам такие кабальные условия, что получалось чистое издевательство. К тому же, даже этих договоренностей по найму кулаки поголовно не выполняли. Батраки сплошь и рядом не получали своих грошей. Их обсчитывали или просто выгоняли без расчета. Зачастую били и унижали. Тогдашний «новый русский» оказался не готов к цивилизованным отношениям. Он показал себя как варвар. В результате крестьяне стали ненавидеть новый порядок, а вместе с ним и Столыпина. Кулаков жгли повсеместно. По России гулял «красный петух», а в ответ появились «столыпинские галстуки». Это очень плохая национальная особенность русского человека. Плохая у богатых, плохая и у бедных. Вы не думаете, что проецировать западную культуру отношений на новый русский капитализм означает повторять ошибки Столыпина? Чем глубже социальная пропасть, чем слабее обманутый, тем страшнее будут издевательства над ним, а значит и уродства нашей жизни будут страшнее, чем на Западе. Я так считаю.
Собчак разочарованно смотрел на интуриста. Он никак не ожидал столь резкой отповеди своим взглядам. Как правило, гости с Запада говорили противоположные вещи. Его тон стал официальным, хотя и вежливым.
– Конечно, с позиций Германии все смотрится по-другому. Но мы имеем и другие мнения, к стати, в той же Германии. И будем ориентироваться на эти мнения. Мне было интересно послушать Вас, господин Зенон. Надеюсь и Вам тоже. До новых встреч. Собчак встал и протянул Зенону руку. Тот вышел из кабинета как оплеванный.
С тех пор он стал внимательно наблюдать за процессами в российском правящем классе и делать записи на память.
Помимо этого, поездка в Россию оказала влияние на Зенона и с другой, совершенно неожиданной стороны. Супруги посещали православные святыни, без которых встреча с Родиной была бы неполной.
Зенон был воспитан атеистом, так как оба его родителя в соответствие с модой молодой русской элиты начала века были неверующими. Но они все таки выросли в православных семьях и это отразилось на их нравственности. Однако икон в доме не держали и в церковь не ходили. Саша же тем более стал «объективным материалистом» и никогда не обращался к вопросу о том, есть ли Бог?
Поначалу Зенону казалось, что посещение Троице-Сергиевой лавры будет для него чисто культурным мероприятием и он шел туда наполненный научным любопытством, ведь лавра прямо связана с важнейшими событиями в истории русского народа. Однако его поразило поведение супруги, которая неожиданно встала в очередь к раке святого Сергия Радонежского и приложилась к ней со слезами на глазах. Александр Александрович, очень любивший свою жену, также почувствовал в душе что-то трогательное, непривычно трепетное. Это было похоже на состояние причастности к родине через святыни.
– А ведь и мои предки к нему ходили на поклон – подумал он – а я-то что же? Я же их потомок.
Он встал в очередь и вскоре приблизил свое лицо к поверхности раки. Что-то неуловимое творилось в пространстве. Будто от раки исходило магнетическое притяжение, которое несло в себе любовь и тепло. Он прикоснулся губами к раке и подумал:
– Наконец – то.
Отойдя, спросил себя: Что, наконец? Я это подумал или кто-то мне на ухо шепнул? Так и не ответив на вопрос, он пошел дальше по лавре, все больше погружаясь в волны времени.
Зенон обладал ярким воображением, и хорошо зная подробности истории, представлял себе те времена, когда русские собирали силы против татар, видел Дмитрия Донского и преподобного Сергия, видел рати дружинников и толпы провожающих их поселян. Или, может быть, он всего лишь думал, что это игра памяти, а на самом деле сознание его включалось в глубокие пласты времени и каким-то неведомым образом участвовало в прошлом?
Зеноны посещали святыню за святыней и чем дальше, тем больше Александр Александрович замечал, что с ним происходит нечто необычное. В каждом новом историческом месте он воспроизводил в памяти картины минувшего и каждый раз поражался их реальности.
С его памятью происходило что-то загадочное: она будто начинала жить самостоятельной жизнью, которая по своей яркости и убедительности ничем не отличалась от реальности. Что-то здесь было не так, но что именно – оставалось тайной. Он даже стал предполагать, что прошлое – это не просто оживающие в его сознании фотографии, а бурлящая действительность, находящаяся будто бы за пройденным углом и можно вернуться за этот угол, надо только постараться.
Мысль эта овладела профессором, когда он захотел воспроизвести в памяти крестный ход с возвращением нетленных мощей убиенного царевича Дмитрия из Углича.
Зенон загодя посетил Кремль, потом уединился в своей комнате в гостинице «Москва», попросил супругу не беспокоить его и сконцентрировался на 3 мая 1606 года. Вспомнить все: светлый весенний день, полная людьми Красная площадь, процессия с гробом Дмитрия появляется с Ильинки, стрельцы раздвигают среди людей проход и по нему навстречу гробу спешит государь Василий Шуйский. Нетленное тело царевича вынимают из гроба и Шуйский несет его на руках на Лобное место. Там укладывает на высокую подставку для всеобщего обозрения. Мимо Лобного места нескончаемым потоком льются люди, а царевич лежит, как живой, через 15 лет после убийства, лишь лицо его белее муки, да руки худы до кости. Александр Александрович идет мимо покойника в теснящейся толпе, среди рыдающих людей и плачет вместе со всеми, будто виноват в трагедии далекого прошлого. Слезы застилают ему глаза, сердце сжимает боль совести, и он видит, что признаки эпохи исчезают вокруг. Толпа превратилась в вечных людей, издававших вечный стон над телом убитого ребенка.
Зенону стало страшно и он захотел вырваться из этого пронизывающего душу стона и мысленно представил себя в номере гостиницы. Сцена тут же переменилась и профессор почувствовал на голове руки Софьи Андреевны, которая говорила: «Сашенька, милый, проснись, проснись, ради Бога…». Когда он открыл глаза, супруга рассказала ему, что была вынуждена прервать его одиночество и войти в комнату, потому что из нее раздавались рыдания. Она решила, что профессор уснул и видит во сне какой-то ужасный сон, поэтому разбудила его.
Но профессор знал, что это был не сон…
Вскоре после возвращения из России Софья Андреевна скоропостижно отошла к Господу, словно только и ждала, когда случится ее свидание с Родиной, чтобы завершить свой земной путь.
Скорбное состояние души, овладевшее Александром Александровичем после утраты, казалось, поселилось в нем навсегда. Но и желание искать истину в прошлом все больше овладевало им. Иногда он словно спохватывался и спрашивал себя: что со мной происходит? Может быть, я схожу с ума? Невероятно, чтобы с помощью памяти я попадал в реальное прошлое! Крохотная мыслишка иногда мелькала в его сознании, вызывая озноб: а что если попытаться посетить покойную жену? Ведь эта встреча все прояснила бы. Они были неразлучной парой, которая прошла не только через счастье, но и через совместную беду. У Зенонов долго не было детей и Софья Андреевна забеременела только в тридцать семь лет. Поначалу все шло хорошо, но чем дальше, тем больше анализы показывали, что ребенок будет неизлечимо болен. Немецкие врачи твердо рекомендовали прерывать беременность и после долгих мук, супруги решились на аборт. Четырехмесячному мальчику прервали жизнь. После этого существование их превратилась в один неизбывный стон. Неизгладимая боль от содеянного и жжение совести преследовали их постоянно. Зенон понимал, что это будет иметь последствия при его переходе в мир иной, и, наверное Софья Андреевна уже столкнулась с этим. Профессор постоянно носил в сердце желание посетить супругу, и в тоже время страх столкнуться с чем-то таким, что только увеличит его страдания, останавливал его.
Потом произошел особенный случай и в его путешествиях в прошлое появился спутник, который стал путеводителем по закоулкам дней минувших.
Александр Александрович начинал все смелее «ходить в историю», но всегда его экскурсии были краткими и несмелыми. Новый для него способ познания казался не только необычным, но и опасным. Те несколько вылазок, которые он осмелился сделать в качестве наблюдателя, мало что давали. Профессора так и подмывало вступить в контакт с жителями прошлого. Вот это было бы настоящий доступ к сокровищам истории! Зенон потихоньку дозревал до такого дерзновения и однажды дозрел.
Как-то он наткнулся в своих изысканиях на материалы комиссии Министерства культуры СССР, которая в 1963 году вскрыла гробницу Ивана Грозного и его семьи. Останки царя и его сыновей подверглись экспертизе и выяснилось, что в костях присутствует ртуть, в 2600 раз превышающая по своему количеству предельно допустимые цифры. В 2600 раз! И в останках его сына Ивана то же самое. Кости были настолько изуродованы наростами, что при жизни видно, причиняли страшные мучения.
А в останках младшего сына Федора ничего не обнаружено. Но его-то как раз травить не надо было, потому что он родился слабоумным.
Зенон вспомнил, что в свое время по Европе ходила болезнь «сумасшедшего шляпника». Она появлялась у мастеровых, применявших ртуть при изготовлении шляпного фетра. Симптомы этой болезни похожи на помешательство, при котором психические депрессии сменялись приступами буйного гнева, опасными для окружающих.
Все это навело профессора на мысль, что ртуть играла немалую роль в поведении Ивана Грозного и он решил посетить Кремль в период, когда заболевание царя стало очевидным, то есть, после 1570 года.
К решению этому его подтолкнули сведения об иностранном лекаре, врачевавшем государя. Не значит ли все это, что припадки Ивана Васильевич носили искусственное происхождение? Не было ли за всем этим тайного плана? Профессор перестал спать ночами, любопытство извело его окончательно и однажды утром настал момент активных действий.
Россия – ось земли, ее сакральная сердцевина. Без нее немыслимо движение земного мира к свету. Придавишь ее, принизишь – и над Землей расстилается мгла. Придавили незваные гипнотизеры живородный дух этой особенной страны и тут же поползли по континентам черные тучи войн – некому их остановить. Повалили социализм в бурьян – и не стало для порабощенных народов светлой полосы над горизонтом, затянуло их в круговорот собственных национальных катастроф. Все в мире связано с самочувствием русского пространства, все связано с ним.
Александр Зенон стоял у окна и смотрел на покрытые легкой порошей виллы Дрездена, спускающиеся ярусами к Эльбе. Один из красивейших городов мира, выросший в период расцвета Ренессанса, Дрезден источал нескончаемую симфонию застывшей в камне музыки. Фасады его дворцов притягивали жизнерадостными и прихотливыми переливами барокко, соборы возносились в небо могучими аккордами германской готики, над его шпилями вились голоса менестрелей, а с Эльбы манило к себе «Голубое чудо» – мост, сплетенный из ажурных металлических конструкций. Ушедшая война нанесла городу чудовищные раны и уничтожила большинство из его неповторимых строений. Он сильно изменился, но Зенон помнил его таким, каким он был много лет назад и воспроизводил его в своей памяти в деталях. Александр Александрович обладал уникальной памятью, которая с годами становилась только ярче и ярче.
Зенон отошел от окна, открыл ящик письменного стола и достал пожелтевшие от времени документы, написанные на рыхлой бумаге стальными перьями фирмы Золинген. Все они относились к переселению семьи Зенонов из Москвы в Германию восемьдесят лет назад. Его тогда еще не было на свете, но все равно, от документов веяло чем-то необычным, возбуждающим воображение. В них содержалась переписка и дневники его покойной матери, которая до самой смерти вела ежедневную хронику семейных событий. Иногда он спрашивал себя, почему его так тянет к этим свидетельствам давно ушедшего времени. Что такого дорогого таится в них для него, человека постиндустриального общества? И сам себе отвечал профессор Дрезденского университета, что эти свидетели времени таят в себе совершенно иной, ушедший мир человеческих отношений, который кажется ему неизмеримо дороже того мира, который бурно катит свои дни за окном его кабинета.
Александр Зенон приехал в Дрезден десять лет назад из Саарбрюкена, где жил до воссоединения Германии. Приехал он сюда и поселился здесь именно потому, что провел в этом городе лучшие годы своей жизни – с 1926 по 1938. Самые дорогие воспоминания о детстве и отрочестве в семье родителей никогда не умирали в нем и с давнего времени его тайной мечтой было вернуться в город, где он был счастлив. Он вернулся в Дрезден и к удивлению своему обнаружил, что вилла, которую когда то занимали родители, снова не занята. До недавнего времени в ней жил какой-то высокий партийный чин, но его выселили и поставили жилье на распродажу. Зенон не раздумывая купил ее и теперь каждый день возвращался в детство и в пройденный свой путь.
Путь его семьи по чужой земле начался с «русским пароходом», на котором в 1922 году советская власть выслала за границу сливки русской интеллигенции. В число высланных попал и его отец, Александр Зенон, профессор славянской филологии, выдающийся знаток этой науки, с молодых лет приобретший мировую известность. Он довольно быстро устроился в дрезденский университет и семья стала жить сносно для того времени. С приходом национал-социалистов обстановка стала тревожнее. Правда, русских эмигрантов новые власти до поры до времени не трогали, усматривая в них резерв в предстоящей борьбе с СССР. Однако старший Зенон не мог принять фашистского режима. Он вступил в переписку со своими британскими коллегами и сумел получить приглашение на преподавательскую работу в Кембридж. Семья успела уехать в Англию уже под скрежет маршей и треск барабанной дроби поднимавшегося к войне национал-социализма. Сразу после победы Зеноны вернулись в Германию. В Англии они не прижились. Ни климат, ни люди Альбиона не смогли стать родными для них. Странным образом немцы, прошедшие через заболевание нацистской чумой привлекали их больше, чем англичане. Зеноны, конечно, всегда мечтали вернуться на родину, только такой возможности не было. Александр пошел по стопам отца, изучил в Гейдельберге славистику и также стал преподавателем. Однако преподавал он ради куска хлеба, а истинным его увлечением была история родины. С годами он начал публиковаться, приобретать известность и превратился в знатока русской цивилизации. Теперь, на закате своих дней он вернулся в гнездо из которого выпорхнул шестьдесят четыре года назад и впал в умиротворение духа.
Будто исполняя ежедневный ритуал, Александр Александрович открыл воспоминания матери о первых днях в Германии, о «русском пароходе» и погрузился в прошлое:
Кончается лето 1922 года. Жарко, душно, парит. К пристани Штеттина причаливает видавший виды пароход «Пруссия» с пассажирами из России. На пристани малолюдно, пароход никто не встречает.
С него сходят известные в России люди – Бердяев, Трубецкой, Ильин, Франк, Кизеветтер, большая толпа прибывших из России эмигрантов. Они грузят свой багаж на фуры и бредут по жаре вслед за повозками в город, где их никто не ждет. Они не разговаривают. Все уже давно сказано в мучительные годы после октябрьского переворота, и особенно, за время путешествия на пароходе. Вот они, цвет нации, умнейшие и прозорливейшие, философы и ученые, выкинутые Лениным и Троцким с родной земли.
И на чужую землю они ступили таким же разобщенным табором, каким были в жизни империи. И ждала их также судьба обитателей временно сбившегося в кучу табора. Вскоре каждый из них найдет себе нищий уголок в Европе и они будут сидеть по своим уголкам, лишь изредка общаясь в эмигрантским пристанищах.
Потом они будут возвращать себе то качество, которое растеряли в прошлом – осознание ответственности перед собственным народом. Оно придет к ним слишком поздно, но все же придет. Наконец-то у России появятся не Герцен и Чернышевский, не Горький и Маяковский, бездумно крушившие русский мир, а мыслители, сумевшие соизмерить Россию и время. Они напишут фундаментальные исследования о русской цивилизации. Но эти сокровища пролежат невостребованными целые десятилетия в библиотеках зарубежья. Те, кто должен был читать, их не прочитают и поэтому в России наступит очередная, теперь уже антибольшивистская революция. Эта революция точно также выбросит не прочитавших и оттого ничего не понявших советских интеллигентов на обочину жизни и заменит их суетливыми стяжателями земных благ. И как семьдесят лет назад поплывет эмигрантский пароход, но теперь не за границу, а по разоренным городам и весям своей земли. Это будет особая эмиграция, которую власти создадут для русских писателей и драматургов, художников и музыкантов, не вышвыривая их насильно за пределы страны. Просто их лишат голоса, глумливо указывая на то, что все диктует рынок и умалчивая о том, кто на рынке хозяин. И точно таким же униженным и разобщенным табором будет выглядеть эта интеллигенция. Она окажется способной лишь апатично взирать на грызню инородных кланов, грабящих и раздирающих их родину на куски.
Зенон читал российские газеты и журналы и видел, что все повторяется снова. Будто и не минула целая эпоха, будто не преподавалась русским мыслителям суровая наука истории. Они снова были разобщены и бессильны и не хотели признавать, что в очередной раз являются виновниками того позорного положения, в котором оказалась их родина. Эта интеллигенция не напишет исследований о себе самой, окаянной, обманутой и совращенной как недоразвитая девица, отдавшая девственность за фантик от конфетки.
Профессор наблюдал, как из нее выползают лицедеи, которые пойдут на сотрудничество с новыми хозяевами и будут душить культуру народа, чтобы превратить его в дойное стадо олигархов. Они будут поливать ложью и клеветой русскую историю и откроют ящик Пандоры со скотскими инстинктами, а за это власть распахнет перед ними свои закрома.
И лишь в темных трюмах этого парохода будет биться живое сердце немногих мыслителей, не потерявших совесть, не продавшихся за зеленые бумажки. Они возьмут на себя каторжную работу удержания от гибели русского духа, игнорируемые и презираемые новорусской знатью. Они будут работать на грядущие поколения русских людей. В беспросветном своем труде они будут постоянно задавать себе вопрос: не постигнет ли плоды их работы судьба дел светочей первого «русского парохода»? Услышат ли их те, для кого они стараются сегодня?
Александр Зенон держал в руках пожелтевшие бумаги и смотрел на зимний Дрезден. Ему было грустно. Он думал о вечном пароходе русской интеллигенции, который, кажется никогда не найдет собственного причала. Он вспоминал свое детство, безоблачным голубым небом проплывшее в его жизни. Из этого неба приходили слова его матушки, которые сопровождали его всю жизнь:
«Ты русский человек, Сашенька. Тебе суждено всю жизнь русским оставаться. Где бы ты ни был, что бы ты не делал, русская кровь всегда будет в тебе звенеть и от этого ты всегда будешь любить свою землю. Будешь ее любить, будешь ее бедами и праздниками жить. В этом и есть человеческое счастье».
Он действительно жил своею землей, которая стала для него волшебной и недосягаемой Атлантидой, существовавшей только в его сознании. Зенон знал историю России так, как ее мало знал кто-нибудь из его современников. Он сумел совместить в своей голове те исторические знания, которое были накоплены в России и те знания, которые были накоплены в Европе и Америке о России. Получился необыкновенный результат, соизмеряющий Россию с общим потоком человеческой цивилизации, и указывающий на ее место в этом потоке.
После прихода к власти демократов Зенон получил возможность поехать к себе на родину, потому что ранее проходил по запретным спискам, как сын своего отца. Тогда еще была жива жена Софья Андреевна, также дочка русских эмигрантов из семьи состоятельного торговца мануфактурой Клыкова и они отправились в путешествие вдвоем. Волнующая встреча с Родиной оказалась и прекрасной и горькой, и вдохновляющей и разочаровывающей. Сначала супруги посетили Санкт-Петербург, где когда то жили их родители. Они нашли родительские квартиры на Литейном и Гороховой, но не просили впустить их внутрь, потому что понимали, что никаких дорогих для них следов там не осталось. Старики бродили по улицам города в поисках знакомых строений, изображенных на фотографиях семейного архива. Узнавали их и плакали от радости. В душах их соединялись вехи времени, вызывая сладкую боль. За неделю жизни в гостинице «Европейская», уже ставшей пристанищем новых нуворишей и проституток, они увидели, как на поверхности жизни устраивается новый класс богатых, ничего, кроме денег не имеющий за душой, и как бедствует простой человек. Зенону как воздух нужны были беседы с власть предержащими для того, чтобы понять, как они осознают ситуацию, куда держат курс. Его попытки встретиться с мэром города Анатолием Собчаком были поначалу безуспешными и, наверное, закончились бы неудачей, если бы не проректор питерского университета Валентин Козлов, который знал Зенона по его публикациям. Александр Александрович воспользовался академическими каналами и попросил Козлова организовать встречу с Собчаком. Мэр Санкт-Петербурга смог выделить для него двадцать минут, но их вполне хватило для того, чтобы сделать нужные выводы.
Руководитель города встретил его у дверей кабинета и усадил за богато сервированный чайный столик. Поглядывая в листочек на краю стола сказал, что много слышал о работах Зенона и надеется, что теперь историк внесет свой вклад в создание нового облика демократической России за рубежом. Зенон пытался внимательно слушать его, с трудом преодолевал удушье от сильного запаха парфума, которым Собчак видимо только что пользовался. Ему, прожившему жизнь в скромных трудовых условиях, сразу не понравился шелковый костюм собеседника и его яркий галстук от какого то кутюрье. Все в мэре говорило о том, что он выставляет себя напоказ, красуется перед окружением и, похоже, видное место в его жизни занимает женское внимание. Даже секретарша в его приемной шокировала Александра Александровича своим слишком смелым для официального места костюмом. Старику хотелось услышать от Собчака только одно: как демократы относятся к страшной социальной несправедливости, захлестывающей страну. Он терпеливо слушал мэра, который в режиме монолога рассказывал об успехах новой власти и наконец, вставил вопрос о бедности. Ответ поразил его:
– Вы же историк, Александр Александрович и знаете, что есть фазы развития общества, которые нельзя обойти. Сейчас Россия находится в фазе перераспределения общественного богатства и накопления частного капитала. Представить, что такая фаза может быть справедливой невозможно. Ведь это процесс во многом стихийный. Прав Егор Гайдар, когда говорит, что равномерное распределение богатства затормозит создание крупных капиталистических мощностей. Сейчас он готовит программу шоковой терапии, которая ускорит этот процесс. Конечно, будут пострадавшие, но мы должны понимать объективную необходимость классовых различий.
Зенон всегда отличался смелостью своих суждений и не стал изменять своему обычаю:
– Такая трактовка хорошо известна, она представлена младореформаторами, хотя широко не рекламируется. Правда, Вы о ней раньше не говорили. Я читал Вашу полемику с Лигачевым в зрелые годы перестройки. Тогда Вы как раз упирали на несправедливость, порожденную КПСС. Едва ли стоит сравнивать ту несправедливость и эту. Так вы полагаете, что присвоив общественные богатства, новые русские капиталисты созреют для более человечного отношения к своим согражданам?
– Так говорит мировой опыт.
– Здесь я бы поспорил. Мировой опыт очень разный, и, казалось бы, нам следует заглянуть в собственную историю и сделать выводы из нее. Знаете, например, почему провалилась реформа Столыпина?
– Это общеизвестно. Архаическая крестьянская община ее не приняла.
– Это верно. Только почему не приняла? Потому что крестьяне были настолько глупыми, чтобы не видеть собственных выгод? Ан, нет, господин Собчак. Премьер Столыпин, бывший некоторое время губернатором в остзейских землях, вывел модель землепользования оттуда. А та модель отличалась тем, что владелец хутора, нанимая батраков, выполнял свои условия перед ними. Казалось бы мелочь, да? Но в русских условиях эта мелочь обернулась катастрофой. Новые кулаки, так называемые мироеды, навязывали наемным работникам такие кабальные условия, что получалось чистое издевательство. К тому же, даже этих договоренностей по найму кулаки поголовно не выполняли. Батраки сплошь и рядом не получали своих грошей. Их обсчитывали или просто выгоняли без расчета. Зачастую били и унижали. Тогдашний «новый русский» оказался не готов к цивилизованным отношениям. Он показал себя как варвар. В результате крестьяне стали ненавидеть новый порядок, а вместе с ним и Столыпина. Кулаков жгли повсеместно. По России гулял «красный петух», а в ответ появились «столыпинские галстуки». Это очень плохая национальная особенность русского человека. Плохая у богатых, плохая и у бедных. Вы не думаете, что проецировать западную культуру отношений на новый русский капитализм означает повторять ошибки Столыпина? Чем глубже социальная пропасть, чем слабее обманутый, тем страшнее будут издевательства над ним, а значит и уродства нашей жизни будут страшнее, чем на Западе. Я так считаю.
Собчак разочарованно смотрел на интуриста. Он никак не ожидал столь резкой отповеди своим взглядам. Как правило, гости с Запада говорили противоположные вещи. Его тон стал официальным, хотя и вежливым.
– Конечно, с позиций Германии все смотрится по-другому. Но мы имеем и другие мнения, к стати, в той же Германии. И будем ориентироваться на эти мнения. Мне было интересно послушать Вас, господин Зенон. Надеюсь и Вам тоже. До новых встреч. Собчак встал и протянул Зенону руку. Тот вышел из кабинета как оплеванный.
С тех пор он стал внимательно наблюдать за процессами в российском правящем классе и делать записи на память.
Помимо этого, поездка в Россию оказала влияние на Зенона и с другой, совершенно неожиданной стороны. Супруги посещали православные святыни, без которых встреча с Родиной была бы неполной.
Зенон был воспитан атеистом, так как оба его родителя в соответствие с модой молодой русской элиты начала века были неверующими. Но они все таки выросли в православных семьях и это отразилось на их нравственности. Однако икон в доме не держали и в церковь не ходили. Саша же тем более стал «объективным материалистом» и никогда не обращался к вопросу о том, есть ли Бог?
Поначалу Зенону казалось, что посещение Троице-Сергиевой лавры будет для него чисто культурным мероприятием и он шел туда наполненный научным любопытством, ведь лавра прямо связана с важнейшими событиями в истории русского народа. Однако его поразило поведение супруги, которая неожиданно встала в очередь к раке святого Сергия Радонежского и приложилась к ней со слезами на глазах. Александр Александрович, очень любивший свою жену, также почувствовал в душе что-то трогательное, непривычно трепетное. Это было похоже на состояние причастности к родине через святыни.
– А ведь и мои предки к нему ходили на поклон – подумал он – а я-то что же? Я же их потомок.
Он встал в очередь и вскоре приблизил свое лицо к поверхности раки. Что-то неуловимое творилось в пространстве. Будто от раки исходило магнетическое притяжение, которое несло в себе любовь и тепло. Он прикоснулся губами к раке и подумал:
– Наконец – то.
Отойдя, спросил себя: Что, наконец? Я это подумал или кто-то мне на ухо шепнул? Так и не ответив на вопрос, он пошел дальше по лавре, все больше погружаясь в волны времени.
Зенон обладал ярким воображением, и хорошо зная подробности истории, представлял себе те времена, когда русские собирали силы против татар, видел Дмитрия Донского и преподобного Сергия, видел рати дружинников и толпы провожающих их поселян. Или, может быть, он всего лишь думал, что это игра памяти, а на самом деле сознание его включалось в глубокие пласты времени и каким-то неведомым образом участвовало в прошлом?
Зеноны посещали святыню за святыней и чем дальше, тем больше Александр Александрович замечал, что с ним происходит нечто необычное. В каждом новом историческом месте он воспроизводил в памяти картины минувшего и каждый раз поражался их реальности.
С его памятью происходило что-то загадочное: она будто начинала жить самостоятельной жизнью, которая по своей яркости и убедительности ничем не отличалась от реальности. Что-то здесь было не так, но что именно – оставалось тайной. Он даже стал предполагать, что прошлое – это не просто оживающие в его сознании фотографии, а бурлящая действительность, находящаяся будто бы за пройденным углом и можно вернуться за этот угол, надо только постараться.
Мысль эта овладела профессором, когда он захотел воспроизвести в памяти крестный ход с возвращением нетленных мощей убиенного царевича Дмитрия из Углича.
Зенон загодя посетил Кремль, потом уединился в своей комнате в гостинице «Москва», попросил супругу не беспокоить его и сконцентрировался на 3 мая 1606 года. Вспомнить все: светлый весенний день, полная людьми Красная площадь, процессия с гробом Дмитрия появляется с Ильинки, стрельцы раздвигают среди людей проход и по нему навстречу гробу спешит государь Василий Шуйский. Нетленное тело царевича вынимают из гроба и Шуйский несет его на руках на Лобное место. Там укладывает на высокую подставку для всеобщего обозрения. Мимо Лобного места нескончаемым потоком льются люди, а царевич лежит, как живой, через 15 лет после убийства, лишь лицо его белее муки, да руки худы до кости. Александр Александрович идет мимо покойника в теснящейся толпе, среди рыдающих людей и плачет вместе со всеми, будто виноват в трагедии далекого прошлого. Слезы застилают ему глаза, сердце сжимает боль совести, и он видит, что признаки эпохи исчезают вокруг. Толпа превратилась в вечных людей, издававших вечный стон над телом убитого ребенка.
Зенону стало страшно и он захотел вырваться из этого пронизывающего душу стона и мысленно представил себя в номере гостиницы. Сцена тут же переменилась и профессор почувствовал на голове руки Софьи Андреевны, которая говорила: «Сашенька, милый, проснись, проснись, ради Бога…». Когда он открыл глаза, супруга рассказала ему, что была вынуждена прервать его одиночество и войти в комнату, потому что из нее раздавались рыдания. Она решила, что профессор уснул и видит во сне какой-то ужасный сон, поэтому разбудила его.
Но профессор знал, что это был не сон…
Вскоре после возвращения из России Софья Андреевна скоропостижно отошла к Господу, словно только и ждала, когда случится ее свидание с Родиной, чтобы завершить свой земной путь.
Скорбное состояние души, овладевшее Александром Александровичем после утраты, казалось, поселилось в нем навсегда. Но и желание искать истину в прошлом все больше овладевало им. Иногда он словно спохватывался и спрашивал себя: что со мной происходит? Может быть, я схожу с ума? Невероятно, чтобы с помощью памяти я попадал в реальное прошлое! Крохотная мыслишка иногда мелькала в его сознании, вызывая озноб: а что если попытаться посетить покойную жену? Ведь эта встреча все прояснила бы. Они были неразлучной парой, которая прошла не только через счастье, но и через совместную беду. У Зенонов долго не было детей и Софья Андреевна забеременела только в тридцать семь лет. Поначалу все шло хорошо, но чем дальше, тем больше анализы показывали, что ребенок будет неизлечимо болен. Немецкие врачи твердо рекомендовали прерывать беременность и после долгих мук, супруги решились на аборт. Четырехмесячному мальчику прервали жизнь. После этого существование их превратилась в один неизбывный стон. Неизгладимая боль от содеянного и жжение совести преследовали их постоянно. Зенон понимал, что это будет иметь последствия при его переходе в мир иной, и, наверное Софья Андреевна уже столкнулась с этим. Профессор постоянно носил в сердце желание посетить супругу, и в тоже время страх столкнуться с чем-то таким, что только увеличит его страдания, останавливал его.
Потом произошел особенный случай и в его путешествиях в прошлое появился спутник, который стал путеводителем по закоулкам дней минувших.
Александр Александрович начинал все смелее «ходить в историю», но всегда его экскурсии были краткими и несмелыми. Новый для него способ познания казался не только необычным, но и опасным. Те несколько вылазок, которые он осмелился сделать в качестве наблюдателя, мало что давали. Профессора так и подмывало вступить в контакт с жителями прошлого. Вот это было бы настоящий доступ к сокровищам истории! Зенон потихоньку дозревал до такого дерзновения и однажды дозрел.
Как-то он наткнулся в своих изысканиях на материалы комиссии Министерства культуры СССР, которая в 1963 году вскрыла гробницу Ивана Грозного и его семьи. Останки царя и его сыновей подверглись экспертизе и выяснилось, что в костях присутствует ртуть, в 2600 раз превышающая по своему количеству предельно допустимые цифры. В 2600 раз! И в останках его сына Ивана то же самое. Кости были настолько изуродованы наростами, что при жизни видно, причиняли страшные мучения.
А в останках младшего сына Федора ничего не обнаружено. Но его-то как раз травить не надо было, потому что он родился слабоумным.
Зенон вспомнил, что в свое время по Европе ходила болезнь «сумасшедшего шляпника». Она появлялась у мастеровых, применявших ртуть при изготовлении шляпного фетра. Симптомы этой болезни похожи на помешательство, при котором психические депрессии сменялись приступами буйного гнева, опасными для окружающих.
Все это навело профессора на мысль, что ртуть играла немалую роль в поведении Ивана Грозного и он решил посетить Кремль в период, когда заболевание царя стало очевидным, то есть, после 1570 года.
К решению этому его подтолкнули сведения об иностранном лекаре, врачевавшем государя. Не значит ли все это, что припадки Ивана Васильевич носили искусственное происхождение? Не было ли за всем этим тайного плана? Профессор перестал спать ночами, любопытство извело его окончательно и однажды утром настал момент активных действий.