Сама атмосфера переговоров изменилась довольно сильно. Историки уже обратили внимание, что это отразилось даже во вводной формуле к тексту соглашения. К примеру, старые договоры начинались примерно так: "Приехали немецкие послы в Великий Новгород … и руку взяли у посадника новгородского". Теперь же преамбула звучала совсем по-другому: "Приехали немецкие послы … и били челом"[104]. Первое указывало на равноправные отношения, в последней проведено верховенство московской стороны. Разница была, и более чем существенная.
Во время работы над условиями договора, Москва еще нуждалась в опыте и советах новгородских экспертов. После его заключения, их услуги стали совершенно излишними. Сразу же вслед за подписанием договора, в Москве было принято решение о выселении из Новгорода всех мало-мальски известных купцов. В течение одного 1487 года, город вынуждено было навсегда оставить около полусотни наиболее именитых купеческих семей, за ними последовали менее важные. А ведь они поколениями налаживали отношения с ганзейцами, изучали балтийский рынок. На место несчастных прибыли московские купцы, обосновались и быстро взялись за дело. Вот тут-то ганзейцы и познали на собственном опыте всю разницу между новгородскими и московскими купцами, как по психологическому типу, так и приемам ведения дел.
Новгородцы были ориентированы на немецкий рынок, раз навсегда согласились с торговой монополией Ганзы и были вполне удовлетворены собственной ролью ее факторов на обширных пространствах северных волостей Новгорода. Если добавить к этому присущее полноправному гражданину вечевой демократии умение постоянно искать компромиссы и находить их, сызмала выработанное у него уважение к органам власти своего государства и доверие к ним, то доминанты культурно-психологического облика новгородского купца станут нам в общих чертах ясны.
Что касается метафизической составляющей этого облика, то она может быть легко прослежена хотя бы по тексту былины о Садко. Разные ее варианты рассказывают об оборотистом, энергичном человеке, не сомневавшемся, что надо делать, получив в руки шальные деньги:
Оговоримся, что сложение опорных структур мифа о Садко ученые относят к достаточно раннему времени, а именно к XII столетию. Прослеживается в нем и более древний пласт, типологически соотносящийся со средиземноморскими мифами о схождении героя в преисподнюю и возвращении оттуда – от античного певца Орфея до библейского пророка Ионы. И все же, приняв во внимание все эти обстоятельства, мы не должны забывать, что былина о Садко стала излюбленной у сказителей новгородского средневековья, превратившись, по выражению В.Г.Белинского, в подлинную "поэтическую апофеозу Новгорода".
Прдолжали ее сказывать и позднее, едва ли не до нашего времени (выше была процитирована сумозерская запись А.Ф.Гильфердинга 1871 года). Ну, а такая популярность могла быть в свою очередь порождена лишь глубоким соответствием предания о Садко мировосприятию купцов, а в большой степени – и всех обитателей средневекового Новгорода.
Психологический тип московского купца
Конец "колупания"
Ослабление Ганзы
"Атлантиды" – нижненемецкая и новгородская
"Геннадиев" перевод Библии
Во время работы над условиями договора, Москва еще нуждалась в опыте и советах новгородских экспертов. После его заключения, их услуги стали совершенно излишними. Сразу же вслед за подписанием договора, в Москве было принято решение о выселении из Новгорода всех мало-мальски известных купцов. В течение одного 1487 года, город вынуждено было навсегда оставить около полусотни наиболее именитых купеческих семей, за ними последовали менее важные. А ведь они поколениями налаживали отношения с ганзейцами, изучали балтийский рынок. На место несчастных прибыли московские купцы, обосновались и быстро взялись за дело. Вот тут-то ганзейцы и познали на собственном опыте всю разницу между новгородскими и московскими купцами, как по психологическому типу, так и приемам ведения дел.
Новгородцы были ориентированы на немецкий рынок, раз навсегда согласились с торговой монополией Ганзы и были вполне удовлетворены собственной ролью ее факторов на обширных пространствах северных волостей Новгорода. Если добавить к этому присущее полноправному гражданину вечевой демократии умение постоянно искать компромиссы и находить их, сызмала выработанное у него уважение к органам власти своего государства и доверие к ним, то доминанты культурно-психологического облика новгородского купца станут нам в общих чертах ясны.
Что касается метафизической составляющей этого облика, то она может быть легко прослежена хотя бы по тексту былины о Садко. Разные ее варианты рассказывают об оборотистом, энергичном человеке, не сомневавшемся, что надо делать, получив в руки шальные деньги:
В поисках своего счастия купцу довелось попадать в опасные положения. Тогда он не обиновался обращаться за помощью к потусторонним силам – причем, прибегая к терминам современной этнологии, к божествам как верхнего, так и нижнего мира. К примеру, в одной ситуации Садко обратился к царю Морскому (а это – чисто языческий персонаж), в другой попросил о помощи святого Николу Можайского (христианского покровителя мореплавателей) – и оба ему помогли, хотя и не без оговорок (сводившихся в каждом случае к "искупительной жертве").
"А й записался Садке в купци да в новгородскии …
А й как стал ездить Садке торговать
да по всем местам,
А й по прочим городам да он по дальниим
А й как стал получать барыши да он великие".
Оговоримся, что сложение опорных структур мифа о Садко ученые относят к достаточно раннему времени, а именно к XII столетию. Прослеживается в нем и более древний пласт, типологически соотносящийся со средиземноморскими мифами о схождении героя в преисподнюю и возвращении оттуда – от античного певца Орфея до библейского пророка Ионы. И все же, приняв во внимание все эти обстоятельства, мы не должны забывать, что былина о Садко стала излюбленной у сказителей новгородского средневековья, превратившись, по выражению В.Г.Белинского, в подлинную "поэтическую апофеозу Новгорода".
Прдолжали ее сказывать и позднее, едва ли не до нашего времени (выше была процитирована сумозерская запись А.Ф.Гильфердинга 1871 года). Ну, а такая популярность могла быть в свою очередь порождена лишь глубоким соответствием предания о Садко мировосприятию купцов, а в большой степени – и всех обитателей средневекового Новгорода.
Психологический тип московского купца
Московские купцы исторически и психологически принадлежали к совсем другому миру. Выйдя в начале XIV столетия под покровительством монгольских властей на рынки Крыма, северной Персии, Поволжья, они пропитались духом Востока до мозга костей, усвоили его привычки и обычаи. Не случайно такие базовые для средневекового торгового лексикона слова, как "деньги", "товар", "пай", "базар" были заимствованы нами с Востока, чаще всего из тюркских языков, или при их посредстве.
"Деловая психология русского купца сохраняла глубокий левантийский отпечаток. Здесь мы находим мало капиталистической этики с ее упором на честность, предприимчивость и бережливость. На покупателя и на продавца смотрят как на соперников, озабоченных тем, как бы перехитрить другого; всякая сделка – это отдельное состязание, в котором каждая сторона рвется взять верх и забрать себе все призы"[105].
Нужно оговориться, что гарвардский советолог сильно сгустил краски в приведенной цитате. Стремление перехитрить партнера, как мы в этом убедились выше, было присуще немецким купцам ничуть не в меньшей степени, чем их персидским собратьям. Что же до честности, то твердое слово порядочного человека ценилось в те времена – как, впрочем, и в наши дни – на Востоке ничуть не менее, чем на Западе. Однако в том, что московские купцы принадлежали совершенно определенному, в основе своей ближне – и средневосточному культурно-психологическому типу, не приходится сомневаться.
Одной из доминант татаро-монгольской цивилизации была крепкая государственность, причем весьма своеобразного типа. С одной стороны, власть обеспечивала примерный порядок на рынках и постоялых дворах, на городских улицах и торговых путях. Всюду стояли гарнизоны, сновали конные разъезды. В принципе все улусы были охвачены курьерской службой. Достаточно рано на ее основе была организована регулярная перевозка людей и товаров, приобретшая в русской истории известность под именем "ямской гоньбы"[106]. Неукоснительно взимались налоги, включая торговую пошлину[107].
С другой стороны, власть неуклонно стемилась ободрать тяглое население как липку, и ей была решительно чужда даже тень заботы о благосостоянии общества в целом. Вопрос об этом в принципе не мог быть поднят, поскольку любая попытка диалога между обществом и властью, не говоря уже об отдельном человеке, пресекалась незамедлительно и с примерной жестокостью, да никому не могла и прийти в голову.
Вот почему московский купец научился бить челом любой власти и выказывать ей все мыслимые знаки покорности – с тем, чтобы в другое время обходить начальство за три версты, пряча от его очей свои накопления пуще, чем от разбойников, не ожидая от него особой помощи, да и не надеясь на нее. Надо ли говорить и о том, что, вдоволь натерпевшись от власть предержащих, тот же купец совсем не прочь был упереть руки в боки, встретившись с более слабым партнером, и отыграться на нем за все свои обиды и унижения. Если же мы добавим к сказанному, что московские купцы впитали весь этот суровый, но вполне жизнеспособный строй общественной жизни с молоком матери, прикипели к нему душами, не знали, да и не хотели знать никакого другого, то доминирующие черты их культурно-психологического облика приобретут для нас известную определенность.
Первоначальное понятие о метафизической стороне этого облика мы можем составить по путевым запискам тверского купца Афанасия Никитина, совершившего свое знаменитое путешествие в 70-х годах XV столетия. Следует сразу оговориться, что Тверская земля была формально присоединена к Москве лишь в 1485 году. Однако тверское купечество вошло в орбиту московского мира значительно раньше указанной даты. Как явствует из текста Хожения за три моря, часть своего пути наш герой прошел с караваном московского посла – и тосковал на чужбине по земле, которую называл уже просто Русской. На основании наблюдений такого рода, в литературоведении прошлого сложилась даже тенденция взгляда на Афанасия как на "торгового разведчика" Иоанна III, которая, впрочем, в современной науке не получила поддержки.
Чистота православия "рабища Божия Афанасия", как он сам себя называл, довольно сомнительна. Судя по тексту Хожения, суть "правой веры" сводилась для купца к исповеданию одного, единого для всех Бога, а также к чистоте помыслов. Такая вероисповедная установка весьма облегчала контакты с неверными – в первую очередь, мусульманами, придерживающимися, как известно, единобожия, но далеко выходила за рамки того, о чем учила православная – а впрочем, любая христианская церковь той эпохи.
Надо думать, что собратья тверского купца были все же более тверды в вере. Впрочем, нельзя забывать и о том, что так называемая "ересь жидовствующих" была тогда уже при дверях, а ставший ее приверженцем посольский дьяк Федор Курицын пользовался величайшим доверием своего господина, Великого князя Московского Ивана III Васильевича. Как мы помним, вероучение еретиков сводилось в первую очередь к отходу от ортодоксального учения о св. Троице в сторону строгого монотеизма ветхозаветного типа.
"Русская земля да будет Богом хранима!" – восклицает Никитин, и продолжает: "На этом свете нет страны, такой, как она, хотя князья Русской земли – не братья друг другу. Пусть же устроится Русская земля устроенной, хотя правды мало в ней!"
В этой прославленной здравице как в капле воды отразились и тяга к "сильной руке", и надежда на собирание Русской земли, и болезненное убеждение в несправедливости ее социальной организации. Все эти черты были в высшей степени присущи мировосприятию руских людей той эпохи, не исключая, конечно, московских купцов. Не случайно текст Хожения был самым заботливым образом сохранен книжниками того времени, включен в состав II Софийской летописи (под 1475 годом), и донесен через все исторические бури до потомства.
Ну, а нам остается добавить к сказанному только то, что последняя цитата из текста Хожения за три моря была приведена выше в новейшем переводе А.Д.Желтякова. Да-да, в переводе – ведь, хорошо зная своих земляков, купец зашифровал в рукописи эти слова, равно как и ряд других ключевых для него мыслей, пользуясь тюркскими и персидскими словами. Как справедливо отметил в этой связи современный комментатор, "в конце XV века эти рассуждения, как и утверждение, что в Русской земле "правды мало", а также религиозные взгляды А[фанасия] Н[икитина], если бы он стал их проповедовать, могли принести ему серьезные неприятности"[108].
"Деловая психология русского купца сохраняла глубокий левантийский отпечаток. Здесь мы находим мало капиталистической этики с ее упором на честность, предприимчивость и бережливость. На покупателя и на продавца смотрят как на соперников, озабоченных тем, как бы перехитрить другого; всякая сделка – это отдельное состязание, в котором каждая сторона рвется взять верх и забрать себе все призы"[105].
Нужно оговориться, что гарвардский советолог сильно сгустил краски в приведенной цитате. Стремление перехитрить партнера, как мы в этом убедились выше, было присуще немецким купцам ничуть не в меньшей степени, чем их персидским собратьям. Что же до честности, то твердое слово порядочного человека ценилось в те времена – как, впрочем, и в наши дни – на Востоке ничуть не менее, чем на Западе. Однако в том, что московские купцы принадлежали совершенно определенному, в основе своей ближне – и средневосточному культурно-психологическому типу, не приходится сомневаться.
Одной из доминант татаро-монгольской цивилизации была крепкая государственность, причем весьма своеобразного типа. С одной стороны, власть обеспечивала примерный порядок на рынках и постоялых дворах, на городских улицах и торговых путях. Всюду стояли гарнизоны, сновали конные разъезды. В принципе все улусы были охвачены курьерской службой. Достаточно рано на ее основе была организована регулярная перевозка людей и товаров, приобретшая в русской истории известность под именем "ямской гоньбы"[106]. Неукоснительно взимались налоги, включая торговую пошлину[107].
С другой стороны, власть неуклонно стемилась ободрать тяглое население как липку, и ей была решительно чужда даже тень заботы о благосостоянии общества в целом. Вопрос об этом в принципе не мог быть поднят, поскольку любая попытка диалога между обществом и властью, не говоря уже об отдельном человеке, пресекалась незамедлительно и с примерной жестокостью, да никому не могла и прийти в голову.
Вот почему московский купец научился бить челом любой власти и выказывать ей все мыслимые знаки покорности – с тем, чтобы в другое время обходить начальство за три версты, пряча от его очей свои накопления пуще, чем от разбойников, не ожидая от него особой помощи, да и не надеясь на нее. Надо ли говорить и о том, что, вдоволь натерпевшись от власть предержащих, тот же купец совсем не прочь был упереть руки в боки, встретившись с более слабым партнером, и отыграться на нем за все свои обиды и унижения. Если же мы добавим к сказанному, что московские купцы впитали весь этот суровый, но вполне жизнеспособный строй общественной жизни с молоком матери, прикипели к нему душами, не знали, да и не хотели знать никакого другого, то доминирующие черты их культурно-психологического облика приобретут для нас известную определенность.
Первоначальное понятие о метафизической стороне этого облика мы можем составить по путевым запискам тверского купца Афанасия Никитина, совершившего свое знаменитое путешествие в 70-х годах XV столетия. Следует сразу оговориться, что Тверская земля была формально присоединена к Москве лишь в 1485 году. Однако тверское купечество вошло в орбиту московского мира значительно раньше указанной даты. Как явствует из текста Хожения за три моря, часть своего пути наш герой прошел с караваном московского посла – и тосковал на чужбине по земле, которую называл уже просто Русской. На основании наблюдений такого рода, в литературоведении прошлого сложилась даже тенденция взгляда на Афанасия как на "торгового разведчика" Иоанна III, которая, впрочем, в современной науке не получила поддержки.
Чистота православия "рабища Божия Афанасия", как он сам себя называл, довольно сомнительна. Судя по тексту Хожения, суть "правой веры" сводилась для купца к исповеданию одного, единого для всех Бога, а также к чистоте помыслов. Такая вероисповедная установка весьма облегчала контакты с неверными – в первую очередь, мусульманами, придерживающимися, как известно, единобожия, но далеко выходила за рамки того, о чем учила православная – а впрочем, любая христианская церковь той эпохи.
Надо думать, что собратья тверского купца были все же более тверды в вере. Впрочем, нельзя забывать и о том, что так называемая "ересь жидовствующих" была тогда уже при дверях, а ставший ее приверженцем посольский дьяк Федор Курицын пользовался величайшим доверием своего господина, Великого князя Московского Ивана III Васильевича. Как мы помним, вероучение еретиков сводилось в первую очередь к отходу от ортодоксального учения о св. Троице в сторону строгого монотеизма ветхозаветного типа.
"Русская земля да будет Богом хранима!" – восклицает Никитин, и продолжает: "На этом свете нет страны, такой, как она, хотя князья Русской земли – не братья друг другу. Пусть же устроится Русская земля устроенной, хотя правды мало в ней!"
В этой прославленной здравице как в капле воды отразились и тяга к "сильной руке", и надежда на собирание Русской земли, и болезненное убеждение в несправедливости ее социальной организации. Все эти черты были в высшей степени присущи мировосприятию руских людей той эпохи, не исключая, конечно, московских купцов. Не случайно текст Хожения был самым заботливым образом сохранен книжниками того времени, включен в состав II Софийской летописи (под 1475 годом), и донесен через все исторические бури до потомства.
Ну, а нам остается добавить к сказанному только то, что последняя цитата из текста Хожения за три моря была приведена выше в новейшем переводе А.Д.Желтякова. Да-да, в переводе – ведь, хорошо зная своих земляков, купец зашифровал в рукописи эти слова, равно как и ряд других ключевых для него мыслей, пользуясь тюркскими и персидскими словами. Как справедливо отметил в этой связи современный комментатор, "в конце XV века эти рассуждения, как и утверждение, что в Русской земле "правды мало", а также религиозные взгляды А[фанасия] Н[икитина], если бы он стал их проповедовать, могли принести ему серьезные неприятности"[108].
Конец "колупания"
Заголовок, предпосланный этому разделу, не вполне точен. Мы собираемся рассказать об исторической катастрофе торговой деятельности Ганзейского сообщества в Новгороде. Вот почему более корректно звучало бы заглавие "Закрытие подворья св. Петра", или что-нибудь вроде этого. Однако столетия "колупания" положительно переполнили чашу терпения новгородских купцов. Вот почему, доведись кому-либо из них прочитать эту страницу, он безусловно одобрил бы наш заголовок, и даже предложил бы как-нибудь украсить его – например, заключить в рамку.
Как мы помним, "колупание" относилось к числу торговых обычаев, безусловно убыточных для новгородских купцов. Оно состояло в изъятии части восковых "баб", выставленных русскими купцами на продажу, в пользу немецкой стороны, под предлогом проверки их качества. О другом обычае из этого ряда – печально известной "наддаче" мы также уже рассказали выше. Нужно учесть и то, что неуклонное проведение этих обычаев, несмотря на постоянные жалобы и протесты новгородцев, имело и психологическое значение. Оно каждый раз подтверждало верховенство немецкой стороны в торговых сношениях Великого Новгорода и Ганзы.
С приездом московских купцов настал конец всему этому наследию прошлого. Придя одним, как говорится, прекрасным утром в торговый ряд, ганзейцы с удивлением увидели, что московские купцы, сопя, возятся с весами, налаживая их. Сдерживая улыбку, ганзейцы объяснили новичкам, что в Новгороде ганзейских товаров никто никогда не взвешивал, поскольку сомневаться в немецкой точности никакой необходимости нет. В ответ московские купцы спокойно ответили, что без взвешивания они никаких ганзейских товаров покупать не будут.
Задохнувшись на минуту от гнева, ганзейцы стали осматриваться в поисках более сговорчивых купцов. Но со всех сторон на них смотрели все те же спокойные москвичи, никто из которых не собирался придерживаться каких-то дурацких древних обычаев. Жалоба Ганзы полетела в Москву. В прежние, новгородские времена отступники от "старины" были бы незамедлительно наказаны. Но теперь ганзейский посланец предстал перед государем, который недавно истоптал ханскую басму и сломал хребет Золотой Орде[109]. Что ему были ганзейские ссылки на старые договоры!
Великий князь даже нашел уместным немного поиздеваться над немцами. Он им сказал, что ганзейцам, конечно, приказать ничего не может, зато русским купцам приказывает не покупать товаров без взвешивания. Если же Ганза найдет в Новгороде еще каких-то купцов, которые будут покупать ее товары без взвешивания, против приказа царя – то, как говорится, в добрый час. Он, Иван Васильевич, даже, пожалуй, с интересом посмотрел бы на такого купца… Получив этот ответ, ганзейцам оставалось отвесить прощальный поклон, вернуться на двор св. Петра и бросить свои товары на русские весы.
Вскоре настал черед и заветного "колупания". Отнюдь не заботясь о разнообразии своей аргументации, московские купцы снова послали ганзейцев куда подальше. Точнее, они заявили, что Великий князь Московский запретил им, природным москвитянам, предоставлять свой воск для "колупания". Если же немцы найдут себе на Руси каких-то других купцов, которые это позволят, то пусть себе колупают до изнеможения. Так, одной царской шуткой, и завершилась древняя новгородско-ганзейская традиция "колупания".
Как мы помним, "колупание" относилось к числу торговых обычаев, безусловно убыточных для новгородских купцов. Оно состояло в изъятии части восковых "баб", выставленных русскими купцами на продажу, в пользу немецкой стороны, под предлогом проверки их качества. О другом обычае из этого ряда – печально известной "наддаче" мы также уже рассказали выше. Нужно учесть и то, что неуклонное проведение этих обычаев, несмотря на постоянные жалобы и протесты новгородцев, имело и психологическое значение. Оно каждый раз подтверждало верховенство немецкой стороны в торговых сношениях Великого Новгорода и Ганзы.
С приездом московских купцов настал конец всему этому наследию прошлого. Придя одним, как говорится, прекрасным утром в торговый ряд, ганзейцы с удивлением увидели, что московские купцы, сопя, возятся с весами, налаживая их. Сдерживая улыбку, ганзейцы объяснили новичкам, что в Новгороде ганзейских товаров никто никогда не взвешивал, поскольку сомневаться в немецкой точности никакой необходимости нет. В ответ московские купцы спокойно ответили, что без взвешивания они никаких ганзейских товаров покупать не будут.
Задохнувшись на минуту от гнева, ганзейцы стали осматриваться в поисках более сговорчивых купцов. Но со всех сторон на них смотрели все те же спокойные москвичи, никто из которых не собирался придерживаться каких-то дурацких древних обычаев. Жалоба Ганзы полетела в Москву. В прежние, новгородские времена отступники от "старины" были бы незамедлительно наказаны. Но теперь ганзейский посланец предстал перед государем, который недавно истоптал ханскую басму и сломал хребет Золотой Орде[109]. Что ему были ганзейские ссылки на старые договоры!
Великий князь даже нашел уместным немного поиздеваться над немцами. Он им сказал, что ганзейцам, конечно, приказать ничего не может, зато русским купцам приказывает не покупать товаров без взвешивания. Если же Ганза найдет в Новгороде еще каких-то купцов, которые будут покупать ее товары без взвешивания, против приказа царя – то, как говорится, в добрый час. Он, Иван Васильевич, даже, пожалуй, с интересом посмотрел бы на такого купца… Получив этот ответ, ганзейцам оставалось отвесить прощальный поклон, вернуться на двор св. Петра и бросить свои товары на русские весы.
Вскоре настал черед и заветного "колупания". Отнюдь не заботясь о разнообразии своей аргументации, московские купцы снова послали ганзейцев куда подальше. Точнее, они заявили, что Великий князь Московский запретил им, природным москвитянам, предоставлять свой воск для "колупания". Если же немцы найдут себе на Руси каких-то других купцов, которые это позволят, то пусть себе колупают до изнеможения. Так, одной царской шуткой, и завершилась древняя новгородско-ганзейская традиция "колупания".
Ослабление Ганзы
Летом 1494 года, несколько десятков ганзейских купцов приехали в Москву, просили восстановить "колупание" с прочими привилегиями – и получили отказ. Впрочем, их допустили до стола великого князя и выпроводили восвояси с богатыми подарками и всяческими обещаниями. На обратном пути, в Новгороде, купцов задержали и бросили в тюрьму, к тому же отняли товаров на огромную сумму почти в сто тысяч марок. Вскорости после этого было закрыто и торговое представительство Ганзейской конфедерации в Новгороде, знаменитый Двор святого Петра.
Поводом к такой жесткой расправе послужила казнь, которой были подвергнуты в Ревеле двое подданных московского государя. Одного из них заподозрили в чеканке фальшивой монеты, за что он был живьем сварен в котле. Второй предавался "содомскому греху", почему и был приговорен к сожжению на костре. Дело было бесспорное. По нормам международного права того времени, преступление, совершенное на территории города, подлежало юрисдикции его суда. Что же до приговоров, то они были вынесены в соответствии с так называемым "любекским правом", действовавшим тогда на территории Ревеля, поскольку он был ганзейским городом.
Историки до сих пор удивляются, на каком основании Москва могла не то что задерживать невинных немецких коммерсантов, но даже выказывать недовольство. Н.М.Карамзин сохранил в своей Истории предание о неких опрометчивых словах, сказанных одним легкомысленным ревельцем при сожжении в адрес самого Иоанна Васильевича[110]. Что касается более глубоких причин, то мнения современных историков относительно них сильно расходятся.
Так, Г.Козак высказал мнение, что арест был московским демаршем против властей Ревеля. Э.Денель, напротив, считал, что скорей уж такой шаг был направлен против Новгорода, поскольку окончательно уничтожал его торговую репутацию на Западе. Согласно предположению К.В.Базилевич, более вероятным было желание московских властей одним махом покончить с торговой монополией всей Ганзы, и это разумно, поскольку за ревельцев пошли в тюрьму добропорядочные граждане Любека, Гамбурга, Мюнстера, Дортмунда и ряда других ганзейских городов.
Предположения историков на том не исчерпываются и подлежат еще самому внимательному разбору. Для нас же существеннее то, что московский слон входил в посудную лавку Восточной Прибалтики, не сбавляя хода, и не обращая внимания на протесты продавцов и звон разбиваемой посуды.
Агрессивное поведение Москвы произвело в Ганзе изрядную панику. После длительного увещевания со стороны представителей семидесяти немецких городов, подкрепленного ходатайством магистра Ливонского ордена, которое в Москве упорно предпочитали именовать "челобитьем", купцов отпустили – за исключением бедолаг, окончивших жизнь за решеткой в течение трех с лишним лет заключения. Товаров, естественно, не вернули. По всей очевидности, это тоже входило в "новый московский стиль" деловых отношений. Что же касалось торгового представительства Ганзы в Новгороде, то оно опустело – на этот раз, навсегда.
Надо сказать, что "новгородская катастрофа" составила в свою очередь лишь эпизод в череде несчастий, постигших Ганзу. На Западе в ту эпоху возрождались или же возникали сильные государства, вроде Англии или Нидерландов, которым не было никакого расчета поддерживать ганзейскую монополию в ущерб собственным купцам.
Кроме того, в продолжение всего XV столетия, в западноевропейских странах укреплялось промышленное производство, и цены на его продукцию проявляли тенденцию к росту. В то же время, цены на большинство товаров русского сырьевого экспорта, прежде всего на пушнину, стояли на месте, или даже падали. Так на пути ганзейской торговли встало явление, которое получило у экономистов образное название "ножницы цен". С течением времени, раскрытие этих "ножниц" разорвало Ганзу буквально на куски. Формальный роспуск Конфедерации произошел, впрочем, достаточно поздно, в 1669 году. После указанной даты, гордое имя ганзейского города сохранили за собой право нести лишь Гамбург, Бремен и Любек.
Поводом к такой жесткой расправе послужила казнь, которой были подвергнуты в Ревеле двое подданных московского государя. Одного из них заподозрили в чеканке фальшивой монеты, за что он был живьем сварен в котле. Второй предавался "содомскому греху", почему и был приговорен к сожжению на костре. Дело было бесспорное. По нормам международного права того времени, преступление, совершенное на территории города, подлежало юрисдикции его суда. Что же до приговоров, то они были вынесены в соответствии с так называемым "любекским правом", действовавшим тогда на территории Ревеля, поскольку он был ганзейским городом.
Историки до сих пор удивляются, на каком основании Москва могла не то что задерживать невинных немецких коммерсантов, но даже выказывать недовольство. Н.М.Карамзин сохранил в своей Истории предание о неких опрометчивых словах, сказанных одним легкомысленным ревельцем при сожжении в адрес самого Иоанна Васильевича[110]. Что касается более глубоких причин, то мнения современных историков относительно них сильно расходятся.
Так, Г.Козак высказал мнение, что арест был московским демаршем против властей Ревеля. Э.Денель, напротив, считал, что скорей уж такой шаг был направлен против Новгорода, поскольку окончательно уничтожал его торговую репутацию на Западе. Согласно предположению К.В.Базилевич, более вероятным было желание московских властей одним махом покончить с торговой монополией всей Ганзы, и это разумно, поскольку за ревельцев пошли в тюрьму добропорядочные граждане Любека, Гамбурга, Мюнстера, Дортмунда и ряда других ганзейских городов.
Предположения историков на том не исчерпываются и подлежат еще самому внимательному разбору. Для нас же существеннее то, что московский слон входил в посудную лавку Восточной Прибалтики, не сбавляя хода, и не обращая внимания на протесты продавцов и звон разбиваемой посуды.
Агрессивное поведение Москвы произвело в Ганзе изрядную панику. После длительного увещевания со стороны представителей семидесяти немецких городов, подкрепленного ходатайством магистра Ливонского ордена, которое в Москве упорно предпочитали именовать "челобитьем", купцов отпустили – за исключением бедолаг, окончивших жизнь за решеткой в течение трех с лишним лет заключения. Товаров, естественно, не вернули. По всей очевидности, это тоже входило в "новый московский стиль" деловых отношений. Что же касалось торгового представительства Ганзы в Новгороде, то оно опустело – на этот раз, навсегда.
Надо сказать, что "новгородская катастрофа" составила в свою очередь лишь эпизод в череде несчастий, постигших Ганзу. На Западе в ту эпоху возрождались или же возникали сильные государства, вроде Англии или Нидерландов, которым не было никакого расчета поддерживать ганзейскую монополию в ущерб собственным купцам.
Кроме того, в продолжение всего XV столетия, в западноевропейских странах укреплялось промышленное производство, и цены на его продукцию проявляли тенденцию к росту. В то же время, цены на большинство товаров русского сырьевого экспорта, прежде всего на пушнину, стояли на месте, или даже падали. Так на пути ганзейской торговли встало явление, которое получило у экономистов образное название "ножницы цен". С течением времени, раскрытие этих "ножниц" разорвало Ганзу буквально на куски. Формальный роспуск Конфедерации произошел, впрочем, достаточно поздно, в 1669 году. После указанной даты, гордое имя ганзейского города сохранили за собой право нести лишь Гамбург, Бремен и Любек.
"Атлантиды" – нижненемецкая и новгородская
Деловым языком Ганзы был, как мы уже говорили выше, был нижненемецкий. Впрочем, не только деловым языком, и не одной Ганзы. "Nedderdüdisch", он же "neddersassisch" (нижнесаксонский), или просто "sassisch" (саксонский) был подлинным "языком-посредником", "лингва франка" циркумбалтийской цивилизации средних веков. Тот, кто намеревался совершить путешествие по странам Балтики, должен был хотя бы немного знать нижненемецкий, чтобы объясняться с капитанами кораблей и жителями портов. Если же он намеревался торговать, то знание нижненемецкого становилось жизненной необходимостью. В эпоху расцвета Ганзы, то был язык власти и богатства – богатый и гибкий, свободно вбиравший в себя лексемы и фразеологию множества языков, от латыни до эстонского или русского.
Утрата политической и хозяйственной обособленности северогерманских городов открыла дорогу на север многочисленным и энергичным носителям верхненемецкого – языка германского юга. Так началась длительная агония нижненемецкого языка, обозначаемая в современной науке нейтральным термином "оверхненемечивание" (Verhochdeutschung). В течение XVI столетия, городские канцелярии северных немецких городов, начиная с Берлина и Магдебурга, одна за другой переходят на верхненемецкий. Книгопечатание на нижненемецком языке постепенно угасает. Драматурги все чаще используют его для речевой характеристики персонажей-простолюдинов.
Сейчас этот язык сведен до положения устного диалекта. Само его современное название – "Plattdeutsch"[111] – означает не только "нижненемецкий", но также и "низкий", в смысле "простонародный". Если, приехав в Любек или в Гамбург, вы захотите услышать живое звучание этого диалекта – лучше всего пойдите в простую кнайпу, возьмите кружку пива и послушайте, с каким смаком будут рассказывать друг другу свои истории и анекдоты ваши соседи по лавке на старом добром "пладойче"… А ведь было время, когда он имел все шансы занять место литературного языка самостоятельной северогерманской нации. Почему бы и нет – ведь смог же близко ему родственный голландский язык уцелеть в исторических схватках с языками своих более сильных соседей!
Мы нашли целесообразным уделить некоторое внимание исторической катастрофе нижненемецкой нации и ее языка по той причине, что в наших краях в ту эпоху произошло примерно то же самое. Как мы помним, политическая самостоятельность Новгорода весьма способствовала обособлению новгородского диалекта, у которого было достаточно много шансов вырасти в литературный язык особой, севернорусской нации.
В свое время, новгородская речь служила подлинным языком-посредником на просторах русского Севера. Кстати, известно, что ганзейские и ливонские купцы посылали своих сотрудников в Новгород, с целью ее изучения. Вообще, нижненемецкий язык Ганзы как бы находил себе продолжение на землях за ливонской границей в другом "лингва франка" – новгородском наречии. Присоединение к Московской Руси прервало эти процессы и постепенно свело новгородский на положение обычного диалекта. Да, ганзейцы могли ссориться со своими новгородскими партнерами, бороться с ними и даже воевать. Однако чувство взаимозависимости и взаимной связи никогда не угасало вполне ни у одной из сторон. Падение Новгорода поставило на повестку дня не только пресечение торговой монополии Ганзы на Востоке, но и существенное ее ослабление на Балтике в целом[112].
Нижненемецкая и новгородская цивилизации, на протяжении нескольких веков определявшие развитие материальной и духовной культуры на обширных пространствах Северной Европы, ушли в пучину исторического процесса почти одновременно. Их катастрофа оставила после себя пустоту и бередила души потомков, почти как платонова Атлантида. Возникновение и возвышение "петербургской империи" на востоке этого геополитического пространства и Прусского королевства на его юге также произошло практически одновременно – и может рассматриваться, помимо всего прочего, еще и как реванш Севера за его историческое поражение.
Утрата политической и хозяйственной обособленности северогерманских городов открыла дорогу на север многочисленным и энергичным носителям верхненемецкого – языка германского юга. Так началась длительная агония нижненемецкого языка, обозначаемая в современной науке нейтральным термином "оверхненемечивание" (Verhochdeutschung). В течение XVI столетия, городские канцелярии северных немецких городов, начиная с Берлина и Магдебурга, одна за другой переходят на верхненемецкий. Книгопечатание на нижненемецком языке постепенно угасает. Драматурги все чаще используют его для речевой характеристики персонажей-простолюдинов.
Сейчас этот язык сведен до положения устного диалекта. Само его современное название – "Plattdeutsch"[111] – означает не только "нижненемецкий", но также и "низкий", в смысле "простонародный". Если, приехав в Любек или в Гамбург, вы захотите услышать живое звучание этого диалекта – лучше всего пойдите в простую кнайпу, возьмите кружку пива и послушайте, с каким смаком будут рассказывать друг другу свои истории и анекдоты ваши соседи по лавке на старом добром "пладойче"… А ведь было время, когда он имел все шансы занять место литературного языка самостоятельной северогерманской нации. Почему бы и нет – ведь смог же близко ему родственный голландский язык уцелеть в исторических схватках с языками своих более сильных соседей!
Мы нашли целесообразным уделить некоторое внимание исторической катастрофе нижненемецкой нации и ее языка по той причине, что в наших краях в ту эпоху произошло примерно то же самое. Как мы помним, политическая самостоятельность Новгорода весьма способствовала обособлению новгородского диалекта, у которого было достаточно много шансов вырасти в литературный язык особой, севернорусской нации.
В свое время, новгородская речь служила подлинным языком-посредником на просторах русского Севера. Кстати, известно, что ганзейские и ливонские купцы посылали своих сотрудников в Новгород, с целью ее изучения. Вообще, нижненемецкий язык Ганзы как бы находил себе продолжение на землях за ливонской границей в другом "лингва франка" – новгородском наречии. Присоединение к Московской Руси прервало эти процессы и постепенно свело новгородский на положение обычного диалекта. Да, ганзейцы могли ссориться со своими новгородскими партнерами, бороться с ними и даже воевать. Однако чувство взаимозависимости и взаимной связи никогда не угасало вполне ни у одной из сторон. Падение Новгорода поставило на повестку дня не только пресечение торговой монополии Ганзы на Востоке, но и существенное ее ослабление на Балтике в целом[112].
Нижненемецкая и новгородская цивилизации, на протяжении нескольких веков определявшие развитие материальной и духовной культуры на обширных пространствах Северной Европы, ушли в пучину исторического процесса почти одновременно. Их катастрофа оставила после себя пустоту и бередила души потомков, почти как платонова Атлантида. Возникновение и возвышение "петербургской империи" на востоке этого геополитического пространства и Прусского королевства на его юге также произошло практически одновременно – и может рассматриваться, помимо всего прочего, еще и как реванш Севера за его историческое поражение.
"Геннадиев" перевод Библии
Сочувствуя Новгороду в его исторической катастрофе, читатель вправе предположить, что и культура его не скоро оправилась от нанесенных ударов. С этим нельзя не согласиться; вообще, население города было изрядно невротизировано. И все же конец XV столетия был ознаменован впечатляющими успехами в развитии культуры, не исключая и ее метафизических аспектов.
Мы говорим о деятельности кружка архиепископа новгородского и псковского Геннадия, а именно об издании им первого в истории полного славянского текста Священного Писания, о расчете церковного календаря на новое тысячелетие и переводе на русский язык ряда западных сочинений, воплощавщих новомодные религиозные веяния, devotionem modernam. Все эти достижения – в особенности, два первых – оказали неизгладимое воздействие на культуру России. Для нас же особенно интересно, что в каждом из названных случаев, влияние немецкой культуры оказалось если не решающим, то вполне заметным. Впрочем, рассмотрим все по порядку.
Как это ни трудно себе представить, но русское средневековье вполне обходилось без полного текста библейских книг. Отечество наше прожило почти половину тысячелетия, довольствуясь устным чтением во время богослужения отрывков из текста Писания, которые полагались необходимыми для памятования в данный день. При этом народная вера была куда как крепка, святость отнюдь не скудела и никакие татары ее не колебали… Вот, кстати, еще один исторический урок. Духовная жадность, стремление сей же момент сорвать "покрывало Изиды" и сделать прикровенное – явным отнюдь не всегда способствует углублению внутренней жизни: чаще всего следует ее быстрое обмеление.
Мы говорим о деятельности кружка архиепископа новгородского и псковского Геннадия, а именно об издании им первого в истории полного славянского текста Священного Писания, о расчете церковного календаря на новое тысячелетие и переводе на русский язык ряда западных сочинений, воплощавщих новомодные религиозные веяния, devotionem modernam. Все эти достижения – в особенности, два первых – оказали неизгладимое воздействие на культуру России. Для нас же особенно интересно, что в каждом из названных случаев, влияние немецкой культуры оказалось если не решающим, то вполне заметным. Впрочем, рассмотрим все по порядку.
Как это ни трудно себе представить, но русское средневековье вполне обходилось без полного текста библейских книг. Отечество наше прожило почти половину тысячелетия, довольствуясь устным чтением во время богослужения отрывков из текста Писания, которые полагались необходимыми для памятования в данный день. При этом народная вера была куда как крепка, святость отнюдь не скудела и никакие татары ее не колебали… Вот, кстати, еще один исторический урок. Духовная жадность, стремление сей же момент сорвать "покрывало Изиды" и сделать прикровенное – явным отнюдь не всегда способствует углублению внутренней жизни: чаще всего следует ее быстрое обмеление.