Возможность новгородско-ливонского союза
«Отселе история наша приемлет достоинство истинно государственной, описывая уже не бесмысленные драки княжеские, но деяния царства, приобретающего независимость и величие». Приступая к описанию деяний Иоанна III в своем эпическом стиле, Н.М.Карамзин имел в виду, разумеется, «независимость и величие» государства московского. Что же казалось Руси Новгородской, то ей суждено было на глазах одного поколения утратить как независимость, так и величие.
Любопытно, что коллективная память новгородцев сохранила воспоминание о ряде необъяснимых событий, произошедших тогда в их городе либо его ближайших окрестностях. Неожиданный порыв ветра сорвал крест с кровли собора св. Софии, сами собой стали звонить колокола Хутынского монастыря. Поговаривали и о том, что на могилах славных деятелей прошлого выступала жидкость, похожая на кровь. Приближался конец седьмой тысячи лет от сотворения мира, что также пробуждало в народе самые мрачные апокалиптические ожидания.
Армия Великого князя Московского выступила на Новгород летом 1471 года, и нанесла его войску страшное поражение в битве на реке Шелони. Обстоятельства летней кампании добавили страха жителям Новгорода. Они привыкли, что болота и топи издревле обороняли город, и вообще дружили с водой. Вспомним сказание о Невской битве летом 1240 года, и о Гавриле Олексиче, свергнутом в реку вместе с конем, но тут же выплывшем, чтобы схватиться с самим шведским военачальником.
Теперь дела шли совсем по-другому. От мая до сентября на землю не выпало ни капли дождя, так что войско москвичей не только легко шло, где хотело, но и тянуло свои тяжелые обозы. Что же касалось «дружбы с водой», то идя в атаку утром четырнадцатого июля 1471 года, москвичи все, как один, побросались с конями в воды Шелони – с крутого берега, на глубоком месте – и ни один не утонул. Новгородцы, напротив, вязли в болотной тине и тонули в реке, как дети малые. Положительно, лицо «владыки вод», до того дружественно расположенного к жителям Новгорода, теперь отвернулось от них.
В страхе перед Москвой, новгородские бояре готовы были предаться вместе со своим городом не то, что иноземцам или иноверцам, но даже, как говорится, хоть черту в ступе. Как помнит читатель, незадолго до московского нашествия они направили в соседнюю Литву послов с просьбой о протекторате, получили на то полное согласие и подписали формальное соглашение с «честным королем» Казимиром, приняв от него в воеводы князя Михаила Олельковича.
Менее известно то, что летом 1471 года новгородцы обратились с просьбой о помощи и союзе также к ливонцам, и она встретила вполне доброжелательный прием. Магистр Ливонского ордена Вольтус фон Герзе писал по этому поводу Великому магистру Ордена:
«Мы думаем, что для блага нашего Ордена и Ливонии не следует оставлять их без помощи, ибо если Новгород будет покорен московским королем и псковичами, и покорен таким образом, что московский король станет, да хранит Бог от этого, неограниченным господином Новгорода, тогда … господину рижскому архиепископу, господину епископу дерптскому и нашему Ордену в Ливонии воды и земли, которые псковичи у нас отняли во время доброго мира и до сих пор удерживают за собой, не только никогда не возвратить, но нам следует ожидать все больших нападений и притеснений»[85].
Можно предположить, что если бы Орден выступил единым фронтом с Литвой, быстро послал бы на помощь Новгороду свои лучшие силы, выписал из Германии буйных ландскнехтов, наводивших в те годы ужас на Европу[86] – судьба повернулась бы иначе. Скорее всего, дальние волости Новгорода в любом случае были бы присоединены к Москве. Однако основная территория, пусть даже в усеченном виде – в пределах рек Наровы и Великой на западе, Волхова и Ловати на востоке, и Невы или Вуоксы на севере – имела достаточно большие шансы ускользнуть из московских рук, и пуститься в самостоятельное плавание по водам европейской политики, рука об руку с ливонским соседом, несмотря на большие, однако в конце концов преодолимые различия в языке и вере.
Ливонцы действовали вовсе не так эффективно, но все же направили в Новгород послов с предложением собраться в Нарве в самом начале сентября, и прийти к договоренности по основным проблемам. Однако было уже поздно. Войско Иоанна Васильевича предало новгородскую землю примерному разграблению. Немцам даже никуда не надо было ехать, чтобы посмотреть на расправы, чинимые московскими ратниками. Для этого достаточно было просто выйти на стену нарвского замка св. Германа – и внимательно посмотреть на то, что происходило у русских на другом берегу реки.
Еще до намеченной ливонцами даты переговоров, новгородцы подписали с завоевателями договор, не отменявший вполне старинных вольностей, однако передававший их соблюдение под защиту и покровительство государя московского. «Еще Новгород остался державою народною; но свобода его была уже единственно милостию Иоанна и долженствовала исчезнуть по мановению самодержца», – заключил рассказ о крушении новгородской самостоятельности Карамзин.
Соглашаясь с мнением нашего замечательного историка, следует только дополнить, что Новгород все же считался у нас искони колыбелью не «державы народной», то есть демократии, но монархии – так же, как Киев нес славу купели православной веры (Москва же с течением времени приобрела достоинство цитадели общерусского патриотизма – или же, говоря на старинный лад, «отечества»).
Любопытно, что коллективная память новгородцев сохранила воспоминание о ряде необъяснимых событий, произошедших тогда в их городе либо его ближайших окрестностях. Неожиданный порыв ветра сорвал крест с кровли собора св. Софии, сами собой стали звонить колокола Хутынского монастыря. Поговаривали и о том, что на могилах славных деятелей прошлого выступала жидкость, похожая на кровь. Приближался конец седьмой тысячи лет от сотворения мира, что также пробуждало в народе самые мрачные апокалиптические ожидания.
Армия Великого князя Московского выступила на Новгород летом 1471 года, и нанесла его войску страшное поражение в битве на реке Шелони. Обстоятельства летней кампании добавили страха жителям Новгорода. Они привыкли, что болота и топи издревле обороняли город, и вообще дружили с водой. Вспомним сказание о Невской битве летом 1240 года, и о Гавриле Олексиче, свергнутом в реку вместе с конем, но тут же выплывшем, чтобы схватиться с самим шведским военачальником.
Теперь дела шли совсем по-другому. От мая до сентября на землю не выпало ни капли дождя, так что войско москвичей не только легко шло, где хотело, но и тянуло свои тяжелые обозы. Что же касалось «дружбы с водой», то идя в атаку утром четырнадцатого июля 1471 года, москвичи все, как один, побросались с конями в воды Шелони – с крутого берега, на глубоком месте – и ни один не утонул. Новгородцы, напротив, вязли в болотной тине и тонули в реке, как дети малые. Положительно, лицо «владыки вод», до того дружественно расположенного к жителям Новгорода, теперь отвернулось от них.
В страхе перед Москвой, новгородские бояре готовы были предаться вместе со своим городом не то, что иноземцам или иноверцам, но даже, как говорится, хоть черту в ступе. Как помнит читатель, незадолго до московского нашествия они направили в соседнюю Литву послов с просьбой о протекторате, получили на то полное согласие и подписали формальное соглашение с «честным королем» Казимиром, приняв от него в воеводы князя Михаила Олельковича.
Менее известно то, что летом 1471 года новгородцы обратились с просьбой о помощи и союзе также к ливонцам, и она встретила вполне доброжелательный прием. Магистр Ливонского ордена Вольтус фон Герзе писал по этому поводу Великому магистру Ордена:
«Мы думаем, что для блага нашего Ордена и Ливонии не следует оставлять их без помощи, ибо если Новгород будет покорен московским королем и псковичами, и покорен таким образом, что московский король станет, да хранит Бог от этого, неограниченным господином Новгорода, тогда … господину рижскому архиепископу, господину епископу дерптскому и нашему Ордену в Ливонии воды и земли, которые псковичи у нас отняли во время доброго мира и до сих пор удерживают за собой, не только никогда не возвратить, но нам следует ожидать все больших нападений и притеснений»[85].
Можно предположить, что если бы Орден выступил единым фронтом с Литвой, быстро послал бы на помощь Новгороду свои лучшие силы, выписал из Германии буйных ландскнехтов, наводивших в те годы ужас на Европу[86] – судьба повернулась бы иначе. Скорее всего, дальние волости Новгорода в любом случае были бы присоединены к Москве. Однако основная территория, пусть даже в усеченном виде – в пределах рек Наровы и Великой на западе, Волхова и Ловати на востоке, и Невы или Вуоксы на севере – имела достаточно большие шансы ускользнуть из московских рук, и пуститься в самостоятельное плавание по водам европейской политики, рука об руку с ливонским соседом, несмотря на большие, однако в конце концов преодолимые различия в языке и вере.
Ливонцы действовали вовсе не так эффективно, но все же направили в Новгород послов с предложением собраться в Нарве в самом начале сентября, и прийти к договоренности по основным проблемам. Однако было уже поздно. Войско Иоанна Васильевича предало новгородскую землю примерному разграблению. Немцам даже никуда не надо было ехать, чтобы посмотреть на расправы, чинимые московскими ратниками. Для этого достаточно было просто выйти на стену нарвского замка св. Германа – и внимательно посмотреть на то, что происходило у русских на другом берегу реки.
Еще до намеченной ливонцами даты переговоров, новгородцы подписали с завоевателями договор, не отменявший вполне старинных вольностей, однако передававший их соблюдение под защиту и покровительство государя московского. «Еще Новгород остался державою народною; но свобода его была уже единственно милостию Иоанна и долженствовала исчезнуть по мановению самодержца», – заключил рассказ о крушении новгородской самостоятельности Карамзин.
Соглашаясь с мнением нашего замечательного историка, следует только дополнить, что Новгород все же считался у нас искони колыбелью не «державы народной», то есть демократии, но монархии – так же, как Киев нес славу купели православной веры (Москва же с течением времени приобрела достоинство цитадели общерусского патриотизма – или же, говоря на старинный лад, «отечества»).
Семиотика Ивангорода
Новгород уже был поставлен на колени. Но он еще располагал остатками старинных вольностей, на своих местах оставались Двор Ярослава, где по обычаю собиралось народное вече, и Вечевой колокол, созывавший его. Через семь лет после первого похода, московское войско снова пришло на берега Волхова, чтобы на этот раз окончательно упразднить самостоятельность Новгорода и передать всю власть в Новгородской Руси московскому самодержцу.
История крушения Новгорода у всех на слуху. По мнению ряда исследователей, оно было неизбежным и даже необходимым для собирания русских земель. В начале тринадцатого тома «Истории России с древнейших времен», С.М.Соловьев дал удивительно яркий образ противостояния Новгорода и Москвы:
«В одном углу город, вследствие прилива богатств неестественно вздувшийся в государство, но сохранивший всю неразвитость и слабость первоначального вечевого быта с обширными, хотя растянутыми, несплоченными и большею частью пустынными владениями, с язвою разрыва интересов между частями народонаселения внутри, с недостаточностью средств внешней защиты, несмотря на видимое богатство и обширность владений.
В другой половине обширная, населяющаяся страна, населяющаяся при условиях неблагоприятных; города ее – большие села, которым некогда и нет средств подняться, приобрести значение. Страна бедная, малонаселенная, а между тем внутри происходит великий процесс собирания земли, сосредоточения, объединения власти…».
Все, сказанное Соловьевым о недостатках в развитии Новгорода вполне можно было бы отнести и к соседней Ливонии с ее богатыми, «неестественно вздувшимися» ганзейскими городами, недружным народонаселением, нередко пустовавшим хинтерландом и безусловной «недостаточностью средств внешней защиты». Отведя свой тяжелый взгляд от покоренного Новгорода, Иоанн III остановил его на еще сохранявшей свою независимость Ливонии – и наметил следующую цель для нападения на северо-западе.
Следует сразу оговориться, что основной ставкой в начинавшейся игре было не столько завоевание ливонских земель – хотя какой же московский боярин отказался бы получить новое поместье в Ливонии, либо же запустить руку в казну Ордена, тем более ревельских или дерптских купцов – сколько получение широкого выхода на Балтийское море и естественно следующее за тем вхождение в сообщество ведущих европейских держав.
Именно эта последняя задача, поставленная и занявшая заметное место во внешней политике Иоанна III, не была решена им и оставлена потомкам – с тем, чтобы послужить с течением времени непосредственной причиной Северной войны, а в конечном счете – и основания Санкт-Петербурга. Вот почему сопоставление Ивангорода и Петербурга лежит, так сказать, на поверхности, и заслуживает места в нашем повествовании.
Прежде всего, Ивангород, как позже и Петербург, был основан на крайнем северо-западе русских земель, в только что присоединенной, хотя и издревле обжитой русскими, суровой и негостеприимной местности. О холодах и наводнениях Петербурга и о предшествовавших ему поселениях читателю можно не напоминать. Что же касалось Ивангорода, то он был поставлен на месте убогой деревушки, где, как с пожатием плеч говорили жители соседней благоустроенной Нарвы, «добрый человек не захотел бы привязать свою лошадь, а остановившийся на ночлег не купил бы хлеба»[87]… Как мы уже отмечали с необходимыми оговорками, оба города получили свое имя каждый в конечном счете в честь русского царя, его основавшего.
Далее, строительство обоих городов началось с закладки центральной цитадели и ее торопливого укрепления. История Петропавловской крепости общеизвестна. Что же касалось Ивангорода, то он начался с первоначального четырехугольного укрепления на Девичьей горе, заложенного в 1492 году, и выстроенного вчерне с большим напряжением сил буквально в течение одного сезона. Историки оборонного зодчества подчеркивают, что Ивангород был первой регулярной в полном смысле этого слова крепостью. С ходом лет, «Русский замок», как его называли ливонцы, все время обстраивался и расширялся, «здесь постоянно воплощались новые инженерные идеи, порой опережавшие свое время»[88].
Немцы следили за этим строительством с никогда не ослабевавшим вниманием. В ливонских документах отмечались не только детали новых построек, но даже имена фортификаторов, которые удавалось узнать. К примеру, один из документов начала XVI века сохранил имена «мастера Воллендимера Торгкана» (надо думать, что речь шла о неком Владимире по прозвищу Таракан), а с ним и «Маркуса Грека».
Кроме того, Ивангород был поставлен в устье Наровы с расчетом на то, чтобы стать если не «окном в Европу», то уж, во всяком случае, «торговыми воротами России». Этот первоначальный расчет быстро оправдался. Уже в первом десятилетии XVI века, через Ивангород разворачивается довольно активная торговля Московской Руси, в первую очередь с не допущенными в состав Ганзы купцами из скандинавских стран, а также Ливонии. Заморские купцы охотно приводили свои корабли в устье Наровы, поскольку путь был известен и привычен для них после нескольких столетий торговли с ливонской Нарвой – отсюда и получившее известное распространение у наших соседей именование Ивангорода «Новой Нарвой»[89].
Заметим, кстати, что разгрузка товаров активно шла не только под непосредственной защитой пушек Ивангорода, но и в близлежащих селах. Среди них довольно скоро выделилось и даже поднялось на заморской торговле село Норовское. Стояло оно недалеко от «Русского замка», у места впадения реки Росоны в устье Наровы, и получило свое имя, естественно, по реке Нарове.
Мы говорим здесь об этом, поскольку расположение села Норовского (под защитой регулярного укрепления, недалеко от впадения большой реки в Финский залив), равно как его имя, данное по этой большой реке, составляют прямую параллель шведскому торговому городу Ниен. Напомним, что он был поставлен через полтораста лет под защитой орудий крепости Ниеншанц, близ впадения большой реки Ниен (Невы) в Финский залив, и получил свое имя по ней.
Не грех будет вспомнить в этом контексте и о предшествовавшем шведскому Ниену русском городке Невское Устье, через который новгородцы достаточно долго поддерживали активные торговые отношения с ближайшими европейскими странами. Он был расположен примерно на том же месте, что Ниен, а именно при впадении Охты в Неву, и получил свое имя также по этой реке. Любопытно, что русские деловые люди не раз сравнивали преимущества расположения торгового порта в устье Невы и Наровы. «Не случайно, в 1615 году, новгородец Иван Боборыкин, будучи в Москве, предлагал „вместо Ивангорода учинити судовые пристани на Невском устье“»[90].
Отметим и то, что Ивангород занял свое место в череде крепостей, защищавших северо-западные границы русских земель:
История крушения Новгорода у всех на слуху. По мнению ряда исследователей, оно было неизбежным и даже необходимым для собирания русских земель. В начале тринадцатого тома «Истории России с древнейших времен», С.М.Соловьев дал удивительно яркий образ противостояния Новгорода и Москвы:
«В одном углу город, вследствие прилива богатств неестественно вздувшийся в государство, но сохранивший всю неразвитость и слабость первоначального вечевого быта с обширными, хотя растянутыми, несплоченными и большею частью пустынными владениями, с язвою разрыва интересов между частями народонаселения внутри, с недостаточностью средств внешней защиты, несмотря на видимое богатство и обширность владений.
В другой половине обширная, населяющаяся страна, населяющаяся при условиях неблагоприятных; города ее – большие села, которым некогда и нет средств подняться, приобрести значение. Страна бедная, малонаселенная, а между тем внутри происходит великий процесс собирания земли, сосредоточения, объединения власти…».
Все, сказанное Соловьевым о недостатках в развитии Новгорода вполне можно было бы отнести и к соседней Ливонии с ее богатыми, «неестественно вздувшимися» ганзейскими городами, недружным народонаселением, нередко пустовавшим хинтерландом и безусловной «недостаточностью средств внешней защиты». Отведя свой тяжелый взгляд от покоренного Новгорода, Иоанн III остановил его на еще сохранявшей свою независимость Ливонии – и наметил следующую цель для нападения на северо-западе.
Следует сразу оговориться, что основной ставкой в начинавшейся игре было не столько завоевание ливонских земель – хотя какой же московский боярин отказался бы получить новое поместье в Ливонии, либо же запустить руку в казну Ордена, тем более ревельских или дерптских купцов – сколько получение широкого выхода на Балтийское море и естественно следующее за тем вхождение в сообщество ведущих европейских держав.
Именно эта последняя задача, поставленная и занявшая заметное место во внешней политике Иоанна III, не была решена им и оставлена потомкам – с тем, чтобы послужить с течением времени непосредственной причиной Северной войны, а в конечном счете – и основания Санкт-Петербурга. Вот почему сопоставление Ивангорода и Петербурга лежит, так сказать, на поверхности, и заслуживает места в нашем повествовании.
Прежде всего, Ивангород, как позже и Петербург, был основан на крайнем северо-западе русских земель, в только что присоединенной, хотя и издревле обжитой русскими, суровой и негостеприимной местности. О холодах и наводнениях Петербурга и о предшествовавших ему поселениях читателю можно не напоминать. Что же касалось Ивангорода, то он был поставлен на месте убогой деревушки, где, как с пожатием плеч говорили жители соседней благоустроенной Нарвы, «добрый человек не захотел бы привязать свою лошадь, а остановившийся на ночлег не купил бы хлеба»[87]… Как мы уже отмечали с необходимыми оговорками, оба города получили свое имя каждый в конечном счете в честь русского царя, его основавшего.
Далее, строительство обоих городов началось с закладки центральной цитадели и ее торопливого укрепления. История Петропавловской крепости общеизвестна. Что же касалось Ивангорода, то он начался с первоначального четырехугольного укрепления на Девичьей горе, заложенного в 1492 году, и выстроенного вчерне с большим напряжением сил буквально в течение одного сезона. Историки оборонного зодчества подчеркивают, что Ивангород был первой регулярной в полном смысле этого слова крепостью. С ходом лет, «Русский замок», как его называли ливонцы, все время обстраивался и расширялся, «здесь постоянно воплощались новые инженерные идеи, порой опережавшие свое время»[88].
Немцы следили за этим строительством с никогда не ослабевавшим вниманием. В ливонских документах отмечались не только детали новых построек, но даже имена фортификаторов, которые удавалось узнать. К примеру, один из документов начала XVI века сохранил имена «мастера Воллендимера Торгкана» (надо думать, что речь шла о неком Владимире по прозвищу Таракан), а с ним и «Маркуса Грека».
Кроме того, Ивангород был поставлен в устье Наровы с расчетом на то, чтобы стать если не «окном в Европу», то уж, во всяком случае, «торговыми воротами России». Этот первоначальный расчет быстро оправдался. Уже в первом десятилетии XVI века, через Ивангород разворачивается довольно активная торговля Московской Руси, в первую очередь с не допущенными в состав Ганзы купцами из скандинавских стран, а также Ливонии. Заморские купцы охотно приводили свои корабли в устье Наровы, поскольку путь был известен и привычен для них после нескольких столетий торговли с ливонской Нарвой – отсюда и получившее известное распространение у наших соседей именование Ивангорода «Новой Нарвой»[89].
Заметим, кстати, что разгрузка товаров активно шла не только под непосредственной защитой пушек Ивангорода, но и в близлежащих селах. Среди них довольно скоро выделилось и даже поднялось на заморской торговле село Норовское. Стояло оно недалеко от «Русского замка», у места впадения реки Росоны в устье Наровы, и получило свое имя, естественно, по реке Нарове.
Мы говорим здесь об этом, поскольку расположение села Норовского (под защитой регулярного укрепления, недалеко от впадения большой реки в Финский залив), равно как его имя, данное по этой большой реке, составляют прямую параллель шведскому торговому городу Ниен. Напомним, что он был поставлен через полтораста лет под защитой орудий крепости Ниеншанц, близ впадения большой реки Ниен (Невы) в Финский залив, и получил свое имя по ней.
Не грех будет вспомнить в этом контексте и о предшествовавшем шведскому Ниену русском городке Невское Устье, через который новгородцы достаточно долго поддерживали активные торговые отношения с ближайшими европейскими странами. Он был расположен примерно на том же месте, что Ниен, а именно при впадении Охты в Неву, и получил свое имя также по этой реке. Любопытно, что русские деловые люди не раз сравнивали преимущества расположения торгового порта в устье Невы и Наровы. «Не случайно, в 1615 году, новгородец Иван Боборыкин, будучи в Москве, предлагал „вместо Ивангорода учинити судовые пристани на Невском устье“»[90].
Отметим и то, что Ивангород занял свое место в череде крепостей, защищавших северо-западные границы русских земель:
Корела – Орешек – Копорье – Ямгород – Ивангород
Да, за такой цепью, протянутой вдоль своих границ, да еще под присмотром знающих свое дело воевод, можно было чувствовать себя спокойно. Единственной очевидной брешью было отсутствие крепости, которая держала бы под присмотром устье реки Невы.
Решимся предположить, что необходимость ее основания была очевидна для многих деятелей той эпохи. К примеру, на известной карте Московии, составленной и выпущенной в свет в середине XVI столетия немецким путешественником Сигизмундом Герберштейном, при устье Невы, на ее правом берегу, помещено условное изображение крепости. Размеры последнего вполне сопоставимы с другими символическими изображениями, представленными на той же карте при Финском заливе. Они помечены подписями "Nerwa", "Iwanowgorod" и "Coporoia" (то есть Копорье). При невской крепости, правда, поставлена подпись "Oreschack". Но это говорит не более чем о том, что наш географ плохо себе представлял положение настоящего Орешка.
Примерно через полвека после издания карты Герберштейна, шведские фортификаторы предприняли попытку заполнить лакуну, зиявшую при устье реки Ниен. Однако решительный шаг в освоении невской дельты был сделан лишь во времена Петра Великого, когда основание его новой столицы сделало практически ненужным поддержание укреплений всех остальных названных выше крепостей нашего края.
Решимся предположить, что необходимость ее основания была очевидна для многих деятелей той эпохи. К примеру, на известной карте Московии, составленной и выпущенной в свет в середине XVI столетия немецким путешественником Сигизмундом Герберштейном, при устье Невы, на ее правом берегу, помещено условное изображение крепости. Размеры последнего вполне сопоставимы с другими символическими изображениями, представленными на той же карте при Финском заливе. Они помечены подписями "Nerwa", "Iwanowgorod" и "Coporoia" (то есть Копорье). При невской крепости, правда, поставлена подпись "Oreschack". Но это говорит не более чем о том, что наш географ плохо себе представлял положение настоящего Орешка.
Примерно через полвека после издания карты Герберштейна, шведские фортификаторы предприняли попытку заполнить лакуну, зиявшую при устье реки Ниен. Однако решительный шаг в освоении невской дельты был сделан лишь во времена Петра Великого, когда основание его новой столицы сделало практически ненужным поддержание укреплений всех остальных названных выше крепостей нашего края.
Семиотика Ямгорода
Что же касалось юго-запада Ижорской земли, то здесь исторически прослеживается, как новгородские фортификаторы шаг за шагом – или, скорее, век за веком – подбирались к ливонской границе. Сначала было основано Копорье. Как мы уже знаем, это произошло в 1279 году (имеем в виду возведение первоначального деревянного укрепления; уже в следующем году его стали возводить набело, в камне.
Примерно через сто лет, новгородцы приближаются к ливонской границе еще на один шаг, ставя на высоком правом берегу Луги крепость Ямгород, или просто Ям. Довольно скоро, кстати, в употребление вошло и его именование "Новым Городком", что в свою очередь дало немецкое "Ниенслот". Последнее название получило известность у нас. К примеру, новгородско-ливонская война 1443–1448 года началась с "ниенслотского инцидента". Он состоял в том, что в Ямгороде-Ниенслоте при возвращении домой с переговоров с русскими, при не вполне ясных обстоятельствах был убит переводчик знатного рыцаря Гергарда фон Клеве.
Кстати, в ходе этой войны, в устье Наровы произошло примечательное сражение на воде. Новгородцы легко маневрировали на небольших легких судах, что позволяло им максимально использовать подлинный лабиринт островков, проток и отмелей, которыми тогда изобиловала дельта реки. Более тяжелые корабли немцев были лишены возможности маневра, а потом взяты на абордаж. Экипаж сдался в плен почти поголовно, включая двух военачальников. Все это очень напоминает тактику морского боя, примененную Петром I при взятии двух шведских судов в устье Невы 6 мая 1703 года, сразу после падения Ниеншанца – разве что ордена Андрея Первозванного у тогдашних новгородцев еще не было.
Что же до имени "Ниенслот", то вот, кстати, и еще один возможный источник – или параллель – имени Ниеншанца, основанного, как мы помним, шведами в наших краях, на Неве, в начале XVII века. Отметим, что еще один "Новый Городок" стоял в средние века южнее Чудского озера, недалеко от ливонско-псковской границы. Ливонцы называли его "Ниенгаузен", или "Нейгаузен".
Крепость сыграла довольно значительную роль в обороне края. В первые же сто лет после ее основания, у стен Ямгорода проходили тяжелые бои с немцами. К сожалению, укрепления первоначального Яма были срыты во второй половине XVII по приказу шведского короля. Остатки крепостного вала и стены, которые мы можем видеть близ берега Луги в наши дни, принадлежат крепости Ямбург, выстроенной на месте прежнего Ямгорода по приказу Петра I вскоре после занятия города русской армией в 1703 году, и срытой в конце XVIII столетия по ненадобности. Теперь это город Кингисепп, входящий в состав Ленинградской области.
Во времена Екатерины Великой, российские власти предприняли попытку разместить под Ямбургом немецких переселенцев из Гессена, Швабии и других областей Германии. Однако дело не задалось, и к концу XVIII столетия большинство из них покинуло наши края, образовав в Екатеринославской губернии колонию Ямбург[91].
Еще через сто лет после Ямгорода русские делают последний шаг длиной 23 километра, и располагаются на высоком берегу следующей реки – теперь уже Наровы, прямо под носом у нарвского замка Германа. Пожалуй, нигде в наших местах идея противостояния Востока и Запада не выражена так четко – и так прекрасно. До сих пор сердце путешественника, любящего историю родного края, поневоле начинает биться быстрее, когда комфортабельный автобус компании "Eurolines" делает последний поворот по улочкам Нарвы – и выезжает на длинный спуск, ведущий к мосту через реку.
Посмотрев вбок и назад, он может еще видеть мощный рыцарский замок с его белыми стройными стенами, будто перенесенный сюда некой волшебной силой из иллюстраций к романам Вальтер-Скотта, или из декораций к балету "Раймонда". А впереди справа уже будет подниматься за рекой более архаичный и приземистый, будто выросший за одну ночь из прибрежного песчаника, "Русский замок", с круглыми фланкирующими его башнями, по облику близкий к укреплениям как Копорья, так и Ямгорода[92] (но, впрочем, также ливонского Везенберга – теперешнего Раквере)[93]. Противопоставление "европейского" вида одной крепости – "русскому" облику другой было, кстати, проведено у нас достаточно рано, найдя себе великолепное отражение в памятной медали, выбитой в бронзе велением Петра I, в ознаменование взятия Нарвы его войсками в 1704 году[94].
Петр ведь вполне мог избрать устье не Невы, а Луги – или Наровы для того, чтобы "ногою твердой стать при море". Геополитических выгод такого решения было немало: читатель легко сочтет их самостоятельно. Сейчас нам уже трудно представить, как Пушкин гулял бы по одетым в гранит нарвским набережным, любуясь на силуэт замка Германа, как Чайковский спешил бы на премьеру "Пиковой дамы", рассеянно скользя взглядом по знакомым очертаниям Бояршего вала (впрочем, нет – вал наверняка снесли бы достаточно рано – скажем, по указанию Кваренги), или как Мировая Несказанность манила бы Блока вечерней порой, где-нибудь на пустошах, в стороне от Таллинского шоссе. Другое представить легко. К примеру, не вызывает сомнения, что остзейские карьеристы слетелись бы на разбор теплых мест в департаментах Ивангорода с не меньшей быстротой, нежели в Санкт-Петербург.
Примерно через сто лет, новгородцы приближаются к ливонской границе еще на один шаг, ставя на высоком правом берегу Луги крепость Ямгород, или просто Ям. Довольно скоро, кстати, в употребление вошло и его именование "Новым Городком", что в свою очередь дало немецкое "Ниенслот". Последнее название получило известность у нас. К примеру, новгородско-ливонская война 1443–1448 года началась с "ниенслотского инцидента". Он состоял в том, что в Ямгороде-Ниенслоте при возвращении домой с переговоров с русскими, при не вполне ясных обстоятельствах был убит переводчик знатного рыцаря Гергарда фон Клеве.
Кстати, в ходе этой войны, в устье Наровы произошло примечательное сражение на воде. Новгородцы легко маневрировали на небольших легких судах, что позволяло им максимально использовать подлинный лабиринт островков, проток и отмелей, которыми тогда изобиловала дельта реки. Более тяжелые корабли немцев были лишены возможности маневра, а потом взяты на абордаж. Экипаж сдался в плен почти поголовно, включая двух военачальников. Все это очень напоминает тактику морского боя, примененную Петром I при взятии двух шведских судов в устье Невы 6 мая 1703 года, сразу после падения Ниеншанца – разве что ордена Андрея Первозванного у тогдашних новгородцев еще не было.
Что же до имени "Ниенслот", то вот, кстати, и еще один возможный источник – или параллель – имени Ниеншанца, основанного, как мы помним, шведами в наших краях, на Неве, в начале XVII века. Отметим, что еще один "Новый Городок" стоял в средние века южнее Чудского озера, недалеко от ливонско-псковской границы. Ливонцы называли его "Ниенгаузен", или "Нейгаузен".
Крепость сыграла довольно значительную роль в обороне края. В первые же сто лет после ее основания, у стен Ямгорода проходили тяжелые бои с немцами. К сожалению, укрепления первоначального Яма были срыты во второй половине XVII по приказу шведского короля. Остатки крепостного вала и стены, которые мы можем видеть близ берега Луги в наши дни, принадлежат крепости Ямбург, выстроенной на месте прежнего Ямгорода по приказу Петра I вскоре после занятия города русской армией в 1703 году, и срытой в конце XVIII столетия по ненадобности. Теперь это город Кингисепп, входящий в состав Ленинградской области.
Во времена Екатерины Великой, российские власти предприняли попытку разместить под Ямбургом немецких переселенцев из Гессена, Швабии и других областей Германии. Однако дело не задалось, и к концу XVIII столетия большинство из них покинуло наши края, образовав в Екатеринославской губернии колонию Ямбург[91].
Еще через сто лет после Ямгорода русские делают последний шаг длиной 23 километра, и располагаются на высоком берегу следующей реки – теперь уже Наровы, прямо под носом у нарвского замка Германа. Пожалуй, нигде в наших местах идея противостояния Востока и Запада не выражена так четко – и так прекрасно. До сих пор сердце путешественника, любящего историю родного края, поневоле начинает биться быстрее, когда комфортабельный автобус компании "Eurolines" делает последний поворот по улочкам Нарвы – и выезжает на длинный спуск, ведущий к мосту через реку.
Посмотрев вбок и назад, он может еще видеть мощный рыцарский замок с его белыми стройными стенами, будто перенесенный сюда некой волшебной силой из иллюстраций к романам Вальтер-Скотта, или из декораций к балету "Раймонда". А впереди справа уже будет подниматься за рекой более архаичный и приземистый, будто выросший за одну ночь из прибрежного песчаника, "Русский замок", с круглыми фланкирующими его башнями, по облику близкий к укреплениям как Копорья, так и Ямгорода[92] (но, впрочем, также ливонского Везенберга – теперешнего Раквере)[93]. Противопоставление "европейского" вида одной крепости – "русскому" облику другой было, кстати, проведено у нас достаточно рано, найдя себе великолепное отражение в памятной медали, выбитой в бронзе велением Петра I, в ознаменование взятия Нарвы его войсками в 1704 году[94].
Петр ведь вполне мог избрать устье не Невы, а Луги – или Наровы для того, чтобы "ногою твердой стать при море". Геополитических выгод такого решения было немало: читатель легко сочтет их самостоятельно. Сейчас нам уже трудно представить, как Пушкин гулял бы по одетым в гранит нарвским набережным, любуясь на силуэт замка Германа, как Чайковский спешил бы на премьеру "Пиковой дамы", рассеянно скользя взглядом по знакомым очертаниям Бояршего вала (впрочем, нет – вал наверняка снесли бы достаточно рано – скажем, по указанию Кваренги), или как Мировая Несказанность манила бы Блока вечерней порой, где-нибудь на пустошах, в стороне от Таллинского шоссе. Другое представить легко. К примеру, не вызывает сомнения, что остзейские карьеристы слетелись бы на разбор теплых мест в департаментах Ивангорода с не меньшей быстротой, нежели в Санкт-Петербург.
Семиотика "Яанилинна"
Мысленные эксперименты такого рода отнюдь не лишены смысла. У Тойнби можно найти их блестящие образцы; есть в этом жанре любопытные пассажи и у отечественных историков. Как бы то ни было, но в наши дни взгляд путешественника, отведенный от замков, скорее всего обратится к нескончаемой череде местных жителей, торопливо свершающих привычный для них путь по мосту через Нарву, от эстонской таможни – к российской, или обратно. А как же иначе – ведь Нарва с Ивангородом, практически слившиеся в одно целое к концу советской эпохи, были отрезаны друг от друга, что называется, "по живому".
Вот и приходится жителям Нарвы выстаивать длинные очереди и получать какие-то временные удостоверения или многократные визы только с той целью, чтоб навещать родственников, оставшихся на другом берегу, буквально в четверти часа ходьбы. Точно так же и жителям Ивангорода нужно терять время и деньги по милости политиканов обеих стран… Однако на этом месте размышления нашего краеведа, перешедшие из исторического в гражданственный жанр, будут скорее всего прерваны пограничной стражей, принудительно высаживающей всех из машины для досмотра багажа и выполнения прочих формальностей.
Автору довелось в последний раз пройти эти мытарства во время поездки в Таллин и обратно весной 2000 года. Живо вспоминается то, как эстонским пограничникам мало было свидетельства о страховании здоровья и жизни, выписанного на весь срок пребывания в их стране солидной петербургской фирмой, которая располагала лицензией на международные операции. О нет! Тут нужна была особая, дополнительная страховка на срок пребывания на гостеприимной эстонской земле – и пока она не появилась, разрешения на въезд нечего было ждать.
В ту же поездку, в книжных магазинах Таллина мне довелось видеть довольно подробную, только что напечатанную карту Эстонии, где линия государственной границы на северо-востоке страны была проведена не по реке Нарве, а несколько восточнее – так, что Ивангород включался в состав Эстонии. Нужно сказать, что исторически такая граница действительно существовала, а именно между двумя мировыми войнами. Она была проведена так на Тартуских переговорах 1920 года, когда к Эстонии отошла небольшая полоса территории Восточного Принаровья, с Ивангородом и десятком деревень ингерманландских финнов.
Кроме них, кстати, к Эстонии была тогда присоединена также и область к югу от Псковского озера, с городами Irboska и Petseri, в которых читатель легко узнает наши Изборск и Печоры. Она получила название провинции Setumaa, по имени искони живших там православных эстонцев-сету (надо ли говорить, что и эта область на привлекшей мое внимание карте тоже была включена в состав Эстонии)[95].
В ту пору у жителей как Нарвы, так и Ивангорода, слившихся воедино, действительно не было помех для общения. Точнее, последний получил имя "Яанилинн" (Jaanilinn), формально служившее переводом на эстонский язык русского имени "Ивангород", на деле же прямо соотносившееся с названием "Tallinn". Таким образом, обе крепости-"линна" как бы маркировали северные пределы эстонских земель. Все это не требовало долгих объяснений. Однако какое же отношение имела карта к реалиям сегодняшнего дня?
При помощи любезного продавца, вскоре выяснилось, что никакого. Оказалось, что составители карты конца XX столетия по простоте душевной, а кроме того, для полноты картины приняли решение указать на ней границы не только сегодняшнего дня, но еще и полувековой давности, что и было оговорено в легенде карты, напечатанной мелким шрифтом где-то внизу[96]. Ну, а то, что старая граница на печати вышла более жирной, чем современная, было, конечно, чистой случайностью. На том все сомнения и разрешились.
Вот и приходится жителям Нарвы выстаивать длинные очереди и получать какие-то временные удостоверения или многократные визы только с той целью, чтоб навещать родственников, оставшихся на другом берегу, буквально в четверти часа ходьбы. Точно так же и жителям Ивангорода нужно терять время и деньги по милости политиканов обеих стран… Однако на этом месте размышления нашего краеведа, перешедшие из исторического в гражданственный жанр, будут скорее всего прерваны пограничной стражей, принудительно высаживающей всех из машины для досмотра багажа и выполнения прочих формальностей.
Автору довелось в последний раз пройти эти мытарства во время поездки в Таллин и обратно весной 2000 года. Живо вспоминается то, как эстонским пограничникам мало было свидетельства о страховании здоровья и жизни, выписанного на весь срок пребывания в их стране солидной петербургской фирмой, которая располагала лицензией на международные операции. О нет! Тут нужна была особая, дополнительная страховка на срок пребывания на гостеприимной эстонской земле – и пока она не появилась, разрешения на въезд нечего было ждать.
В ту же поездку, в книжных магазинах Таллина мне довелось видеть довольно подробную, только что напечатанную карту Эстонии, где линия государственной границы на северо-востоке страны была проведена не по реке Нарве, а несколько восточнее – так, что Ивангород включался в состав Эстонии. Нужно сказать, что исторически такая граница действительно существовала, а именно между двумя мировыми войнами. Она была проведена так на Тартуских переговорах 1920 года, когда к Эстонии отошла небольшая полоса территории Восточного Принаровья, с Ивангородом и десятком деревень ингерманландских финнов.
Кроме них, кстати, к Эстонии была тогда присоединена также и область к югу от Псковского озера, с городами Irboska и Petseri, в которых читатель легко узнает наши Изборск и Печоры. Она получила название провинции Setumaa, по имени искони живших там православных эстонцев-сету (надо ли говорить, что и эта область на привлекшей мое внимание карте тоже была включена в состав Эстонии)[95].
В ту пору у жителей как Нарвы, так и Ивангорода, слившихся воедино, действительно не было помех для общения. Точнее, последний получил имя "Яанилинн" (Jaanilinn), формально служившее переводом на эстонский язык русского имени "Ивангород", на деле же прямо соотносившееся с названием "Tallinn". Таким образом, обе крепости-"линна" как бы маркировали северные пределы эстонских земель. Все это не требовало долгих объяснений. Однако какое же отношение имела карта к реалиям сегодняшнего дня?
При помощи любезного продавца, вскоре выяснилось, что никакого. Оказалось, что составители карты конца XX столетия по простоте душевной, а кроме того, для полноты картины приняли решение указать на ней границы не только сегодняшнего дня, но еще и полувековой давности, что и было оговорено в легенде карты, напечатанной мелким шрифтом где-то внизу[96]. Ну, а то, что старая граница на печати вышла более жирной, чем современная, было, конечно, чистой случайностью. На том все сомнения и разрешились.