Дмитрий Мережковский. Полное собрание стихотворений

Для пира будущих людей,
Он медлит празднеством любви, добра и мира
Лишь в ожидании гостей:
Разостланы ковры лугов необозримых;
На вековом граните гор
Покоится в лучах лампад неугасимых
Небес сапфировый шатер;
И тень из опахал из перьев тучек нежных
Дрожит на зеркале волны,
И блещет алебастр магнолий белоснежных,
И розы нектаром полны,
И это все – для них: все это лишь убранство
Для торжества грядущих дней,
Где трапезою – мир, чертогами – пространство
Земли и неба, и морей.
И вот зачем полна природа для поэта,
На лоне кроткой тишины,
Едва понятного, но сладкого обета
Неумирающей весны.
И вот зачем цветы кадят свое куренье
Во мгле росистых вечеров,
И вот о чем гремит серебряное пенье
Неумолкающих валов.
 
   1884

Искушение
Отрывок

 
Серебряной каймой очерчен лик Мадонны
В готическом окне, и радугой легло
Мерцание луны на малахит колонны
Сквозь разноцветное граненое стекло.
Алтарь и дремлющий орган, и купол дальний —
Погружены в таинственную мглу;
Лишь край мозаики в тени исповедальни
Лампаду отразил на мраморном полу.
Седой монах, перебирая четки,
Стоял задумчивый, внимательный и кроткий;
И юноша пред ним колена преклонил;
Потупив взор, он робко говорил:
«Отец мой, грех – везде со мною:
Он – в ласке горлиц под окном,
Он – в играх мошек над водою,
Он – в кипарисе молодом,
Обвитом свежею лозою,
Он – в каждом шорохе ночном,
В словах молитв, в огне зарницы,
Он – между строк священных книг,
Он – в нежном пурпуре денницы
И в жгучей боли от вериг...
Порою череп брал я в руки,
Чтоб запах тленья и могил,
Чтоб холод смерти утолил
Мои недремлющие муки.
Но все напрасно: голова
В чаду кружилась, кровь кипела,
И греза на ухо мне пела
Безумно нежные слова...
Однажды – помню – я увидел,
Уснув в горах на склоне дня, —
Ту, что так страстно ненавидел,
Что так измучила меня.
Сверкало тело молодое,
Как пена в сумрачных волнах,
Все ослепительно нагое
В темно-каштановых кудрях.
Струились волны аромата...
Лежал недвижим я, как труп.
Улыбкой дерзких, влажных губ
Она звала меня куда-то,
Она звала меня с собой
Под полог ночи голубой:
«Отдашь ли мне ночное бденье,
Труды, молитвы, дни поста
И кровь распятого Христа,
Отдашь ли вечность и спасенье —
За поцелуй?..» И в тишине
Звучало вновь: «Отдашь ли мне?..»
Она смеялась надо мною,
Но брошен вдруг к ее ногам
Какой-то силой роковою,
Я простонал: «Отдам, отдам!..»
………………………………….
 

   1884

На Тарпейской скале

 
Ряды сенаторов, надменных стариков
С каймою пурпура на тоге,
И мрачный понтифекс в собрании жрецов
Стоят задумчивы и строги.
Кой-где центурион гарцует на коне,
И целым лесом копий медных
Когорты зыблются в чешуйчатой броне
Под грозный шум знамен победных;
И сонмом ликторов Марк Манлий окружен...
Но, мановеньем горделивым
Вниманья требуя, к толпе промолвил он
Перед зияющим обрывом:
«Прощай, родимая земля! в последний раз
Я шлю привет моей отчизне...
Не бойтесь, палачи: все кончено, – и вас
Молить не буду я о жизни.
Жить, разве стоит жить, когда – всесилен мрак,
И вечно грудь полна боязни,
И душно, как в тюрьме, и всюду, что ни шаг, —
Насилья, трупы, кровь да казни...
Пришел и мой черед; но пусто и мертво
В потухшем сердце: вашей власти
В нем нечего казнить, – народ, возьми его,
Возьми и разорви на части!..»
Так Манлий говорил, и грустный долгий взор
Сквозь дымку полдня золотого
Он обратил туда, в сияющий простор,
На ленту Тибра голубого,
На солнце и луга, на волны и цветы...
Толпою резвою со свистом
Мелькнули ласточки с лазурной высоты,
Чтоб утонуть в эфире чистом;
Очами скорбными их Манлий проводил...
У ног его немой и дикий
Утес в расщелине любовно приютил
Цветок малиновой гвоздики;
И, все забыв, глядел страдалец на него —
Почти без мысли и сознанья —
В минуту грозную, не помня ничего,
Ловил струю благоуханья...
Но палачи к нему приблизились в тот миг;
Он их отталкивает гордо
И к пропасти идет, спокоен и велик,
Идет бестрепетно и твердо, —
И ропот ужаса пронесся над толпой…
………………………………………….
 

   1884

Юбилей А. Н. Плещеева

 
Растет полночный мрак, и душит нас темница;
В цепях влачатся дни без веры, без надежд,
И над развенчанной поэзией глумится
Толпа бессмысленных невежд...
Но в этой мертвой мгле высоко перед нами
Под серебристыми кудрями
Твой благородный лик так ярко озарен,
Так кротко светится последними лучами
Иных прекраснейших времен.
Ты дорог нам за то, что не одним лишь словом,
Но всей душой своей, всей жизнью ты поэт,
И в эти шестьдесят тяжелых долгих лет —
В глухом изгнании, в бою, в труде суровом —
Ты чистым пламенем повсюду был согрет.
Но знаешь ли, поэт, кому ты всех дороже,
Кто горячее всех привет тебе пошлет?
Ты лучший друг для нас, для русской молодежи,
Для тех, кого ты звал: «Вперед, вперед!»
Своей пленительной глубокой добротою,
Как патриарх, в семью ты нас объединял, —
И вот за что тебя мы любим всей душою,
И вот за что теперь мы подняли бокал!
 

   1885

Альбатрос
(Из Бодлэра)

 
Во время плаванья, когда толпе матросов
Случается поймать над бездною морей
Огромных белых птиц, могучих альбатросов,
Беспечных спутников отважных кораблей, —
 
 
На доски их кладут: и вот, изнемогая,
Труслив и неуклюж, как два больших весла,
Влачит недавний царь заоблачного края
По грязной палубе два трепетных крыла.
 
 
Лазури гордый сын, что бури обгоняет,
Он стал уродливым и жалким, и смешным,
Зажженной трубкою матрос его пугает
И дразнит с хохотом, прикинувшись хромым.
 
 
Поэт, как альбатрос, отважно, без усилья,
Пока он – в небесах, витает в бурной мгле;
Но исполинские, невидимые крылья
В толпе ему ходить мешают по земле.
 

   1885

«Там, в глубине задумчивой долины…»

 
Там, в глубине задумчивой долины,
Когда вечерний мрак струился надо мной
И кленов темные вершины,
Полны таинственной кручины,
Шумели трепетной листвой,
На камне гробовом прочел я эти строки:
«Невозмутим мой сон глубокий
Под этой тенью вековой».
И я задумался в немом уединенье:
Усопший брат, ты мне напомнил о себе,
Твой сон, твой вечный сон я понял на мгновенье
И смерть благословил, завидуя тебе...
И долго я стоял, и клены уронили
Увядшие листы, как слезы, надо мной,
И старые дубы качали головой
И тихо, тихо говорили:
«Как сладко дремлется в могиле
Под нашей тенью вековой...»
 

   1885

Изображение на щите Ахиллеса
(Отрывок)

 
На взморье голубом, как спящие дельфины,
Качают корабли изогнутые спины.
Под звуки нежных флейт в блестящий храм ведут
Телицу белую, венчанную цветами;
И старцы кроткие, любимые богами,
В свободном агора свершают мирный суд.
В толпе кудрявых дев, волнистый лен мотая,
У светлых очагов шумят веретена,
И юноши поют, в точиле выжимая
Из гроздий наливных багряный сок вина.
И дискос, брошенный искусною рукою,
В палестре мраморной на плитах прозвенел;
И в мягком воздухе божественной красою
Сверкают мускулы нагих, могучих тел.
……………………………………………
 

   1885

Смерть Клитемнестры

   По закону родовой мести Орест и Электра, дети Клитемнестры, должны убить свою мать, чтобы отомстить за своего отца Агамемнона, умерщвленного Клитемнестрой.

(Мотив из Эврипида)

   Хор

 
Вот оно, роковое возмездие:
Налетит ураган, пошатнется чертог!
Ты погиб, Агамемнон, мой царь —
В тихий сладостный час омовения
Там, под мраморным сводом дворца...
Не своей ли рукой, Клитемнестра-изменница,
Занесла ты секиру преступную
Над безвинным супругом твоим,
Возвращенным под стены Микенские.
Ты свершила над жертвою
Злодеянье кровавое!
 

   Клитемнестра (из глубины дома)

 
О сжальтесь, дети, сжальтесь вы над матерью!..
 

   Хор

 
Зловещий крик!
 

   Клитемнестра

 
О горе, горе мне!
 

   Хор

 
Погибнешь ты от рук детей своих:
Ужасны боги в гневе праведном,
И ты заплатишь мукой смертною
За смертный час тобой убитого.
Идут, идут они из дома скорбного,
Обрызганы горячей кровью матери.
Нет в мире горя – больше горя вашего,
Многострадальные потомки Тантала!
 

   Электра

 
Плачь, брат мой, плачь! во всем моя вина:
С какою злобой надругалась я
Над беззащитной матерью!
Убитая, несчастная,
Так вот чего дождалась ты
От нас, от рук детей своих,
Так вот, чего он требовал,
Закон возмездья праведный!
 

   Орест

 
Жестокий Бог, свершилось то,
Чего вовеки не было,
О чем подумать страшно мне:
Одним дыханием
Ты стер с лица земли
Весь род наш царственный.
О кто же, кто мне даст убежище,
Кто взглянет мне в лицо, убийце матери,
Без ужаса, без трепета?..
 

   Электра

 
Увы, мой брат, куда бежать,
Куда склонить нам голову?
Войдем ли мы на светлый пир, —
Толпа гостей бежит от нас,
Войдем ли мы под мирный кров, —
Внесем с собой проклятие!
 

   Орест

 
Еще за миг с безумной яростью
Сама меня толкала ты
На это дело мрачное, —
И вот теперь рыдаешь в ужасе!
Смотри, несчастная,
Смотри, как мать твоя,
Пред нами падая,
С груди одежды рвет...
О тяжко, тяжко мне! Сестра, ты помнишь ли,
Как эти члены жалкие, бессильные,
Дрожа, влачились по земле у ног моих?
Меня душили слезы жгучие;
Она ланит моих
Коснулась пальцами холодными,
И тихим голосом
Родная молвила:
«О сын, мой милый сын!»
И обвила мне шею ласково,
И выпал меч из рук моих.
Закрыв глаза, набросив плащ на голову,
Я вновь схватил оружие,
Потом мне только помнится,
Как под рукой неверною
Клинок вонзался медленно
Во что-то трепетное, нежное...
Сестра, сестра, то было тело матери!
 

   Электра

 
Тебе шептала я,
Чтоб ты скорей кончал,
И твой дрожащий меч
Сама направила,
Сама рукой своей!
 

   Орест

 
Молчи, молчи... Нет больше сил
Внимать напрасным жалобам.
Возьмем же труп страдалицы,
Вскормившей нас, убийц своих,
Чтобы кровь из ран зияющих
Омыть слезами жгучими...
Так вот, чего он требовал,
Закон возмездья праведный!
 

   1885

Смерть Надсона
(читано на литературном вечере в память С. Я. Надсона)

 
Поэты на Руси не любят долго жить:
Они проносятся мгновенным метеором,
Они торопятся свой факел потушить,
Подавленные тьмой, и рабством, и позором.
Их участь – умирать в отчаянье немом,
Им гибнуть суждено, едва они блеснули,
От злобной клеветы, изменнической пули
Или в изгнании глухом.
 
 
И вот еще один, – его до боли жалко:
Он страстно жить хотел и умер в двадцать лет.
Как ранняя звезда, как нежная фиалка,
Угас наш мученик-поэт!
Свободы он молил, живой в гробу метался,
И все мы видели – как будто тень легла
На мрамор бледного, прекрасного чела;
В нем медленный недуг горел и разгорался,
И смерть он призывал – и смерть к нему пришла.
Кто виноват? К чему обманывать друг друга!
Мы, виноваты – мы. Зачем не сберегли
Певца для родины, когда еще могли
Спасти его от страшного недуга.
Мы все, на торжество пришедшие сюда,
Чтобы почтить талант обычною слезою, —
В те дни, когда он гас, измученный борьбою,
И жаждал знания, свободы и труда,
И нас на помощь звал с безумною тоскою,
Друзья, поклонники, где были мы тогда?..
Бесцельный шум газет и славы голос вещий, —
Теперь, когда он мертв, – и поздний лавр певца,
И жалкие цветы могильного венца —
Как это все полно иронии зловещей!..
 
 
Поймите же, друзья, он не услышит нас:
В гробу, в немом гробу он спит теперь глубоко,
И между тем как здесь все нежит слух и глаз,
И льется музыка, и блещет яркий газ, —
На тихом кладбище он дремлет одиноко
В глухой, полночный час...
Уста его навек сомкнулись без ответа...
Страдальческая тень погибшего поэта,
Прости, прости!..
 

   1887

На даче

 
Шумит июльский дождь из тучи грозовой
И сеткой радужной на ярком солнце блещет,
И дачницы бегут испуганной толпой,
И летних зонтиков пурпурный шелк трепещет
Над нивой золотой...
А там, меж бледных ив с дрожащими листами,
Виднеется кумач узорного платка, —
То бабы весело с разутыми ногами
Теснятся на плоту; и звучного валька
Удары по белью над ясными волнами
Разносит далеко пустынная река...
 

   1887

Символы (Песни и поэмы)

   Alles Vergángliche
   Ist nur ein Gleichnis…

(Goethe. «Faust», II Teile).^[4]

   …И став Павел среди Ареопага, сказал: «Мужи
   Афиняне, по всему вижу, что вы благочестивы.
   Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я
   нашел жертвенник, на котором написано:
   Неведомому Богу. Сего-то, которого вы, не зная,
   чтите, я проповедую вам».

(Деяния Апостолов. XVII, 22, 23).

Бог

 
О, Боже мой, благодарю
За то, что дал моим очам
Ты видеть мир, Твой вечный храм,
И ночь, и волны, и зарю...
Пускай мученья мне грозят, —
Благодарю за этот миг,
За все, что сердцем я постиг,
О чем мне звезды говорят...
Везде я чувствую, везде
Тебя, Господь, – в ночной тиши,
И в отдаленнейшей звезде,
И в глубине моей души.
Я Бога жаждал – и не знал;
Еще не верил, но, любя,
Пока рассудком отрицал, —
Я сердцем чувствовал Тебя.
И ты открылся мне: Ты – мир.
Ты – всё. Ты – небо и вода,
Ты – голос бури, Ты – эфир,
Ты – мысль поэта, Ты – звезда...
Пока живу – Тебе молюсь,
Тебя люблю, дышу Тобой,
Когда умру – с Тобой сольюсь,
Как звезды с утренней зарей;
Хочу, чтоб жизнь моя была
Тебе немолчная хвала,
Тебя за полночь и зарю,
За жизнь и смерть – благодарю!..
 

Смерть
(Петербургская поэма)

Первая песнь

I

 
Анакреон подняв свой кубок,
Склонив на грудь румяный лик,
Бывало пел любовь голубок,
Венчанный розами старик.
И ты в приюте муз и гpaций,
Беспечно дни провел, Гораций:
Певцы, не ведая забот,
Свой мед, как пчелы, собирали.
И был отраден их восход,
Закат блаженный – без печали.
Так жил, вдали от всех тревог,
Художник древности, как бог.
 

II

 
Бывало, в мирном кабинете,
И наши лирики могли
Хвалить, забыв про все на свете,
Красоты неба и земли...
Теперь совсем иное время:
Поэтов ветреное племя
Железный век поработил
Царит над нами муза гнева,
И стих унылый сердцу мил.
Веселья прежнего напева,
Друзья, не требуйте от нас...
Но с Богом в путь: начну рассказ...
 

III

 
Наш город скучный и холодный
В стихах задумчивых пою,
Наш Север мрачный и бесплодный
Отчизну бедную мою.
В огромном Невском и Литейной,
В их красоте прямолинейной,
В Неве, закованной в гранит, —
Есть дух суровый. Город бедный,
Не даром над тобой царит
На глыбе камня Всадник Медный:
Ты полон страха и тоски —
Под грозным манием руки
 

IV

 
Петровой! В городе туманном,
В громадах улиц – мысль одна,
Как луч в кристалле многогранном,
Кругом везде отражена,
В холодном бледном небосводе,
И в этой северной природе
Таится кроткая печаль:
Когда гляжу на мрачный Heвский,
На отуманенную даль, —
Твоих героев, Достоевский,
Припоминаю. Русский дух
И здесь, быть может, не потух.
 

V

 
И здесь не дремлет в людях совесть,
И здесь на лицах молодых
Я иногда читаю повесть
Страданий гордых и немых.
Люблю смотреть, как негодует
Нева, лишь с запада подует
Могучий ветер. Синий лед
Лучами теплыми расколот;
К морям волна его несет...
Зато зимой в столице – холод,
И неподвижна, и мертва
Под снежным саваном Нева...
 

VI

 
Был час, когда сквозь дым душистый
Сигар, меж фруктов, на столе,
Под лампой блещет золотистый
Ликер в граненом хрустале,
Когда, минут не тратя даром,
Сидит за третьим самоваром
Чиновник бедный на Песках,
Зовет соперников для винта
Хозяин с картами в руках,
Когда в проходах лабиринта
У мрачных театральных касс
Шумит толпа и блещет газ.
 

VII

 
А за Невою, сном объятый,
Огромный ряд домов почил;
На крышах снег голубоватый
Холодный месяц озарил.
И он печальным, робким взором
Сквозь окна с ледяным узором
В большую комнату проник,
И бледный луч упал на стклянки,
На груды атласов и книг,
На микроскоп, реторты, банки...
И романтичная луна
Глядит на все, удивлена:
 

VIII

 
Не лепестки цветущих лилий,
Не розы, – тихий, лунный свет
Посеребрил под слоем пыли
Анатомический скелет.
Сидит хозяин в креслах. Рядом
С лицом румяным, с умным взглядом
Холодных глаз – веселый гость.
Он зажигает папиросу
И говорит: «Послушай, злость
Бесцельна. Глупому вопросу
Ты придаешь трагизм. Поверь,
Гони природу нашу в дверь —
 

IX

 
Она в окно войдет. Мой милый,
Ты жил в ученой келье, страх
Пред миром чувствуя, унылый
И нелюдимый, как монах.
Но первый пыл девичьей ласки,
Лукавый смех, живые глазки, —
И как Борис мой ни умен,
Он – слеп, он потерял рассудок,
Готовь, Бог весть в кого – влюблен,
Писать в гирлянде незабудок,
В альбоме, полном чепухи,
Сентиментальные стихи!
 

Х

 
Отдайся чувствам мимолетным,
Пока не поздно, и живи
Эпикурейцем беззаботным,
Как я, не ведая любви,
Меняя женщин для забавы:
Они – капризны и лукавы.
Слегка внимательно ко всем,
Пусть сердце, прихоти послушно,
Для них не жертвуя ничем,
Им изменяет равнодушно:
Тогда, без тягостных оков,
Ты будешь весел и здоров!..»
 

ХI

 
Но наш герой с улыбкой грустной
Сказал товарищу в ответ:
«В делах любви – ты врач искусный,
Я принимаю твой совет.
Со мною делай что угодно!..
О, только б вновь дышать свободно.
И быть здоровым!.. Сознаю,
Что страсть комична и нелепа,
Стыжусь, и все-таки люблю,
Я против логики и слепо,
Не знаю, сам за что!..» Он встал
И гневом взор его блистал.
 

ХII

 
«Нет, власть любви должна наука
В сердцах людей искоренить!..
Когда б ты знал, какая мука
Быть вечно в рабств: погубить
Нас может первая девчонка...
В руках неопытных ребенка —
Судьба моя!.. О, сколько раз,
Когда мне знанье открывало
Свой мир в полночный, тихий час,
И пламя спирта согревало
Стекло звенящее реторт, —
Я был так радостен и горд!
 

ХIII

 
Меж книг и банок запыленных,
В лаборатории – один,
Cтихий, умом порабощенных,
Я был в то время властелин.
Теперь – я раб! Какая сила
Мой ум и волю победила?
Любовь!.. От предков дикарей
Я получил ее в наследство, —
Для размножения людей
Природы выгодное средство...
Слепая, глупая любовь!..»
Но гость его утешил вновь:
 

XIV

 
«Исполни мой совет разумный.
С тобою вместе проведем
Мы эту ночь»... В Орфеум шумный
Они поехали вдвоем,
Пока вдоль сумрачной Фонтанки
Влачатся медленные санки,
И в блеске звезд глубок и тих,
Над ними неба синий полог, —
Позвольте вам представить их:
Борис Каменский – физиолог,
Веселый друг его – Петров —
Один из модных докторов,
 

ХV

 
Печально люстры в душном зале
Кутил полночных сквозь туман
И лица женщин озаряли
Под слоем пудры и румян...
Табачный дым и запах пива...
Мелькают слуги торопливо;
Скучая, медленно вокруг
Гуляют пары. Здесь не редки
Скандалы... Монотонный звук
Какой-то глупой шансонетки,
Разгул и смех... Порой бокал
В азарте пьяный разбивал.
 

XVI

 
Стыдливый мальчик, тих и робок,
Сюда идет в шестнадцать лет,
В чаду вина, под звуки пробок
Он узнает любовь и свет.
Сюда идет старик почтенный,
Под ношей долгих лет согбенный...
Петров наш весел и умен,
Как на пиру горацианском.
Его приятель возмущен:
Не много прелести в шампанском
Он находил. Покинув зал,
На вольный воздух он бежал.
 

ХVII

 
Нет! Идеал эпикурейский
Его тоски не победить:
Забыв о пошлости житейской,
Он в небо вечное глядит.
Там, в синеве морозной ночи,
Мерцают звезд живые очи...
Хотя насмешливо он звал
Свою любовь сентиментальной,
Все ж имя Ольги повторял
С улыбкой нежной и печальной;
Как робкой девушки мечта,
Была любовь его чиста.
 

XVIII

 
Познанья жаждою томимый,
Читал он с детства груды книг,
Позитивист неумолимый,
Огюста Конта ученик,
Старался быть вполне свободным
От чувств, научным и холодным.
Как равнодушно он внимал
Людскому ропоту и стонам!
Порывы сердца подчинял
Математическим законам.
Пред ним весь мир был мертв и нем,
Как ряд бездушных теорем
 

XIX

 
В неуловимых переходах
Мы подражаем без труда
Европе в галстуках и модах,
И даже в мыслях иногда:
Боготворим чужое мненье,
И, в благородном увлеченье,
Не отделив от правды ложь,
Мы верим выводам заранее,
Так в наше время молодежь
Пленяет Спенсер. Англичане
Над нею властвуют: закон
Твоя наука, Альбион!
 

ХХ

 
Наш юный друг – в стремленьях вечных,
В живых созданиях веков,
В порывах духа бесконечных —
Самонадеян и суров —
Старался видеть только бредни
Пустых мечтателей: последний
Он вывод знанья принимал.
От всех покровов и загадок
Природу смело обнажал,
Смотрел на мировой порядок
В одну из самых мрачных призм —
Сквозь безнадежный фатализм.
 

XXI

 
Меж тем в очах его не даром
Порою вспыхивала страсть:
Напрасно, полн сердечным жаром,
Он отрицал над нами власть
Того, что ум понять не может,
Что сердце мучить и тревожить,
Он знал поэтов, говорил,
Что их читает от безделья,
А втайне искренне любил;
И много милого веселья,
И много нежной доброты
Таили гордые черты.
 

ХХII

 
Есть домик бедный и старинный
На Петербургской стороне —
Дворец Петра. Теперь, пустынный,
Он дремлет в грустной тишине.
Там образ Спаса чудотворный:
Лик Bизaнтийcкий, – древний, черный...
Тарелку с деньгами дьячок
В часовне держит. Поп усталый
Поет молебны – старичок
Седой, под ризой обветшалой.
Огни таинственных лампад
И свечи яркие горят...
 

ХХIII

 
Полно страданья неземного,
Чело Христа еще темней —
Среди оклада золотого,
Среди блистающих камней, —
Остался Он таким же строгим,
Простым и бедным, и убогим.
Мужик, и дама в соболях,
И баба с Охты отдаленной
Здесь рядом молятся. В очах
У многих слезы. Благовонный
Струится ладан. Лик Христа
Лобзают грешные уста.
 

XXIV

 
Под длинной, черною вуалью
В толпе, прекрасна и бледна,
Стояла девушка, печалью
И умилением полна.
Покорно сложенные руки,
Еще слеза недавней муки
В очах смиренных... взор глубок,
И просты темные одежды,
Кидают тень на мрамор щек
Ее опущенные вежды.
И пред иконой золотой
Она склоняется с мольбой.
 

XXV

 
Пока Борись, в тоске мятежной,
Пытался тщетно позабыть
Свою любовь и первый, нежный
Ее росток в душе убить,
Чтоб как-нибудь насмешкой злобной
От этой страсти неудобной
Освободиться поскорей,
Ей не пожертвовав ученой
Карьерой будущей своей, —
В то время Ольга пред иконой
В толпе молилась за него;
И, зная друга своего,
 

XXVI

 
Предвидела борьбу, мученья
И много жертв, и много слезь...
Полна глубокого смиренья,
Она пришла к тебе, Христос,
Чтоб укрепить свой дух молитвой
Пред этим подвигом и битвой:
Ее на труд благослови!
Она у грозного преддверья
Своей безрадостной любви,
Страданья ждет, полна доверья,
И только молит силы дать
Его любить и с ним страдать...
 

XXVII

 
Но я уж слышу, критик строгий,
Твой недоверчивый вопрос:
Зачем, свернув с прямой дороги,
В свою поэму автор внес
Нежданно стиль религиозный?
О, наших муз диктатор грозный,
Ты хмуришь брови. Милый друг,
И я, как ты, в сомненьях грешен,
Я разделяю твой недуг,
И я безверьем не утешен,
Богов неведомых ищу
И верить в старых не хочу.
 

XXVIII