Страница:
И, в итоге, фальшиво недоуменному взгляду старшего воинского начальника, бодро выскочившего (ну чем не черт из табакерки!) в намеченное им самим время на плац для обозрения большого количества находящегося под его началом военных, предстает удручающая картина измученного воинства, мечтающего только об одном – скорейшем исчезновения из поля их воинского зрения этого свежерадостного «бодрячка». А «бодрячок» начинает прикидываться и изображать непонимание пред ним происходящего. Вроде как в каком другом, в небесном каком-то полку доселе служил он и этой приземленной действительности не знает. А в не знании своем ничего не понимает и понимать не хочет. «Здравствуйте, товарищи!» – истошно вопиет он. «Зрав-гав-жел-гав-тов-гав-пол-гав» – уныло вторят ему сотое за это утро приветствие усталые «товарищи». «Не понял! – взвизгивает бодрячок. – Вас, что с утра не кормили?! Зам по тылу, кормили Вы их сегодня? Не говном, я надеюсь, кормили? То-то же! Еще раз: «Здравствуйте, товарищи!» И так до тех пор, пока доведенные до состояния крайнего озверения военные не прокричат в ответ какую-нибудь перемешанную с матом ахинею, но громко и озверело так прокричат. Это сразу как-то успокаивает старшего воинского начальника, и начинает он долго и нудно о чем-то говорить. Ну, к примеру, о том, что надо там что-то искоренять. А, искоренив это все подчистую, необходимо начинать укреплять и неуклонно повышать, а иначе он чего-то там не потерпит и тогда – пощады от него не надо ждать никому. В общем, всегда у военных этих примерно так все и происходит. Наверное, будет так и этот раз.
А вот и он, разлюбезный подполковник Шахрайчук. Сегодняшний «бодрячок». Вечерний шоумен. Сейчас зажжет он не по-детски. Готовясь к этому действу Шахрайчук стремится четко выдержать время и вальяжно спускается по штабным ступенькам. Останавливается и удивленно смотрит на безмолвно приветствующего его старлея. Прикладывает руку в ответном приветствии и проникновенно осведомляется: «Вы, шо? Вы якого ообще-то, члена здесь стоите? Чему нэ в строю? Вы шо, нэ знаете, шо назначены замом командира роты? Ах, якой роты нэ знаете? И я обещал Вас назначыть и зара прэдставыть? Ах, ызвынайтэ, моглы бы уже все узнать за то врэмя, поки вы тут ошиваетэсь, ще в нас всего одна вакантна должност зама ротного. Во второй ротэ старшэго лэйтенанта Бчелкина! Вот нэхай Вас там и прэдставлають! Идытэ соби становитэся в строй. И швидче. Я поки жду. Нэ могу из-за Вас ничего начати».
Резко развернувшись, Сергей подчеркнуто неторопливой и прихрамывающей походкой отправился к указанной ему роте: «Ах ты, козел вонючий, – зло подумал он, – мало того, что по его милости пришлось говном почти час дышать, да еще спать придется под лестницей, так он еще и до представления не снизошел, мерзавец. Сломать решил меня, бездарь? На-ка вот, выкуси! Не на того попал! Так, а что он сказал про ротного? Пчелкин? Это ведь, наверное, тот придурок-«старлей», встретившийся недалеко от КПП? У него вроде тоже фамилия какая-то из жизни насекомых была? А может, все-таки, это другой какой старлей? Мало ли в Бразилии Донов Педров? Да нет, тот самый! Вон его надменная «треуголка» возвышается над локтем правофлангового бойца из второй коробки. Да-а-а, очень похоже на то, что влип ты, очкарик! Ладно, где наша не пропадала!? Прорвемся! Как говорится: меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют!»
Размышляя таким образом, Сергей добрел наконец до строя второй роты, привел морду своего лица в насмешливо– подобострастное состояние и с шутовским полупоклоном обратился к «Наполеону» в соответствии с действующими Уставными положениями: «Разрешите, мол, в строй-то встать, товарищ самый старший на свете лейтенант?» На лице «Буанопарта» опять было начало прорисовываться возмущение, с губ его готова была сорваться какая-то ненужная, неуместная совершенно реплика. Но он справился с собой (Еще бы! На штабном крыльце в свирепом нетерпении переминался с ноги на ногу грозный командир) и по-императорски милостиво так, жестом таким всем понятным взял и просто так разрешил: «Становитесь, мол». А куда бы он еще делся? Его ведь так просто, для этикета спросили. Он ведь не у тещи на блинах сейчас находится. В армии он. А в армии действуют суровые уставные положения. А положения эти ни в коем случае не допускают такого безобразия как лишение военного удовольствия скорейшей своей постановки в какой-нибудь строй. Причем совершенно не важно в какой. Даже просто проходящий мимо. Идет, к примеру, военный по незнакомой местности, чувствует себя неуютно: кругом незнакомые люди, косые взгляды, ненужные встречи могут случиться. А тут строй мимо проходит, топает себе под перестук походного барабана и покрикивание бредущего сзади командира. Что делает военный? Конечно сразу же подскакивает к командиру: «Военный такой-то. Так, мол, и так – не могу иначе как в строю». Командир, если это настоящий командир, никогда не будет возражать. Настоящему командиру всегда дополнительные люди нужны. Ведь чем их больше в строю топает, тем «круче» выглядит и сам командир. Поэтому военный сразу – прыг в строй. И топает себе дальше, как ни в чем не бывало. Со спокойной душой теперь топает. Не важно куда. Знает он, что теперь уж точно не пропадет. Он, военный этот, ведь где бы ни находился, всегда при деле будет. Потому как – на службе он.
Став в строй на свое «замовское» место рядом с «Наполеоном», Сергей вдруг услышал донесшийся откуда-то справа громкий шепот: «Просвиров, мерзавец, где тебя носило?!» Оглянувшись, Сергей узнал в улыбающемся источнике шепота своего однокашника по училищу Мишку Ильинского. «Слава Богу, – повеселело на душе его, – хоть одна родная рожа за целый день!»
Наконец, истомившийся командир, закончив судорожные свои переминания (может и не нервничал он вовсе, просто в туалет хотел?), скатывается с лестничных ступенек, а навстречу ему несется: «Равняйсь! Смирно! Батальон, дескать, для выполнения вечерних военно-ритуальных обрядов, вроде как, построен!» Почему это: «Вроде как?» Да потому, что пока командиры (по младше которые будут) не подсчитают свои «боевые штыки» нельзя точно утверждать, что батальон построен. А военные любят во всем точность. К тому же сегодня поверка, и простым счетом тут не обойдешься. Тут уже заслушивание живых голосов требуется. Ведь в отличие, от каких-нибудь там других коллективов, военных не только периодически проверяют, их еще и постоянно поверяют. (Как измерительные приборы. Можете отобрать на рынке у любого продавца весы и прочитать на них: «Дата очередной поверки ХХ. ХХ. ХХХХ»). Во время этой самой поверки военный должен сделать все возможное, чтобы ему поверили что он – это действительно он, а не его двоюродный брат-близнец или какой другой (упаси Бог!) однофамилец. При этом старшины поочередно, в соответствии с алфавитным списком всех военных, находящихся (или должных находиться) в подразделении, выкрикивают разнообразные фамилии, а названные фамилии громко отвечают: «Я!». Старшина сразу прыг-прыг к этой фамилии: «А чем докажете? Имеются ли соответствующие документы? Назовите девичью фамилию матери?» Поэтому-то ряды военных так всегда и чисты. Вражина какой-нибудь, даже если бы получилось у него как-нибудь в ряды эти строгие просочиться, был бы очень быстро изобличен. Самого изворотливого в фантазиях своих супостата хватило бы максимум на три поверки. А какие, порой звучали фамилий на этих поверках! Весь этнический состав многонационального населения страны Советов можно было изучить! Чего порой стоило старшине произнести, например, такую фамилию как – Курбан Керды Берды Оды Муххамедов? Или же чего стоило ему, подавляя приступы истерического смеха, выкрикнуть: «Рядовой, Укусисобаку!»? (При этом не всегда понятно было, называется ли это просто, по какому-нибудь случаю, фамилия рядового, или же это звучит ему суровый приказ?) А ведь были еще и Зъишьборщи и Рябокобылы, и еще многие-многие другие колоритные в конкретности своей фамилии попадались в многонациональной военной среде. Это сейчас сильно все упростилось – куда ткнись, везде напорешься на Иванова или Петрова. Начнешь изучать личное дело любого из них, и он, любой, обязательно окажется евреем. Вот такое ныне наблюдается кровосмешение и плагиат фамилий. Ранее евреи такого не допускали. Ну, разве только тогда, когда очень хотели покинуть Советский Союз, использовав заграничную командировку, тогда становились они вдруг кто Бронштейненко, кто Шниперсоненко, в общем, кто как в погоне за выгодой искажал свою фамилию. Встречались, правда, воинствующие какие-то беспредельщики, которые, воспользовавшись продажностью работников паспортного стола, вдруг становились однофамильцами героев революции или даже горячо любимых народом вождей. Один из них до того распоясался, что взял и назвался Лениным. А потом просто заходился в праведном своем возмущении: «Как, вы и Ленина за границу не отпускаете?!» Но это ведь все глотка мнимой свободы ради. А по другим случаям, как правило, – нет, не допускали евреи никаких компромиссов. Если и допускали, то только по совету лечащего раввина. Чтобы род, значит, не прерывался – для исправления в соитии каких-нибудь неправильно модифицированных генов допускали они порой смешение с инородцами. Наверное, это были правильные советские евреи. Евреи, которые уже давно уехали. А те, кто по каким-то причинам остался, принялись за яростное кровосмешение и беззастенчивое воровство фамилий.
Тем временем на плацу процесс переклички заканчивается и вступает в фазу командирских докладов, как положено по иерархии – снизу вверх. Докладов о наличии личного состава. Если количество фамилий совпадало с количеством громких отзывов и четких ответов на конкретно поставленные вопросы, то бодро так командиры докладывали по инстанции: «А у нас, понимаете ли, поверка произведена! И все, без исключений всяких, люди у нас налицо! Незаконно отсутствующих нет у нас! Абсолютно!» Если же намечались некоторые несовпадения, то тихо так и невнятно мямлили командиры, виновато глядя куда-то в сторону: «Мы тута пытались поверочку, значит, произвести. В общем, вроде бы произвели. И все у нас вроде бы в порядке, только вот прапорщик Окрошкин отсутствует. Так точно. Не могу знать. Мы думали, он в наряде, в автопарке, позвонили туда, а он уже, оказывается, три дня как сменился. Так точно, посылали посыльного. Не нашли. Жена говорит, уехал в командировку. На войну. Одел, урод, полевую форму, кобуру нацепил, попрощался трогательно, забрал почти все деньги и ушел. Обещал вскорости выслать многосотенный денежный перевод. Как же, держи карман шире! Пьет где-то в деревне, сволочь! Есть искать! Есть доложить!»
(Здесь необходимо привести следующие пояснения по выделенным в тексте словам. Слова эти должны быть каленым железом выжжены, вытравлены соляной кислотой из военного обихода. И вот почему.
Слово «положено» не имеет у военных никакого конкретного материального значения. Например, когда говорят, что военному положено что-то сделать – это, несмотря на свою заведомую нематериальность, обсуждению не подлежит и должно быть выполнено: «Вам положено каждое утро присутствовать на утреннем осмотре!» А вот когда военный приходит, к примеру, на вещевой склад и начинает чего-то там канючить из в полнее материального: «Дайте мне то-то, мне же раз в два года положено!» Ему говорят: «Так берите, если вам положено». «Вы же сами говорите. что нет у вас ничего!» – восклицает военный. «Вот-вот, значит и не положено ничего вам вовсе. А вы вводите нас в заблуждение, говорите: «Положено!» А мы, простачки-то, верим вам. Подбегаем к прилавку, глядь на него, – а там пусто» – отвечают огорченному военному кладовщики. И опять ничего материального! Даже такая поговорка у военных появилась: «Вчера ему не дали, а сегодня ему уже не положено!» Это означает примерно следующее. Младшим офицерам, например, положено выдавать теплое нижнее белье, а старшим уже нет, им не положено (старшие, по великому замыслу тыловиков, они в мороз должны уже на печках сиживать – пережидать, значит, должны они непогоду и временно на службе не появляться). И вот что из этого получается. Приходит, к примеру, какой-нибудь капитан на склад и слышит: «Нетути белья. В этот раз не привезли. Донашивайте то, которое мы вам три года назад выдали. Сносилось уже? Что же вы так неаккуратно с бельем-то обращаетесь? Всю зиму в поле? Ну и что? Вы что, сильно потеете, когда вокруг холодно? В общем, заходите периодически и спрашивайте. Можете с собой еще и подарочек какой-нибудь прихватить. Глядишь, что-то может и побыстрее у нас для вас найдется». Вот так и ходит капитан, пока майором не станет. А на складе как увидят майора, так и заходятся в восторге: «Ага, так вы уже майор! От всей души поздравляем вас! Желаем дальнейшего карьерного роста! Только вот ведь какая незадача получается – майорам-то теплое белье уже не положено! Так что мы вас безмерно уважаем и за подарки вам спасибо, но по этому вопросу к нам больше не обращайтесь!» Вот так и получается: «Вчера ему не дали, а сегодня ему уже не положено!»
Следующее, нуждающееся в исключении из военной действительности словосочетание: «личный состав». Когда это словосочетание вводилось в военный обиход, наверное, имелось в виду, что воинство – это вовсе не обезличенное сборище беглых каторжников, а служилый государственный люд. И личные данные каждого служаки занесены в какую-нибудь важную государеву книгу. А все вместе, все в эту книгу попавшие, и образуют состав. Состав государевых служилых лиц – личный состав. А многие военноначальствующие поняли это словосочетание слишком уж буквально: раз состав этот личный, значит лично наш, а поэтому-то и надо этим непременно воспользоваться! И понеслось. Чего только ни делает этот личный состав! И командирские квартиры ремонтирует, и присматривает за командирскими детьми, дачи генеральские строит и т. д. Даже анекдот такой витал в то время в военной среде о том, как решил военноначальствующий муж вдруг так от нечего делать на досуге поинтересоваться у своей супруги: «Милая, как ты думаешь, а процесс совокупления – это больше удовольствие или все же это такая работа?» «Конечно. удовольствие, – сходу отреагировала супруга, и предъявила с горестным вздохом неоспоримый аргумент – если бы это была работа, ты, милый, обязательно ко мне бойцов бы прислал».
И, наконец, рассмотрим семантику так же нуждающегося в забвении словесного набора: «Все люди на лицо». Что это может означать? На чье лицо? Чушь какая-то. И какое-то неведомое слово явно отсутствует в этом коктейле. Глагол какой-то отсутствует. Вот, например, если бы было сказано: «Все люди плюнули на какое-то там лицо». Тогда все становится понятным. Или имеется все же ввиду то, что у всех стоящих в строю помимо частных лиц (рож, морд, морд лиц, как угодно) есть некое коллективное лицо? Фантом некий? Что это за абстракция такая? У военных, у них ведь не может быть никаких абстракций по определению! Поэтому слова эти являются словами-паразитами, т. е. словами, тихо паразитирующими в военной среде и разрушающими сознание военных. И долг каждого уважающего себя военного – немедленно удалить паразитов из своего безызбыточного лексикона!)
Так вот, о докладах. Что-то неладное стало происходить в центре плаца. Какая-то видно там произошла загвоздка или, как с некоторых пор модно говорить, образовалась некая загогулина. Поначалу бросилось в глаза необычное поведение одного из ротных командиров: он как-то неуверенно приплясывал перед командиром батальонным, а потом уже батальонный как-то особенно заискивающе тряс головой пред важным лицом начальника всего окрестного гарнизона. Лицо самого главного гарнизонного начальника носило повергающую в стрессовое состояние особо пугливых военных карьеристов фамилию – Ахтунг. Самый главный гарнизонный начальник знал это свойство своей фамилии и нередко им пользовался в воспитательных целях. Вызовет он, бывало, к себе в кабинет какого-нибудь пугливого карьериста допустившего какую-либо оплошность по службе, минуту посверлит его выпуклым глазом и изрыгнет с пламенем из груди: «Я – Ахтунг!» И все, карьерист в глубоком обмороке. А когда очнется, начинает служить с утроенной силой. И при этом еще больше боится самого главного гарнизонного начальника. Этот начальник, бывало, уже даже и фамилию свою не произносит, а только глазом своим рыбьим зырк в сторону труса, а тот сразу – хлоп и в непродолжительный обморок. Долго-то ведь нельзя в обмороке-то. Служить ведь надо. А тем, которые не карьеристы, да еще ни слова не понимали по-немецки было им все было по фигу. Как-то шел самый главный гарнизонный начальник по периметру в сопровождении своей отдрессированной свиты, глядь, а в кустах боец по большой нужде сиживает. «Я – Ахтунг!» – возмущенно ревет начальник. «А я – какаю!» – преспокойно отвечает ему боец. Разъярился тогда самый главный гарнизонный начальник и велел окружавшим его и прозябающим в трусости карьеристам арестовать неустрашимого бойца и отправить его в дисциплинарный батальон. А дабы придать этому громкому делу больше убедительности и законности, в качестве вещественных доказательств, приказал самый главный гарнизонный начальник собрать в стеклянную баночку из под маринованных огурцов бесстрашный кал несгибаемого бойца и отправить его военному прокурору. Но в итоге бойца никуда не отправили, а военный прокурор прислал Ахтунгу вежливое письмо, в котором сообщал ему о своем желании лично с ним, Ахтунгом, когда-нибудь на досуге встретиться и размазать по глупой роже его зажравшегося в начальствовании лица то, что он осмелился прислать ему, целому военному прокурору, в стеклянной банке вместо нарисованных на ней огурцов. А далее что-то писал военный прокурор про двухэтажную обнесенную высоким зеленым забором домину на принадлежащей государству лесной поляне и про принадлежащего государству прапорюге, который денно и нощно дежурит за высоким забором. В общем все собрал в кучу этот военный прокурор. Видимо, сильно разозлился. Может спьяну закусил чем-нибудь не тем? Кто его знает… Только пришлось после этого Ахтунгу собирать в путь дорогу небольшой обоз из грузовых машин, навьюченных выращенными в подсобном хозяйстве свининой и овощами, а так же найденными в окрестных лесах грибами и ягодами. При этом особый почет был оказан Ахтунгом пресловутым огурцам – их везли на отдельном грузовике. Чем, как говориться богаты, тем и рады.
Начальник этот подъехал прямо на плац на своей черной «Волге» где-то в средине многоголосного действа. В силу своей значительности он всегда перемещался по территории вверенного ему гарнизона исключительно на машине, а территорию эту можно было обойти по периметру, расслабленно пошатываясь и громко икая, за каких-нибудь полчаса. Если, конечно, не сбиться и не попасть на антенные поля. Оттуда вообще можно больше никогда не вернуться. Но он туда никогда и не попадал: во первых, туда нет асфальтовой дороги, а во вторых, он даже и не подозревал о их существовании. Командуя по совместительству одной из связных частей гарнизона, этой самой связью давно уже перестал он интересоваться. Заметно охладел к ней и ее проблемам. Но состояние внутригарнизонного порядка и дисциплины угнетали его денно и нощно. В короткие часы ночного забвения снились ему марширующие куда-то строи и побеленные поребрики. Вот и сейчас не утерпел. Прикатил в неутолимой жажде всего и вся контроля, а еще дабы выслушать заодно очередную порцию живительных приветствий. И не ошибся. Многоголосие переклички было, конечно же, тотчас прервано по такому знаменательному случаю и перешло в демонстрацию радостных взаимных приветствий.
Наконец восклицания заканчиваются, и действо продолжается. Да-а-а, по всему видать, что радости никакой сегодня уже не дождаться – самый старший из присутствующих уже свирепо вращает глазами, высверливая кровавую воронку на лбу батальонного командира. А-а-а, вот и запоздалый в одышке текст: «Я так и знал! Я Вам говорил, что нельзя этому прохвосту квартиру давать? Конечно! Разве он теперь будет служить!? Он же все от армии уже взял! Квартира – есть, машина – есть, гараж – есть, жена тоже есть, да еще какая! Искать! Вы хоть на что-нибудь способны?! Из-под земли достать мне этого Окрошкина! До утра будем стоять! С места не сдвинемся, пока не сыщете эту шельму!» (Сергей тогда не понял, каким образом этот, пока мифический для него, но, вне всяких сомнений, чрезвычайно удачливый Окрошкин смог помимо прочего заполучить от армии жену «да еще какую». В довесок, так сказать, к квартире, машине и гаражу? Но потом, в недалеком совсем последствии, познакомившись с двухцентнерной Нинулей, работавшей в штабе делопроизводителем еще до своего знакомства с пройдохой Окрошкиным, он понял, что какой-то смысл в воплях гарнизонного начальника все же присутствовал).
Тем временем начали формироваться поисковые отряды. Командиры на ходу верстали план поисковых мероприятий. С пристрастием опрашивался круг общения неожиданно пропавшего военного. Выяснялись возможные адреса его пребывания, уточнялись координаты явок и секретные тексты паролей. И все были так увлечены, что поначалу никто не заметил смутную тень, неуверенно крадущуюся в глубоких сумерках за ярко освещенным плацем. Наконец, неуверенная тень прощально-решительно крякнула, громко икнула и нырнула в озеро разлитого по плацу электричества. Окунувшаяся в лучи тень вдруг превратилась в фигуру, имеющую вполне реальные очертания военного прапорщика. Несмотря на окружающее тепло, поздне весенней ночи, фигура была облачена в длиннополую в серости своей армейскую шинель.
(Поясним для совсем уж не посвященных. Шинель – это такое военное пальто. Пальто служит не только и не столько для защиты военных организмов от переохлаждения. Как раз эту функцию в хорошие морозы шинель выполняет плохо. Шинель, прежде всего, является для военного чем-то вроде смирительной рубашки. Только военный, бывалыча, разойдется (окончательно разозлится, например, на что-нибудь или кого-нибудь) на него сразу: брык, и одевают шинель. И вот он, военный, только сейчас, казалось бы, очень грозный, свирепо размахивающий кулаками во гневе, уже смиренно плачет в углу, облаченный в шинель, плачет от осознания собственного бессилия. А потому как не помашешь кулаками в шинели-то в этой. Руку поднять, демонстрируя воинское приветствие – и то не просто! И такая приверженность военных кутюрье к этому отстойному предмету воинского туалета выглядела довольно странно. Если совершить небольшой экскурс в историю и вспомнить что шинель эта отстойная изначально предназначалась исключительно для кавалерии, то становится не совсем понятным: как же облаченные в шинель кавалеристы рубились саблями и шашками? Это до сих пор для военных остается загадкой. Может, шинель с тех времен претерпела значительные изменения? Может быть. Это тема дополнительных исследований, но на них у военных никогда не хватает времени. Но вот то, что на шинели остался длиннющий (от нижнего края и до воротника) разрез сзади, облегчающий посадку кавалеристам на любое боевое парнокопытное и обеспечивающий комфортное передвижение на нем – это факт, свидетельствующий о том, что шинель все же не изменилась. Вот и вырисовывается очередной военный парадокс: лошади давно уже «сняты с вооружения», а все без исключения военные продолжают с наступлением холодов облачаются в некое странное пальто с двусмысленным (по нынешним временам) разрезом сзади. Некоторые ведь военные-то совершенно всерьез думают, что этот разрез облегчает общение с начальством в особые, очень трудные для него периоды. Например, когда начальство очень сильно раздражено и желает жить со всеми нерадивыми подчиненными сразу. И хотя такие случаи в армии происходят довольно часто и эти «некоторые» отчасти тоже правы, вместе с тем роль шинели, используемой в качестве средства усмирения взбешенных чем-то военных трудно переоценить.
Тем временем, очертания фигуры, облаченные в отстойное кавалерийское одеяние, как-то странно раскачиваясь, тайком прокрадывались в строй стоящей с краю пятой роты, но были замечены зорким оком гарнизонного начальника: «Ко мне, ублюдок! Бояться! Кал ронять на плац! Почему не дымится? Я же сказал – боятся!» Фигура вздрогнула и от неё что-то отделилось. Фигура непроизвольно подпрыгнула, видимо действительно не на шутку испугавшись. Очертания фигуры из-за частых вибраций вновь приобрели размытость и стали напоминать серое предгрозовое облако. «Облако» покаянно и как-то боком двинулось в сторону гарнизонного начальника, старательно пытаясь продемонстрировать строевой шаг. Надо отметить, что этот замысловатый шаг фигуре никак не удавался: как только нога взмывала над поверхностью плаца, фигура начинала давать крен в сторону, противоположную поднятой ноге, а для того, чтобы хоть как-то сохранить равновесие и в окончательном позоре не рухнуть на твердую поверхность, этой фигуре приходилось продвигаться вперед, постоянно захлестывая ногой за ногу.
А вот и он, разлюбезный подполковник Шахрайчук. Сегодняшний «бодрячок». Вечерний шоумен. Сейчас зажжет он не по-детски. Готовясь к этому действу Шахрайчук стремится четко выдержать время и вальяжно спускается по штабным ступенькам. Останавливается и удивленно смотрит на безмолвно приветствующего его старлея. Прикладывает руку в ответном приветствии и проникновенно осведомляется: «Вы, шо? Вы якого ообще-то, члена здесь стоите? Чему нэ в строю? Вы шо, нэ знаете, шо назначены замом командира роты? Ах, якой роты нэ знаете? И я обещал Вас назначыть и зара прэдставыть? Ах, ызвынайтэ, моглы бы уже все узнать за то врэмя, поки вы тут ошиваетэсь, ще в нас всего одна вакантна должност зама ротного. Во второй ротэ старшэго лэйтенанта Бчелкина! Вот нэхай Вас там и прэдставлають! Идытэ соби становитэся в строй. И швидче. Я поки жду. Нэ могу из-за Вас ничего начати».
Резко развернувшись, Сергей подчеркнуто неторопливой и прихрамывающей походкой отправился к указанной ему роте: «Ах ты, козел вонючий, – зло подумал он, – мало того, что по его милости пришлось говном почти час дышать, да еще спать придется под лестницей, так он еще и до представления не снизошел, мерзавец. Сломать решил меня, бездарь? На-ка вот, выкуси! Не на того попал! Так, а что он сказал про ротного? Пчелкин? Это ведь, наверное, тот придурок-«старлей», встретившийся недалеко от КПП? У него вроде тоже фамилия какая-то из жизни насекомых была? А может, все-таки, это другой какой старлей? Мало ли в Бразилии Донов Педров? Да нет, тот самый! Вон его надменная «треуголка» возвышается над локтем правофлангового бойца из второй коробки. Да-а-а, очень похоже на то, что влип ты, очкарик! Ладно, где наша не пропадала!? Прорвемся! Как говорится: меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют!»
Размышляя таким образом, Сергей добрел наконец до строя второй роты, привел морду своего лица в насмешливо– подобострастное состояние и с шутовским полупоклоном обратился к «Наполеону» в соответствии с действующими Уставными положениями: «Разрешите, мол, в строй-то встать, товарищ самый старший на свете лейтенант?» На лице «Буанопарта» опять было начало прорисовываться возмущение, с губ его готова была сорваться какая-то ненужная, неуместная совершенно реплика. Но он справился с собой (Еще бы! На штабном крыльце в свирепом нетерпении переминался с ноги на ногу грозный командир) и по-императорски милостиво так, жестом таким всем понятным взял и просто так разрешил: «Становитесь, мол». А куда бы он еще делся? Его ведь так просто, для этикета спросили. Он ведь не у тещи на блинах сейчас находится. В армии он. А в армии действуют суровые уставные положения. А положения эти ни в коем случае не допускают такого безобразия как лишение военного удовольствия скорейшей своей постановки в какой-нибудь строй. Причем совершенно не важно в какой. Даже просто проходящий мимо. Идет, к примеру, военный по незнакомой местности, чувствует себя неуютно: кругом незнакомые люди, косые взгляды, ненужные встречи могут случиться. А тут строй мимо проходит, топает себе под перестук походного барабана и покрикивание бредущего сзади командира. Что делает военный? Конечно сразу же подскакивает к командиру: «Военный такой-то. Так, мол, и так – не могу иначе как в строю». Командир, если это настоящий командир, никогда не будет возражать. Настоящему командиру всегда дополнительные люди нужны. Ведь чем их больше в строю топает, тем «круче» выглядит и сам командир. Поэтому военный сразу – прыг в строй. И топает себе дальше, как ни в чем не бывало. Со спокойной душой теперь топает. Не важно куда. Знает он, что теперь уж точно не пропадет. Он, военный этот, ведь где бы ни находился, всегда при деле будет. Потому как – на службе он.
Став в строй на свое «замовское» место рядом с «Наполеоном», Сергей вдруг услышал донесшийся откуда-то справа громкий шепот: «Просвиров, мерзавец, где тебя носило?!» Оглянувшись, Сергей узнал в улыбающемся источнике шепота своего однокашника по училищу Мишку Ильинского. «Слава Богу, – повеселело на душе его, – хоть одна родная рожа за целый день!»
Наконец, истомившийся командир, закончив судорожные свои переминания (может и не нервничал он вовсе, просто в туалет хотел?), скатывается с лестничных ступенек, а навстречу ему несется: «Равняйсь! Смирно! Батальон, дескать, для выполнения вечерних военно-ритуальных обрядов, вроде как, построен!» Почему это: «Вроде как?» Да потому, что пока командиры (по младше которые будут) не подсчитают свои «боевые штыки» нельзя точно утверждать, что батальон построен. А военные любят во всем точность. К тому же сегодня поверка, и простым счетом тут не обойдешься. Тут уже заслушивание живых голосов требуется. Ведь в отличие, от каких-нибудь там других коллективов, военных не только периодически проверяют, их еще и постоянно поверяют. (Как измерительные приборы. Можете отобрать на рынке у любого продавца весы и прочитать на них: «Дата очередной поверки ХХ. ХХ. ХХХХ»). Во время этой самой поверки военный должен сделать все возможное, чтобы ему поверили что он – это действительно он, а не его двоюродный брат-близнец или какой другой (упаси Бог!) однофамилец. При этом старшины поочередно, в соответствии с алфавитным списком всех военных, находящихся (или должных находиться) в подразделении, выкрикивают разнообразные фамилии, а названные фамилии громко отвечают: «Я!». Старшина сразу прыг-прыг к этой фамилии: «А чем докажете? Имеются ли соответствующие документы? Назовите девичью фамилию матери?» Поэтому-то ряды военных так всегда и чисты. Вражина какой-нибудь, даже если бы получилось у него как-нибудь в ряды эти строгие просочиться, был бы очень быстро изобличен. Самого изворотливого в фантазиях своих супостата хватило бы максимум на три поверки. А какие, порой звучали фамилий на этих поверках! Весь этнический состав многонационального населения страны Советов можно было изучить! Чего порой стоило старшине произнести, например, такую фамилию как – Курбан Керды Берды Оды Муххамедов? Или же чего стоило ему, подавляя приступы истерического смеха, выкрикнуть: «Рядовой, Укусисобаку!»? (При этом не всегда понятно было, называется ли это просто, по какому-нибудь случаю, фамилия рядового, или же это звучит ему суровый приказ?) А ведь были еще и Зъишьборщи и Рябокобылы, и еще многие-многие другие колоритные в конкретности своей фамилии попадались в многонациональной военной среде. Это сейчас сильно все упростилось – куда ткнись, везде напорешься на Иванова или Петрова. Начнешь изучать личное дело любого из них, и он, любой, обязательно окажется евреем. Вот такое ныне наблюдается кровосмешение и плагиат фамилий. Ранее евреи такого не допускали. Ну, разве только тогда, когда очень хотели покинуть Советский Союз, использовав заграничную командировку, тогда становились они вдруг кто Бронштейненко, кто Шниперсоненко, в общем, кто как в погоне за выгодой искажал свою фамилию. Встречались, правда, воинствующие какие-то беспредельщики, которые, воспользовавшись продажностью работников паспортного стола, вдруг становились однофамильцами героев революции или даже горячо любимых народом вождей. Один из них до того распоясался, что взял и назвался Лениным. А потом просто заходился в праведном своем возмущении: «Как, вы и Ленина за границу не отпускаете?!» Но это ведь все глотка мнимой свободы ради. А по другим случаям, как правило, – нет, не допускали евреи никаких компромиссов. Если и допускали, то только по совету лечащего раввина. Чтобы род, значит, не прерывался – для исправления в соитии каких-нибудь неправильно модифицированных генов допускали они порой смешение с инородцами. Наверное, это были правильные советские евреи. Евреи, которые уже давно уехали. А те, кто по каким-то причинам остался, принялись за яростное кровосмешение и беззастенчивое воровство фамилий.
Тем временем на плацу процесс переклички заканчивается и вступает в фазу командирских докладов, как положено по иерархии – снизу вверх. Докладов о наличии личного состава. Если количество фамилий совпадало с количеством громких отзывов и четких ответов на конкретно поставленные вопросы, то бодро так командиры докладывали по инстанции: «А у нас, понимаете ли, поверка произведена! И все, без исключений всяких, люди у нас налицо! Незаконно отсутствующих нет у нас! Абсолютно!» Если же намечались некоторые несовпадения, то тихо так и невнятно мямлили командиры, виновато глядя куда-то в сторону: «Мы тута пытались поверочку, значит, произвести. В общем, вроде бы произвели. И все у нас вроде бы в порядке, только вот прапорщик Окрошкин отсутствует. Так точно. Не могу знать. Мы думали, он в наряде, в автопарке, позвонили туда, а он уже, оказывается, три дня как сменился. Так точно, посылали посыльного. Не нашли. Жена говорит, уехал в командировку. На войну. Одел, урод, полевую форму, кобуру нацепил, попрощался трогательно, забрал почти все деньги и ушел. Обещал вскорости выслать многосотенный денежный перевод. Как же, держи карман шире! Пьет где-то в деревне, сволочь! Есть искать! Есть доложить!»
(Здесь необходимо привести следующие пояснения по выделенным в тексте словам. Слова эти должны быть каленым железом выжжены, вытравлены соляной кислотой из военного обихода. И вот почему.
Слово «положено» не имеет у военных никакого конкретного материального значения. Например, когда говорят, что военному положено что-то сделать – это, несмотря на свою заведомую нематериальность, обсуждению не подлежит и должно быть выполнено: «Вам положено каждое утро присутствовать на утреннем осмотре!» А вот когда военный приходит, к примеру, на вещевой склад и начинает чего-то там канючить из в полнее материального: «Дайте мне то-то, мне же раз в два года положено!» Ему говорят: «Так берите, если вам положено». «Вы же сами говорите. что нет у вас ничего!» – восклицает военный. «Вот-вот, значит и не положено ничего вам вовсе. А вы вводите нас в заблуждение, говорите: «Положено!» А мы, простачки-то, верим вам. Подбегаем к прилавку, глядь на него, – а там пусто» – отвечают огорченному военному кладовщики. И опять ничего материального! Даже такая поговорка у военных появилась: «Вчера ему не дали, а сегодня ему уже не положено!» Это означает примерно следующее. Младшим офицерам, например, положено выдавать теплое нижнее белье, а старшим уже нет, им не положено (старшие, по великому замыслу тыловиков, они в мороз должны уже на печках сиживать – пережидать, значит, должны они непогоду и временно на службе не появляться). И вот что из этого получается. Приходит, к примеру, какой-нибудь капитан на склад и слышит: «Нетути белья. В этот раз не привезли. Донашивайте то, которое мы вам три года назад выдали. Сносилось уже? Что же вы так неаккуратно с бельем-то обращаетесь? Всю зиму в поле? Ну и что? Вы что, сильно потеете, когда вокруг холодно? В общем, заходите периодически и спрашивайте. Можете с собой еще и подарочек какой-нибудь прихватить. Глядишь, что-то может и побыстрее у нас для вас найдется». Вот так и ходит капитан, пока майором не станет. А на складе как увидят майора, так и заходятся в восторге: «Ага, так вы уже майор! От всей души поздравляем вас! Желаем дальнейшего карьерного роста! Только вот ведь какая незадача получается – майорам-то теплое белье уже не положено! Так что мы вас безмерно уважаем и за подарки вам спасибо, но по этому вопросу к нам больше не обращайтесь!» Вот так и получается: «Вчера ему не дали, а сегодня ему уже не положено!»
Следующее, нуждающееся в исключении из военной действительности словосочетание: «личный состав». Когда это словосочетание вводилось в военный обиход, наверное, имелось в виду, что воинство – это вовсе не обезличенное сборище беглых каторжников, а служилый государственный люд. И личные данные каждого служаки занесены в какую-нибудь важную государеву книгу. А все вместе, все в эту книгу попавшие, и образуют состав. Состав государевых служилых лиц – личный состав. А многие военноначальствующие поняли это словосочетание слишком уж буквально: раз состав этот личный, значит лично наш, а поэтому-то и надо этим непременно воспользоваться! И понеслось. Чего только ни делает этот личный состав! И командирские квартиры ремонтирует, и присматривает за командирскими детьми, дачи генеральские строит и т. д. Даже анекдот такой витал в то время в военной среде о том, как решил военноначальствующий муж вдруг так от нечего делать на досуге поинтересоваться у своей супруги: «Милая, как ты думаешь, а процесс совокупления – это больше удовольствие или все же это такая работа?» «Конечно. удовольствие, – сходу отреагировала супруга, и предъявила с горестным вздохом неоспоримый аргумент – если бы это была работа, ты, милый, обязательно ко мне бойцов бы прислал».
И, наконец, рассмотрим семантику так же нуждающегося в забвении словесного набора: «Все люди на лицо». Что это может означать? На чье лицо? Чушь какая-то. И какое-то неведомое слово явно отсутствует в этом коктейле. Глагол какой-то отсутствует. Вот, например, если бы было сказано: «Все люди плюнули на какое-то там лицо». Тогда все становится понятным. Или имеется все же ввиду то, что у всех стоящих в строю помимо частных лиц (рож, морд, морд лиц, как угодно) есть некое коллективное лицо? Фантом некий? Что это за абстракция такая? У военных, у них ведь не может быть никаких абстракций по определению! Поэтому слова эти являются словами-паразитами, т. е. словами, тихо паразитирующими в военной среде и разрушающими сознание военных. И долг каждого уважающего себя военного – немедленно удалить паразитов из своего безызбыточного лексикона!)
Так вот, о докладах. Что-то неладное стало происходить в центре плаца. Какая-то видно там произошла загвоздка или, как с некоторых пор модно говорить, образовалась некая загогулина. Поначалу бросилось в глаза необычное поведение одного из ротных командиров: он как-то неуверенно приплясывал перед командиром батальонным, а потом уже батальонный как-то особенно заискивающе тряс головой пред важным лицом начальника всего окрестного гарнизона. Лицо самого главного гарнизонного начальника носило повергающую в стрессовое состояние особо пугливых военных карьеристов фамилию – Ахтунг. Самый главный гарнизонный начальник знал это свойство своей фамилии и нередко им пользовался в воспитательных целях. Вызовет он, бывало, к себе в кабинет какого-нибудь пугливого карьериста допустившего какую-либо оплошность по службе, минуту посверлит его выпуклым глазом и изрыгнет с пламенем из груди: «Я – Ахтунг!» И все, карьерист в глубоком обмороке. А когда очнется, начинает служить с утроенной силой. И при этом еще больше боится самого главного гарнизонного начальника. Этот начальник, бывало, уже даже и фамилию свою не произносит, а только глазом своим рыбьим зырк в сторону труса, а тот сразу – хлоп и в непродолжительный обморок. Долго-то ведь нельзя в обмороке-то. Служить ведь надо. А тем, которые не карьеристы, да еще ни слова не понимали по-немецки было им все было по фигу. Как-то шел самый главный гарнизонный начальник по периметру в сопровождении своей отдрессированной свиты, глядь, а в кустах боец по большой нужде сиживает. «Я – Ахтунг!» – возмущенно ревет начальник. «А я – какаю!» – преспокойно отвечает ему боец. Разъярился тогда самый главный гарнизонный начальник и велел окружавшим его и прозябающим в трусости карьеристам арестовать неустрашимого бойца и отправить его в дисциплинарный батальон. А дабы придать этому громкому делу больше убедительности и законности, в качестве вещественных доказательств, приказал самый главный гарнизонный начальник собрать в стеклянную баночку из под маринованных огурцов бесстрашный кал несгибаемого бойца и отправить его военному прокурору. Но в итоге бойца никуда не отправили, а военный прокурор прислал Ахтунгу вежливое письмо, в котором сообщал ему о своем желании лично с ним, Ахтунгом, когда-нибудь на досуге встретиться и размазать по глупой роже его зажравшегося в начальствовании лица то, что он осмелился прислать ему, целому военному прокурору, в стеклянной банке вместо нарисованных на ней огурцов. А далее что-то писал военный прокурор про двухэтажную обнесенную высоким зеленым забором домину на принадлежащей государству лесной поляне и про принадлежащего государству прапорюге, который денно и нощно дежурит за высоким забором. В общем все собрал в кучу этот военный прокурор. Видимо, сильно разозлился. Может спьяну закусил чем-нибудь не тем? Кто его знает… Только пришлось после этого Ахтунгу собирать в путь дорогу небольшой обоз из грузовых машин, навьюченных выращенными в подсобном хозяйстве свининой и овощами, а так же найденными в окрестных лесах грибами и ягодами. При этом особый почет был оказан Ахтунгом пресловутым огурцам – их везли на отдельном грузовике. Чем, как говориться богаты, тем и рады.
Начальник этот подъехал прямо на плац на своей черной «Волге» где-то в средине многоголосного действа. В силу своей значительности он всегда перемещался по территории вверенного ему гарнизона исключительно на машине, а территорию эту можно было обойти по периметру, расслабленно пошатываясь и громко икая, за каких-нибудь полчаса. Если, конечно, не сбиться и не попасть на антенные поля. Оттуда вообще можно больше никогда не вернуться. Но он туда никогда и не попадал: во первых, туда нет асфальтовой дороги, а во вторых, он даже и не подозревал о их существовании. Командуя по совместительству одной из связных частей гарнизона, этой самой связью давно уже перестал он интересоваться. Заметно охладел к ней и ее проблемам. Но состояние внутригарнизонного порядка и дисциплины угнетали его денно и нощно. В короткие часы ночного забвения снились ему марширующие куда-то строи и побеленные поребрики. Вот и сейчас не утерпел. Прикатил в неутолимой жажде всего и вся контроля, а еще дабы выслушать заодно очередную порцию живительных приветствий. И не ошибся. Многоголосие переклички было, конечно же, тотчас прервано по такому знаменательному случаю и перешло в демонстрацию радостных взаимных приветствий.
Наконец восклицания заканчиваются, и действо продолжается. Да-а-а, по всему видать, что радости никакой сегодня уже не дождаться – самый старший из присутствующих уже свирепо вращает глазами, высверливая кровавую воронку на лбу батальонного командира. А-а-а, вот и запоздалый в одышке текст: «Я так и знал! Я Вам говорил, что нельзя этому прохвосту квартиру давать? Конечно! Разве он теперь будет служить!? Он же все от армии уже взял! Квартира – есть, машина – есть, гараж – есть, жена тоже есть, да еще какая! Искать! Вы хоть на что-нибудь способны?! Из-под земли достать мне этого Окрошкина! До утра будем стоять! С места не сдвинемся, пока не сыщете эту шельму!» (Сергей тогда не понял, каким образом этот, пока мифический для него, но, вне всяких сомнений, чрезвычайно удачливый Окрошкин смог помимо прочего заполучить от армии жену «да еще какую». В довесок, так сказать, к квартире, машине и гаражу? Но потом, в недалеком совсем последствии, познакомившись с двухцентнерной Нинулей, работавшей в штабе делопроизводителем еще до своего знакомства с пройдохой Окрошкиным, он понял, что какой-то смысл в воплях гарнизонного начальника все же присутствовал).
Тем временем начали формироваться поисковые отряды. Командиры на ходу верстали план поисковых мероприятий. С пристрастием опрашивался круг общения неожиданно пропавшего военного. Выяснялись возможные адреса его пребывания, уточнялись координаты явок и секретные тексты паролей. И все были так увлечены, что поначалу никто не заметил смутную тень, неуверенно крадущуюся в глубоких сумерках за ярко освещенным плацем. Наконец, неуверенная тень прощально-решительно крякнула, громко икнула и нырнула в озеро разлитого по плацу электричества. Окунувшаяся в лучи тень вдруг превратилась в фигуру, имеющую вполне реальные очертания военного прапорщика. Несмотря на окружающее тепло, поздне весенней ночи, фигура была облачена в длиннополую в серости своей армейскую шинель.
(Поясним для совсем уж не посвященных. Шинель – это такое военное пальто. Пальто служит не только и не столько для защиты военных организмов от переохлаждения. Как раз эту функцию в хорошие морозы шинель выполняет плохо. Шинель, прежде всего, является для военного чем-то вроде смирительной рубашки. Только военный, бывалыча, разойдется (окончательно разозлится, например, на что-нибудь или кого-нибудь) на него сразу: брык, и одевают шинель. И вот он, военный, только сейчас, казалось бы, очень грозный, свирепо размахивающий кулаками во гневе, уже смиренно плачет в углу, облаченный в шинель, плачет от осознания собственного бессилия. А потому как не помашешь кулаками в шинели-то в этой. Руку поднять, демонстрируя воинское приветствие – и то не просто! И такая приверженность военных кутюрье к этому отстойному предмету воинского туалета выглядела довольно странно. Если совершить небольшой экскурс в историю и вспомнить что шинель эта отстойная изначально предназначалась исключительно для кавалерии, то становится не совсем понятным: как же облаченные в шинель кавалеристы рубились саблями и шашками? Это до сих пор для военных остается загадкой. Может, шинель с тех времен претерпела значительные изменения? Может быть. Это тема дополнительных исследований, но на них у военных никогда не хватает времени. Но вот то, что на шинели остался длиннющий (от нижнего края и до воротника) разрез сзади, облегчающий посадку кавалеристам на любое боевое парнокопытное и обеспечивающий комфортное передвижение на нем – это факт, свидетельствующий о том, что шинель все же не изменилась. Вот и вырисовывается очередной военный парадокс: лошади давно уже «сняты с вооружения», а все без исключения военные продолжают с наступлением холодов облачаются в некое странное пальто с двусмысленным (по нынешним временам) разрезом сзади. Некоторые ведь военные-то совершенно всерьез думают, что этот разрез облегчает общение с начальством в особые, очень трудные для него периоды. Например, когда начальство очень сильно раздражено и желает жить со всеми нерадивыми подчиненными сразу. И хотя такие случаи в армии происходят довольно часто и эти «некоторые» отчасти тоже правы, вместе с тем роль шинели, используемой в качестве средства усмирения взбешенных чем-то военных трудно переоценить.
Тем временем, очертания фигуры, облаченные в отстойное кавалерийское одеяние, как-то странно раскачиваясь, тайком прокрадывались в строй стоящей с краю пятой роты, но были замечены зорким оком гарнизонного начальника: «Ко мне, ублюдок! Бояться! Кал ронять на плац! Почему не дымится? Я же сказал – боятся!» Фигура вздрогнула и от неё что-то отделилось. Фигура непроизвольно подпрыгнула, видимо действительно не на шутку испугавшись. Очертания фигуры из-за частых вибраций вновь приобрели размытость и стали напоминать серое предгрозовое облако. «Облако» покаянно и как-то боком двинулось в сторону гарнизонного начальника, старательно пытаясь продемонстрировать строевой шаг. Надо отметить, что этот замысловатый шаг фигуре никак не удавался: как только нога взмывала над поверхностью плаца, фигура начинала давать крен в сторону, противоположную поднятой ноге, а для того, чтобы хоть как-то сохранить равновесие и в окончательном позоре не рухнуть на твердую поверхность, этой фигуре приходилось продвигаться вперед, постоянно захлестывая ногой за ногу.