На поверхности стекла были надписи:
   « Питание»,« Ферменты»,« Рибонуклеиновая кислота»,« Аденозинтрифосфат».
   И тут он все понял.
   Кто хоть один раз занимался проблемой искусственного выращивания живых существ в лабораторных условиях, мог только мечтать о таком приборе! Именно для этого он был сконструирован.
   Поняв его назначение, Альберт принялся изучать его схему.
   Да, сомнений не было. Это было то, что ученые привыкли называть «биологической колыбелью» — сложной и остроумной системой, максимально имитирующей ту, которая создана природой в живых существах. В приборе было воплощено все, что известно науке из области эмбриологии и физиологии высших животных. Он был построен на принципе саморегулирования, и, по-видимому, стоило только поместить в питательную среду одну-единственную клетку живого организма, как дальше само ее развитие определяло гармонические функции всех узлов установки.
   Прибор был в идеальном состоянии. Однако по едва заметным следам осадков в тончайших трубках, по потертости стенок Альберт догадался, что он использовался и, наверное, не один раз. Для чего он применялся? Какой организм выращивали в этой изумительной системе?
   Может быть, он никогда бы не смог ответить на эти вопросы, если бы его взгляд не упал на небольшой железный ящик стоявший в углу комнаты. Вначале он принял его тоже за прибор — он был сделан из нержавеющей стали, — но когда он взялся за ручку и открыл крышку, то оказалось, что это был обыкновенный ящик для хранения документов. Альберт машинально взглянул внутрь на толстую книгу в зеленом переплете и уже хотел было его закрыть, как вдруг его взгляд упал на небольшую белую наклейку в верхнем правом углу книги, на которой большими черными буквами было написано:
    «Сольвейг, вариант 5»
   Сольвейг? Что это такое? Почему Сольвейг? Дрожащими руками он извлек из ящика тетрадь. Он раскрыл первую страницу тетради и уставился на исписанное. Затем он начал листать книгу, страницу за страницей, и обнаружил везде одно и то же — ряды цифр. Цифры были написаны в две строки, в верхней повторялись только две: 0 и 1, а в нижней в причудливых сочетаниях мелькали четыре цифры: 2, 3, 4 и 5. Это выглядело так:
    1 0 1 00 111 01 0001 0 11 10…
    4 4 2 34 224 52 5433 4 22 43…
   «Код, генетический код!» — пронеслось в его сознании. 1 и 0 — это сахаридная и фосфатная цепочка. 2, 3, 4 и 5.
   Это азотистые основания — гуанин, аденин, цитозин и тимин.
   Пятьдесят страниц книги были исписаны одними цифрами. В одном месте он обнаружил небольшую группу цифр, обведенную красными чернилами. Над ними была надпись
    «Летальность?»
   Знак вопроса был выписан несколько раз и подчеркнут жирной линией. «Летальность» — это значит смерть… Что могли значить эти цифры? Чей код был записан в тетради?
   Не находя ответа в таинственных рядах цифр, Альберт отложил тетрадь в сторону и снова открыл ящик. Кроме бумаг, испещренных точко такими же рядами цифр, он еще обнаружил небольшую коробку из пластмассы, которую он долго не мог открыть.
   Его охватило странное волнение, и он почувствовал, что находится на пороге раскрытия страшной тайны…
   Коробка оказалась наполненной фотографиями. Вначале это была микрофотография одной-единственной клетки. Затем клетка разделилась пополам. После — еще больше. Затем началось дифференцирование. Вот клетки образовали комок. Комок разрастается. Вот крупный зародыш… Он не останавливался на каждой фотографии в отдельности. Руки у него дрожали, и он лихорадочно перебирал карточки, перескакивая через одну, через две, пока, наконец, не увидел фотографию ребенка, сначала совсем крохотного, затем больше, вот он уже улыбается, таращит глазенки, вот он подрос.
   Альберт внезапно остановился, чувствуя, что больше не в состоянии просматривать фотографии подряд. Он крепко сжал зубы, запустил руку на дно коробки и вытащил самую последнюю фотографию. На ней был запечатлен… гроб. Гроб утопал в цветах, лицо же мертвой женщины… Альберт схватил предыдущую фотографию и закричал не своим голосом. Нет, это было невероятно, это было чудовищно!
   В руках он держал фотографию матери…
   Он не помнил, как покинул усадьбу Хорша, как выехал из Кабле, как мчался к себе домой. Он забыл все: себя, Хорша, Миджею. Перед его глазами застыло только одно лицо — доброе, улыбающееся, бесконечно ласковое.
   Он приехал домой и бросился на кровать. В голове все перепуталось, мелькали какие-то лица, цифры, колбы, фотографии. Временами он терял сознание, а когда приходил в себя, то обнаруживал, что лежит в постели и над ним склоняются какие-то люди: то экономка, то профессор Биркгофф, то товарищи по работе, то врачи в белых халатах…
   Он смутно помнил, как неистово вырывался из чьих-то рук и куда-то бежал, кажется наверх, в кабинет отца, и там рвал бумагу, затем фотографии, рвал на мелкие кусочки, пока его не схватили и насильно не уложили в постель.
   Этот приступ безумия продолжался несколько дней. Затем он впал в полное безразличие, в апатию, и часами лежал, вперив глаза в потолок. Все стало серым, бесцветным… Альберт чувствовал себя совершенно опустошенным и раздавленным…
   Вскоре после всего случившегося его навестили товарищи по работе, Виктор Клемпер и Антуан Густ. Они вошли в спальню шумно, с той напускной веселостью и искусственным оптимизмом, с которыми обычно приходят к тяжелобольному.
   — Ну и напугал же ты нac, Альб! — воскликнул Клемпер, тряся его руку. — Мы уж думали, что ты никогда не поправишься и тебя придется передать для опытов профессору Кузано.
   Профессор Кузано — заведующий лабораторией биохомии высшей нервной деятельности. В последнее время он занимался исследованием физико-химических процессов, происходящих в пораженном психическими расстройствами человеческом мозгу.
   — Когда он наблюдал за тобой, он решил, что где-то в глубине твоего организма вырвалась из-под контроля целая фабрика маскалина. У тебя было настоящее шизофреническое отравление в буйном варианте.
   — Послушайте, друзья, — начал Альберт, — вы никогда не задумывались над тем, что выворачивать человека наизнанку вот так, как делаете вы, или доктор Кузано, или еще какой-нибудь биохимик или биофизик, — вещь довольно подлая?
   Они непонимающе переглянулись. Не дожидаясь ответа, Альб продолжал:
   — Пока человек молод, здоров, полон сил, он время от времени позволяет себе роскошь кокетничать со смертью, отпуская шуточки по поводу неизбежности встречи с ней. Но только в исключительных случаях реальная встреча человека с последним этапом своего земного существования представляет собой зрелище, наполненное эстетическим обаянием.
   — Альб, если ты еще не совсем здоров… — начал было Антуан.
   — Нет, ребята, я совсем здоров, и то, что я вам сейчас говорю, является результатом очень долгих размышлений.
   — В таком случае объясни, что ты имеешь в виду. Уж не себя ли? Мы должны тебе сказать, что ты вне опасности. У тебя был обыкновенный эмоциональный срыв, полное подавление функции торможения, то, что психиатры называют реактивным психозом. Доктор Кузано на лекции в университете демонстрировал химическую морфологию твоей крови, показав, что подобные случаи сопровождаются резким повышением концентрации адреналина и его производных. Недаром мы заговорили с тобой о маскалине. Ты ведь знаешь…
   Оттого, что Альб знал, и оттого, что они знали, и оттого, что знали несколько десятков студентов университета, ему стало противно, как человеку, которого вывели голым для демонстрации перед огромной аудиторией любопытных. Он сделал нетерпеливый жест, и его друзья умолкли. Несколько секунд они молчали, подыскивая другую тему для разговоров. Наконец Виктор, как всегда с грубоватым цинизмом, заявил:
   — Пока ты здесь валялся, мы расшифровали молекулярную структуру Х- и У-хромосом,
   — Вот как. Ну и что же?
   — Теперь родители могут иметь уравновешенную структуру семьи, а правительства — в любом случае, даже во время войны, — уравновешенную структуру народонаселения. Здорово, правда?
   Альберт пожал плечами. В конце концов это было ничтожное открытие по сравнению с тем, о котором ему стало известно. Он почувствовал, что за внешней небрежностью, с которой его друзья сообщили о своем открытии, скрывались гордость и тщеславие ученых, сделавших еще один шаг по пути в неизвестное.
   «Вот так начинается соучастие в преступлении, — подумал Альб. — Когда нужно судить меня и моих сотрудников за преступление против человечества, до расшифровки Х- и У-хромосом или после? Или тогда, когда правительство получит возможность иметь уравновешенное народонаселение во время войны? Или тогда, когда война начнется и будет поздно чтолибо изменить?»
   — Зачем все это нужно, Виктор, Антуан? Мне кажется, что исследования в области молекулярной генетики человека, копание в скрытых механизмах его некогда таинственной сущности приведут к тому, что, когда знания станут достоянием школьных учебников, жизнь для людей потеряет все свое обаяние, всю свою невыразимую красоту. Люди предстанут перед самими собой и друг перед другом лишенными кожного покрова, как анатомические фигуры; хуже — как сосуды, слепленные из пучков белковых молекул известного состава, в которых разыгрываются известные биохимические реакции и биофизические процессы.
   Альберт чувствовал, что говорит не то, что следует. Конечно, результаты работы его отца и Хорша рано или поздно будут воспроизведены в лабораториях всего мира. Но что последует за этим? Здравомыслящее человечество не станет создавать химические комбинаты, выпускающие людей по заказанным формулам. Нет, этого никогда не случится. И тем не менее такие комбинаты могут возникнуть, втайне от всех, под землей, с одной и той же кровожадной целью. Он вдруг отчетливо представил энергичного, или, как у нас теперь любят говорить, эффективного, человека в мундире, который четко докладывает министру, как хорошо на комбинате идут дела, и ему захотелось во весь голос закричать своим друзьям:
   «Остановитесь! Прекратите! Шире откройте глаза и представьте, что будет, если…»
   «Не сделать открытие — это подвиг в квадрате», — вспомнил он фразу, оброненную отцом перед кончиной. Он до крови закусил губу.
   — Что же ты предлагаешь? Остановиться? Закрыть науку? Вернуться к первобытному незнанию? Пока что мы слышали только негативную позицию. А где же позитивная? Где успехи медицины, где успехи сельского хозяйства, где улучшение адаптации людей к окружающей среде? Где успехи в лечении наследственных болезней? Где, наконец, генетический аспект решения проблемы рака?
   — Это все так… Но я боюсь, что скоро исчезнет волнение родителей, ожидающих ребенка, потому что детей будут выращивать в колбах по заранее составленной программе…
   — Не исключено. Право, не исключено, Альб. Я, например, не вижу в этом ничего плохого, А опыты в этом направлении весьма обнадеживающи… Что с тобой, Альб? Ты побледнел? Ты устал?
   Клемпер и Густ встали. Альберту так хотелось рассказать им все… Но он этого не сделал, потому что был уверен, что скоро, очень скоро они воспроизведут установку Хорша и в институте, начнут, как одержимые, как средневековые Фаусты, изготавливать людей искусственным путем. Кажется, только сейчас он понял, как прав был отец, говоря о'б ответственности ученого за судьбу своего открытия.
   Альберт совершенно оправился и дни напролет сидел в кабинете отца и читал книги по философии. Он никогда не обращал внимания на то, как много книг по философии было в библиотеке, как много исследований прочитал отец по вопросам смерти и бессмертия. Теперь, читая одну книгу за другой, он как бы шел его дорогой.
   В это-то время и появился Хорш. Он вошел, постаревший, сгорбившийся. На какое-то мгновение Альбу даже стало жалко его. Хорш стоял перед ним с опущенными, как плети, руками, в старом выцветшем плаще, с бесцветным лицом, выражающим бесконечную усталость и еще большую вину.
   — Садитесь, — сказал Альберт.
   Хорш кивнул головой и сел. Некоторое время они молчали.
   — Я слушаю вас, Хорш.
   Он поднял голову.
   — Зачем вы это сделали, Альб? — наконец спросил он.
   — Что?
   — Вы уничтожили труд всей моей жизни, и не только моей, но и труд вашего отца.
   Альберт усмехнулся. В нем заговорило недоброе чувство мести.
   — Какое вы имели право ставить такой бесчеловечный опыт? Какое вы имели право таким путем давать жизнь человеку?
   Хорш иронически улыбнулся.
   — Какое право, какое право… Какое право имели люди создавать порох? Какое право они имели создавать атомные и водородные бомбы? Какое, Альб? А самолеты? А ракеты? А смертоносные вирусы? И это все смерть, Альб, смерть… Какое право… Если хотите знать, то наше право — я имею в виду не только себя, но и вашего отца, — наше право основывалось на непреодолимом желании нейтрализовать безумное стремление науки в направлении разработки средств уничтожения всего живого.
   Альберт поднял на него удивленные глаза. Такого поворота он не ожидал.
   — Да, да, Альб, не удивляйтесь. Если вас интересуют моральные мотивы наших исследований, то они были именно такими. Много лет назад мы с вашим отцом поклялись сделать человека бессмертным назло всем ухищрениям человеконенавистников и безумцев.
   — Как?
   — Вы, конечно, знаете историю рукописей Мертвого моря. Один иорданский пастух нашел свитки кожи, которые пролежали в пещере более двух тысяч лет. На свитках сохранились записи древних преданий, легенд, законов. Современные ученые их расшифровали, и мы теперь имеем возможность взглянуть на далекое прошлое глазами людей, живших в те времена. Над землей проносились войны, стихийные бедствия, катастрофы, одна цивилизация сменяла другую, а свитки ждали своего часа. И письмена народов майи и шумерские глиняные таблички…
   — Какое это имеет отношение к вашим работам?
   — О Альб, самое непосредственное. Мы с вашим отцом, когда он был помоложе, решили оставить после себя бесценные записи, самые сакраментальные письмена для истории, какие только может сделать человек. Мы поклялись создать золотую книгу и записать в нее результаты нашего труда.
   — Что же вы хотели в эту книгу вписать?
   — Что? Конечно, Формулу Человека.
   — Формулу Человека?
   — Да. Ту самую, которую вы видели в моей лаборатории. И описание той самой установки, в которой эту формулу можно синтезировать. Разве, Альб, это не решение проблемы бессмертия? Кроме самой формулы, в книге должно было содержаться подробное описание установки, в которой может быть осуществлен синтез. Там должны были содержаться все инструкции, как и что нужно начинать, когда кончать, что делать с новорожденным дальше. В конце концов, придя к точной химической формуле вещества наследственности человека, мы даже начали помышлять о том, что синтез можно будет автоматизировать от начала до конца, поручив его кибернетической машине. Конструкцию такой машины легко разработать. Мы хотели это сделать и тоже записать в золотую книгу. Представляете, что это значит? Это бессмертие в полном смысле слова. Книгу можно вложить в космический снаряд и отправить во вселенную. Она может путешествовать миллионы лет и попасть в руки не похожих на нас разумных существ. И они легко смогут воссоздать человека! И здесь, на Земле! Тебя, Альб, меня, любого человека можно обессмертить так, что он будет вновь и вновь появляться на Земле, наблюдая вечную эволюцию нашей планеты…
   Усталое и безразличное лицо Хорша оживилось, он начал говорить с упоением, не обращая на Альберта внимания, рассказывая о фантастических возможностях, которые открывает перед человечеством Формула Человека. Альб вдруг почувствовал, что перед ним ненормальный человек.
   — Это красивый, но абсолютно бессмысленный замысел, — попытался остановить он этот безумный бред.
   — После того как твой отец женился на Сольвейг и родился ты, он сказал эти же слова…
   При имени матери Альб вздрогнул.
   Тем временем Хорш продолжал.
   — Природа устроена значительно проще, чем мы думаем. Все дело в небольшой группе веществ, которые являются инициаторами циклических реакций. Это вещества, которые начинают замкнутую последовательность химических реакций, конечным этапом которых является синтез опять молекулы-инициатора. Вы знаете, Альб, что это за вещества. Это прежде всего вещество наследственности: дезоксирибонуклеиновые кислоты, ДНК… Вот и все.
   — А дальше?
   — А дальше мы проанализировали и синтезировали вещество наследственности человека.
   — Ну…
   — Нам удалось вырастить по одной и той же формуле нескольких детей… Сольвейг была пятой по счету.
   — А остальные?
   — Умерли либо в эмбриональном состоянии, либо вскоре после… после рождения.
   — Почему?
   — Вот на это «почему» нам до конца и не удалось ответить. Дело в том, что какая-то группа молекул ДНК определяет живучесть особи. Мы нащупали эту группу и всячески переставляли в ней азотистые основания… Нам удалось добиться, что Сольвейг жила двадцать один год. Но это так мало… В золотую книгу мы хотели вписать формулу очень долговечного человека.
   — Что было дальше?
   — Сольвейг выросла очень красивой девушкой. Она воспитывалась в семье Шаули…
   — Там же, где и Миджея?
   Хорш кивнул.
   — Твой отец в нее влюбился. Я был категорически против их брака. Но он был неумолим. Сольвейг тоже его любила. И вот…
   — Боже! — не выдержав, воскликнул Альберт.
   Хорш поморщился. Совсем разбитым голосом он сказал:
   — Это необычно, и поэтому кажется противоестественным. Но вскоре к этому привыкнут.
   — Когда синтез людей будет описан в школьных учебниках?
   — Да. Рано или поздно так будет.
   — Хорошо, продолжайте. Что же было дальше?
   — После женитьбы твой отец совершенно оставил работу в этой области. Он перешел в институт генетики и цитологии. Он заявил, что никакая золотая книга не нужна и что за бессмертие человека нужно бороться другими методами. Ты знаешь какими. Он был членом всех существующих на земле комитетов защиты человечества от ядерной войны. Не думаю, чтобы это было очень умно…
   Альб подошел к Хоршу.
   — Послушайте, я вам запрещаю говорить так о моем отце. В конце концов вы всего лишь его ученик. И не вам судить, что умно, а что не умно. Я думаю, что он был совершенно прав, отказавшись от этой идиотской затеи. И вообще зачем вы ко мне пришли?
   Он посмотрел на Альберта молящими глазами.
   — Альб, только ради бога не сердитесь… Дайте слово, что вы будете вести себя благоразумно.
   — Что вам нужно?
   — Две вещи… Постарайтесь разыскать хотя бы обрывки тетради, которую вы у меня взяли, и затем… капельку вашей крови для анализа.
   Альб протянул ему правую руку и с гадливостью наблюдал, как дрожащие руки Хорша торопливо шарили в карманах, как он извлек ватный тампон, пузырек с эфиром и инструмент. Легкий прокол, на пальце появилась красная капля.
   Хорш приставил к ней змеевидную трубку и стал быстро всасывать кровь в баллончик.
   — Зачем вам?
   — Теперь я буду знать, проживете ли вы дольше вашей матери. Любопытно, что произошло в структуре ДНК, определяющей летальность… А теперь тетрадь.
   Альб позвонил, и в кабинет вошла экономка.
   Пожилая женщина кивнула головой и удалилась. Они остались вдвоем. В голове Альберта вертелся страшный вопрос, который он боялся задать. Была еще одна тайна, которая требовала разгадки, но чем больше он вникал в ее сущность, тем больше страшился спросить о ней Хорша. Тот тоже молчал, как бы догадываясь о том, что мучило Альберта.
   Через несколько секунд экономка принесла большую папку с ворохом бумаги.
   — Вот, господин Альберт, все, что осталось…
   Хорш вырвал коробку из ее рук и начал торопливо расправлять клочья скомканной бумаги, исписанные рядами цифр.
   — Есть. Кое-что есть… Главное осталось, а остальное можно восстановить. Вот, вот самое главное. Летальность… Теперь мы попробуем иначе…
   По мере того как он углублялся в восстановление записей, его лицо все больше и больше принимало то выражение, как тогда, когда Альберт увидел его впервые… Наконец он оторвал глаза от листков бумаги, перевел сияющий взгляд на Альба.
   — А вы просмотрели фотографии? Правда, изумительный образец человеческой истории. От клетки до самой смерти.
   Альберт молчал. Перед его глазами плыли зеленые и фиолетовые круги. Они заслояяли лицо Хорша.
   — Вы заметили, как Миджея походила на Сольвейг? — продолжал он спрашивать.
   И тогда Альб не выдержал и спросил:
   — Миджея — моя сестра?
   — Что вы, Альб, что вы! Конечно, нет! Это шестой вариант.
   Потом… В его ушах до сих пор звучит этот раздирающий, истерический крик. А перед глазами бледное лицо Хорша. А затем боль, боль в голове, груди, ногах. По-видимому, его били, отдирали от этого скорченного тела. Он плакал, как маленький ребенок, и слезы текли по его щекам и падали на небритый подбородок бездыханного Хорша. Затем его связывали. Затем холодная смирительная рубаха. И, наконец, тюремная камера…
   — Смертный приговор за убийство могут заменить пожизненной каторгой, если вы представите достаточно убедительные мотивы вашего преступления, — спокойно говорил ему какой-то человек, кажется, старый адвокат отца.
   — Смертный приговор? Летальность? Разве Хорш успел сделать анализ моей крови? — спрашивал Альберт, как после гипноза.
   — Альберт, соберитесь с мыслями, подумайте хорошенько. Завтра суд.
   — Скажите, а существуют ли законы, по которым судят за создание людей, заведомо обреченных на смерть?
   — Что вы говорите, Альберт!
   — В вашем ДНК записано, когда вы умрете…
   — Ради бога, не притворяйтесь сумасшедшим. Врачи установили, что вы действовали в состоянии аффекта. И только. В отношении остального вы совершенно здоровы.
   — Нормальный. Здоров. Как это странно сейчас звучит. Как будто бы вы знаете мою формулу. Ее никто не знает. И никогда не узнает. Она не будет вписана в золотую книгу бессмертия, потому что я недостаточно живуч.

ПОЛОСАТЫЙ БОБ

1

   Мы смотрели на оранжевую остроконечную громаду, возвышавшуюся в полумиле от нас на фоне бирюзового неба. Просто удивительно, как возникла эта скала высотой в три тысячи футов в центре песчаной равнины.
   — Чудо природы, — заметил Боб, — Бывает же такое!
   Вдали между нами и скалой виднелась изгородь из колючей проволоки, и сквозь нее к горизонту убегала узкая бетонированная дорожка В том месте, где дорожка пересекала изгородь, у ворот под брезентовым грибком стоял часовой.
   — Наверное, здесь когда-то кругом были скалы. Со временем они выветрились, и осталась только одна эта.
   Я посмотрел на Боба и про себя усмехнулся. В лучах яркого утреннего солнца белые полосы на его лице стали бледно-розовыми, как будто в этих местах кожа была аккуратно срезана бритвой.
   — Знаешь, что я думаю, — сказал я. — Что не сделали за миллионы лет дожди, грозы и ветры, то за десяток лет сделаем мы, люди.
   Боб опустил голову и стал ногой ковырять бархатистый песок. Мне показалось, что он стесняется белых полос на своем лице. Перед поступлением на работу нас всех проверяла медицинская комиссия. У Боба признали какую-то редкую болезнь под названием «витилиго». По непонятной причине на теле появляются места с отсутствием пигментации. В остальном он был парень как парень.
   — Какой-то ученый или философ сказал, что человечество — это раковая опухоль на теле нашей планеты, — проговорил Боб.
   — Хуже. Черная оспа. Цивилизация шествует по земному шару под взрывы снарядов и бомб. С каждой новой войной оспа оставляет на лице планеты все более глубокие язвы. Представляю, как будет выглядеть земля, когда по ней пройдутся наши эйч-бомбы.
   Насмотревшись вдоволь на скалу, мы побрели обратно к двухэтажному серому зданию. Правее стоял коттедж полковника Джейкса, а слева от главного здания возвышался огромный парусиновый шатер высотой с пятиэтажный дом. С подветренной стороны на парусине трепетали три громадные синие буквы — инициалы нашего могущественного государства.
   — Эти штуки собирают в этом балагане, — пояснил я. — Где ты изучал математику?
   — В Чикаго. У профессора Колинза. А ты?
   — Я не математик. Я дозиметрист. И еще немного электронщик. Но я ничего, кроме колледжа, не кончал.
   Навстречу шел полковник Джейкс. За десять шагов от нас он остановился, сложив руки на груди.
   — Вам здесь нравятся? — обратился он ко мне.
   — А черт его знает! Без работы здесь можно сойти с ума.
   — У нас хороший бар. Бесплатный. Самообслуживание.
   — Это я уже знаю.
   Пока мы так беседовали, Боб медленно брел к зданию. Видимо, ему не очень нравилось разговаривать с военными. Что же касается меня, то мне было все равно. Все они, в хаки, порядочные болваны. Непонятно, почему правительство поручает им дела, для которых требуются хорошие мозги.