Утомленная дорогой и целым днем, проведенным на воздухе, герцогиня поднялась к себе усталой походкой, обменявшись с молодым человеком многозначительным рукопожатием, за которым обычно следовали сказанные им украдкой нежные слова: "Я жду вас". Она пришла бы, он был бы там, за дверью, прислушивался бы к ее шагам... И они вознаградили бы себя за мучительный день. Целая ночь блаженства в этих словах, сказанных шепотом: "Я жду вас". Но этих слов Поль Астье не произнес в этот вечер, и, несмотря на свое неудовольствие, Мари-Анто усмотрела в этой сдержанности уважение к ее трауру, к обтянутой черным сукном часовне и, засыпая, решила, что он проявил большую деликатность.
Утром повидаться не удалось: герцогиня была занята делами, проверяла счета дворецкого и расчеты с фермерами, вызвав восторг нотариуса Гобино, который говорил Полю за завтраком, лукаво улыбаясь каждой морщинкой своего старого высохшего лица:
- Ну, эту не проведешь!
"Много ты смыслишь!" - думал подстерегающий зверя молодой охотник, пощипывая свою белокурую бородку. Тем не менее, слыша, как резко и сухо звучало чудесное, страстное контральто во время этих деловых разговоров, он понимал, что игра предстоит нешуточная.
После завтрака прибыли из Парижа ящики с туалетами от Шприхта вместе со старшей закройщицей и двумя мастерицами. Наконец к четырем часам герцогиня спустилась в дивном костюме, делавшем ее совсем молодой и стройной, и предложила Полю прогуляться по парку. Они шли рядом по аллеям, нога в ногу, бодрым шагом, стараясь уйти от стука граблей, которыми садовники три раза в день вели борьбу с опавшими листьями. Но, сколько ни хлопотали рабочие, час спустя дорожки вновь покрывались красочным восточным ковром богатых оттенков - пурпурных, золотистых, зеленых, - и он шуршал под ногами герцогини и ее спутника во время их прогулки под косыми лучами ласкающего осеннего солнца. Герцогиня говорила о своем муже, причинившем ей так много страданий в дни ее молодости, старательно подчеркивая, что траур она носит лишь из приличия, ради соблюдения светских условностей, что сердцем она не скорбит. Поль прекрасно понимал, в чем дело, улыбался, но твердо решил не изменять своей тактики, быть по-прежнему холодным и сдержанным.
В самом конце парка они присели на скамейку возле скрытой кленами и бирючиной беседки, где хранились сети и весла маленькой флотилии. Отсюда виднелись сбегавшие под гору лужайки, высокие и низкорослые старые деревья, освещенные солнцем, местами словно позолоченные, а за ними глазам открывался замок; с закрытыми по большей части окнами, с опустевшими террасами, с возносившимися ввысь фонарями и башнями, он казался еще величественнее, еще более погруженным в прошлое.
- Как грустно расставаться со всем этим! - со вздохом сказал Поль.
Герцогиня взглянула на него в недоумении, нахмурившись, сдвинув брови... Уехать? Он хочет уехать?.. Но почему?
- Такова жизнь, увы! Ничего не поделаешь...
- Расстаться?.. А я?.. А это большое путешествие, которое мы собирались предпринять вместе?
- Я вам не противоречил...
Но разве такой бедный художник, как он, может себе позволить поездку в Палестину? Мечты!.. Несбыточные мечты!.. Дахабиэ Ведрина - дырявый челн на Луаре.
Она пожала плечами - прекрасными плечами патрицианки.
- Оставьте, Поль, это - ребячество! Разве всем, что я имею, вы не владеете наравне со мной?
- В качестве кого же?
Слово было сказано! Но она еще не понимала, куда он клонит. А он, боясь, что поторопился, добавил:
- Да, в качестве кого перед лицом узкого в своих суждениях света я буду путешествовать с вами?
- В таком случае останемся в Муссо.
Он склонился с любезной иронией:
- Вашему архитектору здесь больше нечего делать.
- Не беспокойтесь, мы найдем ему работу... даже если бы мне пришлось ночью поджечь замок...
Она смеялась своим чудесным, сладострастным смехом, прижималась к нему, хватала его руки, гладила себе ими лицо, льнула к нему. Но того слова, которого ожидал Поль, которого он от нее добивался, она так и не произнесла.
- Если вы меня любите, Мари-Антония, - резко сказал он, - позвольте мне уехать, я должен подумать о своем будущем, о своих близких... Мне никогда не простят зависимости от женщины, которая мне не жена и никогда ею не будет.
Она поняла, закрыла глаза, точно перед пропастью, и в наступившей тишине слышно было, как под дуновением ветерка падают в парке листья одни, еще напоенные соками, скользили с ветки на ветку, другие, совсем невесомые, шуршали еле слышно, как женское платье: казалось, будто безмолвная толпа крадучись бродит вокруг беседки под кленами. Герцогиня, вся дрожа, поднялась.
- Холодно, пойдемте домой.
Жертва была принесена. Ей этого не пережить, но свет не увидит унизительного превращения герцогини Падовани в г-жу Поль Астье, герцогини, вышедшей замуж за своего архитектора.
Поль весь вечер без малейшей рисовки занимался приготовлениями к отъезду: велел уложить вещи, осведомился о расписании поездов, по-царски одарил слуг, был непринужден и разговорчив, но не сумел добиться ни единого слова от прекрасной Антонии, молчаливой, нахмуренной, поглощенной чтением журнала, страницы которого она забывала перелистывать. Только когда Поль стал прощаться с нею и благодарить за длительное сердечное гостеприимство, он увидел при свете лампы под большим кружевным абажуром выражение бесконечной муки на ее гордом лице и молящую нежность в прекрасных глазах - мольбу пораженного насмерть зверя.
Поднявшись к себе, молодой человек убедился, что курительная комната заперта. Он погасил свет и стал ждать, замерев на диване у маленькой двери. Если она не придет, значит, он ошибся, и надо будет все начинать сызнова. Но вот в потайном коридоре послышался легкий шорох шелкового пеньюара. Казалось, невозможность войти вызвала удивление, потом последовал даже не стук, а скорее легкое прикосновение пальцем к замку. Поль не шелохнулся, не двинулся с места, даже когда раздалось легкое покашливание. Затем он услышал, как она удаляется неспокойными, неравномерными шагами.
"Ну, теперь попалась, - подумал молодой человек. - Что захочу, то с ней и сделаю..."
И он спокойно лег спать.
"Если бы меня звали князем д'Атисом, согласились ли бы вы стать моей женой по окончании траура?.. А ведь д'Атис не любил вас, а Поль Астье вас любит и, гордясь своей любовью, хотел бы заявить об этом громко, во всеуслышание, а не скрывать, как что-то постыдное. Ах, Мари-Анто, Мари-Анто!.. Какой чудесный сон мне приснился!.. Прощайте навеки!.."
Она читала это письмо с трудом - глаза у нее опухли от слез, пролитых ночью.
- Господин Астье уехал?
Камеристка, высунувшись из окна, чтобы укрепить ставни, увидела коляску с г-ном Астье уже в конце главной аллеи - далеко, не вернешь. Герцогиня соскочила с кровати и подбежала к часам.
- Девять часов!
Экспресс проходил через Онзен в десять.
- Скорее верхового!.. Бертоли!.. Оседлать лучшую лошадь!..
Прямиком через лес можно приехать раньше. Пока ее приказания спешно исполнялись, она писала стоя, даже не одевшись! "Вернитесь!.. Все будет так, как вы хотите..." Нет, слишком холодно, он не вернется. Она разорвала записку и написала другую: "Твоей женой, твоей любовницей, чем хочешь, только твоей!.. твоей..." - и подписала: "Герцогиня Падовани". И вдруг, испугавшись при мысли, что он все же не вернется, решила:
- Я поеду сама... Амазонку, скорей!
Она крикнула в окно уже готовому к отъезду Бертоли и приказала ему оседлать для нее Мадемуазель Оже.
Пять лет она не ездила верхом. Амазонка трещала на ее располневшей талии, недоставало застежек.
- Оставь, Матеа, оставь...
С помертвевшим лицом она спустилась по лестнице, закинув на руку шлейф, среди остолбеневших выездных лакеев, и помчалась по аллее. Решетка, дорога. И вот она, овеваемая лесной прохладой, несется под сенью зеленых деревьев, по длинным аллеям, вспугивая своей бешеной скачкой птиц и зверей. Она хочет его догнать, он нужен ей во что бы то ни стало, только он, мужчина, возлюбленный, в чьих объятиях она умирает и возрождается вновь. Теперь, когда она познала любовь, какое ей дело до всего остального!.. Пригнувшись к седлу, она прислушивается, не слышно ли пыхтения паровоза, которое так легко различить в сельской тиши. Лишь бы поспеть вовремя!.. Безумная! Пусти она лошадь шагом, все равно она нагонит очаровательного беглеца - ведь он ее злой рок, которого избежать невозможно.
14
"М-ль Жермен де Фрейде.
Вилла Босежур, Париж - Дасси.
Кафе Орсе, одиннадцать часов. За завтраком.
Через каждые два часа и даже чаще, если только сумею, буду посылать тебе депеши, чтобы умерить твое волнение, дорогая сестричка, и чтобы чувствовать себя неразлучным с тобой в течение этого великого дня, который, я надеюсь, закончится моим избранием, несмотря на отступничество некоторых в последнюю минуту. Пишераль только что передал мне остроту Ланибуара: "В Академию входят со шпагой на перевязи, а не в руке" - намек на дуэль Астье. Дрался, правда, не я, но мерзавец для красного словца готов забыть о данном мне обещании. Не следует рассчитывать и на Данжу. Сколько раз он твердил: "Будьте одним из наших...", - а сегодня утром в секретариате шепнул мне; "Постарайтесь стать желанным", - вероятно, это лучшая острота из его репертуара. Но все равно! Успех мне обеспечен. Конкурентов бояться нечего. Барон Юшенар, автор "Пещерных людей", - член Французской академии! Да весь Париж бы взбунтовался. Что же касается г-на Дальзона, то я удивляюсь его смелости. У меня в руках его книга, его знаменитая книга... Я не решаюсь воспользоваться ею, но пусть он будет поосторожней!
Двенадцать часов.
Я во дворце Мазарини, у моего доброго учителя, - здесь буду дожидаться исхода выборов... Недурно придумано! Мне кажется только, что мой приход, хотя я о нем и предупредил заранее, вызвал переполох. Друзья наши кончали завтракать. Поднялась суматоха, захлопали двери. Корантина, вместо того чтобы провести в гостиную, втолкнула меня в архив, куда вскоре вслед за мной вошел и мэтр. Он казался смущенным, говорил, понизив голос, советовал мне держаться как можно тише. И до чего он был печален!.. Неужели у него дурные вести?.. "Нет, нет, голубчик..." Затем, крепко пожав мне руку, добавил: "Не падайте духом..." С некоторых пор бедняга сильно изменился. Видимо, у него какое-то горе, он с трудом удерживает слезы. Его снедает тайная глубокая скорбь, не имеющая, конечно, никакого отношения к моей кандидатуре, но я нахожусь в таком состоянии...
Придется ждать еще час с лишним. Чтобы скоротать время, рассматриваю на другой стороне двора через большую застекленную дверь, ведущую в зал заседаний, бюсты академиков. Уж не предзнаменование ли это?
Без четверти час.
Только что видел, как прошли один за другим мои судьи - тридцать семь, если я правильно сосчитал. Эпеншар в Ницце, Рипо-Бабен прикован к постели, а Луазильон покоится на кладбище. Как величественны эти знаменитые мужи, входящие в судилище! Те, кто помоложе, идут медленно и степенно, склонив голову, словно под гнетом тяжелой ответственности, а старики держатся прямо, бодро шагают вперед. Подагрики и ревматики, как, например, Курсон-Лоне, подъезжают в каретах к самому подъезду и опираются на руку кого-нибудь из собратьев. Бессмертные останавливаются, прежде чем подняться, оживленно беседуют небольшими группами, пожимая плечами, откидываясь назад, энергично жестикулируя. Чего бы только я не дал, чтобы услышать, как обсуждаются в последний раз мои шансы! Тихонько приотворяю окно. Коляска, нагруженная чемоданами, с грохотом въезжает во двор, из нее выходит путешественник в шубе и меховой шапке. Это Эпеншар, моя дорогая, Эпеншар, нарочно прибывший из Ниццы, чтобы подать за меня голос. Добрейшая душа!.. Потом прошел и мой учитель, сгорбленный, в широкополой шляпе, перелистывая экземпляр "Обнаженной", который я решился передать ему на всякий случай... Что делать, надо защищаться!
Двор опустел, остались две кареты, поджидающие хозяев, да бюст Минервы, стоящей на своем посту. Заступись за меня, богиня! А там, наверху, начинается перекличка и опрос: каждый академик обязан подтвердить председателю, что он никому не обещал своего голоса. Простая формальность, разумеется, на которую все отвечают, улыбаясь и отрицательно качая головой, как китайские болванчики.
Что-то неслыханное! Передав свою депешу Корантине, я подошел к окну, чтобы подышать свежим воздухом, и попытался прочесть в возвышающемся напротив мрачном здании решение моей участи, как вдруг у соседнего, тоже открытого, окна увидел Юшенара, почти бок о бок со мной... Юшенар, мой соперник, злейший враг Астье-Рею, в его кабинете!.. Оба в одинаковой степени изумленные, мы поклонились друг другу и тут же отпрянули... Однако он здесь, я слышу его, чувствую его за перегородкой. Без сомнения, он, так же как и я, ждет решения Академии, только со всеми удобствами, в бывшей гостиной Вильмена, а я задыхаюсь в этой дыре, заваленной старыми бумагами. Теперь я понимаю, почему мой приход вызвал переполох... Но в чем же дело? Как это случилось?.. Дорогая сестра! У меня голова идет кругом. Над кем же здесь смеются?
Полное поражение и измена! Подлая академическая интрига, которую я еще не могу разгадать.
Первый тур
Барон Юшенар ...... 17 голосов
Дальзон ........... 15 - "
Виконт де Фрейде ... 5 - "
Мозер .............. 1 голос
Второй тур
Барон Юшенар ...... 19 голосов
Дальзон ........... 15 - "
Виконт де Фрейде ... 3 голоса
Мозер .............. 1 голос
Третий тур
Барон Юшенар ...... 33 голоса
Дальзон ............ 4 - "
Виконт де Фрейде ... 0 голосов
Мозер .............. 1 голос
Очевидно, между вторым и третьим туром экземпляр "Обнаженной" ходил по рукам, но в интересах барона Юшенара... Объяснений!.. Я хочу, я требую объяснений!.. Я не выйду отсюда, прежде чем не получу их...
Половина третьего.
Можешь себе представить, дорогая сестра, что я испытал, когда вслед за доносившимися до меня из соседней комнаты поздравлениями и приветствиями, которые г-н и г-жа Астье, старик Рею и целый ряд посетителей приносили автору "Пещерных людей", дверь в архив раскрылась и вошел мой учитель, протягивая ко мне руки.
- Простите меня, дорогой друг!.. - От жары, от волнения он задыхался. Простите... Этот человек держал меня за горло... Я вынужден был... вынужден был... Я думал предотвратить грозящую мне страшную беду, но от судьбы не уйдешь даже ценою подлости.
Он раскрыл мне свои объятия, и я бросился к нему, не помня зла, хорошенько даже не понимая, что за мука, скрываемая от всех, его гложет.
В конце концов все это скоро удастся поправить. Превосходные вести о Рипо-Бабене: вряд ли он протянет эту неделю. Предстоит еще одна кампания, дорогая сестрица. К несчастью, салон Падовани будет закрыт всю зиму по случаю траура. Полем действия для нас остаются только приемные дни у г-жи Астье, г-жи Анселен и г-жи Эвиза, понедельники которой стали пользоваться успехом с легкой руки великого князя. Но прежде всего, дорогая сестрица, надо будет переехать. Пасси слишком отдален от центра, академики не станут там бывать. Ты скажешь, что я тебя совсем замучаю, но что делать, это вопрос первостепенной важности! Посмотри на Юшенара - никаких оснований попасть в Академию, кроме его приемов...
Я обедаю у моего добрейшего учителя, не жди меня.
Нежно любящий тебя брат
Абель де Фрейде.
Единственный голос за Мозера на всех турах - это голос Ланибуара, докладчика о премиях за добродетель. По этому поводу ходит анекдот, весьма игривый!.. Ну, да об этом не стоит и говорить... Кулисы дворца Мазарини... Что за комедия!"
15
- Какая мерзость!
- Необходимо ответить. Академия не может быть под ударом...
- Что вы! Напротив, Академия должна...
- Господа, господа! Настоящее мнение Академии...
В зале закрытых заседаний, у большого камина, над которым висит портрет кардинала Ришелье во весь рост, Бессмертные горячо спорят, прежде чем начать заседание.
Сумрачный, холодный свет парижского зимнего дня, проникающий сквозь застекленный потолок, еще усиливает ледяную торжественность мраморных бюстов, расставленных вдоль стен. Огромной раскаленной топке камина, красной, как сутана кардинала, не удается согреть этот своего рода маленький парламент или трибунал с зелеными кожаными креслами и длинным подковообразным столом перед кафедрой, не удается согреть педеля, стоящего у входа неподалеку от секретаря Пишераля.
Обыкновенно эти четверть часа, предоставляемые запоздавшим, - самая приятная часть заседания: академики, собравшись небольшими группами, вполголоса дружески судачат, повернувшись спиною к огню и подняв фалды фраков. Но сегодня разговор становился общим, приобретая характер резких публичных дебатов, в которых вновь прибывшие принимали участие, как только входили в зал, едва расписавшись на листе присутствующих. Иные, даже не переступив порога, снимая шубы, кашне и калоши в пустынном зале Академии наук, уже приоткрывали дверь, выражая возмущение этой подлостью, этим гнусным поступком.
Причина переполоха - появление в одной утренней газете очень резкого отзыва Флорентийской академии о "Галилее" Астье-Рею и о приложенных к нему исторических документах, явно подложных и нелепых. Отзыв этот, сообщенный конфиденциально председателю Французской академии, уже в течение нескольких дней тайно волновал всех Бессмертных, с лихорадочным нетерпением ожидавших решения Астье-Рею, но тот ограничивался неопределенными ответами:
- Знаю, знаю... Я все сделаю.
И вдруг этот самый отзыв, который, как они полагали, был известен только им, напечатан сегодня утром на первой странице самой распространенной в Париже газеты с оскорбительными комментариями по адресу непременного секретаря и всей Академии.
Вот чем вызвано это волнение, этот взрыв негодования, это возмущение беззастенчивостью журналиста и глупостью Астье-Рею, подавшего повод к таким нападкам, от которых они давно отвыкли - с тех пор, как Академия стала благоразумно открывать свои двери "газетчикам". Пылкий Ланибуар, искушенный во всех видах спорта, готов отрезать уши дерзкому писаке. Два-три собрата с трудом удерживают его.
- Перестаньте, Ланибуар!.. Шпага должна быть на перевязи, а не в руке... Ведь это ваша острота, черт возьми, хотя у нас вся Академия ею пользуется.
- Вам известно, господа, что Плиний Старший (*47) в тринадцатой книге своей "Естественной истории"... - крикнул Газан, который вошел, запыхавшись, ступая неуклюже, как слон, - что уже Плиний говорит о поддельных документах, в частности о подложном письме Приама на папирусе!..
- Господин Газан еще не расписался! - прервал его резким фальцетом Пишераль.
- Ах, виноват!..
Толстяк расписался, а затем продолжал рассказывать о папирусе, о царе Приаме, но речь его была заглушена гулом раздраженных голосов, среди которых явственно слышалось только одно слово: "Академия... Академия..." Все говорили о ней как о вполне реальном, живом существе, и каждый был убежден, что он один только знает и может выразить ее настоящее мнение. Внезапно шум затих: вошел Астье-Рею. Он расписался, совершенно спокойно положил на свое обычное место - место непременного секретаря - свой тяжелый портфель и, подойдя к коллегам, заявил:
- Господа! Я должен сообщить вам чрезвычайно неприятную новость... Я послал в Национальную библиотеку на экспертизу пятнадцать тысяч автографов, составляющих то, что я называл своей коллекцией... И вот, милостивые государи, все они оказались подложными, все!.. Флорентийская академия права. Я стал жертвой чудовищного обмана.
Он отирал крупные капли пота, выступившие у него на лбу после тяжкого признания.
- Ну, и что же дальше, господин непременный секретарь? - вызывающе спросил кто-то.
- Что дальше, господин Данжу? Мне оставалось только обратиться в суд... что я и сделал...
Все начали протестовать, заявляя, что такой процесс невозможен, что посмешищем станет сама Академия, но Астье-Рею добавил:
- Искренне сожалею, дорогие коллеги, но решение мое бесповоротно... Впрочем, преступник уже в тюрьме, и следствие начато...
Никогда еще зал закрытых заседаний не оглашался таким ревом, каким были встречены эти слова. И, как всегда, среди самых неистовых выделялся Ланибуар. Он орал, что Академии следует избавиться от столь опасного сочлена. В первом порыве гнева некоторые академики принялись громко обсуждать его предложение. Исполнимо ли оно? Может ли Академия, скомпрометированная одним из своих членов, сказать ему: "Уходите, я беру назад свое решение... Бессмертный! Я возвращаю вас в лоно простых смертных".
И вдруг, расслышав ли что-либо из этого препирательства или по какому-то наитию, которое порой озаряет совершенно глухих людей, старик Рею, державшийся из боязни удара в стороне, вдали от камина, изрек громко и монотонно:
- При Реставрации по мотивам чисто политическим мы исключили не менее одиннадцати членов...
Старец подтвердил эти слова кивком головы, словно призывая в свидетели своих современников - белые бюсты с пустыми глазами, расставленные на пьедесталах вдоль стен зала.
- Одиннадцать, черт возьми!.. - в наступившей тишине пробормотал Данжу.
А Ланибуар с обычным для него цинизмом воскликнул:
- Все организации, управляемые не единолично, трусливы, таков закон природы!.. Жить-то ведь надо!..
Тут Эпеншар, замешкавшийся у входа, где он толковал о чем-то с Пишералем, подошел к своим коллегам и, не повышая голоса, откашлявшись, заявил, что непременный секретарь не один виновен в этом деле, доказательством служит протокол от 8 июня 1879 года, который сейчас будет оглашен.
Пишераль тоненьким голоском, весело и скороговоркой прочел:
- "8 июня 1879 года Леонар-Пьер-Александр Астье-Рею принес в дар Французской академии письмо Ротру кардиналу Ришелье о статуте Высокого собрания. Академия, ознакомившись с этим доселе не опубликованным и в высшей степени любопытным документом, изъявляет дарителю свою признательность, постановляет включить письмо Ротру в настоящий протокол. Приводим его текстуально..."
Здесь секретарь замедлил чтение, весьма язвительно делая ударение на каждом слове:
- ..."текстуально, то есть со всеми описками, встречающимися в частной переписке и только подтверждающими подлинность документа".
Озаренные тусклым светом, падавшим с застекленного потолка, все стояли неподвижно, избегая смотреть друг на друга, и слушали в полном замешательстве.
- Письмо тоже прочесть? - с улыбкой спросил Пишераль; его все это явно забавляло.
- Читайте и письмо, - ответил Эпеншар.
Но при первых же словах послышалось:
- Довольно!.. Довольно!.. Перестаньте!..
Теперь они краснели из-за послания Ротру, подложность которого бросалась в глаза. Просто школьническая подделка: неправильные обороты, половина слов в то время неизвестных... Какое ослепление! Как они могли!..
- Итак, вы видите, господа, что было бы крайне несправедливо обвинять нашего несчастного собрата... - заговорил Эпеншар и, повернувшись к непременному секретарю, стал заклинать его отказаться от скандального процесса, который затронет честь всей Академии и даже великого кардинала.
Но ни пылкость этой речи, ни эффектность жеста, которым оратор указал на пелерину кардинала-основателя, не могли сломить дикое упрямство Астье-Рею; выпрямившись во весь рост, он стоял посреди зала у столика, служившего трибуной для сообщений и докладов, и, непоколебимый, сжав кулаки, словно опасаясь, что его волю могут вырвать у него из рук, твердил:
- Ничто, слышите, ничто не изменит моего решения!
И его толстые сдвинутые пальцы гневно стучали по дереву стола.
- О господа! Я и так медлил, я сделал слишком много уступок такого рода соображениям... Поймите же, что мой "Галилей" меня душит, у меня не хватает средств скупить его, и я вижу его на витринах книгопродавцев под моим именем, свидетельствующим о моем сообщничестве с подделывателем документов.
Так чего же он хотел? Собственными руками вырвать эти запятнанные страницы из своей книги, предать их публичному сожжению. Возможность к этому предоставит ему процесс.
- Вы говорите, что нас подымут на смех, но Академия стоит высоко, ей это не страшно. А я, разоренный, осмеянный, смогу гордиться тем, что сберег свое имя, свой труд и достоинство истории. На большее я и не претендую.
Сквозь напыщенность его речи слышались искренность и прямота, звучавшие диссонансом в этой среде, привыкшей сглаживать острые углы мягкими, как вата, компромиссами и условностями.
Внезапно педель объявил:
- Четыре часа, господа!..
Четыре часа! А относительно похорон Рипо-Бабена еще ничего окончательно не решено.
- В самом деле!.. Бедный Рипо-Бабен!.. - насмешливым тоном заметил Данжу.
- Он-то умер вовремя! - мрачно изрек Ланибуар.
Но его острота пропала даром. Педель кричал; "По местам, господа!..", председатель звонил в колокольчик, по правую руку от него занял место хранитель печати Деминьер, а по левую - непременный секретарь Астье-Рею, овладев собой, спокойно читал отчет похоронной комиссии под несмолкавшее шушуканье присутствующих и под стук бившего по стеклам града.
- Как вы сегодня поздно! - проворчала Корантина, открывая барину дверь. На нее дворец Мазарини не производил никакого впечатления. - Ваш сынок у вас в кабинете, и барыня с ним... Проходите через архив... В гостиной полно народу.
Утром повидаться не удалось: герцогиня была занята делами, проверяла счета дворецкого и расчеты с фермерами, вызвав восторг нотариуса Гобино, который говорил Полю за завтраком, лукаво улыбаясь каждой морщинкой своего старого высохшего лица:
- Ну, эту не проведешь!
"Много ты смыслишь!" - думал подстерегающий зверя молодой охотник, пощипывая свою белокурую бородку. Тем не менее, слыша, как резко и сухо звучало чудесное, страстное контральто во время этих деловых разговоров, он понимал, что игра предстоит нешуточная.
После завтрака прибыли из Парижа ящики с туалетами от Шприхта вместе со старшей закройщицей и двумя мастерицами. Наконец к четырем часам герцогиня спустилась в дивном костюме, делавшем ее совсем молодой и стройной, и предложила Полю прогуляться по парку. Они шли рядом по аллеям, нога в ногу, бодрым шагом, стараясь уйти от стука граблей, которыми садовники три раза в день вели борьбу с опавшими листьями. Но, сколько ни хлопотали рабочие, час спустя дорожки вновь покрывались красочным восточным ковром богатых оттенков - пурпурных, золотистых, зеленых, - и он шуршал под ногами герцогини и ее спутника во время их прогулки под косыми лучами ласкающего осеннего солнца. Герцогиня говорила о своем муже, причинившем ей так много страданий в дни ее молодости, старательно подчеркивая, что траур она носит лишь из приличия, ради соблюдения светских условностей, что сердцем она не скорбит. Поль прекрасно понимал, в чем дело, улыбался, но твердо решил не изменять своей тактики, быть по-прежнему холодным и сдержанным.
В самом конце парка они присели на скамейку возле скрытой кленами и бирючиной беседки, где хранились сети и весла маленькой флотилии. Отсюда виднелись сбегавшие под гору лужайки, высокие и низкорослые старые деревья, освещенные солнцем, местами словно позолоченные, а за ними глазам открывался замок; с закрытыми по большей части окнами, с опустевшими террасами, с возносившимися ввысь фонарями и башнями, он казался еще величественнее, еще более погруженным в прошлое.
- Как грустно расставаться со всем этим! - со вздохом сказал Поль.
Герцогиня взглянула на него в недоумении, нахмурившись, сдвинув брови... Уехать? Он хочет уехать?.. Но почему?
- Такова жизнь, увы! Ничего не поделаешь...
- Расстаться?.. А я?.. А это большое путешествие, которое мы собирались предпринять вместе?
- Я вам не противоречил...
Но разве такой бедный художник, как он, может себе позволить поездку в Палестину? Мечты!.. Несбыточные мечты!.. Дахабиэ Ведрина - дырявый челн на Луаре.
Она пожала плечами - прекрасными плечами патрицианки.
- Оставьте, Поль, это - ребячество! Разве всем, что я имею, вы не владеете наравне со мной?
- В качестве кого же?
Слово было сказано! Но она еще не понимала, куда он клонит. А он, боясь, что поторопился, добавил:
- Да, в качестве кого перед лицом узкого в своих суждениях света я буду путешествовать с вами?
- В таком случае останемся в Муссо.
Он склонился с любезной иронией:
- Вашему архитектору здесь больше нечего делать.
- Не беспокойтесь, мы найдем ему работу... даже если бы мне пришлось ночью поджечь замок...
Она смеялась своим чудесным, сладострастным смехом, прижималась к нему, хватала его руки, гладила себе ими лицо, льнула к нему. Но того слова, которого ожидал Поль, которого он от нее добивался, она так и не произнесла.
- Если вы меня любите, Мари-Антония, - резко сказал он, - позвольте мне уехать, я должен подумать о своем будущем, о своих близких... Мне никогда не простят зависимости от женщины, которая мне не жена и никогда ею не будет.
Она поняла, закрыла глаза, точно перед пропастью, и в наступившей тишине слышно было, как под дуновением ветерка падают в парке листья одни, еще напоенные соками, скользили с ветки на ветку, другие, совсем невесомые, шуршали еле слышно, как женское платье: казалось, будто безмолвная толпа крадучись бродит вокруг беседки под кленами. Герцогиня, вся дрожа, поднялась.
- Холодно, пойдемте домой.
Жертва была принесена. Ей этого не пережить, но свет не увидит унизительного превращения герцогини Падовани в г-жу Поль Астье, герцогини, вышедшей замуж за своего архитектора.
Поль весь вечер без малейшей рисовки занимался приготовлениями к отъезду: велел уложить вещи, осведомился о расписании поездов, по-царски одарил слуг, был непринужден и разговорчив, но не сумел добиться ни единого слова от прекрасной Антонии, молчаливой, нахмуренной, поглощенной чтением журнала, страницы которого она забывала перелистывать. Только когда Поль стал прощаться с нею и благодарить за длительное сердечное гостеприимство, он увидел при свете лампы под большим кружевным абажуром выражение бесконечной муки на ее гордом лице и молящую нежность в прекрасных глазах - мольбу пораженного насмерть зверя.
Поднявшись к себе, молодой человек убедился, что курительная комната заперта. Он погасил свет и стал ждать, замерев на диване у маленькой двери. Если она не придет, значит, он ошибся, и надо будет все начинать сызнова. Но вот в потайном коридоре послышался легкий шорох шелкового пеньюара. Казалось, невозможность войти вызвала удивление, потом последовал даже не стук, а скорее легкое прикосновение пальцем к замку. Поль не шелохнулся, не двинулся с места, даже когда раздалось легкое покашливание. Затем он услышал, как она удаляется неспокойными, неравномерными шагами.
"Ну, теперь попалась, - подумал молодой человек. - Что захочу, то с ней и сделаю..."
И он спокойно лег спать.
"Если бы меня звали князем д'Атисом, согласились ли бы вы стать моей женой по окончании траура?.. А ведь д'Атис не любил вас, а Поль Астье вас любит и, гордясь своей любовью, хотел бы заявить об этом громко, во всеуслышание, а не скрывать, как что-то постыдное. Ах, Мари-Анто, Мари-Анто!.. Какой чудесный сон мне приснился!.. Прощайте навеки!.."
Она читала это письмо с трудом - глаза у нее опухли от слез, пролитых ночью.
- Господин Астье уехал?
Камеристка, высунувшись из окна, чтобы укрепить ставни, увидела коляску с г-ном Астье уже в конце главной аллеи - далеко, не вернешь. Герцогиня соскочила с кровати и подбежала к часам.
- Девять часов!
Экспресс проходил через Онзен в десять.
- Скорее верхового!.. Бертоли!.. Оседлать лучшую лошадь!..
Прямиком через лес можно приехать раньше. Пока ее приказания спешно исполнялись, она писала стоя, даже не одевшись! "Вернитесь!.. Все будет так, как вы хотите..." Нет, слишком холодно, он не вернется. Она разорвала записку и написала другую: "Твоей женой, твоей любовницей, чем хочешь, только твоей!.. твоей..." - и подписала: "Герцогиня Падовани". И вдруг, испугавшись при мысли, что он все же не вернется, решила:
- Я поеду сама... Амазонку, скорей!
Она крикнула в окно уже готовому к отъезду Бертоли и приказала ему оседлать для нее Мадемуазель Оже.
Пять лет она не ездила верхом. Амазонка трещала на ее располневшей талии, недоставало застежек.
- Оставь, Матеа, оставь...
С помертвевшим лицом она спустилась по лестнице, закинув на руку шлейф, среди остолбеневших выездных лакеев, и помчалась по аллее. Решетка, дорога. И вот она, овеваемая лесной прохладой, несется под сенью зеленых деревьев, по длинным аллеям, вспугивая своей бешеной скачкой птиц и зверей. Она хочет его догнать, он нужен ей во что бы то ни стало, только он, мужчина, возлюбленный, в чьих объятиях она умирает и возрождается вновь. Теперь, когда она познала любовь, какое ей дело до всего остального!.. Пригнувшись к седлу, она прислушивается, не слышно ли пыхтения паровоза, которое так легко различить в сельской тиши. Лишь бы поспеть вовремя!.. Безумная! Пусти она лошадь шагом, все равно она нагонит очаровательного беглеца - ведь он ее злой рок, которого избежать невозможно.
14
"М-ль Жермен де Фрейде.
Вилла Босежур, Париж - Дасси.
Кафе Орсе, одиннадцать часов. За завтраком.
Через каждые два часа и даже чаще, если только сумею, буду посылать тебе депеши, чтобы умерить твое волнение, дорогая сестричка, и чтобы чувствовать себя неразлучным с тобой в течение этого великого дня, который, я надеюсь, закончится моим избранием, несмотря на отступничество некоторых в последнюю минуту. Пишераль только что передал мне остроту Ланибуара: "В Академию входят со шпагой на перевязи, а не в руке" - намек на дуэль Астье. Дрался, правда, не я, но мерзавец для красного словца готов забыть о данном мне обещании. Не следует рассчитывать и на Данжу. Сколько раз он твердил: "Будьте одним из наших...", - а сегодня утром в секретариате шепнул мне; "Постарайтесь стать желанным", - вероятно, это лучшая острота из его репертуара. Но все равно! Успех мне обеспечен. Конкурентов бояться нечего. Барон Юшенар, автор "Пещерных людей", - член Французской академии! Да весь Париж бы взбунтовался. Что же касается г-на Дальзона, то я удивляюсь его смелости. У меня в руках его книга, его знаменитая книга... Я не решаюсь воспользоваться ею, но пусть он будет поосторожней!
Двенадцать часов.
Я во дворце Мазарини, у моего доброго учителя, - здесь буду дожидаться исхода выборов... Недурно придумано! Мне кажется только, что мой приход, хотя я о нем и предупредил заранее, вызвал переполох. Друзья наши кончали завтракать. Поднялась суматоха, захлопали двери. Корантина, вместо того чтобы провести в гостиную, втолкнула меня в архив, куда вскоре вслед за мной вошел и мэтр. Он казался смущенным, говорил, понизив голос, советовал мне держаться как можно тише. И до чего он был печален!.. Неужели у него дурные вести?.. "Нет, нет, голубчик..." Затем, крепко пожав мне руку, добавил: "Не падайте духом..." С некоторых пор бедняга сильно изменился. Видимо, у него какое-то горе, он с трудом удерживает слезы. Его снедает тайная глубокая скорбь, не имеющая, конечно, никакого отношения к моей кандидатуре, но я нахожусь в таком состоянии...
Придется ждать еще час с лишним. Чтобы скоротать время, рассматриваю на другой стороне двора через большую застекленную дверь, ведущую в зал заседаний, бюсты академиков. Уж не предзнаменование ли это?
Без четверти час.
Только что видел, как прошли один за другим мои судьи - тридцать семь, если я правильно сосчитал. Эпеншар в Ницце, Рипо-Бабен прикован к постели, а Луазильон покоится на кладбище. Как величественны эти знаменитые мужи, входящие в судилище! Те, кто помоложе, идут медленно и степенно, склонив голову, словно под гнетом тяжелой ответственности, а старики держатся прямо, бодро шагают вперед. Подагрики и ревматики, как, например, Курсон-Лоне, подъезжают в каретах к самому подъезду и опираются на руку кого-нибудь из собратьев. Бессмертные останавливаются, прежде чем подняться, оживленно беседуют небольшими группами, пожимая плечами, откидываясь назад, энергично жестикулируя. Чего бы только я не дал, чтобы услышать, как обсуждаются в последний раз мои шансы! Тихонько приотворяю окно. Коляска, нагруженная чемоданами, с грохотом въезжает во двор, из нее выходит путешественник в шубе и меховой шапке. Это Эпеншар, моя дорогая, Эпеншар, нарочно прибывший из Ниццы, чтобы подать за меня голос. Добрейшая душа!.. Потом прошел и мой учитель, сгорбленный, в широкополой шляпе, перелистывая экземпляр "Обнаженной", который я решился передать ему на всякий случай... Что делать, надо защищаться!
Двор опустел, остались две кареты, поджидающие хозяев, да бюст Минервы, стоящей на своем посту. Заступись за меня, богиня! А там, наверху, начинается перекличка и опрос: каждый академик обязан подтвердить председателю, что он никому не обещал своего голоса. Простая формальность, разумеется, на которую все отвечают, улыбаясь и отрицательно качая головой, как китайские болванчики.
Что-то неслыханное! Передав свою депешу Корантине, я подошел к окну, чтобы подышать свежим воздухом, и попытался прочесть в возвышающемся напротив мрачном здании решение моей участи, как вдруг у соседнего, тоже открытого, окна увидел Юшенара, почти бок о бок со мной... Юшенар, мой соперник, злейший враг Астье-Рею, в его кабинете!.. Оба в одинаковой степени изумленные, мы поклонились друг другу и тут же отпрянули... Однако он здесь, я слышу его, чувствую его за перегородкой. Без сомнения, он, так же как и я, ждет решения Академии, только со всеми удобствами, в бывшей гостиной Вильмена, а я задыхаюсь в этой дыре, заваленной старыми бумагами. Теперь я понимаю, почему мой приход вызвал переполох... Но в чем же дело? Как это случилось?.. Дорогая сестра! У меня голова идет кругом. Над кем же здесь смеются?
Полное поражение и измена! Подлая академическая интрига, которую я еще не могу разгадать.
Первый тур
Барон Юшенар ...... 17 голосов
Дальзон ........... 15 - "
Виконт де Фрейде ... 5 - "
Мозер .............. 1 голос
Второй тур
Барон Юшенар ...... 19 голосов
Дальзон ........... 15 - "
Виконт де Фрейде ... 3 голоса
Мозер .............. 1 голос
Третий тур
Барон Юшенар ...... 33 голоса
Дальзон ............ 4 - "
Виконт де Фрейде ... 0 голосов
Мозер .............. 1 голос
Очевидно, между вторым и третьим туром экземпляр "Обнаженной" ходил по рукам, но в интересах барона Юшенара... Объяснений!.. Я хочу, я требую объяснений!.. Я не выйду отсюда, прежде чем не получу их...
Половина третьего.
Можешь себе представить, дорогая сестра, что я испытал, когда вслед за доносившимися до меня из соседней комнаты поздравлениями и приветствиями, которые г-н и г-жа Астье, старик Рею и целый ряд посетителей приносили автору "Пещерных людей", дверь в архив раскрылась и вошел мой учитель, протягивая ко мне руки.
- Простите меня, дорогой друг!.. - От жары, от волнения он задыхался. Простите... Этот человек держал меня за горло... Я вынужден был... вынужден был... Я думал предотвратить грозящую мне страшную беду, но от судьбы не уйдешь даже ценою подлости.
Он раскрыл мне свои объятия, и я бросился к нему, не помня зла, хорошенько даже не понимая, что за мука, скрываемая от всех, его гложет.
В конце концов все это скоро удастся поправить. Превосходные вести о Рипо-Бабене: вряд ли он протянет эту неделю. Предстоит еще одна кампания, дорогая сестрица. К несчастью, салон Падовани будет закрыт всю зиму по случаю траура. Полем действия для нас остаются только приемные дни у г-жи Астье, г-жи Анселен и г-жи Эвиза, понедельники которой стали пользоваться успехом с легкой руки великого князя. Но прежде всего, дорогая сестрица, надо будет переехать. Пасси слишком отдален от центра, академики не станут там бывать. Ты скажешь, что я тебя совсем замучаю, но что делать, это вопрос первостепенной важности! Посмотри на Юшенара - никаких оснований попасть в Академию, кроме его приемов...
Я обедаю у моего добрейшего учителя, не жди меня.
Нежно любящий тебя брат
Абель де Фрейде.
Единственный голос за Мозера на всех турах - это голос Ланибуара, докладчика о премиях за добродетель. По этому поводу ходит анекдот, весьма игривый!.. Ну, да об этом не стоит и говорить... Кулисы дворца Мазарини... Что за комедия!"
15
- Какая мерзость!
- Необходимо ответить. Академия не может быть под ударом...
- Что вы! Напротив, Академия должна...
- Господа, господа! Настоящее мнение Академии...
В зале закрытых заседаний, у большого камина, над которым висит портрет кардинала Ришелье во весь рост, Бессмертные горячо спорят, прежде чем начать заседание.
Сумрачный, холодный свет парижского зимнего дня, проникающий сквозь застекленный потолок, еще усиливает ледяную торжественность мраморных бюстов, расставленных вдоль стен. Огромной раскаленной топке камина, красной, как сутана кардинала, не удается согреть этот своего рода маленький парламент или трибунал с зелеными кожаными креслами и длинным подковообразным столом перед кафедрой, не удается согреть педеля, стоящего у входа неподалеку от секретаря Пишераля.
Обыкновенно эти четверть часа, предоставляемые запоздавшим, - самая приятная часть заседания: академики, собравшись небольшими группами, вполголоса дружески судачат, повернувшись спиною к огню и подняв фалды фраков. Но сегодня разговор становился общим, приобретая характер резких публичных дебатов, в которых вновь прибывшие принимали участие, как только входили в зал, едва расписавшись на листе присутствующих. Иные, даже не переступив порога, снимая шубы, кашне и калоши в пустынном зале Академии наук, уже приоткрывали дверь, выражая возмущение этой подлостью, этим гнусным поступком.
Причина переполоха - появление в одной утренней газете очень резкого отзыва Флорентийской академии о "Галилее" Астье-Рею и о приложенных к нему исторических документах, явно подложных и нелепых. Отзыв этот, сообщенный конфиденциально председателю Французской академии, уже в течение нескольких дней тайно волновал всех Бессмертных, с лихорадочным нетерпением ожидавших решения Астье-Рею, но тот ограничивался неопределенными ответами:
- Знаю, знаю... Я все сделаю.
И вдруг этот самый отзыв, который, как они полагали, был известен только им, напечатан сегодня утром на первой странице самой распространенной в Париже газеты с оскорбительными комментариями по адресу непременного секретаря и всей Академии.
Вот чем вызвано это волнение, этот взрыв негодования, это возмущение беззастенчивостью журналиста и глупостью Астье-Рею, подавшего повод к таким нападкам, от которых они давно отвыкли - с тех пор, как Академия стала благоразумно открывать свои двери "газетчикам". Пылкий Ланибуар, искушенный во всех видах спорта, готов отрезать уши дерзкому писаке. Два-три собрата с трудом удерживают его.
- Перестаньте, Ланибуар!.. Шпага должна быть на перевязи, а не в руке... Ведь это ваша острота, черт возьми, хотя у нас вся Академия ею пользуется.
- Вам известно, господа, что Плиний Старший (*47) в тринадцатой книге своей "Естественной истории"... - крикнул Газан, который вошел, запыхавшись, ступая неуклюже, как слон, - что уже Плиний говорит о поддельных документах, в частности о подложном письме Приама на папирусе!..
- Господин Газан еще не расписался! - прервал его резким фальцетом Пишераль.
- Ах, виноват!..
Толстяк расписался, а затем продолжал рассказывать о папирусе, о царе Приаме, но речь его была заглушена гулом раздраженных голосов, среди которых явственно слышалось только одно слово: "Академия... Академия..." Все говорили о ней как о вполне реальном, живом существе, и каждый был убежден, что он один только знает и может выразить ее настоящее мнение. Внезапно шум затих: вошел Астье-Рею. Он расписался, совершенно спокойно положил на свое обычное место - место непременного секретаря - свой тяжелый портфель и, подойдя к коллегам, заявил:
- Господа! Я должен сообщить вам чрезвычайно неприятную новость... Я послал в Национальную библиотеку на экспертизу пятнадцать тысяч автографов, составляющих то, что я называл своей коллекцией... И вот, милостивые государи, все они оказались подложными, все!.. Флорентийская академия права. Я стал жертвой чудовищного обмана.
Он отирал крупные капли пота, выступившие у него на лбу после тяжкого признания.
- Ну, и что же дальше, господин непременный секретарь? - вызывающе спросил кто-то.
- Что дальше, господин Данжу? Мне оставалось только обратиться в суд... что я и сделал...
Все начали протестовать, заявляя, что такой процесс невозможен, что посмешищем станет сама Академия, но Астье-Рею добавил:
- Искренне сожалею, дорогие коллеги, но решение мое бесповоротно... Впрочем, преступник уже в тюрьме, и следствие начато...
Никогда еще зал закрытых заседаний не оглашался таким ревом, каким были встречены эти слова. И, как всегда, среди самых неистовых выделялся Ланибуар. Он орал, что Академии следует избавиться от столь опасного сочлена. В первом порыве гнева некоторые академики принялись громко обсуждать его предложение. Исполнимо ли оно? Может ли Академия, скомпрометированная одним из своих членов, сказать ему: "Уходите, я беру назад свое решение... Бессмертный! Я возвращаю вас в лоно простых смертных".
И вдруг, расслышав ли что-либо из этого препирательства или по какому-то наитию, которое порой озаряет совершенно глухих людей, старик Рею, державшийся из боязни удара в стороне, вдали от камина, изрек громко и монотонно:
- При Реставрации по мотивам чисто политическим мы исключили не менее одиннадцати членов...
Старец подтвердил эти слова кивком головы, словно призывая в свидетели своих современников - белые бюсты с пустыми глазами, расставленные на пьедесталах вдоль стен зала.
- Одиннадцать, черт возьми!.. - в наступившей тишине пробормотал Данжу.
А Ланибуар с обычным для него цинизмом воскликнул:
- Все организации, управляемые не единолично, трусливы, таков закон природы!.. Жить-то ведь надо!..
Тут Эпеншар, замешкавшийся у входа, где он толковал о чем-то с Пишералем, подошел к своим коллегам и, не повышая голоса, откашлявшись, заявил, что непременный секретарь не один виновен в этом деле, доказательством служит протокол от 8 июня 1879 года, который сейчас будет оглашен.
Пишераль тоненьким голоском, весело и скороговоркой прочел:
- "8 июня 1879 года Леонар-Пьер-Александр Астье-Рею принес в дар Французской академии письмо Ротру кардиналу Ришелье о статуте Высокого собрания. Академия, ознакомившись с этим доселе не опубликованным и в высшей степени любопытным документом, изъявляет дарителю свою признательность, постановляет включить письмо Ротру в настоящий протокол. Приводим его текстуально..."
Здесь секретарь замедлил чтение, весьма язвительно делая ударение на каждом слове:
- ..."текстуально, то есть со всеми описками, встречающимися в частной переписке и только подтверждающими подлинность документа".
Озаренные тусклым светом, падавшим с застекленного потолка, все стояли неподвижно, избегая смотреть друг на друга, и слушали в полном замешательстве.
- Письмо тоже прочесть? - с улыбкой спросил Пишераль; его все это явно забавляло.
- Читайте и письмо, - ответил Эпеншар.
Но при первых же словах послышалось:
- Довольно!.. Довольно!.. Перестаньте!..
Теперь они краснели из-за послания Ротру, подложность которого бросалась в глаза. Просто школьническая подделка: неправильные обороты, половина слов в то время неизвестных... Какое ослепление! Как они могли!..
- Итак, вы видите, господа, что было бы крайне несправедливо обвинять нашего несчастного собрата... - заговорил Эпеншар и, повернувшись к непременному секретарю, стал заклинать его отказаться от скандального процесса, который затронет честь всей Академии и даже великого кардинала.
Но ни пылкость этой речи, ни эффектность жеста, которым оратор указал на пелерину кардинала-основателя, не могли сломить дикое упрямство Астье-Рею; выпрямившись во весь рост, он стоял посреди зала у столика, служившего трибуной для сообщений и докладов, и, непоколебимый, сжав кулаки, словно опасаясь, что его волю могут вырвать у него из рук, твердил:
- Ничто, слышите, ничто не изменит моего решения!
И его толстые сдвинутые пальцы гневно стучали по дереву стола.
- О господа! Я и так медлил, я сделал слишком много уступок такого рода соображениям... Поймите же, что мой "Галилей" меня душит, у меня не хватает средств скупить его, и я вижу его на витринах книгопродавцев под моим именем, свидетельствующим о моем сообщничестве с подделывателем документов.
Так чего же он хотел? Собственными руками вырвать эти запятнанные страницы из своей книги, предать их публичному сожжению. Возможность к этому предоставит ему процесс.
- Вы говорите, что нас подымут на смех, но Академия стоит высоко, ей это не страшно. А я, разоренный, осмеянный, смогу гордиться тем, что сберег свое имя, свой труд и достоинство истории. На большее я и не претендую.
Сквозь напыщенность его речи слышались искренность и прямота, звучавшие диссонансом в этой среде, привыкшей сглаживать острые углы мягкими, как вата, компромиссами и условностями.
Внезапно педель объявил:
- Четыре часа, господа!..
Четыре часа! А относительно похорон Рипо-Бабена еще ничего окончательно не решено.
- В самом деле!.. Бедный Рипо-Бабен!.. - насмешливым тоном заметил Данжу.
- Он-то умер вовремя! - мрачно изрек Ланибуар.
Но его острота пропала даром. Педель кричал; "По местам, господа!..", председатель звонил в колокольчик, по правую руку от него занял место хранитель печати Деминьер, а по левую - непременный секретарь Астье-Рею, овладев собой, спокойно читал отчет похоронной комиссии под несмолкавшее шушуканье присутствующих и под стук бившего по стеклам града.
- Как вы сегодня поздно! - проворчала Корантина, открывая барину дверь. На нее дворец Мазарини не производил никакого впечатления. - Ваш сынок у вас в кабинете, и барыня с ним... Проходите через архив... В гостиной полно народу.