Страница:
– Ну да, конечно, помню. Кстати, как вам нравится подправленный финал?
– Резня во дворе – ваша работа? – с отвращением поинтересовался фон Фирхоф.
– Разумеется, я ведь обещал вам освобождение и прочие компенсации. Процесс запущен, остается только подождать, скоро вас выпустят. Всегда питал слабость к жанру альтернативной истории. Оцените мою дружбу, Фирхоф-Ренгер, ради вашего спасения я собираюсь устроить в Церене небольшую революцию…
– Что?! Revolutio? Вы хотите сказать – государственный переворот?!
– Ну да, вот именно, кое-что примерно в этом роде. Попытаюсь объяснить. Революция – это глубокие качественные изменения в развитии явления…
– Вы лишились рассудка, Россенхель! – в ярости рявкнул фон Фирхоф. – Вы окончательно тронулись умом, это и есть ваше качественное изменение! Разве не вы жаловались мне, что даже малое вмешательство вашей ворожбы может обернуться настоящей катастрофой?
– Тогда я был в нетрезвом состоянии.
– Разве не вы говорили мне, что для гуманизации нравов необходимы просвещение и время?
– Может быть, что-то в подобном роде и говорилось второпях…
– А кто сказал мне, что литературный вымысел не должен идти против законов натуры, общества и естества?!
– Не наступайте на горло вольному литератору. Ad cogitandum et agendum homo natus est![27]
– Argumentum ad ignorantiam. [28] Вы действуете сurrente calamo*. [Беглым пером (лат.).] Вы не литератор, вы литературный халтурщик.
– Я вам же помогаю, неблагодарный Ренгер! Amicus certus in re incerta cernitur. [29]
– Я вижу, вы нахватались латыни, Россенхель, но от этого не стали обстоятельнее и умнее. Из-за Грани сокрушать то, что не вами создано, пользуясь безнаказанностью, это по крайней мере не благородно.
– А я никогда не претендовал на благородное происхождение! Кстати, ай-ай-ай, не ожидал, что вы, мой друг, такой закоренелый, упертый монархист. Если вам дорога идея процветания церенской императорской власти, хотите – посажу на престол? А что? Вы человек гуманистического склада, опытный и честный, может быть…
– Вот именно, я честно служил Империи. Не смейте переделывать меня в узурпатора и государственного изменника.
– А мне кажется, – ехидно возразил Адальберт. – вы и так уже арестованы за измену.
Людвиг прикинул, не попытаться ли дотянуться до Хрониста.
– И не мечтайте, – поспешно добавил догадливый Россенхель. – Вас не пропустит окно Портала. Да и вообще, клянусь своим гримуаром, вы меня огорчаете. В конце концов, я старался ради вас… Вы мне нравитесь как персонаж!
– Тогда ради меня, Вольф, прекратите это безбожное безобразие.
Хронист вздохнул, оторвал от рукава и выбросил круглую колючку какого-то растения.
– А так все лихо закручивалось. Право, мне жаль корежить сюжет собственного творения.
– Презренный эскапист. Ваше творение – бред по сравнению с реальностью.
– Ладно. Ладно, вы меня убедили, однако, не слишком-то ликуйте, любезный. Правило “не навреди” действует в обе стороны. Я, скрепя сердце, не стану более вмешиваться, но на мою помощь тоже особо не надейтесь. Revolutio уже началась, справляйтесь с нею сами. Если вы считаете, что она по сути чужда вашей драгоценной Империи, это наверняка будет не сложнее, чем прихлопнуть саранчу.
– Саранчу?! Вы сказали – прихлопнуть саранчу? По-вашему, это просто? Стойте, Адальберт!
Портал уже тускнел, проем окна оборачивался серым камнем.
Людвиг сел на скамью, бессильно опустив руки.
– Меняются миры и времена, но не проходит глупость людская. Ну и что мне теперь делать?
Фон Фирхоф прислушался. Укрытое громадой камня сердце замка ожило – стучали кованые сапоги, невидимая процессия быстро приближалась к запертой двери темницы. Угрюмо загрохотал засов и под своды тюрьмы вошел император.
На поясе Гагена не было меча, с пальца исчезло массивное имперское кольцо, повредившее левое веко Людвига. Вид у Гагена был ошеломленный, фон Фирхоф заметил брызги крови на тонком белом сукне императорского рукава. В этот миг неуместная ирония посетила разжалованного советника. “Похоже, наш доблестный государь взялся сражаться собственной рукой…”
За спиною побежденного властителя захлопнулась тюремная дверь. Торжествующие голоса затихали, удаляясь. Император, пытаясь сохранить достоинство, тяжело опустился на скамью. Людвиг искоса здоровым глазом посмотрел на повелителя – свергнутый владыка Церена сидел, устало опустив широкие плечи. Он даже не оглянулся на бывшего фаворита. У края нижних век тридцатитрехлетнего Гагена набрякли мешки, в волосах возле уха вились нити ранней седины, но взгляд императора оставался твердым, глаза его гневно сверкали. “Он сильно сдал, но не сдается обстоятельствам”, – с некоторым раскаянием подумал фон Фирхоф. “Чувствуется кровь Гизельгера – тот был силен духом, как никто другой. Какого дьявола, зачем я из гордости тяну время? В конце концов, божественное право рождения у Святоши не отнимешь… Он умен, не жесток патологически, не чужд милосердию, умеет при случае становиться твердым, относительно справедлив и не так уж плохо правил Цереном. Он был мне другом, насколько вообще возможна дружба подданных с венценосцами. Я же слишком часто нарушал его приказы и раздразнил нашего Святошу. И все-таки, как только я начинаю думать о примирении – у меня нестерпимо горит щека. Ну же, Людвиг, ну, ради Империи…”
Отставной советник подошел к побежденному императору; Гаген поднял голову и вперил в бывшего друга чрезвычайно мрачный и многообещающий взгляд.
– Отойди. Я не желаю видеть тебя, мерзавец. Восхищен делом рук своих?
Фон Фирхоф преклонил колени.
– Ваше величество…
– Что ты хочешь, изменник?
– Проявите великодушие, подарите мне прощение…
Гаген стиснул руки так, что костяшки длинных, привыкших к перу и книгам пальцев побелели. “Наверное, мысленно ищет трость” – лукаво подумал фон Фирхоф.
– Зачем тебе милость низложенного монарха, предатель?
– Никаких личных целей. Я вел себя дерзко, но теперь раскаялся. Хотя бы за прежние заслуги – простите меня еще один раз и позвольте умереть за вас.
– Лицемер.
– Простите лицемера.
– Подлец и изменник.
– Простите преданного вам изменника.
Император сумрачно вздохнул:
– Щека сильно болит?
– Почти нет.
– Лжец.
– Как скажете, государь. Простите лжеца.
– Встань.
– Покуда не простите – не встану.
– Хорошо, прощаю, красноречивый мошенник, но поднимайся сам, я устал – у меня не осталось сил тебя поднимать.
Людвиг осторожно выпрямился, несколько смущенный Гаген тут же указал ему на скамью:
– Приказываю сесть рядом. Я хочу посмотреть, что у тебя с лицом.
“До чего же мне не везет. Он начитался медицинских трактатов,” – подумал огорченный фон Фирхоф. “Сначала я ради Церена выношу побои императора, а потом принужден терпеть его же лечение”.
Гаген Справедливый осторожно потрогал распухшую скулу советника.
– Ты напрасно упорствовал во грехе, требовал у несчастного сторожа вина и распевал подрывные песни. Лучше бы попросил себе свинцовой воды на примочки. Придется теперь все предоставить исцеляющему времени – я уже ничего не могу поделать. Отменно, истина, наконец, восторжествовала – ты выглядишь как завзятый дебошир. Голова не болит?
– Нисколько.
– Тогда желаю выслушать твои советы.
– Я больше не решаюсь советовать.
– Приказываю – говори, – нахмурился Гаген.
Людвиг сокрушенно развел руками:
– Как вы знаете, государь, корень бед в этом зловредном Вольфе-Хронисте-Адальберте-Россенхеле – он на ходу меняет события. Я провел взаперти не менее двенадцати часов и понятия не имею об изменениях. Прошу вас – введите меня в курс дела.
– Двенадцать часов? – нахмурился император. – Но с тех пор, как я отправил тебя вод арест, прошло уже два месяца… Приглядись повнимательнее, за окном зимнее море… Я был крайне удивлен, увидев тебя украшенным совсем свежими синяками.
– Что?!
– Это мошенничество с календарем проделал подлый писака Россенхель. Он или отомстил специально, или, быть может, просто сгоряча перепутал в романе даты, но время в темнице и в апартаментах потекло по-разному. Для тебя, мой бедный друг, это только двенадцать часов, зато я шестьдесят дней страдаю от последствий нашей ссоры.
– Что случилось за это время, государь?
– К сожалению, ты был прав, – брюзгливо ответил Гаген. – Нам следовало помиловать этого Клауса и приберечь в каком-нибудь тюремном замке – как лучшее доказательство его собственной подлинности. Едва народ удостоверился в казни Бретона, как на место одного мятежника явились сразу четверо самозванцев. Каждый утверждает, что казнили подмену, а он и только он – чудом спасшийся ересиарх.
– Претенденты опасны?
– Не обладают ни сообразительностью, ни своеобразием оригинала – это просто тупые простолюдины, пригревшиеся в лучах славы покойного мерзавца. К счастью, их много, а не один – и все отчаянно соперничают друг с другом. И, тем не менее, в южных провинциях неспокойно – на Эберталь движется армия взбудораженного мужичья.
– Что еще, мой император?
– Адальберт не пощадил перьев – у нас дворцовый переворот. Ты знаешь, что мой брак с уэстокской принцессой бездетен и я не в состоянии его расторгнуть по политическим соображениям. У Империи нет наследника. Взбунтовалась моя собственная гвардия, Лохнер исчез – то ли перешел на сторону заговорщиков, то ли уничтожен, в заливе – корабли уэстеров, с чужеземцами стакнулись мои же приближенные, я низложен и арестован, мой драгоценный кузен Хьюг празднует победу…
– Но это же абсурд!
– Конечно, это полная нелепость, но ты попробуй объяснить подобное сочинителю любовных поэм. Он смыслит в политике не более, чем свинья в цитронах. Я знаю, как можно бороться с врагом настоящим, но понятия не имею, как бороться с врагом, порожденным разгоряченным воображением литератора. Ты знаешь не хуже меня, мой бедный друг – сочинители любят писать о том, о чем никакого понятия не имеют…
– Быть может, коль скоро вмешательство Россенхеля прекратится, дела наши придут в порядок сами собой?
– Это великая ошибка, Людвиг. Дела, предоставленные сами себе, имеют свойство приходить только в еще больший упадок и беспорядок!
– Нужно выбраться отсюда – я сам должен увидеть все это своими глазами. Быть может, Хронист…
– Я не желаю более полагаться на чернокнижников! К тому же, он ушел за Грань, исчез…
– Эй, Россенхель! – на всякий случай позвал Людвиг.
Эфир ехидно молчал, Хронист не показывался.
– Ну уж дверь-то вы бы мне могли отворить, Вольф. В конце концов, что я могу поделать, сидя под замком? Наше соревнование требует честных условий.
Портал появился внезапно, стена неистово вспенилась, растаяла и открыла светлый прямоугольник прохода. Сам Адальберт не показывался, по ту сторону окна стыли под мелким снегом серые камни и жесткие кочки мертвой травы.
– Это поле казней под стенами Эберталя. Мы сберегаем несколько часов езды.
Гаген Справедливый нехотя поставил сапог на рамку портала.
– Вот до чего нас довела мерзкая магия – кристаллы, ведьмы, гримуары! Прав был примас Эберталя – это нечестивое занятие, которое никому не сулит добра. Однако, абсурд преодолевается абсурдными средствами. Преодолеем же колдовское наваждение средствами колдовскими. Смелее!
И министр империи вместе с императором Церена скрылись в тусклом свечении магического окна.
Портал вспенился мелкими пузырьками, вскипел, а потом бесследно исчез, и все утихло. Спустя несколько минут тяжелая дубовая дверь решительно отворилась, в щели показалось угрюмый плоский профиль мэтра Райга.
Выражение этого лица претерпело удивительные трансформации. Сначала гномоподобный сторож вяло удивился – комната оказалась совершенно пустой. Удивление сменилось мрачным, с оттенком подозрительности, раздражением – мэтр Райг вошел, наполовину прикрыл за собою дверь, обстоятельно заглянул под кровать, под скамью и даже под маленький, шаткий стол, задрал голову и осмотрел потолок, потом ощупал и проверил решетки. Гримаса несказанного изумления исказила неподвижную обычно физиономию тюремщика. Чудо настолько поразило его, что несчастный замер наподобие столба или некого другого архитектурного излишества, любимого зодчими Империи.
Этим воспользовался вертлявый сквознячок. Струя холодного воздуха, просочилась сквозь окно, потом юркнула в дверь, а затем внезапно сменилась сильным порывом зимнего ветра. Дверь, поколебавшись, с громким стуком захлопнулась, внешний запор, поддавшись сотрясению, упал в гнездо, наглухо запирая выход.
– Эй, кто-нибудь! Откройте засов! – запоздало взвыл незадачливый мэтр Райг.
Привычные к крикам и мольбам стены молчали с каменным равнодушием.
– Выпустите меня!
Никто не торопился откликнуться. Поодаль, в караульной комнате, двое гвардейцев, тех самых, что насмерть подстрелили Вольфа Россенхеля, на минуту прервали игру в кости, чтобы пожать плечами не без доли своеобразной философии.
– Кто это там орет как резаный? – спросил первый гвардеец.
– Узник – бывший министр Империи, – ответил второй.
– Приятно послушать. Поделом ему, нечего было негодяю заноситься, – наставительно заметил первый. – А голосом он что-то на себя не похож.
– Должно быть, простудился – в этом году дьявольские холода, а сквозняки прямо ледяные.
– От сквозняков хорошо помогает выпивка.
– Но ему вина не дают, – злорадно добавил второй.
– И это справедливо.
Солдат кивнул, соглашаясь, и они с энергично продолжили игру, с удовольствием встряхивая стакан под вой ветра в бойницах и монотонные, безответные призывы…
Глава XXVII
– Резня во дворе – ваша работа? – с отвращением поинтересовался фон Фирхоф.
– Разумеется, я ведь обещал вам освобождение и прочие компенсации. Процесс запущен, остается только подождать, скоро вас выпустят. Всегда питал слабость к жанру альтернативной истории. Оцените мою дружбу, Фирхоф-Ренгер, ради вашего спасения я собираюсь устроить в Церене небольшую революцию…
– Что?! Revolutio? Вы хотите сказать – государственный переворот?!
– Ну да, вот именно, кое-что примерно в этом роде. Попытаюсь объяснить. Революция – это глубокие качественные изменения в развитии явления…
– Вы лишились рассудка, Россенхель! – в ярости рявкнул фон Фирхоф. – Вы окончательно тронулись умом, это и есть ваше качественное изменение! Разве не вы жаловались мне, что даже малое вмешательство вашей ворожбы может обернуться настоящей катастрофой?
– Тогда я был в нетрезвом состоянии.
– Разве не вы говорили мне, что для гуманизации нравов необходимы просвещение и время?
– Может быть, что-то в подобном роде и говорилось второпях…
– А кто сказал мне, что литературный вымысел не должен идти против законов натуры, общества и естества?!
– Не наступайте на горло вольному литератору. Ad cogitandum et agendum homo natus est![27]
– Argumentum ad ignorantiam. [28] Вы действуете сurrente calamo*. [Беглым пером (лат.).] Вы не литератор, вы литературный халтурщик.
– Я вам же помогаю, неблагодарный Ренгер! Amicus certus in re incerta cernitur. [29]
– Я вижу, вы нахватались латыни, Россенхель, но от этого не стали обстоятельнее и умнее. Из-за Грани сокрушать то, что не вами создано, пользуясь безнаказанностью, это по крайней мере не благородно.
– А я никогда не претендовал на благородное происхождение! Кстати, ай-ай-ай, не ожидал, что вы, мой друг, такой закоренелый, упертый монархист. Если вам дорога идея процветания церенской императорской власти, хотите – посажу на престол? А что? Вы человек гуманистического склада, опытный и честный, может быть…
– Вот именно, я честно служил Империи. Не смейте переделывать меня в узурпатора и государственного изменника.
– А мне кажется, – ехидно возразил Адальберт. – вы и так уже арестованы за измену.
Людвиг прикинул, не попытаться ли дотянуться до Хрониста.
– И не мечтайте, – поспешно добавил догадливый Россенхель. – Вас не пропустит окно Портала. Да и вообще, клянусь своим гримуаром, вы меня огорчаете. В конце концов, я старался ради вас… Вы мне нравитесь как персонаж!
– Тогда ради меня, Вольф, прекратите это безбожное безобразие.
Хронист вздохнул, оторвал от рукава и выбросил круглую колючку какого-то растения.
– А так все лихо закручивалось. Право, мне жаль корежить сюжет собственного творения.
– Презренный эскапист. Ваше творение – бред по сравнению с реальностью.
– Ладно. Ладно, вы меня убедили, однако, не слишком-то ликуйте, любезный. Правило “не навреди” действует в обе стороны. Я, скрепя сердце, не стану более вмешиваться, но на мою помощь тоже особо не надейтесь. Revolutio уже началась, справляйтесь с нею сами. Если вы считаете, что она по сути чужда вашей драгоценной Империи, это наверняка будет не сложнее, чем прихлопнуть саранчу.
– Саранчу?! Вы сказали – прихлопнуть саранчу? По-вашему, это просто? Стойте, Адальберт!
Портал уже тускнел, проем окна оборачивался серым камнем.
Людвиг сел на скамью, бессильно опустив руки.
– Меняются миры и времена, но не проходит глупость людская. Ну и что мне теперь делать?
Фон Фирхоф прислушался. Укрытое громадой камня сердце замка ожило – стучали кованые сапоги, невидимая процессия быстро приближалась к запертой двери темницы. Угрюмо загрохотал засов и под своды тюрьмы вошел император.
На поясе Гагена не было меча, с пальца исчезло массивное имперское кольцо, повредившее левое веко Людвига. Вид у Гагена был ошеломленный, фон Фирхоф заметил брызги крови на тонком белом сукне императорского рукава. В этот миг неуместная ирония посетила разжалованного советника. “Похоже, наш доблестный государь взялся сражаться собственной рукой…”
За спиною побежденного властителя захлопнулась тюремная дверь. Торжествующие голоса затихали, удаляясь. Император, пытаясь сохранить достоинство, тяжело опустился на скамью. Людвиг искоса здоровым глазом посмотрел на повелителя – свергнутый владыка Церена сидел, устало опустив широкие плечи. Он даже не оглянулся на бывшего фаворита. У края нижних век тридцатитрехлетнего Гагена набрякли мешки, в волосах возле уха вились нити ранней седины, но взгляд императора оставался твердым, глаза его гневно сверкали. “Он сильно сдал, но не сдается обстоятельствам”, – с некоторым раскаянием подумал фон Фирхоф. “Чувствуется кровь Гизельгера – тот был силен духом, как никто другой. Какого дьявола, зачем я из гордости тяну время? В конце концов, божественное право рождения у Святоши не отнимешь… Он умен, не жесток патологически, не чужд милосердию, умеет при случае становиться твердым, относительно справедлив и не так уж плохо правил Цереном. Он был мне другом, насколько вообще возможна дружба подданных с венценосцами. Я же слишком часто нарушал его приказы и раздразнил нашего Святошу. И все-таки, как только я начинаю думать о примирении – у меня нестерпимо горит щека. Ну же, Людвиг, ну, ради Империи…”
Отставной советник подошел к побежденному императору; Гаген поднял голову и вперил в бывшего друга чрезвычайно мрачный и многообещающий взгляд.
– Отойди. Я не желаю видеть тебя, мерзавец. Восхищен делом рук своих?
Фон Фирхоф преклонил колени.
– Ваше величество…
– Что ты хочешь, изменник?
– Проявите великодушие, подарите мне прощение…
Гаген стиснул руки так, что костяшки длинных, привыкших к перу и книгам пальцев побелели. “Наверное, мысленно ищет трость” – лукаво подумал фон Фирхоф.
– Зачем тебе милость низложенного монарха, предатель?
– Никаких личных целей. Я вел себя дерзко, но теперь раскаялся. Хотя бы за прежние заслуги – простите меня еще один раз и позвольте умереть за вас.
– Лицемер.
– Простите лицемера.
– Подлец и изменник.
– Простите преданного вам изменника.
Император сумрачно вздохнул:
– Щека сильно болит?
– Почти нет.
– Лжец.
– Как скажете, государь. Простите лжеца.
– Встань.
– Покуда не простите – не встану.
– Хорошо, прощаю, красноречивый мошенник, но поднимайся сам, я устал – у меня не осталось сил тебя поднимать.
Людвиг осторожно выпрямился, несколько смущенный Гаген тут же указал ему на скамью:
– Приказываю сесть рядом. Я хочу посмотреть, что у тебя с лицом.
“До чего же мне не везет. Он начитался медицинских трактатов,” – подумал огорченный фон Фирхоф. “Сначала я ради Церена выношу побои императора, а потом принужден терпеть его же лечение”.
Гаген Справедливый осторожно потрогал распухшую скулу советника.
– Ты напрасно упорствовал во грехе, требовал у несчастного сторожа вина и распевал подрывные песни. Лучше бы попросил себе свинцовой воды на примочки. Придется теперь все предоставить исцеляющему времени – я уже ничего не могу поделать. Отменно, истина, наконец, восторжествовала – ты выглядишь как завзятый дебошир. Голова не болит?
– Нисколько.
– Тогда желаю выслушать твои советы.
– Я больше не решаюсь советовать.
– Приказываю – говори, – нахмурился Гаген.
Людвиг сокрушенно развел руками:
– Как вы знаете, государь, корень бед в этом зловредном Вольфе-Хронисте-Адальберте-Россенхеле – он на ходу меняет события. Я провел взаперти не менее двенадцати часов и понятия не имею об изменениях. Прошу вас – введите меня в курс дела.
– Двенадцать часов? – нахмурился император. – Но с тех пор, как я отправил тебя вод арест, прошло уже два месяца… Приглядись повнимательнее, за окном зимнее море… Я был крайне удивлен, увидев тебя украшенным совсем свежими синяками.
– Что?!
– Это мошенничество с календарем проделал подлый писака Россенхель. Он или отомстил специально, или, быть может, просто сгоряча перепутал в романе даты, но время в темнице и в апартаментах потекло по-разному. Для тебя, мой бедный друг, это только двенадцать часов, зато я шестьдесят дней страдаю от последствий нашей ссоры.
– Что случилось за это время, государь?
– К сожалению, ты был прав, – брюзгливо ответил Гаген. – Нам следовало помиловать этого Клауса и приберечь в каком-нибудь тюремном замке – как лучшее доказательство его собственной подлинности. Едва народ удостоверился в казни Бретона, как на место одного мятежника явились сразу четверо самозванцев. Каждый утверждает, что казнили подмену, а он и только он – чудом спасшийся ересиарх.
– Претенденты опасны?
– Не обладают ни сообразительностью, ни своеобразием оригинала – это просто тупые простолюдины, пригревшиеся в лучах славы покойного мерзавца. К счастью, их много, а не один – и все отчаянно соперничают друг с другом. И, тем не менее, в южных провинциях неспокойно – на Эберталь движется армия взбудораженного мужичья.
– Что еще, мой император?
– Адальберт не пощадил перьев – у нас дворцовый переворот. Ты знаешь, что мой брак с уэстокской принцессой бездетен и я не в состоянии его расторгнуть по политическим соображениям. У Империи нет наследника. Взбунтовалась моя собственная гвардия, Лохнер исчез – то ли перешел на сторону заговорщиков, то ли уничтожен, в заливе – корабли уэстеров, с чужеземцами стакнулись мои же приближенные, я низложен и арестован, мой драгоценный кузен Хьюг празднует победу…
– Но это же абсурд!
– Конечно, это полная нелепость, но ты попробуй объяснить подобное сочинителю любовных поэм. Он смыслит в политике не более, чем свинья в цитронах. Я знаю, как можно бороться с врагом настоящим, но понятия не имею, как бороться с врагом, порожденным разгоряченным воображением литератора. Ты знаешь не хуже меня, мой бедный друг – сочинители любят писать о том, о чем никакого понятия не имеют…
– Быть может, коль скоро вмешательство Россенхеля прекратится, дела наши придут в порядок сами собой?
– Это великая ошибка, Людвиг. Дела, предоставленные сами себе, имеют свойство приходить только в еще больший упадок и беспорядок!
– Нужно выбраться отсюда – я сам должен увидеть все это своими глазами. Быть может, Хронист…
– Я не желаю более полагаться на чернокнижников! К тому же, он ушел за Грань, исчез…
– Эй, Россенхель! – на всякий случай позвал Людвиг.
Эфир ехидно молчал, Хронист не показывался.
– Ну уж дверь-то вы бы мне могли отворить, Вольф. В конце концов, что я могу поделать, сидя под замком? Наше соревнование требует честных условий.
Портал появился внезапно, стена неистово вспенилась, растаяла и открыла светлый прямоугольник прохода. Сам Адальберт не показывался, по ту сторону окна стыли под мелким снегом серые камни и жесткие кочки мертвой травы.
– Это поле казней под стенами Эберталя. Мы сберегаем несколько часов езды.
Гаген Справедливый нехотя поставил сапог на рамку портала.
– Вот до чего нас довела мерзкая магия – кристаллы, ведьмы, гримуары! Прав был примас Эберталя – это нечестивое занятие, которое никому не сулит добра. Однако, абсурд преодолевается абсурдными средствами. Преодолеем же колдовское наваждение средствами колдовскими. Смелее!
И министр империи вместе с императором Церена скрылись в тусклом свечении магического окна.
Портал вспенился мелкими пузырьками, вскипел, а потом бесследно исчез, и все утихло. Спустя несколько минут тяжелая дубовая дверь решительно отворилась, в щели показалось угрюмый плоский профиль мэтра Райга.
Выражение этого лица претерпело удивительные трансформации. Сначала гномоподобный сторож вяло удивился – комната оказалась совершенно пустой. Удивление сменилось мрачным, с оттенком подозрительности, раздражением – мэтр Райг вошел, наполовину прикрыл за собою дверь, обстоятельно заглянул под кровать, под скамью и даже под маленький, шаткий стол, задрал голову и осмотрел потолок, потом ощупал и проверил решетки. Гримаса несказанного изумления исказила неподвижную обычно физиономию тюремщика. Чудо настолько поразило его, что несчастный замер наподобие столба или некого другого архитектурного излишества, любимого зодчими Империи.
Этим воспользовался вертлявый сквознячок. Струя холодного воздуха, просочилась сквозь окно, потом юркнула в дверь, а затем внезапно сменилась сильным порывом зимнего ветра. Дверь, поколебавшись, с громким стуком захлопнулась, внешний запор, поддавшись сотрясению, упал в гнездо, наглухо запирая выход.
– Эй, кто-нибудь! Откройте засов! – запоздало взвыл незадачливый мэтр Райг.
Привычные к крикам и мольбам стены молчали с каменным равнодушием.
– Выпустите меня!
Никто не торопился откликнуться. Поодаль, в караульной комнате, двое гвардейцев, тех самых, что насмерть подстрелили Вольфа Россенхеля, на минуту прервали игру в кости, чтобы пожать плечами не без доли своеобразной философии.
– Кто это там орет как резаный? – спросил первый гвардеец.
– Узник – бывший министр Империи, – ответил второй.
– Приятно послушать. Поделом ему, нечего было негодяю заноситься, – наставительно заметил первый. – А голосом он что-то на себя не похож.
– Должно быть, простудился – в этом году дьявольские холода, а сквозняки прямо ледяные.
– От сквозняков хорошо помогает выпивка.
– Но ему вина не дают, – злорадно добавил второй.
– И это справедливо.
Солдат кивнул, соглашаясь, и они с энергично продолжили игру, с удовольствием встряхивая стакан под вой ветра в бойницах и монотонные, безответные призывы…
Глава XXVII
Снежная стая
Людвиг фон Фирхоф. Северная провинция Империи.
Тонкий, словно полотно, налет снега пеленой укрыл широкое пустое поле, чтобы покорно растаять в случае оттепели или превратиться в глубокий, мягкий покров – как повезет. Белая поземка стлалась зверьком, но ни один человеческий след не пятнал заснеженное пространство.
На самом краю поля высилось несколько старых дубов. Голодные вороны, сорвавшись с корявых ветвей, время от времени делали круг, чтобы вернуться и вновь рассесться по местам наподобие странных плодов – огромных и черных. В результате снег у подножия деревьев оказался усыпан мелкими сучьями, остатками сухой листвы, сгнившими желудями и разнообразным мусором.
Ближе к полудню – к тусклому, зимнему полудню, когда солнце едва-едва светит сквозь дымчатую пелену облаков, – на краю поля показался всадник. Он скакал верхом на муле, видом напоминал монаха, и, к тому же, несмотря на стужу, оказался совершенно бос. Холод, кажется, совсем не смущал проповедника – на его лысом черепе безвредно таяли редкие прозрачные снежинки. Пронзительный взгляд старца сверлил пространство.
Мул отпечатал по полю длинную цепочку следов и скрылся за отдаленной рощей. Спустя некоторое время к старым дубам приблизились еще двое путников, укутанные в зимние плащи, всадники напоминали бесформенных кукол. Верховые придержали лошадей, всматриваясь в затуманенный горизонт.
– Как ты полагаешь, Людвиг, куда торопится тот праведный человек на муле?
– Понятия не имею, государь. Быть может, он, как и мы, в бегах. Но, скорее всего, просто ищет подходящий объект для сбора пожертвований. Ага, вот он скачет обратно! Неужели его поиски столь быстро увенчались полным неуспехом?
Босоногий странник несся теперь во всю прыть, отчаянно погоняя мула. Животное скакало так быстро, как только умело, перепуганные вороны поднялись в лет, но вскоре, покружившись на полем, опять расселись по веткам.
– Кем оказался этот торопливый всадник?
– Это Лоренц Иеронимус Нерон Роккенбергер, бывший сборщик налогов, а ныне – известный странствующий проповедник. Он был напуган так, что не пожелал останавливаться.
– Но почему?
– Сейчас мы сможем удовлетворить свое любопытство. Кажется, с той стороны поля движется нечто удивительное…
В следующую минуту на чистое полотно снега, горланя, высыпали одетые в разномастное тряпье и кое-как вооруженные люди.
Кто махал дрекольем, кто выписывал в воздухе восьмерки ножом.
– Небо милосердное! – простонал бывший министр Империи. – Перед нами опять “беглый разбойник Шенкенбах”.
– Кто это, Людвиг? Мне это имя не говорит ни о чем.
– Молчите, мой император. Настоятельно советую вам притвориться незнатным, не состоятельным, несведущим, глупым и бездомным, иначе наши скверные дела испортятся и вовсе необратимо.
Ватага тем временем окружила странную пару, проворные руки ухватили лошадей за поводья.
– Что будем делать с ними, вождь Шенкенбах? – спросил высокий чернобородый верзила, обращаясь к крепкому, широкому в плечах и шее волосатому толстяку.
Тот почесал заросшую щетиной щеку.
– Сейчас придумаю, Лакомка. Кто вы такие и стоите ли вы за равенство и справедливость, о, путники? – поинтересовался он.
– Всенепременно! – отозвался друг императора. – Мы стоим за справедливость, потому что мы несчастные странники, жертвы дурного правления Цереном.
– Тогда слазьте с коней – ваши странствия кончились.
– Как?
– Животины пойдут в пищу. Если будете стараться и преуспеете в справедливости, на вашу долю тоже достанется кусок.
Спешившийся советник надвинул поглубже капюшон.
– Не стоит с ними спорить, – прошептал он.
Шайка тем временем, захватив лошадей и невольных гостей, двинулась прочь. Кто-то на ходу ловко обшарил кошель бывшего императора.
– Пусто. Невезуха.
– Повезет в другой раз.
Сразу за пустым пространством снежного поля начинались перелески, овраги, еще чуть поодаль, неподалеку от излучины реки, чернел голыми стенами разоренный, но некогда богатый дом. Поместье казалось до крайности разграбленным и на две трети сгоревшим. Защитная стена местами рухнула.
– Прибыли.
Хозяева вместе с гостями прошли в изрядно загаженный зал, хранивший следы недавнего застолья – некоторые столы оказались опрокинутыми, лавки местами поломанными, посуда наполовину битой. В самом углу, возле потухшего, холодного камина, жалась белая борзая, с печальными влажными глазами и уже свалявшейся шерстью.
– Вот последствия вмешательства Хрониста, – шепнул другу Гаген Справедливый.
Беглый разбойник Шенкенбах тем временем занял место председателя собрания. То ли сказалось воздействие гримуаров Адальберта, то ли предводитель всерьез решил начать новую жизнь, но он совершенно оставил прежнюю привычку говорить на арго, в силу чего речь его оказалась понятна фон Фирхофу.
– Сотоварищи мои! – начал свою речь бывший бандит. – Рыцари и оруженосцы Церена предали нашего императора, отчего с ним приключилось скверно. Они опозорили нашу Империю, поэтому уничтожать их всех – это творить великое благо…
– Что это он говорит? – изумился бывший император. – Я не верю ушам своим. В то время, как от меня отвернулась аристократия и гвардия, я, оказывается, нахожу поддержку в умах и душах этих простых людей…
– Не очень-то обольщайтесь, – прошептал в ответ фон Фирхоф. – Они любят вас потому, что не надеются больше увидеть на троне Церена. Ваше несчастье способствует их грабежам. Даю слово чести – я предпочел бы иметь дело с Клаусом Бретоном. Тот был классическим мятежником, но человеком приличного воспитания, и хотя бы не имел скверной привычки лазать грязными пальцами в миску с похлебкой…
Отряд Шенкенбаха тем временем продолжал ужин в описанной советником манере. Потухший камин разожгли, использовав остатки поломанной скамьи. Котел с мутным супом булькал на огне.
– Друг мой, ты не узнаешь вон того, рыжебородого, глуповатого с виду крепыша со шрамом вместо левого уха? – понизив голос, обратился к советнику Гаген.
– Конечно! Это Хайни Ладер, мой спаситель в Толоссе. Не знаю, какими судьбами его занесло в эту странную компанию, и не представляю, благом или злом обернется эта встреча, если он нас тоже узнает.
Бывший солдат тем временем перебрался поближе к гостям, устроился прямо напротив фон Фирхофа и без церемоний заглянул под его опущенный капюшон.
– Здравствуйте, господин Людвиг! Зря вы этак занавесились – я-то вас все равно узнал.
Людвиг откинул капюшон.
– Тише, во имя всех святых. Не кричи. Как ты здесь оказался?
– Я уволился из роты капитана Конрада после того, как от нее осталось два десятка человек, и поступил на службу к вождю Шенкенбаху.
– Выбор до крайности неудачен. Очнись! Ты рехнулся – вспомни Толоссу, кем там был Шенкенбах?
Блики разожженного в камине огня плясали на лице наемника. Светлые глаза Ладера оставались пустыми и странно неподвижными.
“Он почти ничего не помнит, забыл даже лицо императора”, – с ужасом понял фон Фирхоф. “Прошлое стерто, уничтожено – если не совсем, то из памяти Ладера наверняка. Это еще один прощальный привет Хрониста.”
– Что ты намереваешься делать дальше, Хайни Ладер?
– Сражаться с предателями-баронами и с уэстерами.
– А потом?
– Сейчас никто не заглядывает в будущее – не больно-то там может оказаться весело.
– Ты знаешь, чье поместье сожгли, в чьем доме мы сейчас ужинаем?
– А какая, к дьяволу, мне-то разница? Пять дней назад здесь не осталось в живых даже крысы… Только вон та худая белая собака, и сама хозяйка – она теперь собственность вождя.
Людвиг всмотрелся в подсвеченную камином и факелами полутьму зала. На дальнем конце стола расположившийся на председательском месте Шенкенбах в который раз осушал очередной кубок, на его коленях котенком устроилась растрепанная пепельноволосая красавица с круглой и наивной мордашкой, в этой женщине Адальберт Хронист без труда узнал бы младшую баронессу Гернот.
– Дама, видимо, не из пугливых.
Ладер философски пожал плечами:
– А чего ей бояться? Настоящие воины не истребляют шлюх.
Людвиг охотно согласился и добавил:
– Зато бывший министр империи теперь не чувствует себя в безопасности. Ты не поможешь нам незаметно уйти?
– Я бы рад всей душой, да и лошади ваши пока не съедены, однако за выходом наблюдают, эти молодцы, мои новые друзья, не теряют чутья даже во подпитии…
– Песню! Желаем песню! – загорланили друзья Шенкенбаха.
Откуда-то принесли лютню. Гернот покинула колени бандитского главаря, кое-как попыталась настроить инструмент и, подобрав драные юбчонки, ловко вскарабкалась на скамейку. Уселся поудобнее и приготовился слушать, подбодрив себя очередным возлиянием, вождь – он явно гордился талантами любовницы. Ветер бросал горсти снега в забранные мелкими стеклами окна, от ледяных порывов дрожали свинцовые рамы, в каминной трубе зловеще гудело, одну сторону длинного зала опаляло жаром горящих дров, в противоположном конце царил нестерпимый холод, и изморось осела на стенах.
Свист зимней бури смешался со звуками расстроенного инструмента, и женщина низким простуженным голосом запела о любви. Фирхоф скептически морщился, отстукивая такт на крышке стола, Ладер осклабился, император молча следил за тем, как корчится в камине оранжевый огонь.
– Ты слишком много пьешь, друг мой Людвиг.
– Разве? А я этого и не заметил.
– Зато заметил я.
– Вам не кажется, государь, что в пении этой женщины присутствует совершенство? А хочу сказать, что оно совершенно подходит и к обстановке, и к обстоятельствам.
– По-моему, она избита, больна и отчаянно боится. Сейчас самое время уйти, двери больше никто не караулит. Молю Господа, чтобы голоса этой несчастной хватило еще на две-три песни.
Фирхоф нехотя отставил кубок. Все трое – Ладер, советник и император поднялись и незаметно выскользнули наружу. В малых покоях дома царила темнота, нигде ни плошки с фитилем, ни факела – немного света давали лишь тусклые отблески луны, которые проникали сквозь разбитые окна.
– Уходим.
Двор встретил их ветром, морозом и поземкой мелкого снега. Голодные лошади покорно ждали в пустой конюшне.
– Господин Людвиг, я еду с вами.
– Не промахнись, выбирая дорогу, это опасно, к тому же у тебя нет коня. Хотя, мой жеребец вынослив – сядешь сзади?
Они оседлали и вывели лошадей. Император, который до этого момента почти все время молчал, поднял руку, твердо указывая в пронизанную метелью пустоту.
– Смотрите!
Из трубы на крыше дома вылетел густой сноп искр, язык огня вырвался и лизнул настил кровли.
– У них горит сажа в трубе. Сейчас начнется изумительный фарс.
Крыша сначала нехотя тлела, потом разом вспыхнула, повалил густой дым, впрочем, почти не видимый в темноте, с дымом смешался столб неистового, яркого огня. Хотя мороз ночи почти прогнал опьянение, Людвигу казалось, что в извивах пламени он видит глумливый профиль демона Клистерета.
– Оставь меня, дьявольское наваждение….
Должно быть, люди Шенкенбаха не совсем утратили остатки благоразумия – в доме поднялся нечаянный переполох, в окнах замелькал свет.
– Скорее, прочь отсюда!
Император ударил шпорами коня, и жеребец его понесся галопом, молотя копытами мерзлую землю. Фирхоф замешкался на минуту, давая Ладеру возможность вскарабкаться на спину лошади. Он вздрогнул – кто-то с кошачьей ловкостью подошел незамеченным и коснулся рукой стремени.
Тонкий, словно полотно, налет снега пеленой укрыл широкое пустое поле, чтобы покорно растаять в случае оттепели или превратиться в глубокий, мягкий покров – как повезет. Белая поземка стлалась зверьком, но ни один человеческий след не пятнал заснеженное пространство.
На самом краю поля высилось несколько старых дубов. Голодные вороны, сорвавшись с корявых ветвей, время от времени делали круг, чтобы вернуться и вновь рассесться по местам наподобие странных плодов – огромных и черных. В результате снег у подножия деревьев оказался усыпан мелкими сучьями, остатками сухой листвы, сгнившими желудями и разнообразным мусором.
Ближе к полудню – к тусклому, зимнему полудню, когда солнце едва-едва светит сквозь дымчатую пелену облаков, – на краю поля показался всадник. Он скакал верхом на муле, видом напоминал монаха, и, к тому же, несмотря на стужу, оказался совершенно бос. Холод, кажется, совсем не смущал проповедника – на его лысом черепе безвредно таяли редкие прозрачные снежинки. Пронзительный взгляд старца сверлил пространство.
Мул отпечатал по полю длинную цепочку следов и скрылся за отдаленной рощей. Спустя некоторое время к старым дубам приблизились еще двое путников, укутанные в зимние плащи, всадники напоминали бесформенных кукол. Верховые придержали лошадей, всматриваясь в затуманенный горизонт.
– Как ты полагаешь, Людвиг, куда торопится тот праведный человек на муле?
– Понятия не имею, государь. Быть может, он, как и мы, в бегах. Но, скорее всего, просто ищет подходящий объект для сбора пожертвований. Ага, вот он скачет обратно! Неужели его поиски столь быстро увенчались полным неуспехом?
Босоногий странник несся теперь во всю прыть, отчаянно погоняя мула. Животное скакало так быстро, как только умело, перепуганные вороны поднялись в лет, но вскоре, покружившись на полем, опять расселись по веткам.
– Кем оказался этот торопливый всадник?
– Это Лоренц Иеронимус Нерон Роккенбергер, бывший сборщик налогов, а ныне – известный странствующий проповедник. Он был напуган так, что не пожелал останавливаться.
– Но почему?
– Сейчас мы сможем удовлетворить свое любопытство. Кажется, с той стороны поля движется нечто удивительное…
В следующую минуту на чистое полотно снега, горланя, высыпали одетые в разномастное тряпье и кое-как вооруженные люди.
Кто махал дрекольем, кто выписывал в воздухе восьмерки ножом.
– Небо милосердное! – простонал бывший министр Империи. – Перед нами опять “беглый разбойник Шенкенбах”.
– Кто это, Людвиг? Мне это имя не говорит ни о чем.
– Молчите, мой император. Настоятельно советую вам притвориться незнатным, не состоятельным, несведущим, глупым и бездомным, иначе наши скверные дела испортятся и вовсе необратимо.
Ватага тем временем окружила странную пару, проворные руки ухватили лошадей за поводья.
– Что будем делать с ними, вождь Шенкенбах? – спросил высокий чернобородый верзила, обращаясь к крепкому, широкому в плечах и шее волосатому толстяку.
Тот почесал заросшую щетиной щеку.
– Сейчас придумаю, Лакомка. Кто вы такие и стоите ли вы за равенство и справедливость, о, путники? – поинтересовался он.
– Всенепременно! – отозвался друг императора. – Мы стоим за справедливость, потому что мы несчастные странники, жертвы дурного правления Цереном.
– Тогда слазьте с коней – ваши странствия кончились.
– Как?
– Животины пойдут в пищу. Если будете стараться и преуспеете в справедливости, на вашу долю тоже достанется кусок.
Спешившийся советник надвинул поглубже капюшон.
– Не стоит с ними спорить, – прошептал он.
Шайка тем временем, захватив лошадей и невольных гостей, двинулась прочь. Кто-то на ходу ловко обшарил кошель бывшего императора.
– Пусто. Невезуха.
– Повезет в другой раз.
Сразу за пустым пространством снежного поля начинались перелески, овраги, еще чуть поодаль, неподалеку от излучины реки, чернел голыми стенами разоренный, но некогда богатый дом. Поместье казалось до крайности разграбленным и на две трети сгоревшим. Защитная стена местами рухнула.
– Прибыли.
Хозяева вместе с гостями прошли в изрядно загаженный зал, хранивший следы недавнего застолья – некоторые столы оказались опрокинутыми, лавки местами поломанными, посуда наполовину битой. В самом углу, возле потухшего, холодного камина, жалась белая борзая, с печальными влажными глазами и уже свалявшейся шерстью.
– Вот последствия вмешательства Хрониста, – шепнул другу Гаген Справедливый.
Беглый разбойник Шенкенбах тем временем занял место председателя собрания. То ли сказалось воздействие гримуаров Адальберта, то ли предводитель всерьез решил начать новую жизнь, но он совершенно оставил прежнюю привычку говорить на арго, в силу чего речь его оказалась понятна фон Фирхофу.
– Сотоварищи мои! – начал свою речь бывший бандит. – Рыцари и оруженосцы Церена предали нашего императора, отчего с ним приключилось скверно. Они опозорили нашу Империю, поэтому уничтожать их всех – это творить великое благо…
– Что это он говорит? – изумился бывший император. – Я не верю ушам своим. В то время, как от меня отвернулась аристократия и гвардия, я, оказывается, нахожу поддержку в умах и душах этих простых людей…
– Не очень-то обольщайтесь, – прошептал в ответ фон Фирхоф. – Они любят вас потому, что не надеются больше увидеть на троне Церена. Ваше несчастье способствует их грабежам. Даю слово чести – я предпочел бы иметь дело с Клаусом Бретоном. Тот был классическим мятежником, но человеком приличного воспитания, и хотя бы не имел скверной привычки лазать грязными пальцами в миску с похлебкой…
Отряд Шенкенбаха тем временем продолжал ужин в описанной советником манере. Потухший камин разожгли, использовав остатки поломанной скамьи. Котел с мутным супом булькал на огне.
– Друг мой, ты не узнаешь вон того, рыжебородого, глуповатого с виду крепыша со шрамом вместо левого уха? – понизив голос, обратился к советнику Гаген.
– Конечно! Это Хайни Ладер, мой спаситель в Толоссе. Не знаю, какими судьбами его занесло в эту странную компанию, и не представляю, благом или злом обернется эта встреча, если он нас тоже узнает.
Бывший солдат тем временем перебрался поближе к гостям, устроился прямо напротив фон Фирхофа и без церемоний заглянул под его опущенный капюшон.
– Здравствуйте, господин Людвиг! Зря вы этак занавесились – я-то вас все равно узнал.
Людвиг откинул капюшон.
– Тише, во имя всех святых. Не кричи. Как ты здесь оказался?
– Я уволился из роты капитана Конрада после того, как от нее осталось два десятка человек, и поступил на службу к вождю Шенкенбаху.
– Выбор до крайности неудачен. Очнись! Ты рехнулся – вспомни Толоссу, кем там был Шенкенбах?
Блики разожженного в камине огня плясали на лице наемника. Светлые глаза Ладера оставались пустыми и странно неподвижными.
“Он почти ничего не помнит, забыл даже лицо императора”, – с ужасом понял фон Фирхоф. “Прошлое стерто, уничтожено – если не совсем, то из памяти Ладера наверняка. Это еще один прощальный привет Хрониста.”
– Что ты намереваешься делать дальше, Хайни Ладер?
– Сражаться с предателями-баронами и с уэстерами.
– А потом?
– Сейчас никто не заглядывает в будущее – не больно-то там может оказаться весело.
– Ты знаешь, чье поместье сожгли, в чьем доме мы сейчас ужинаем?
– А какая, к дьяволу, мне-то разница? Пять дней назад здесь не осталось в живых даже крысы… Только вон та худая белая собака, и сама хозяйка – она теперь собственность вождя.
Людвиг всмотрелся в подсвеченную камином и факелами полутьму зала. На дальнем конце стола расположившийся на председательском месте Шенкенбах в который раз осушал очередной кубок, на его коленях котенком устроилась растрепанная пепельноволосая красавица с круглой и наивной мордашкой, в этой женщине Адальберт Хронист без труда узнал бы младшую баронессу Гернот.
– Дама, видимо, не из пугливых.
Ладер философски пожал плечами:
– А чего ей бояться? Настоящие воины не истребляют шлюх.
Людвиг охотно согласился и добавил:
– Зато бывший министр империи теперь не чувствует себя в безопасности. Ты не поможешь нам незаметно уйти?
– Я бы рад всей душой, да и лошади ваши пока не съедены, однако за выходом наблюдают, эти молодцы, мои новые друзья, не теряют чутья даже во подпитии…
– Песню! Желаем песню! – загорланили друзья Шенкенбаха.
Откуда-то принесли лютню. Гернот покинула колени бандитского главаря, кое-как попыталась настроить инструмент и, подобрав драные юбчонки, ловко вскарабкалась на скамейку. Уселся поудобнее и приготовился слушать, подбодрив себя очередным возлиянием, вождь – он явно гордился талантами любовницы. Ветер бросал горсти снега в забранные мелкими стеклами окна, от ледяных порывов дрожали свинцовые рамы, в каминной трубе зловеще гудело, одну сторону длинного зала опаляло жаром горящих дров, в противоположном конце царил нестерпимый холод, и изморось осела на стенах.
Свист зимней бури смешался со звуками расстроенного инструмента, и женщина низким простуженным голосом запела о любви. Фирхоф скептически морщился, отстукивая такт на крышке стола, Ладер осклабился, император молча следил за тем, как корчится в камине оранжевый огонь.
– Ты слишком много пьешь, друг мой Людвиг.
– Разве? А я этого и не заметил.
– Зато заметил я.
– Вам не кажется, государь, что в пении этой женщины присутствует совершенство? А хочу сказать, что оно совершенно подходит и к обстановке, и к обстоятельствам.
– По-моему, она избита, больна и отчаянно боится. Сейчас самое время уйти, двери больше никто не караулит. Молю Господа, чтобы голоса этой несчастной хватило еще на две-три песни.
Фирхоф нехотя отставил кубок. Все трое – Ладер, советник и император поднялись и незаметно выскользнули наружу. В малых покоях дома царила темнота, нигде ни плошки с фитилем, ни факела – немного света давали лишь тусклые отблески луны, которые проникали сквозь разбитые окна.
– Уходим.
Двор встретил их ветром, морозом и поземкой мелкого снега. Голодные лошади покорно ждали в пустой конюшне.
– Господин Людвиг, я еду с вами.
– Не промахнись, выбирая дорогу, это опасно, к тому же у тебя нет коня. Хотя, мой жеребец вынослив – сядешь сзади?
Они оседлали и вывели лошадей. Император, который до этого момента почти все время молчал, поднял руку, твердо указывая в пронизанную метелью пустоту.
– Смотрите!
Из трубы на крыше дома вылетел густой сноп искр, язык огня вырвался и лизнул настил кровли.
– У них горит сажа в трубе. Сейчас начнется изумительный фарс.
Крыша сначала нехотя тлела, потом разом вспыхнула, повалил густой дым, впрочем, почти не видимый в темноте, с дымом смешался столб неистового, яркого огня. Хотя мороз ночи почти прогнал опьянение, Людвигу казалось, что в извивах пламени он видит глумливый профиль демона Клистерета.
– Оставь меня, дьявольское наваждение….
Должно быть, люди Шенкенбаха не совсем утратили остатки благоразумия – в доме поднялся нечаянный переполох, в окнах замелькал свет.
– Скорее, прочь отсюда!
Император ударил шпорами коня, и жеребец его понесся галопом, молотя копытами мерзлую землю. Фирхоф замешкался на минуту, давая Ладеру возможность вскарабкаться на спину лошади. Он вздрогнул – кто-то с кошачьей ловкостью подошел незамеченным и коснулся рукой стремени.