Страница:
---------------------------------------------------------------
Перевод Г. ИЛЬИНОЙ
OCR: Алин Нила
---------------------------------------------------------------
Перевод с сербо-хорватского
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Москва 1967
Перевод Г. ИЛЬИНОЙ
Оформление и иллюстрации
художника Ю. Лобачева
Радое Доманович (1873--1908) -- выдающийся представитель критического
реализма в сербской литературе--на литературное поприще вступил в период,
известный в истории Сербии под названием "глухого времени", -- в период
абсолютистского режима короля Александра Обреновича. Это было время реакции,
необузданного полицейского террора и беззакония, произвола придворной
камарильи, постоянных смен правительства и "государственных переворотов",
чудовищных политических скандалов и афер. Народные массы, обираемые
отечественной и иностранной буржуазией, монархическим государством и
паразитической бюрократией, были лишены политических прав и свобод. В этой
удушливой атмосфере, которую Доманович образно назвал "мертвым морем",
передовые силы, подвергаясь жестоким преследованиям, вели тяжелую,
мучительную борьбу за демократию и свободу. Писатель, еще будучи студентом,
включился в эту борьбу и до конца своей жизни оставался непоколебимым
защитником прав и интересов народа.
В начале своей литературной деятельности Доманович обращается к
традиционной теме сербской литературы -- изображению жизни села и провинции.
Но вскоре от реалистических рассказов из сельской и провинциальной жизни он
переходит к созданию политических сатир.
Смелый, чуждый компромиссам, Доманович с гневом и ненавистью разоблачал
темные стороны тогдашней политической системы в Сербии, борясь как против
абсолютистского обреновического режима, так и против тех, кто рабски
пресмыкался перед этим режимом. Сатиры Домановича были написаны в связи с
конкретными событиями. Но актуальность, острая Злободневность сатир отнюдь
не лишала их глубоких художественных обобщений. Доманович отразил в них
самые существенные черты общественной жизни Сербии конца XIX -- начала XX
века. Такие его произведения, как "Вождь", "Клеймо", "Мертвое море",
"Страдия" и ряд других, в которых высмеиваются самодурство и бездушие
бюрократии, политическая беспринципность и бесхребетность, трусость и
раболепие, сохранили и по сей день всю свою силу и звучание, несмотря на то,
что со времени их создания прошло больше полстолетия.
Среди сатир Домановича, обличающих язвы абсолютистского режима
Обреновичей, "Страдия" без сомнения занимает центральное место. Написанная в
1902 году, когда разгул реакции и беззакония в Сербии достиг своего апогея,
"Страдия" является своего рода синтезом наблюдений писателя над
действительностью того времени. В ней дается широкая картина политической
жизни Сербии и беспощадно осуждается деятельность всех институтов тогдашней
государственной власти, начиная с полиции и армии и кончая Скупщиной,
правительством. С жгучей ненавистью бичует сатирик буржуазных политиканов и
представителей церковной иерархии, разоблачает моральную гнилость правящих
кругов и отвратительную мещанскую психологию верноподданничества и
подобострастия.
Доманович никогда не стремился потешить публику, любой ценой рассмешить
читателя. Его цель -- выжигать зло огнем сатиры; его смех -- смех
разоблачающий, полный ненависти и гнева, а порой -- боли и трагизма. Он
часто прибегал к аллегории, облекая свои идеи в фантастические формы. Но
карикатуры и гиперболы, которыми изобилует каждый его рассказ, и в
особенности "Страдия", не искажают жизнь, в чем обвиняли Домановича
некоторые критики. Когда в "Страдии? рисуются гиперболические сцены с
орденами, которые возят на тачках, или с празднованием дня рождения лошади
шефа полиции, или с манифестацией по поводу выздоровления "великого
государственного деятеля" от насморка и т. д., то основу всего этого
составляют реальные факты, как бы положенные сатириком под увеличительное
стекло, чтобы явственнее проявилась их нелепость и порочность системы,
порождающей подобные явления.
Наряду с гиперболой и карикатурой Доманович часто обращается к приему
контраста. Сатирик в целом ряде эпизодов подчеркивает диаметральную
противоположность между действительным положением в стране и теми лозунгами
о свободе и демократии, которыми упиваются правящие круги. Доманович вводит
в повествование особый персонаж -- путешественника, от лица которого ведется
рассказ. Он становится свидетелем непонятных для него событий, попадает в
странные и смешные ситуации, разговаривает с людьми, высказывающими
невероятные, по его мнению, взгляды на государство, политику, общественную
деятельность.
Как политический сатирик Доманович по сей день остается непревзойденным
не только в сербской, но и во всей югославской литературе. Непреходящее
значение его сатир заключается в их гуманизме и демократизме, в неподдельной
любви писателя к народу, в создании оригинальных и острых сатирических
образов.
М. Богданов
В одной старой книге прочел я интересный рассказ; черт его знает, как
попала ко мне эта книга о каких-то смешных временах, когда было много
свободолюбивых законов, а свободы ни малейшей; произносились речи и писались
книги о сельском хозяйстве, но никто ничего не сеял; страна была переполнена
моральными поучениями, а нравственность хромала на обе ноги; у каждого ума
палата, но никакого толку; повсюду говорилось об экономии и благосостоянии,
а между тем все разбазаривалось. и всякий ростовщик и жулик мог за гроши
купить себе титул: "Великий народный патриот".
Автор этого странного рассказа или путевых очерков (право, я и сам не
знаю, что это за сочинение с точки зрения литературного жанра, однако я не
хотел спрашивать об этом специалистов, так как они, по утвердившемуся в
Сербии обычаю, без всякого сомнения направили бы этот вопрос на обсуждение
общего заседания кассационного суда. Кстати, это прекрасный обычай.
Существуют люди, которые должны думать по своей официальной обязанности, они
и думают, а все остальные живут себе припеваючи), -- так вот, автор этого
странного рассказа или путевых очерков начинает так:
"Пятьдесят лет своей жизни провел я в путешествиях по свету. Много
видел я городов, много сел, стран, людей и народов, но ничто так меня не
удивило, как одно маленькое племя, живущее в прекрасном, благодатном краю. Я
расскажу вам об этом счастливом народе, хотя заранее знаю, что если мой
рассказ и попадет кому-нибудь в руки, то никто из живущих не поверит мне ни
теперь, ни даже после моей смерти..."
Хитрец, начав так, он заставил меня прочесть все до конца, а когда уж я
прочел, то мне захотелось рассказать обо всем и другим. Но, чтобы вы не
заподозрили и меня в желании соблазнить ^ас на чтение, я сразу же, в самом
начале, искреннейше заверяю, что книга не принесет никакой пользы и все
россказни этого дядьки-писателя -- ложь, хотя, как ни странно, сам я верю в
эту ложь, как в чистейшую правду.
Вот что рассказывает он дальше.
Почти сто лет тому назад мой отец, тяжело раненный во время войны, был
взят в плен и угнан из родных мест на чужбину, где он женился на
девушке-рабыне, своей землячке. От этого брака родился я, но едва мне минуло
девять лет, как отец мой умер. При жизни он часто рассказывал мне о своей
родине, о мужественных героях, которых так много было в нашей стране, об
искреннем патриотизме и кровавых войнах за свободу, о добродетелях и чести,
о самопожертвовании во имя спасения родины, когда все, даже жизнь,
приносилось на алтарь отчизны. Он рассказывал о славном, героическом прошлом
нашего народа и, умирая, завещал: "Сынок, мне не суждено умереть на моей
дорогой родине, и кости мои не будут покоиться в святой земле, которую я
напоил своей кровью, борясь за ее свободу. По воле злой судьбы не довелось
мне, прежде чем я закрою глаза, погреться в лучах свободы на милой родине.
Но я не напрасно пролил кровь -- огни свободы будут светить тебе, сын мой,
вам, нашим детям. Иди, сынок, и когда нога твоя ступит на родную землю,
поцелуй ее, иди и полюби ее, знай, что этой героической стране и нашему
народу предназначено великое будущее, 'иди и используй свободу на добрые
дела, чтобы отец мог тобой гордиться, да не забывай, что землю ту оросила и
моя кровь, кровь твоего отца, как веками орошала ее благородная кровь
доблестных и знаменитых твоих предков..."
С этими словами отец обнял меня и поцеловал, омочив слезами мой лоб.
-- Иди, сынок, пусть тебя бог...
На этом речь его оборвалась -- мой добрый отец умер.
Не прошло и месяца после его смерти, как я с котомкой за плечами и
посохом в руках отправился по белу свету искать свою славную родину.
Пятьдесят лет я путешествовал по чужбине, по бескрайному миру, но нигде
не встречал страны, хоть немного похожей на ту, о которой мне столько
рассказывал отец.
Но, разыскивая свою родину, я набрел на интересную страну и людей, о
которых сейчас вам и расскажу.
Был летний день. Солнце пекло так, что мозги плавились, от сильной
духоты кружилась голова, в ушах гудело, мучила жажда, а глаза ломило до
того, что я едва мог смотреть. Весь я был в поту, обветшалая одежонка моя
пропылилась. Бреду я, усталый, обессилевший, и вдруг прямо перед собой, в
получасе ходьбы, вижу белый город, о стены которого бьются волны двух рек *.
В меня будто силы влились, я забыл про усталость и поспешил к городу.
Подхожу к берегу. Две большие реки спокойно несут свои воды, омывая
городской вал.
Вспомнил я рассказы отца о знаменитом городе, где было пролито много
крови нашими соотечественниками, и, словно сквозь сон, припомнились мне его
слова о том, что город этот лежит как раз между двух рек.
От волнения у меня сильно забилось сердце; я снял шапку, и ветер,
дувший с гор, освежил мой вспотевший лоб. Я поднял глаза к небу, упал на
колени и воскликнул сквозь слезы:
-- Великий боже! Вразуми меня, выслушай молитву сироты, блуждающего по
свету в поисках отечества, родины своего отца!--Ветерок продолжал дуть с
возвышавшихся вдали голубых гор, а небо хранило молчание.--- Скажи мне ты,
милый ветер, что дуешь с голубых гор, правда ли, что это горы моей родины?
Скажите вы, добрые реки, правда ли, что с гордых стен знаменитого города вы
смываете кровь моих предков?-- Все немо, все молчит, но какое-то приятное
предчувствие, какой-то внутренний голос мне говорит: "Это та самая страна.
которую ты так давно ищешь!"
Вдруг шорох заставил меня насторожиться: у берега, чуть подальше, я
увидел рыбака. Лодка его уткнулась в берег, а сам он чинил сети. Охваченный
волнением, я не заметил его раньше. Я подошел к нему и поздоровался.
Молча взглянув на меня, он опустил глаза и продолжал свое дело.
-- Что это за страна виднеется вон там, за рекой? -- спрашиваю я, дрожа
от нетерпения.
Он пожал плечами и процедил сквозь зубы:
-- Да, есть там какая-то страна.
-- А как она называется?
-- Вот. уж этого я не знаю. Вижу, что есть там страна, а как она
называется, никогда не интересовался.
-- Сам-то ты откуда?
-- Живу вон там, с полчаса ходьбы отсюда. Там я и родился.
"Нет, это не земля моих предков, не моя родина", -- подумал я, а вслух
спросил:
-- Так что же, ты совсем ничего не знаешь об этой стране? Разве она
ничем не знаменита?
Рыбак задумался, выпустил из рук сети, что-то, видимо, припоминая.
Долго он молчал, а потом изрек:
-- Говорят, там свиней много.
-- Неужели она известна только свиньями? -- удивился я.
-- Множество еще там разных глупостей, но меня это мало интересует! --
хладнокровно произнес он и опять принялся чинить сети.
Ответ мне был непонятен, и я опять спросил:
-- Каких глупостей?
-- Всяких,--отозвался он со скучающим видом -и равнодушно зевнул.
-- Свиньи да глупости?! И больше ты ни о чем не слышал?..
-- Говорят, кроме свиней, у них много министров и на пенсии и в запасе,
но их на сторону не вывозят. Вывозят только свиней.
Я решил, что рыбак надо мной издевается, и вскипел:
-- Да что ты плетешь, дурак я, что ли, по-твоему?
-- Давай деньги, и я перевезу тебя на тот берег, а там сам смотри, что
и как. Говорю тебе то, что слышал от других. Я там не бывал и наверняка не
знаю.
"Нет, это не страна моих героических предков. Та славилась юнаками,
великими делами и блистательным прошлым", -- подумал. я. Но рыбак своими
странными ответами заинтересовал меня, и я решил, что если я побывал в
стольких странах, так посмотрю и эту. Сговорился с ним и сел в лодку.
Рыбак перевез меня через реку, взял деньги, и, когда я поднялся на
берег, он уже плыл назад.
Немного левее того места, где пристала лодка, возле самого берега
увидел я высокий мраморный обелиск с высеченными на нем золотыми буквами. Я
с любопытством подошел ближе, надеясь прочесть имена славных юнаков, о
'которых постоянно рассказывал отец. Но, к великому моему удивлению, на
мраморе были вырезаны слова:
"Отсюда к северу простирается страна славного и счастливого народа,
которого великий бог наградил исключительным и редким счастьем: гордость
страны и народа составляет то, что в его языке по законам грамматики "К"
перед "И" всегда переходит в "Ц".
Прочел я раз, прочел другой, не могу прийти в себя от удивления -- что
все это значит? И больше всего поразило меня то, что слова были написаны на
моем родном языке.
На этом языке говорил мой отец и его предки, да и я сам на нем говорю,
но страна не та; он мне рассказывал совсем о другой. Общность языка смутила
меня, но я подумал, что могут же быть два великих братских народа одного
происхождения, говорящих на одном языке и не знающих друг друга. Мало-помалу
я перестал удивляться и начал даже испытывать гордость, так как мой родной
язык обладал такой же прекрасной особенностью.
Я миновал крепость и направился по улице, ведущей в город, намереваясь
отдохнуть с дороги в гостинице, а потом поискать работы и, подработав,
продолжить поиски родины.
Не прошел я и нескольких шагов, как вокруг меня, словно я какое-то
чудище, со всех сторон стали собираться люди. И стар и млад, и мужчины и
женщины, давя друг друга, приподнимаясь на носки и толкаясь, протискивались
вперед, чтобы лучше видеть меня. Толпа разрослась настолько, что запрудила
всю улицу и остановила движение.
Люди смотрели на меня с удивлением, да и мне чудным показался этот
незнакомый народ. На кого ни взглянешь, все украшены орденами и лентами *.
Редко, и то только у самых бедных, по одному, по два, остальные же так
увешаны, что и одежды не видно. У некоторых награды уже не помещаются на
груди, и они возят за собой тачку, полную орденов за разные заслуги, звезд,
лент и прочих знаков отличия.
Я едва мог продвигаться сквозь эту массу окружавших меня знаменитых
людей, которые изо всех -сил проталкивались ко мне поближе. Начали уже
ссориться, осыпать упреками тех, кто подолгу задерживался около меня.
-- Посмотрели и довольно, дайте теперь и нам.
Каждый, кому удавалось прорваться ко мне, спешил завести разговор,
чтобы его не оттерли.
Мне начали уже надоедать одни и те же недоуменные вопросы:
-- Откуда ты?.. Неужели у тебя нет ни одного ордена?
-- Нет.
-- Сколько же тебе лет?
-- Шестьдесят.
-- И ни одного ордена?
-- Ни одного.
В толпе раздавались возгласы, как на ярмарке, когда показывают
какую-нибудь диковину:
-- Эй, люди! Человеку шестьдесят лет, 'а у него ни одного ордена!
Давка, шум, рев, толкотня все усиливались, со всех улиц бежали люди и
продирались сквозь толпу, чтобы посмотреть на меня. Дело, наконец, дошло до
драки, и для наведения порядка вмешались полицейские.
До этого я успел порасспросить кой кого, за какие заслуги они
награждены.
Один сказал, что министр наградил его за самопожертвование и
исключительные заслуги перед родиной:
целый год он имел дело с крупной суммой государственных денег, а при
ревизии в кассе была обнаружена недостача всего лишь двух тысяч.
-- Его правильно наградили,-- говорили вокруг, -- ведь он мог
растранжирить все, но благородство и патриотизм не позволили ему этого
совершить. " Другой был награжден за то, что в течение месяца, пока он был
сторожем каких-то государственных баз, ни одна из них не сгорела.
Третий получил награду за необыкновенно интересное открытие, что слово
"книга" начинается с буквы "К", а оканчивается на букву "А".
Некая повариха была награждена за то, что, прослужив пять лет в богатом
доме, украла всего несколько серебряных и золотых вещей.
Один герой получил награду в связи с тем, что, совершив растрату, не
покончил с собой по утвердившемуся тогда глупому шаблону, а дерзко
воскликнул на суде:
-- Я осуществил свои идеалы и принципы -- таковы мои взгляды на мир, а
теперь судите меня. Вот я перед вами! -- и, ударив себя в грудь, шагнул
вперед.
Этот, я полагаю, получил орден за гражданское мужество. (И правильно!)
Какой-то гражданин получил орден, так как, дожив до глубокой старости,
не умер.
Кто-то был награжден в связи с тем, что за неполных полгода разбогател,
поставляя прелую пшеницу и еще пропасть всякой дряни.
Богатый наследник получил орден за то, что не промотал отцовское
состояние и пожертвовал пять динаров на благотворительные цели.
Да и кто может все упомнить! Ведь я удержал в памяти объяснения каждого
лишь в связи с одним награждением, а их было несчетное множество.
Итак, когда дело дошло до ссоры и драки, вмешалась полиция. Полицейские
принялись разгонять толпу, а их начальник приказал подать закрытый фиакр.
Меня втолкнули в фиакр, возле которого вооруженные полицейские разгоняли
народ. Начальник поместился рядом, и мы куда-то покатили, а за нами со всех
сторон валила толпа.
Фиакр остановился перед длинным, приземистым и запущенным зданием.
-- Где мы? -- спросил я начальника, признав его за такового потому, что
он вызвал фиакр и сел в него вместе со мной.
-- Это полиция.
Выходя из фиакра, я увидел, как двое дрались у самых дверей полиции.
Полицейские стояли рядом и глазели на борьбу, да и шеф полиции и все
остальные чиновники взирали на драку с удовольствием.
-- Чего они дерутся? -- спросил я.
-- Да ведь есть такой приказ, чтобы все скандалы совершались здесь, на
глазах полиции. И знаете почему? Не может же шеф и остальные чиновники
мотаться по закоулкам. Так легче и удобнее наблюдать. Разругаются двое и,
если им захочется подраться, идут сюда. А тех, что устраивают скандалы прямо
на улице, в неположенном месте, наказывают.
Увидев меня, господин шеф, толстяк с седеющими усами и двойным круглым
выбритым подбородком, чуть не упал от удивления в обморок.
-- Господи, откуда ты взялся?! -- проговорил он, придя в себя от
удивления, развел руками и принялся рассматривать меня со всех сторон.
Тот, что доставил меня, о чем-то с ним пошептался, доложив, видимо, что
произошло. Шеф нахмурился и резко меня спросил:
-- Отвечай, откуда ты?
Я принялся подробно рассказывать, кто я такой, откуда и куда иду, но он
стал нервничать и закричал:
-- Ладно, ладно, оставь свои глупости. Скажи мне лучше, как ты смел
среди бела дня появиться в таком виде на улице?
Я старательно осмотрел себя, нет ли на мне чего-нибудь необычного, но
ничего не заметил. В таком виде прошел я много стран, и ни разу меня не
привлекали за это к ответу.
-- Чего молчишь?-- учтиво, как и положено по циркуляру вести себя
полиции, заорал шеф, и я заметил, что он дрожит от злости. -- Я посажу тебя
в тюрьму, ибо ты вызвал скандал в неположенном месте и своими глупостями
взбудоражил весь город!
-- Я не понимаю, господин шеф, чем я мог причинить столько вреда? --
заметил я в страхе.
-- До седых волос дожил, а не знаешь того, что знает всякий уличный
мальчишка. Еще раз тебя спрашиваю, как ты мог идти 'по улице в таком виде и
вызвать беспорядок, да еще не перед зданием полиции?
-- Я ничего не сделал.
-- Ты с ума сошел, старый... Ничего не сделал... А где твои награды?
-- У меня их нет.
-- Врешь, старый прохвост!
-- Ей-богу, нет.
-- Ни одной?
-- Ни одной!
-- Да сколько тебе лет?
-- Шестьдесят.
-- В шестьдесят лет у тебя нет ни одного ордена? Да где ты жил? На
луне, что ли?
-- Клянусь всем на свете, у меня нет ни одного ордена!--задрожал я.
Шеф ошалел от удивления. Он раскрыл рот, выкатил глаза и уставился на
меня, не в силах 'выговорить ни слова.
Придя в себя, он приказал подчиненным принести с десяток орденов.
Из боковой комнаты тотчас принесли гору всяких орденов, звезд, лент и
кучу медалей. По приказу шефа, мне наспех выбрали две-три звезды, ленту,
три-четыре ордена повесили на шею, несколько прикололи к пальто, а сверх
того добавили штук двадцать медалей и значков.
Вот так-то, брат! -- воскликнул шеф, довольный тем, что придумал способ
избежать новых скандалов. -- Вот так, -- повторил он, -- теперь ты хоть
немного похож на нормального человека, а то взбудоражил мне весь город,
явился словно чудище какое... А ты, наверное, и не знаешь, что у нас
праздник сегодня? -- задал он вдруг вопрос.
-- Нет.
-- Странно! -- немного задетый, сказал он, помолчал и добавил: -- Пять
лет тому назад в этот самый день родился мой конь, на котором я постоянно
езжу, и сегодня до полудня я принимаю поздравления от виднейших граждан;
вечером, около девяти часов, мой конь будет проведен с факелами по улицам, а
потом в лучшем отеле, куда имеют доступ только избранные, состоится бал.
Теперь я едва устоял на ногах от удивления, но, чтобы он не заметил,
взял себя в руки и, подойдя к нему, поздравил его в следующих выражениях:
-- Прошу извинить меня, я очень сожалею, что, не зная о вашем
празднике, не смог вас поздравить в установленное для этого время; и поэтому
поздравляю вас сейчас.
От всего сердца поблагодарив меня за искренность моих чувств к его
верному коню, он приказал принести угощение.
Меня угостили вином и пирогами, я распростился с шефом и, украшенный
звездами и орденами, в сопровождении полицейского отправился в гостиницу.
Теперь я мог спокойно идти по улице, не вызывая шума и суеты, что было бы
неизбежно, если бы я шел без знаков отличия.
Полицейский привел меня в гостиницу "На милой многострадальной родине",
хозяин которой отвел мне комнату, и я вошел туда в чаянии отдыха. Я едва мог
дождаться минуты, когда останусь один. и смогу прийти в себя от удивительных
впечатлений, которые произвела на меня эта страна с первого взгляда.
Только я закрыл за собой дверь, освободился от множества орденов и,
усталый, измученный, присел, чтобы перевести дух, как раздался стук в дверь.
-- Войдите! -- сказал я, да и что, собственно, мне оставалось делать?
В комнату вошел изящно одетый человек в очках. (Я уж и не повторяю
каждый раз, а это стоит иметь в виду, что все, кто больше, кто меньше, были
увешаны орденами. Когда я с полицейским шел в гостиницу, и об этом надо
сказать, я видел, как в тюрьму тащили человека, укравшего туфли, так и у
него на шее был орден. "Что у него за орден?"--спросил я полицейского. "Это
орден за заслуги в области культуры и просвещения!" -- серьезно и холодно
ответил он. "В чем же его заслуги?" -- "Да он, знаете, был кучером бывшего
министра просвещения. Талантливый человек!" -- ответил полицейский.)
Итак, вошел человек в очках, низко поклонился, что, разумеется, сделал
и я, и представился старшим чиновником министерства иностранных дел.
-- Очень приятно! -- сказал я, пораженный этим неожиданным визитом.
-- Вы впервые в нашей стране, сударь? -- спросил он меня.
--• Впервые.
-- Вы иностранец?
-- Да.
-- Вы приехали как нельзя более кстати, уверяю вас! -- пылко воскликнул
старший чиновник. Меня это смутило еще больше.
-- У нас имеется вакантное место консула. Хорошее жалование, что самое
главное, и большая дотация на представительство, которую, разумеется, можно
тратить на личные нужды. Вы старый, опытный человек, и обязанности консула
не будут для вас обременительны: пропаганда свободолюбивых идей в краях, где
народ живет под властью чужеземцев... Как видите, вы появились очень кстати:
вот уже больше месяца мы мучаемся, подыскивая на этот важный пост подходящее
лицо. На остальные места, слава богу, у нас есть иностранцы. Есть и евреи, и
греки, и валахи (откуда только они взялись?!). А вы ка'к'ой национальности,
осмелюсь спросить?
-- Да, видите ли, как вам сказать, я еще и сам не знаю!--пристыженный,
ответил я и начал ему рассказывать свою печальную семейную историю, пока он
меня не прервал, восторженно захлопав в ладоши и - закружившись от радости
по комнате.
-- Прекрасно, прекрасно!.. Лучшего и не придумаешь!.. Только вы сможете
добросовестно выполнить это святое задание. Сейчас же я пойду к министру, а
через несколько дней вы можете отправляться в путь! -- вне себя от радости
проговорил старший чиновник и помчался докладывать министру о важном
открытии.
Он вышел, а я сел, опустив голову на руки. Мне никак не верилось, что
все, виденное мной в этой стране, правда. Но тут опять кто-то постучал.
-- Войдите!
В комнату вошел другой элегантно одетый господин и тоже
отрекомендовался старшим чиновником какого-то министерства. Он сказал, что
по поручению господина министра пришел ко мне по важному делу; в ответ я
выразил свое чрезвычайное удовольствие и радость.
Перевод Г. ИЛЬИНОЙ
OCR: Алин Нила
---------------------------------------------------------------
Перевод с сербо-хорватского
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Москва 1967
Перевод Г. ИЛЬИНОЙ
Оформление и иллюстрации
художника Ю. Лобачева
Радое Доманович (1873--1908) -- выдающийся представитель критического
реализма в сербской литературе--на литературное поприще вступил в период,
известный в истории Сербии под названием "глухого времени", -- в период
абсолютистского режима короля Александра Обреновича. Это было время реакции,
необузданного полицейского террора и беззакония, произвола придворной
камарильи, постоянных смен правительства и "государственных переворотов",
чудовищных политических скандалов и афер. Народные массы, обираемые
отечественной и иностранной буржуазией, монархическим государством и
паразитической бюрократией, были лишены политических прав и свобод. В этой
удушливой атмосфере, которую Доманович образно назвал "мертвым морем",
передовые силы, подвергаясь жестоким преследованиям, вели тяжелую,
мучительную борьбу за демократию и свободу. Писатель, еще будучи студентом,
включился в эту борьбу и до конца своей жизни оставался непоколебимым
защитником прав и интересов народа.
В начале своей литературной деятельности Доманович обращается к
традиционной теме сербской литературы -- изображению жизни села и провинции.
Но вскоре от реалистических рассказов из сельской и провинциальной жизни он
переходит к созданию политических сатир.
Смелый, чуждый компромиссам, Доманович с гневом и ненавистью разоблачал
темные стороны тогдашней политической системы в Сербии, борясь как против
абсолютистского обреновического режима, так и против тех, кто рабски
пресмыкался перед этим режимом. Сатиры Домановича были написаны в связи с
конкретными событиями. Но актуальность, острая Злободневность сатир отнюдь
не лишала их глубоких художественных обобщений. Доманович отразил в них
самые существенные черты общественной жизни Сербии конца XIX -- начала XX
века. Такие его произведения, как "Вождь", "Клеймо", "Мертвое море",
"Страдия" и ряд других, в которых высмеиваются самодурство и бездушие
бюрократии, политическая беспринципность и бесхребетность, трусость и
раболепие, сохранили и по сей день всю свою силу и звучание, несмотря на то,
что со времени их создания прошло больше полстолетия.
Среди сатир Домановича, обличающих язвы абсолютистского режима
Обреновичей, "Страдия" без сомнения занимает центральное место. Написанная в
1902 году, когда разгул реакции и беззакония в Сербии достиг своего апогея,
"Страдия" является своего рода синтезом наблюдений писателя над
действительностью того времени. В ней дается широкая картина политической
жизни Сербии и беспощадно осуждается деятельность всех институтов тогдашней
государственной власти, начиная с полиции и армии и кончая Скупщиной,
правительством. С жгучей ненавистью бичует сатирик буржуазных политиканов и
представителей церковной иерархии, разоблачает моральную гнилость правящих
кругов и отвратительную мещанскую психологию верноподданничества и
подобострастия.
Доманович никогда не стремился потешить публику, любой ценой рассмешить
читателя. Его цель -- выжигать зло огнем сатиры; его смех -- смех
разоблачающий, полный ненависти и гнева, а порой -- боли и трагизма. Он
часто прибегал к аллегории, облекая свои идеи в фантастические формы. Но
карикатуры и гиперболы, которыми изобилует каждый его рассказ, и в
особенности "Страдия", не искажают жизнь, в чем обвиняли Домановича
некоторые критики. Когда в "Страдии? рисуются гиперболические сцены с
орденами, которые возят на тачках, или с празднованием дня рождения лошади
шефа полиции, или с манифестацией по поводу выздоровления "великого
государственного деятеля" от насморка и т. д., то основу всего этого
составляют реальные факты, как бы положенные сатириком под увеличительное
стекло, чтобы явственнее проявилась их нелепость и порочность системы,
порождающей подобные явления.
Наряду с гиперболой и карикатурой Доманович часто обращается к приему
контраста. Сатирик в целом ряде эпизодов подчеркивает диаметральную
противоположность между действительным положением в стране и теми лозунгами
о свободе и демократии, которыми упиваются правящие круги. Доманович вводит
в повествование особый персонаж -- путешественника, от лица которого ведется
рассказ. Он становится свидетелем непонятных для него событий, попадает в
странные и смешные ситуации, разговаривает с людьми, высказывающими
невероятные, по его мнению, взгляды на государство, политику, общественную
деятельность.
Как политический сатирик Доманович по сей день остается непревзойденным
не только в сербской, но и во всей югославской литературе. Непреходящее
значение его сатир заключается в их гуманизме и демократизме, в неподдельной
любви писателя к народу, в создании оригинальных и острых сатирических
образов.
М. Богданов
В одной старой книге прочел я интересный рассказ; черт его знает, как
попала ко мне эта книга о каких-то смешных временах, когда было много
свободолюбивых законов, а свободы ни малейшей; произносились речи и писались
книги о сельском хозяйстве, но никто ничего не сеял; страна была переполнена
моральными поучениями, а нравственность хромала на обе ноги; у каждого ума
палата, но никакого толку; повсюду говорилось об экономии и благосостоянии,
а между тем все разбазаривалось. и всякий ростовщик и жулик мог за гроши
купить себе титул: "Великий народный патриот".
Автор этого странного рассказа или путевых очерков (право, я и сам не
знаю, что это за сочинение с точки зрения литературного жанра, однако я не
хотел спрашивать об этом специалистов, так как они, по утвердившемуся в
Сербии обычаю, без всякого сомнения направили бы этот вопрос на обсуждение
общего заседания кассационного суда. Кстати, это прекрасный обычай.
Существуют люди, которые должны думать по своей официальной обязанности, они
и думают, а все остальные живут себе припеваючи), -- так вот, автор этого
странного рассказа или путевых очерков начинает так:
"Пятьдесят лет своей жизни провел я в путешествиях по свету. Много
видел я городов, много сел, стран, людей и народов, но ничто так меня не
удивило, как одно маленькое племя, живущее в прекрасном, благодатном краю. Я
расскажу вам об этом счастливом народе, хотя заранее знаю, что если мой
рассказ и попадет кому-нибудь в руки, то никто из живущих не поверит мне ни
теперь, ни даже после моей смерти..."
Хитрец, начав так, он заставил меня прочесть все до конца, а когда уж я
прочел, то мне захотелось рассказать обо всем и другим. Но, чтобы вы не
заподозрили и меня в желании соблазнить ^ас на чтение, я сразу же, в самом
начале, искреннейше заверяю, что книга не принесет никакой пользы и все
россказни этого дядьки-писателя -- ложь, хотя, как ни странно, сам я верю в
эту ложь, как в чистейшую правду.
Вот что рассказывает он дальше.
Почти сто лет тому назад мой отец, тяжело раненный во время войны, был
взят в плен и угнан из родных мест на чужбину, где он женился на
девушке-рабыне, своей землячке. От этого брака родился я, но едва мне минуло
девять лет, как отец мой умер. При жизни он часто рассказывал мне о своей
родине, о мужественных героях, которых так много было в нашей стране, об
искреннем патриотизме и кровавых войнах за свободу, о добродетелях и чести,
о самопожертвовании во имя спасения родины, когда все, даже жизнь,
приносилось на алтарь отчизны. Он рассказывал о славном, героическом прошлом
нашего народа и, умирая, завещал: "Сынок, мне не суждено умереть на моей
дорогой родине, и кости мои не будут покоиться в святой земле, которую я
напоил своей кровью, борясь за ее свободу. По воле злой судьбы не довелось
мне, прежде чем я закрою глаза, погреться в лучах свободы на милой родине.
Но я не напрасно пролил кровь -- огни свободы будут светить тебе, сын мой,
вам, нашим детям. Иди, сынок, и когда нога твоя ступит на родную землю,
поцелуй ее, иди и полюби ее, знай, что этой героической стране и нашему
народу предназначено великое будущее, 'иди и используй свободу на добрые
дела, чтобы отец мог тобой гордиться, да не забывай, что землю ту оросила и
моя кровь, кровь твоего отца, как веками орошала ее благородная кровь
доблестных и знаменитых твоих предков..."
С этими словами отец обнял меня и поцеловал, омочив слезами мой лоб.
-- Иди, сынок, пусть тебя бог...
На этом речь его оборвалась -- мой добрый отец умер.
Не прошло и месяца после его смерти, как я с котомкой за плечами и
посохом в руках отправился по белу свету искать свою славную родину.
Пятьдесят лет я путешествовал по чужбине, по бескрайному миру, но нигде
не встречал страны, хоть немного похожей на ту, о которой мне столько
рассказывал отец.
Но, разыскивая свою родину, я набрел на интересную страну и людей, о
которых сейчас вам и расскажу.
Был летний день. Солнце пекло так, что мозги плавились, от сильной
духоты кружилась голова, в ушах гудело, мучила жажда, а глаза ломило до
того, что я едва мог смотреть. Весь я был в поту, обветшалая одежонка моя
пропылилась. Бреду я, усталый, обессилевший, и вдруг прямо перед собой, в
получасе ходьбы, вижу белый город, о стены которого бьются волны двух рек *.
В меня будто силы влились, я забыл про усталость и поспешил к городу.
Подхожу к берегу. Две большие реки спокойно несут свои воды, омывая
городской вал.
Вспомнил я рассказы отца о знаменитом городе, где было пролито много
крови нашими соотечественниками, и, словно сквозь сон, припомнились мне его
слова о том, что город этот лежит как раз между двух рек.
От волнения у меня сильно забилось сердце; я снял шапку, и ветер,
дувший с гор, освежил мой вспотевший лоб. Я поднял глаза к небу, упал на
колени и воскликнул сквозь слезы:
-- Великий боже! Вразуми меня, выслушай молитву сироты, блуждающего по
свету в поисках отечества, родины своего отца!--Ветерок продолжал дуть с
возвышавшихся вдали голубых гор, а небо хранило молчание.--- Скажи мне ты,
милый ветер, что дуешь с голубых гор, правда ли, что это горы моей родины?
Скажите вы, добрые реки, правда ли, что с гордых стен знаменитого города вы
смываете кровь моих предков?-- Все немо, все молчит, но какое-то приятное
предчувствие, какой-то внутренний голос мне говорит: "Это та самая страна.
которую ты так давно ищешь!"
Вдруг шорох заставил меня насторожиться: у берега, чуть подальше, я
увидел рыбака. Лодка его уткнулась в берег, а сам он чинил сети. Охваченный
волнением, я не заметил его раньше. Я подошел к нему и поздоровался.
Молча взглянув на меня, он опустил глаза и продолжал свое дело.
-- Что это за страна виднеется вон там, за рекой? -- спрашиваю я, дрожа
от нетерпения.
Он пожал плечами и процедил сквозь зубы:
-- Да, есть там какая-то страна.
-- А как она называется?
-- Вот. уж этого я не знаю. Вижу, что есть там страна, а как она
называется, никогда не интересовался.
-- Сам-то ты откуда?
-- Живу вон там, с полчаса ходьбы отсюда. Там я и родился.
"Нет, это не земля моих предков, не моя родина", -- подумал я, а вслух
спросил:
-- Так что же, ты совсем ничего не знаешь об этой стране? Разве она
ничем не знаменита?
Рыбак задумался, выпустил из рук сети, что-то, видимо, припоминая.
Долго он молчал, а потом изрек:
-- Говорят, там свиней много.
-- Неужели она известна только свиньями? -- удивился я.
-- Множество еще там разных глупостей, но меня это мало интересует! --
хладнокровно произнес он и опять принялся чинить сети.
Ответ мне был непонятен, и я опять спросил:
-- Каких глупостей?
-- Всяких,--отозвался он со скучающим видом -и равнодушно зевнул.
-- Свиньи да глупости?! И больше ты ни о чем не слышал?..
-- Говорят, кроме свиней, у них много министров и на пенсии и в запасе,
но их на сторону не вывозят. Вывозят только свиней.
Я решил, что рыбак надо мной издевается, и вскипел:
-- Да что ты плетешь, дурак я, что ли, по-твоему?
-- Давай деньги, и я перевезу тебя на тот берег, а там сам смотри, что
и как. Говорю тебе то, что слышал от других. Я там не бывал и наверняка не
знаю.
"Нет, это не страна моих героических предков. Та славилась юнаками,
великими делами и блистательным прошлым", -- подумал. я. Но рыбак своими
странными ответами заинтересовал меня, и я решил, что если я побывал в
стольких странах, так посмотрю и эту. Сговорился с ним и сел в лодку.
Рыбак перевез меня через реку, взял деньги, и, когда я поднялся на
берег, он уже плыл назад.
Немного левее того места, где пристала лодка, возле самого берега
увидел я высокий мраморный обелиск с высеченными на нем золотыми буквами. Я
с любопытством подошел ближе, надеясь прочесть имена славных юнаков, о
'которых постоянно рассказывал отец. Но, к великому моему удивлению, на
мраморе были вырезаны слова:
"Отсюда к северу простирается страна славного и счастливого народа,
которого великий бог наградил исключительным и редким счастьем: гордость
страны и народа составляет то, что в его языке по законам грамматики "К"
перед "И" всегда переходит в "Ц".
Прочел я раз, прочел другой, не могу прийти в себя от удивления -- что
все это значит? И больше всего поразило меня то, что слова были написаны на
моем родном языке.
На этом языке говорил мой отец и его предки, да и я сам на нем говорю,
но страна не та; он мне рассказывал совсем о другой. Общность языка смутила
меня, но я подумал, что могут же быть два великих братских народа одного
происхождения, говорящих на одном языке и не знающих друг друга. Мало-помалу
я перестал удивляться и начал даже испытывать гордость, так как мой родной
язык обладал такой же прекрасной особенностью.
Я миновал крепость и направился по улице, ведущей в город, намереваясь
отдохнуть с дороги в гостинице, а потом поискать работы и, подработав,
продолжить поиски родины.
Не прошел я и нескольких шагов, как вокруг меня, словно я какое-то
чудище, со всех сторон стали собираться люди. И стар и млад, и мужчины и
женщины, давя друг друга, приподнимаясь на носки и толкаясь, протискивались
вперед, чтобы лучше видеть меня. Толпа разрослась настолько, что запрудила
всю улицу и остановила движение.
Люди смотрели на меня с удивлением, да и мне чудным показался этот
незнакомый народ. На кого ни взглянешь, все украшены орденами и лентами *.
Редко, и то только у самых бедных, по одному, по два, остальные же так
увешаны, что и одежды не видно. У некоторых награды уже не помещаются на
груди, и они возят за собой тачку, полную орденов за разные заслуги, звезд,
лент и прочих знаков отличия.
Я едва мог продвигаться сквозь эту массу окружавших меня знаменитых
людей, которые изо всех -сил проталкивались ко мне поближе. Начали уже
ссориться, осыпать упреками тех, кто подолгу задерживался около меня.
-- Посмотрели и довольно, дайте теперь и нам.
Каждый, кому удавалось прорваться ко мне, спешил завести разговор,
чтобы его не оттерли.
Мне начали уже надоедать одни и те же недоуменные вопросы:
-- Откуда ты?.. Неужели у тебя нет ни одного ордена?
-- Нет.
-- Сколько же тебе лет?
-- Шестьдесят.
-- И ни одного ордена?
-- Ни одного.
В толпе раздавались возгласы, как на ярмарке, когда показывают
какую-нибудь диковину:
-- Эй, люди! Человеку шестьдесят лет, 'а у него ни одного ордена!
Давка, шум, рев, толкотня все усиливались, со всех улиц бежали люди и
продирались сквозь толпу, чтобы посмотреть на меня. Дело, наконец, дошло до
драки, и для наведения порядка вмешались полицейские.
До этого я успел порасспросить кой кого, за какие заслуги они
награждены.
Один сказал, что министр наградил его за самопожертвование и
исключительные заслуги перед родиной:
целый год он имел дело с крупной суммой государственных денег, а при
ревизии в кассе была обнаружена недостача всего лишь двух тысяч.
-- Его правильно наградили,-- говорили вокруг, -- ведь он мог
растранжирить все, но благородство и патриотизм не позволили ему этого
совершить. " Другой был награжден за то, что в течение месяца, пока он был
сторожем каких-то государственных баз, ни одна из них не сгорела.
Третий получил награду за необыкновенно интересное открытие, что слово
"книга" начинается с буквы "К", а оканчивается на букву "А".
Некая повариха была награждена за то, что, прослужив пять лет в богатом
доме, украла всего несколько серебряных и золотых вещей.
Один герой получил награду в связи с тем, что, совершив растрату, не
покончил с собой по утвердившемуся тогда глупому шаблону, а дерзко
воскликнул на суде:
-- Я осуществил свои идеалы и принципы -- таковы мои взгляды на мир, а
теперь судите меня. Вот я перед вами! -- и, ударив себя в грудь, шагнул
вперед.
Этот, я полагаю, получил орден за гражданское мужество. (И правильно!)
Какой-то гражданин получил орден, так как, дожив до глубокой старости,
не умер.
Кто-то был награжден в связи с тем, что за неполных полгода разбогател,
поставляя прелую пшеницу и еще пропасть всякой дряни.
Богатый наследник получил орден за то, что не промотал отцовское
состояние и пожертвовал пять динаров на благотворительные цели.
Да и кто может все упомнить! Ведь я удержал в памяти объяснения каждого
лишь в связи с одним награждением, а их было несчетное множество.
Итак, когда дело дошло до ссоры и драки, вмешалась полиция. Полицейские
принялись разгонять толпу, а их начальник приказал подать закрытый фиакр.
Меня втолкнули в фиакр, возле которого вооруженные полицейские разгоняли
народ. Начальник поместился рядом, и мы куда-то покатили, а за нами со всех
сторон валила толпа.
Фиакр остановился перед длинным, приземистым и запущенным зданием.
-- Где мы? -- спросил я начальника, признав его за такового потому, что
он вызвал фиакр и сел в него вместе со мной.
-- Это полиция.
Выходя из фиакра, я увидел, как двое дрались у самых дверей полиции.
Полицейские стояли рядом и глазели на борьбу, да и шеф полиции и все
остальные чиновники взирали на драку с удовольствием.
-- Чего они дерутся? -- спросил я.
-- Да ведь есть такой приказ, чтобы все скандалы совершались здесь, на
глазах полиции. И знаете почему? Не может же шеф и остальные чиновники
мотаться по закоулкам. Так легче и удобнее наблюдать. Разругаются двое и,
если им захочется подраться, идут сюда. А тех, что устраивают скандалы прямо
на улице, в неположенном месте, наказывают.
Увидев меня, господин шеф, толстяк с седеющими усами и двойным круглым
выбритым подбородком, чуть не упал от удивления в обморок.
-- Господи, откуда ты взялся?! -- проговорил он, придя в себя от
удивления, развел руками и принялся рассматривать меня со всех сторон.
Тот, что доставил меня, о чем-то с ним пошептался, доложив, видимо, что
произошло. Шеф нахмурился и резко меня спросил:
-- Отвечай, откуда ты?
Я принялся подробно рассказывать, кто я такой, откуда и куда иду, но он
стал нервничать и закричал:
-- Ладно, ладно, оставь свои глупости. Скажи мне лучше, как ты смел
среди бела дня появиться в таком виде на улице?
Я старательно осмотрел себя, нет ли на мне чего-нибудь необычного, но
ничего не заметил. В таком виде прошел я много стран, и ни разу меня не
привлекали за это к ответу.
-- Чего молчишь?-- учтиво, как и положено по циркуляру вести себя
полиции, заорал шеф, и я заметил, что он дрожит от злости. -- Я посажу тебя
в тюрьму, ибо ты вызвал скандал в неположенном месте и своими глупостями
взбудоражил весь город!
-- Я не понимаю, господин шеф, чем я мог причинить столько вреда? --
заметил я в страхе.
-- До седых волос дожил, а не знаешь того, что знает всякий уличный
мальчишка. Еще раз тебя спрашиваю, как ты мог идти 'по улице в таком виде и
вызвать беспорядок, да еще не перед зданием полиции?
-- Я ничего не сделал.
-- Ты с ума сошел, старый... Ничего не сделал... А где твои награды?
-- У меня их нет.
-- Врешь, старый прохвост!
-- Ей-богу, нет.
-- Ни одной?
-- Ни одной!
-- Да сколько тебе лет?
-- Шестьдесят.
-- В шестьдесят лет у тебя нет ни одного ордена? Да где ты жил? На
луне, что ли?
-- Клянусь всем на свете, у меня нет ни одного ордена!--задрожал я.
Шеф ошалел от удивления. Он раскрыл рот, выкатил глаза и уставился на
меня, не в силах 'выговорить ни слова.
Придя в себя, он приказал подчиненным принести с десяток орденов.
Из боковой комнаты тотчас принесли гору всяких орденов, звезд, лент и
кучу медалей. По приказу шефа, мне наспех выбрали две-три звезды, ленту,
три-четыре ордена повесили на шею, несколько прикололи к пальто, а сверх
того добавили штук двадцать медалей и значков.
Вот так-то, брат! -- воскликнул шеф, довольный тем, что придумал способ
избежать новых скандалов. -- Вот так, -- повторил он, -- теперь ты хоть
немного похож на нормального человека, а то взбудоражил мне весь город,
явился словно чудище какое... А ты, наверное, и не знаешь, что у нас
праздник сегодня? -- задал он вдруг вопрос.
-- Нет.
-- Странно! -- немного задетый, сказал он, помолчал и добавил: -- Пять
лет тому назад в этот самый день родился мой конь, на котором я постоянно
езжу, и сегодня до полудня я принимаю поздравления от виднейших граждан;
вечером, около девяти часов, мой конь будет проведен с факелами по улицам, а
потом в лучшем отеле, куда имеют доступ только избранные, состоится бал.
Теперь я едва устоял на ногах от удивления, но, чтобы он не заметил,
взял себя в руки и, подойдя к нему, поздравил его в следующих выражениях:
-- Прошу извинить меня, я очень сожалею, что, не зная о вашем
празднике, не смог вас поздравить в установленное для этого время; и поэтому
поздравляю вас сейчас.
От всего сердца поблагодарив меня за искренность моих чувств к его
верному коню, он приказал принести угощение.
Меня угостили вином и пирогами, я распростился с шефом и, украшенный
звездами и орденами, в сопровождении полицейского отправился в гостиницу.
Теперь я мог спокойно идти по улице, не вызывая шума и суеты, что было бы
неизбежно, если бы я шел без знаков отличия.
Полицейский привел меня в гостиницу "На милой многострадальной родине",
хозяин которой отвел мне комнату, и я вошел туда в чаянии отдыха. Я едва мог
дождаться минуты, когда останусь один. и смогу прийти в себя от удивительных
впечатлений, которые произвела на меня эта страна с первого взгляда.
Только я закрыл за собой дверь, освободился от множества орденов и,
усталый, измученный, присел, чтобы перевести дух, как раздался стук в дверь.
-- Войдите! -- сказал я, да и что, собственно, мне оставалось делать?
В комнату вошел изящно одетый человек в очках. (Я уж и не повторяю
каждый раз, а это стоит иметь в виду, что все, кто больше, кто меньше, были
увешаны орденами. Когда я с полицейским шел в гостиницу, и об этом надо
сказать, я видел, как в тюрьму тащили человека, укравшего туфли, так и у
него на шее был орден. "Что у него за орден?"--спросил я полицейского. "Это
орден за заслуги в области культуры и просвещения!" -- серьезно и холодно
ответил он. "В чем же его заслуги?" -- "Да он, знаете, был кучером бывшего
министра просвещения. Талантливый человек!" -- ответил полицейский.)
Итак, вошел человек в очках, низко поклонился, что, разумеется, сделал
и я, и представился старшим чиновником министерства иностранных дел.
-- Очень приятно! -- сказал я, пораженный этим неожиданным визитом.
-- Вы впервые в нашей стране, сударь? -- спросил он меня.
--• Впервые.
-- Вы иностранец?
-- Да.
-- Вы приехали как нельзя более кстати, уверяю вас! -- пылко воскликнул
старший чиновник. Меня это смутило еще больше.
-- У нас имеется вакантное место консула. Хорошее жалование, что самое
главное, и большая дотация на представительство, которую, разумеется, можно
тратить на личные нужды. Вы старый, опытный человек, и обязанности консула
не будут для вас обременительны: пропаганда свободолюбивых идей в краях, где
народ живет под властью чужеземцев... Как видите, вы появились очень кстати:
вот уже больше месяца мы мучаемся, подыскивая на этот важный пост подходящее
лицо. На остальные места, слава богу, у нас есть иностранцы. Есть и евреи, и
греки, и валахи (откуда только они взялись?!). А вы ка'к'ой национальности,
осмелюсь спросить?
-- Да, видите ли, как вам сказать, я еще и сам не знаю!--пристыженный,
ответил я и начал ему рассказывать свою печальную семейную историю, пока он
меня не прервал, восторженно захлопав в ладоши и - закружившись от радости
по комнате.
-- Прекрасно, прекрасно!.. Лучшего и не придумаешь!.. Только вы сможете
добросовестно выполнить это святое задание. Сейчас же я пойду к министру, а
через несколько дней вы можете отправляться в путь! -- вне себя от радости
проговорил старший чиновник и помчался докладывать министру о важном
открытии.
Он вышел, а я сел, опустив голову на руки. Мне никак не верилось, что
все, виденное мной в этой стране, правда. Но тут опять кто-то постучал.
-- Войдите!
В комнату вошел другой элегантно одетый господин и тоже
отрекомендовался старшим чиновником какого-то министерства. Он сказал, что
по поручению господина министра пришел ко мне по важному делу; в ответ я
выразил свое чрезвычайное удовольствие и радость.