Страница:
В какой-то момент родители совершенно выбились из сил. Даже прокормить двоих детей им стало невмоготу. Так волею судьбы я вновь оказался в Ерофей Палыче, в гостеприимном дедовском доме. Конечно, я не понимал тогда, что только крайняя нужда заставила моих родителей пойти на этот шаг. Я заранее предвкушал радость от встречи с дорогими моему сердцу стариками и от души радовался этой поездке.
В первый же день я обежал всю округу, все знакомые до боли места: речку, где мы с Валентином удили гольянов, сад и рощу возле дома, знакомых пацанов. Эти два года жизни, проведенные с бабушкой и дедушкой, до сих пор кажутся нескончаемыми каникулами и отпечатались в моей памяти как самые счастливые дни в моей жизни.
В Ерофей Палыче и в помине не было детских садиков, поэтому я всюду следовал за бабушкой. Она работала кассиром в местной бане, и мне безумно нравилось помогать ей. Я аккуратно раскладывал в отдельные стопочки тяжелые пятаки, копеечки и гривенники, а потом мы вместе убирали ее закуток. Я помню, как мы с ней вдвоем, закутавшись, возвращались домой, как она везла меня на санках, и так как морозы были страшными, мы первым делом растапливали печь. Дом к вечеру полностью вымерзал, и мы, растопив печь, не дождавшись, когда станет тепло, залезали под одеяло, накрывались им с головой и начинали быстро дышать, чтобы хоть как-то согреться.
Наши с дедом походы в лес за грибами и ягодами превращались для меня в какое-то фантастическое приключение: то я воображал себя Дерсу Узала и разгадывал тайны следов на тропке, то становился кладоискателем, золотодобытчиком и рьяно рассматривал найденные кусочки пород. Однажды мы с дедушкой нашли-таки на склоне невысокой сопки камушек с крохотным вкраплением золота. Я спрятал его в коробке за печкой и часто воображал, каким я стану богачом и накуплю всей семье угощений и лакомств.
На всю жизнь запомнил, как мы с дедушкой сидели вечерами у нашей печки-«голландки» и пекли картошку. В этот момент я был, наверное, самым счастливым мальчиком на земле: треск огня в печке, запах картошки и удивительно добрый дедушкин голос, рассказывающий мне свои затейливые истории. Со своей окладистой бородой дедушка напоминал мне какого-то доброго волшебника, да и сама природа вокруг была сплошным Берендеевым царством.
Так я и прожил в этом таежном царстве до первого класса. Перед самым началом учебного года приехал отец и забрал меня в Тольятти — обживать новенькую квартиру. Я весело укладывал свои нехитрые пожитки в маленький рюкзачок, и вдруг кто-то тихонько толкнул меня в бок. Обернувшись, я увидел деда. Он заговорщицки протягивал мне что-то в своей руке. Когда он разжал свою ладонь, на ней лежал тот самый камушек с золотой искоркой…
Для меня дедушка с бабушкой навсегда остались самыми дорогими людьми после отца и матери. Я на всю жизнь запомнил тепло их сердец, любовь и заботу.
Сегодня я понимаю, что в те годы я получил первые уроки жизни. В этом глухом краю можно было легко опуститься до звериного недоверия к людям, тем более что в поселке жили и самые настоящие уголовники, сосланные властью подальше от городов и областных центров. Но нигде более я не встречал настолько открытых и дружелюбных людей. Суровые условия жизни не только не ожесточили их, но словно отсекли все ненужное, наносное. В этом таежном тупике можно было выжить только благодаря взаимовыручке, не чуждаясь и поддерживая друг друга.
Здесь же я получил и первую трудовую закалку. Помню, как мы с дедом строили сарай. Начали еще затемно: напилили досок, подготовили стропила, бревна для фундамента. Дед умело подгонял одно бревно к другому, не забывая попутно объяснять мне, для чего нужен мох и как лучше класть кровлю. Закончили уже поздним вечером, когда я просто падал с ног от усталости, но ни за что не хотел уходить, не увидев готовой постройки. С детства наблюдая, как азартно, на износ работают старшие, я уже тогда выработал отношение к труду. С тех пор я придерживаюсь мысли, что лучшая система воспитания — это личный пример. Все они были невероятно трудолюбивыми, никто из домашних никогда не сидел без дела. Кроме того, дед с бабушкой были знатными огородниками, настоящими селекционерами. Они могли вырастить картошку и другие овощи на какой угодно почве и всегда получали хорошие урожаи.
С картошкой, кстати, связана забавная история. Я люблю картошку и с удовольствием потребляю ее в каком угодно виде — жареном, печеном или сушеном, но меня всегда поражало, как много непроизводительного ручного труда требует выращивание этого овоща. Вначале нужно вскопать и унавозить огород, периодически пропалывать, затем дважды окучить и, наконец, выкапывать урожай, часто под проливным осенним дождем. Мне, прирожденному рационализатору, эта всеобщая приверженность к картошке при таких неэффективных трудозатратах была просто непонятна. Став постарше, я мечтал механизировать огородные работы или, на худой конец, склонить своих родных к посадке чего-нибудь другого. Но гидропонные технологии тогда были неизвестны, и мои поползновения на «царицу полей» были решительно пресечены на корню. Мы по старинке всей семьей неделями до седьмого пота работали в огороде, что доводило меня, мальчишку, просто до белого каления.
Так получилось, что в лихие 90-е годы, когда разгул преступности был на самом пике, мне в целях безопасности пришлось срочно вывезти родителей и дочку за границу, во Францию. Там, по крайней мере, я мог бы быть за них спокоен. Я купил прекрасный дом с огромными окнами во всю стену, в которые можно было любоваться южным склоном Альп. Рядом с домом был открытый бассейн и тенистый сад, где росли абрикосы, киви и виноград. По соседству жила пожилая французская пара, разводившая на продажу цесарок. Мои родители и дочка не знали языка, и я очень беспокоился, как им удастся адаптироваться в незнакомой стране. Решив первоочередные вопросы, я вскоре уехал обратно, обуреваемый смешанными чувствами. С одной стороны, я был, конечно, более спокоен за их жизнь, с другой — понимал, что в их возрасте им будет нелегко наладить жизнь на абсолютно новом месте.
Проведать их я смог только через полгода. И что, вы думаете, я увидел на бывшем каменистом кусочке пустыря за домом? Вытянув навстречу ласковому французскому солнышку свои побеги, на альпийском ветерке весело шумела ботвой моя старая знакомая — картошка! А рядом, опершись на лопату и лихо сдвинув на затылок кепку, стоял отец и разговаривал с соседом… по-французски.
Этот маленький огородик, в котором отец отводил душу с утра до вечера, стал «нашим ответом Чемберлену» всем трудностям. Посмотреть на него сходилась вся округа — так отец перезнакомился с местными овощеводами и как-то незаметно, совершенно естественно освоил чужой язык. Местная ребятня сначала довольно настороженно приняла мою маленькую дочурку, но благодаря этим знакомствам она вскоре свободно начала лопотать по-французски и даже пошла в местную школу.
Впервые в жизни тогда я возблагодарил картошку!
Через несколько лет ситуация в Тольятти стала поспокойней, и я смог вернуть моих родных в Россию. Но, я думаю, французские соседи до сих пор вспоминают «этих необыкновенных русских», которые, не нуждаясь ни в чем, тем не менее, в поте лица трудились под палящим солнцем.
Мои фантазии на тему автоматической картофелекопалки возникли, конечно же, не на пустом месте. Придя с работы, отец всегда что-то мастерил. Все мое детство крутилось вокруг каких-то поделок, которые мы вместе строгали и клеили. То мы с увлечением строили лодку, то водружали на крышу флюгер.
Мой отец — удивительный человек. Он может мастерить руками, я бы сказал, создавать любые вещи, от мебели до самых разнообразных механизмов. У нас в доме всегда было много разных инструментов. В Ерофей Палыче отец работал в маленьком сарайчике, а в Тольятти умудрился разместить целую мастерскую прямо в нашей квартире. Выдвижные шкафы, сделанные его руками, были наполнены самым что ни на есть богатством. Отдельная полочка с шурупами и болтами, полочка с гвоздями всех размеров, отдельно — электрические приборы, провода, отдельно — отвертки всех мастей, гаечные ключи, пилочки и стамески. «Гвоздем программы» была непозволительная для того времени роскошь — электрическая дрель.
Конечно, нас с братом как магнитом тянуло к этой сокровищнице. Когда отец принимался мастерить новую вещь, мы с братом всегда крутились рядом, подмечая и впитывая в себя отцовские приемы. Было удивительно наблюдать, как с помощью простых манипуляций неотесанная болванка в руках отца превращается в изящную ручку для двери или подставку для телевизора. Момент открытия, постижения мастерства превращений всегда был для меня чем-то похожим на волшебство. Это привлекало меня куда больше, чем игры с какими-то пластмассовыми магазинными игрушками. Свои игрушки мы делали сами.
Целыми днями я занимался всевозможным конструированием: то собирал двухместный велосипед, то выплавлял из свинца в специальных гипсовых формах рыбацкие блесна, то мастерил из фольги ракету, то арбалет. Отец всячески поддерживал и одобрял нас, но случалось, что наши художества оканчивались и знатной трепкой.
Однажды я решил выточить красивый финский нож, увиденный в какой-то книжке. Подыскивая болванку, я наткнулся на новенькую отцовскую стамеску из легированной стали и решил, что это именно то, что надо. Нож действительно вышел как с картинки, но как же ругался отец! С тех пор я подыскивал заготовки только на заводской свалке, благо там можно было найти все что душе угодно: от кусочков стали до свинцовых чушек.
Отец обладал каким-то врожденным чувством пропорций и мог с ходу скопировать довольно сложные конструкторские узлы и решения. Я думаю, что в этом было его призвание, и, сложись его судьба иначе, он мог бы стать знаменитым конструктором. Половина мебели в нашей квартире была сделана его руками. Я еще долго спал на сооруженной им раскладной кровати, которая, учитывая мои габариты, занимала бы иначе половину комнаты. В нашей крошечной ванной, на диво всем соседям, отец оборудовал настоящую сауну.
Отец сумел привить нам не только тягу к изобретательству, но нечто более важное: чувство природы материала, его вещности. В будущем оно мне очень пригодилось. Когда в начале 90-х мы начали разрабатывать наши первые производственные линии, я уже заранее знал, как поведет себя металл той или иной марки — за этим стояли сотни попыток смастерить что-нибудь стоящее. А умение набрасывать эскизы стало первой тренировкой абстрактного мышления. Неудивительно, что мы с братом решили впоследствии получить техническое образование.
Валентин легко сдал все вступительные экзамены в Политехнический институт в Тольятти. Преподаватели в один голос твердили, что он прирожденный инженер. Да и как они могли сказать что-то иное, если он еще с детства задался целью изобрести не просто какую-нибудь машину, а махолет и вечный двигатель! Я был более практичным, и мои мечтания не простирались дальше аэромобиля на бездымном топливе. Хотя в тот момент я бы согласился и на обыкновенный «Харлей Дэвидсон», пусть даже и собранный не моими руками!
Несмотря на то что мои родители работали с утра до вечера, они тем не менее всегда находили время побыть с нами вместе, поговорить по душам. Тот случай с изготовлением ножа очень встревожил отца, хотя с моей стороны это было совершенно невинной забавой — меня никогда не тянуло доказывать свой авторитет с помощью оружия или кулаков. Хотя драки, конечно, были неотъемлемой частью дворового воспитания. В Тольятти мы нередко ходили «стенка на стенку» с ребятами другого района и прибегали домой с расквашенными носами. Хватало среди нас и отъявленных хулиганов, многие из которых впоследствии перебывали в детских колониях и тюрьмах. И, конечно, воспитывая двух пацанов, отец беспокоился, что мы тоже можем свернуть на криминальную дорожку. Излюбленным его приемом был наглядный пример. Он просто подводил меня к окну и указывал на двух бродяг, роющихся в мусорном баке: «Гляди, сынок! Вот что бывает с теми, кто шатается по улицам!»
Он не упускал случая восполнить свое образование и долгие годы выписывал самые разнообразные технические журналы. Ему много раз предлагали идти на повышение, но отец между карьерой и семьей всегда выбирал семью.
Никогда не забуду, как мы с отцом вдвоем ходили рыбачить на Волжское водохранилище, прозванное в народе за его величину Жигулевским морем. Поскольку отец был заядлым рыбаком, он и меня приохотил к рыбалке на утренней зорьке. Какие это были утра!
Вдвоем с отцом с рюкзаками за спиной мы вышагивали по спящему городу и наблюдали, как сизая мгла постепенно начинала алеть, потихоньку просыпались птицы, зажигались в окнах квартир первые огоньки, появлялись первые пешеходы. Тишина стояла такая, что шум троллейбуса, развозящего рабочих ВАЗа с ночной смены, был слышен за несколько кварталов. За городом становилось зябко, резко пахло травой и особенным речным запахом. На пирсе нас уже ждали знакомые рыбаки, ставшие за много лет больше чем просто приятелями. Среди них были и простые рабочие, и инженеры, но чинов здесь не соблюдали — общая страсть всех уравнивала и объединяла в дружное рыбацкое братство. Под негромкий разговор, обмен шутками на особом сленге, мы аккуратно разворачивали наши снасти, приготовленные с вечера, доставали бутерброды из черного хлеба с салом и пили душистый чай из термоса. Это было похоже на некий таинственный ритуал, в котором я, мальчонка, принимал участие наравне с взрослыми мужчинами! И вот уже спиннинги заброшены, первый поклев, звенит колокольчик, и папа начинает бешено крутить катушку. Азарт, ожидание — кто там, на том конце удилища, лещ или язь? А может, красавец-судак?! Поблескивая изумрудными боками, на траву тяжело падает килограммовая щука, бешено разевая пасть, усыпанную мелкими острыми зубами. Пока я завороженно рассматриваю речное чудище, отец подмигивает мне и забрасывает спиннинг за очередной добычей. Будет сегодня маме работа!
Дома с уловом нас ждала не только мама, но и соседи. В те годы люди жили намного проще, и захаживать друг к другу без особых причин, на посиделки, было делом обычным, само собой разумеющимся. Добрый мамин характер как магнитом притягивал к нам в дом самых разнообразных людей. Мамина щедрая душа не позволяла радоваться нашей удаче за запертыми дверями. Мама раскладывала добычу сразу на несколько кучек: это Анне Ивановне с первого этажа, это Зворыкиным, это Сергеевым. К вечеру уже весь подъезд пропитывался ароматным запахом свежей жареной рыбы, и мы мчались с улицы наперегонки, предвкушая вкусный семейный ужин.
Если отец воспитывал нас достаточно строго и без особых экивоков, мама просто растворяла нас в своей нежности и доброте. Что бы у нас ни происходило, в какие бы передряги мы ни попадали, я всегда знал, что мама будет на нашей стороне. Скажет, казалось бы, простые тихие слова, прикоснется своей ласковой рукой, и все беды и печали вдруг пропадут, словно их и не бывало!
Мои родители всегда любили привечать гостей. Когда забегали мои одноклассники, они непременно сначала пили чай на кухне под мамины сладкие ватрушки, а затем уже шли в мою комнату. Даже сейчас мои друзья запросто заходят к маме и делятся с ней своими проблемами. И для каждого она умеет найти свое доброе ободряющее слово. Для меня моя мама и сейчас самая красивая, самая необыкновенная женщина на свете, и я всегда с удовольствием дарю ей самые лучшие, самые прекрасные цветы.
Сегодня у меня самого уже взрослые дети. С каждым днем моей жизни мое сердце и душа наполняются все большей благодарностью родителям. Для меня нет никого дороже на свете! Где бы я ни был, в какую страну или город ни забрасывала меня судьба, я всегда звоню, чтобы услышать родные голоса и пожелать им здоровья.
В самые трудные дни, когда я переживал очередной крах в своей предпринимательской карьере, я знал, что за моей спиной есть крепкий тыл: родной дом. Что бы ни случилось в жизни, для родителей мы всегда самые лучшие, самые гениальные. Эта простая безрассудная вера иной раз помогает гораздо лучше каких угодно обоснованных доводов.
В молодости мы все ершимся, ерепенимся. Нам кажется, что наши родители живут устаревшими понятиями, что они в бизнесе какие-то динозавры. Своей любовью, своими советами они только раздражают и мешают нам жить, достают нас своей родительской опекой. Нам кажется, что мы крутые! Мы все можем! Чем нам могут помочь наши предки?
Но как только ты становишься чуть взрослей, старше, эта пена глупой молодецкой удали уходит, выветривается из головы. И действительно понимаешь, что ты обязан родителям всем на свете. Низкий поклон всем родителям! Сколько бы мы добра, любви, тепла ни отдавали своим родителям, все равно этого будет мало.
Благодарность и благородство — кровные сестры, я всегда уделяю этим понятиям особое место на своих мастер-классах. Когда ты звонишь своим родителям и признаешься им в своей сыновней любви, когда ты делаешь все, чтобы они гордились тобой, именно твоя душа, твое сердце благородного человека наполняется великой силой. Каждая твоя клеточка наполняется любовью от выполненного долга, от сознания благодарности. И это тоже бизнес-семинар! Это тоже ваши силы в бизнесе.
Все начинается с вашей души, с вашего сердца. Я не верю, что какой-нибудь новый русский, набивший карманы деньгами, забывший про своих родителей, будет счастливым человеком. Все его кажущееся благополучие в один момент лопнет, словно мыльный пузырь. Потому что у него не будет опоры. А самое главное — его сердце пусто, холодно. Невозможно вершить великие дела, презирая свои корни.
Только наполнив свое сердце благородством, уважением и любовью к своим родителям, можно создать что-то путное в своей жизни, основательное. Потому что ваши дети будут брать пример с вас! Потому что ваша команда будет пример брать лично с вас! Они не будут слышать того, что вы говорите: вашей болтовни, ваших призывов, ваших штампов. Они будут видеть, как вы делаете, как вы относитесь к самым главным ценностям в вашей жизни. И будут вас повторять, копировать: уважать или же презирать, строить дружную мощную команду или глиняного колосса.
Сознание всей неслучайности вашего рождения дает самое первое и главное право приложить весь свой талант и силу к этой земле. Великой Россия была и есть не своими несметными богатствами, не огромностью своей территории, а людьми: нашими отцами, дедами и прадедами, отдавшими жизни за то, чтобы сегодня мы продолжили это каждодневное творение истории.
Да, Ермак мечом проложил дорогу в Сибирь. Мои предки взяли на себя несравненно более тяжелый труд: завоевать Дальний Восток и Волгу всей своей жизнью, прожитой с открытым сердцем и верой в человека.
ШКОЛА И СПОРТ
В первый же день я обежал всю округу, все знакомые до боли места: речку, где мы с Валентином удили гольянов, сад и рощу возле дома, знакомых пацанов. Эти два года жизни, проведенные с бабушкой и дедушкой, до сих пор кажутся нескончаемыми каникулами и отпечатались в моей памяти как самые счастливые дни в моей жизни.
В Ерофей Палыче и в помине не было детских садиков, поэтому я всюду следовал за бабушкой. Она работала кассиром в местной бане, и мне безумно нравилось помогать ей. Я аккуратно раскладывал в отдельные стопочки тяжелые пятаки, копеечки и гривенники, а потом мы вместе убирали ее закуток. Я помню, как мы с ней вдвоем, закутавшись, возвращались домой, как она везла меня на санках, и так как морозы были страшными, мы первым делом растапливали печь. Дом к вечеру полностью вымерзал, и мы, растопив печь, не дождавшись, когда станет тепло, залезали под одеяло, накрывались им с головой и начинали быстро дышать, чтобы хоть как-то согреться.
Наши с дедом походы в лес за грибами и ягодами превращались для меня в какое-то фантастическое приключение: то я воображал себя Дерсу Узала и разгадывал тайны следов на тропке, то становился кладоискателем, золотодобытчиком и рьяно рассматривал найденные кусочки пород. Однажды мы с дедушкой нашли-таки на склоне невысокой сопки камушек с крохотным вкраплением золота. Я спрятал его в коробке за печкой и часто воображал, каким я стану богачом и накуплю всей семье угощений и лакомств.
На всю жизнь запомнил, как мы с дедушкой сидели вечерами у нашей печки-«голландки» и пекли картошку. В этот момент я был, наверное, самым счастливым мальчиком на земле: треск огня в печке, запах картошки и удивительно добрый дедушкин голос, рассказывающий мне свои затейливые истории. Со своей окладистой бородой дедушка напоминал мне какого-то доброго волшебника, да и сама природа вокруг была сплошным Берендеевым царством.
Так я и прожил в этом таежном царстве до первого класса. Перед самым началом учебного года приехал отец и забрал меня в Тольятти — обживать новенькую квартиру. Я весело укладывал свои нехитрые пожитки в маленький рюкзачок, и вдруг кто-то тихонько толкнул меня в бок. Обернувшись, я увидел деда. Он заговорщицки протягивал мне что-то в своей руке. Когда он разжал свою ладонь, на ней лежал тот самый камушек с золотой искоркой…
Для меня дедушка с бабушкой навсегда остались самыми дорогими людьми после отца и матери. Я на всю жизнь запомнил тепло их сердец, любовь и заботу.
Сегодня я понимаю, что в те годы я получил первые уроки жизни. В этом глухом краю можно было легко опуститься до звериного недоверия к людям, тем более что в поселке жили и самые настоящие уголовники, сосланные властью подальше от городов и областных центров. Но нигде более я не встречал настолько открытых и дружелюбных людей. Суровые условия жизни не только не ожесточили их, но словно отсекли все ненужное, наносное. В этом таежном тупике можно было выжить только благодаря взаимовыручке, не чуждаясь и поддерживая друг друга.
Здесь же я получил и первую трудовую закалку. Помню, как мы с дедом строили сарай. Начали еще затемно: напилили досок, подготовили стропила, бревна для фундамента. Дед умело подгонял одно бревно к другому, не забывая попутно объяснять мне, для чего нужен мох и как лучше класть кровлю. Закончили уже поздним вечером, когда я просто падал с ног от усталости, но ни за что не хотел уходить, не увидев готовой постройки. С детства наблюдая, как азартно, на износ работают старшие, я уже тогда выработал отношение к труду. С тех пор я придерживаюсь мысли, что лучшая система воспитания — это личный пример. Все они были невероятно трудолюбивыми, никто из домашних никогда не сидел без дела. Кроме того, дед с бабушкой были знатными огородниками, настоящими селекционерами. Они могли вырастить картошку и другие овощи на какой угодно почве и всегда получали хорошие урожаи.
С картошкой, кстати, связана забавная история. Я люблю картошку и с удовольствием потребляю ее в каком угодно виде — жареном, печеном или сушеном, но меня всегда поражало, как много непроизводительного ручного труда требует выращивание этого овоща. Вначале нужно вскопать и унавозить огород, периодически пропалывать, затем дважды окучить и, наконец, выкапывать урожай, часто под проливным осенним дождем. Мне, прирожденному рационализатору, эта всеобщая приверженность к картошке при таких неэффективных трудозатратах была просто непонятна. Став постарше, я мечтал механизировать огородные работы или, на худой конец, склонить своих родных к посадке чего-нибудь другого. Но гидропонные технологии тогда были неизвестны, и мои поползновения на «царицу полей» были решительно пресечены на корню. Мы по старинке всей семьей неделями до седьмого пота работали в огороде, что доводило меня, мальчишку, просто до белого каления.
Так получилось, что в лихие 90-е годы, когда разгул преступности был на самом пике, мне в целях безопасности пришлось срочно вывезти родителей и дочку за границу, во Францию. Там, по крайней мере, я мог бы быть за них спокоен. Я купил прекрасный дом с огромными окнами во всю стену, в которые можно было любоваться южным склоном Альп. Рядом с домом был открытый бассейн и тенистый сад, где росли абрикосы, киви и виноград. По соседству жила пожилая французская пара, разводившая на продажу цесарок. Мои родители и дочка не знали языка, и я очень беспокоился, как им удастся адаптироваться в незнакомой стране. Решив первоочередные вопросы, я вскоре уехал обратно, обуреваемый смешанными чувствами. С одной стороны, я был, конечно, более спокоен за их жизнь, с другой — понимал, что в их возрасте им будет нелегко наладить жизнь на абсолютно новом месте.
Проведать их я смог только через полгода. И что, вы думаете, я увидел на бывшем каменистом кусочке пустыря за домом? Вытянув навстречу ласковому французскому солнышку свои побеги, на альпийском ветерке весело шумела ботвой моя старая знакомая — картошка! А рядом, опершись на лопату и лихо сдвинув на затылок кепку, стоял отец и разговаривал с соседом… по-французски.
Этот маленький огородик, в котором отец отводил душу с утра до вечера, стал «нашим ответом Чемберлену» всем трудностям. Посмотреть на него сходилась вся округа — так отец перезнакомился с местными овощеводами и как-то незаметно, совершенно естественно освоил чужой язык. Местная ребятня сначала довольно настороженно приняла мою маленькую дочурку, но благодаря этим знакомствам она вскоре свободно начала лопотать по-французски и даже пошла в местную школу.
Впервые в жизни тогда я возблагодарил картошку!
Через несколько лет ситуация в Тольятти стала поспокойней, и я смог вернуть моих родных в Россию. Но, я думаю, французские соседи до сих пор вспоминают «этих необыкновенных русских», которые, не нуждаясь ни в чем, тем не менее, в поте лица трудились под палящим солнцем.
Мои фантазии на тему автоматической картофелекопалки возникли, конечно же, не на пустом месте. Придя с работы, отец всегда что-то мастерил. Все мое детство крутилось вокруг каких-то поделок, которые мы вместе строгали и клеили. То мы с увлечением строили лодку, то водружали на крышу флюгер.
Мой отец — удивительный человек. Он может мастерить руками, я бы сказал, создавать любые вещи, от мебели до самых разнообразных механизмов. У нас в доме всегда было много разных инструментов. В Ерофей Палыче отец работал в маленьком сарайчике, а в Тольятти умудрился разместить целую мастерскую прямо в нашей квартире. Выдвижные шкафы, сделанные его руками, были наполнены самым что ни на есть богатством. Отдельная полочка с шурупами и болтами, полочка с гвоздями всех размеров, отдельно — электрические приборы, провода, отдельно — отвертки всех мастей, гаечные ключи, пилочки и стамески. «Гвоздем программы» была непозволительная для того времени роскошь — электрическая дрель.
Конечно, нас с братом как магнитом тянуло к этой сокровищнице. Когда отец принимался мастерить новую вещь, мы с братом всегда крутились рядом, подмечая и впитывая в себя отцовские приемы. Было удивительно наблюдать, как с помощью простых манипуляций неотесанная болванка в руках отца превращается в изящную ручку для двери или подставку для телевизора. Момент открытия, постижения мастерства превращений всегда был для меня чем-то похожим на волшебство. Это привлекало меня куда больше, чем игры с какими-то пластмассовыми магазинными игрушками. Свои игрушки мы делали сами.
Целыми днями я занимался всевозможным конструированием: то собирал двухместный велосипед, то выплавлял из свинца в специальных гипсовых формах рыбацкие блесна, то мастерил из фольги ракету, то арбалет. Отец всячески поддерживал и одобрял нас, но случалось, что наши художества оканчивались и знатной трепкой.
Однажды я решил выточить красивый финский нож, увиденный в какой-то книжке. Подыскивая болванку, я наткнулся на новенькую отцовскую стамеску из легированной стали и решил, что это именно то, что надо. Нож действительно вышел как с картинки, но как же ругался отец! С тех пор я подыскивал заготовки только на заводской свалке, благо там можно было найти все что душе угодно: от кусочков стали до свинцовых чушек.
Отец обладал каким-то врожденным чувством пропорций и мог с ходу скопировать довольно сложные конструкторские узлы и решения. Я думаю, что в этом было его призвание, и, сложись его судьба иначе, он мог бы стать знаменитым конструктором. Половина мебели в нашей квартире была сделана его руками. Я еще долго спал на сооруженной им раскладной кровати, которая, учитывая мои габариты, занимала бы иначе половину комнаты. В нашей крошечной ванной, на диво всем соседям, отец оборудовал настоящую сауну.
Отец сумел привить нам не только тягу к изобретательству, но нечто более важное: чувство природы материала, его вещности. В будущем оно мне очень пригодилось. Когда в начале 90-х мы начали разрабатывать наши первые производственные линии, я уже заранее знал, как поведет себя металл той или иной марки — за этим стояли сотни попыток смастерить что-нибудь стоящее. А умение набрасывать эскизы стало первой тренировкой абстрактного мышления. Неудивительно, что мы с братом решили впоследствии получить техническое образование.
Валентин легко сдал все вступительные экзамены в Политехнический институт в Тольятти. Преподаватели в один голос твердили, что он прирожденный инженер. Да и как они могли сказать что-то иное, если он еще с детства задался целью изобрести не просто какую-нибудь машину, а махолет и вечный двигатель! Я был более практичным, и мои мечтания не простирались дальше аэромобиля на бездымном топливе. Хотя в тот момент я бы согласился и на обыкновенный «Харлей Дэвидсон», пусть даже и собранный не моими руками!
Несмотря на то что мои родители работали с утра до вечера, они тем не менее всегда находили время побыть с нами вместе, поговорить по душам. Тот случай с изготовлением ножа очень встревожил отца, хотя с моей стороны это было совершенно невинной забавой — меня никогда не тянуло доказывать свой авторитет с помощью оружия или кулаков. Хотя драки, конечно, были неотъемлемой частью дворового воспитания. В Тольятти мы нередко ходили «стенка на стенку» с ребятами другого района и прибегали домой с расквашенными носами. Хватало среди нас и отъявленных хулиганов, многие из которых впоследствии перебывали в детских колониях и тюрьмах. И, конечно, воспитывая двух пацанов, отец беспокоился, что мы тоже можем свернуть на криминальную дорожку. Излюбленным его приемом был наглядный пример. Он просто подводил меня к окну и указывал на двух бродяг, роющихся в мусорном баке: «Гляди, сынок! Вот что бывает с теми, кто шатается по улицам!»
Он не упускал случая восполнить свое образование и долгие годы выписывал самые разнообразные технические журналы. Ему много раз предлагали идти на повышение, но отец между карьерой и семьей всегда выбирал семью.
Никогда не забуду, как мы с отцом вдвоем ходили рыбачить на Волжское водохранилище, прозванное в народе за его величину Жигулевским морем. Поскольку отец был заядлым рыбаком, он и меня приохотил к рыбалке на утренней зорьке. Какие это были утра!
Вдвоем с отцом с рюкзаками за спиной мы вышагивали по спящему городу и наблюдали, как сизая мгла постепенно начинала алеть, потихоньку просыпались птицы, зажигались в окнах квартир первые огоньки, появлялись первые пешеходы. Тишина стояла такая, что шум троллейбуса, развозящего рабочих ВАЗа с ночной смены, был слышен за несколько кварталов. За городом становилось зябко, резко пахло травой и особенным речным запахом. На пирсе нас уже ждали знакомые рыбаки, ставшие за много лет больше чем просто приятелями. Среди них были и простые рабочие, и инженеры, но чинов здесь не соблюдали — общая страсть всех уравнивала и объединяла в дружное рыбацкое братство. Под негромкий разговор, обмен шутками на особом сленге, мы аккуратно разворачивали наши снасти, приготовленные с вечера, доставали бутерброды из черного хлеба с салом и пили душистый чай из термоса. Это было похоже на некий таинственный ритуал, в котором я, мальчонка, принимал участие наравне с взрослыми мужчинами! И вот уже спиннинги заброшены, первый поклев, звенит колокольчик, и папа начинает бешено крутить катушку. Азарт, ожидание — кто там, на том конце удилища, лещ или язь? А может, красавец-судак?! Поблескивая изумрудными боками, на траву тяжело падает килограммовая щука, бешено разевая пасть, усыпанную мелкими острыми зубами. Пока я завороженно рассматриваю речное чудище, отец подмигивает мне и забрасывает спиннинг за очередной добычей. Будет сегодня маме работа!
Дома с уловом нас ждала не только мама, но и соседи. В те годы люди жили намного проще, и захаживать друг к другу без особых причин, на посиделки, было делом обычным, само собой разумеющимся. Добрый мамин характер как магнитом притягивал к нам в дом самых разнообразных людей. Мамина щедрая душа не позволяла радоваться нашей удаче за запертыми дверями. Мама раскладывала добычу сразу на несколько кучек: это Анне Ивановне с первого этажа, это Зворыкиным, это Сергеевым. К вечеру уже весь подъезд пропитывался ароматным запахом свежей жареной рыбы, и мы мчались с улицы наперегонки, предвкушая вкусный семейный ужин.
Если отец воспитывал нас достаточно строго и без особых экивоков, мама просто растворяла нас в своей нежности и доброте. Что бы у нас ни происходило, в какие бы передряги мы ни попадали, я всегда знал, что мама будет на нашей стороне. Скажет, казалось бы, простые тихие слова, прикоснется своей ласковой рукой, и все беды и печали вдруг пропадут, словно их и не бывало!
Мои родители всегда любили привечать гостей. Когда забегали мои одноклассники, они непременно сначала пили чай на кухне под мамины сладкие ватрушки, а затем уже шли в мою комнату. Даже сейчас мои друзья запросто заходят к маме и делятся с ней своими проблемами. И для каждого она умеет найти свое доброе ободряющее слово. Для меня моя мама и сейчас самая красивая, самая необыкновенная женщина на свете, и я всегда с удовольствием дарю ей самые лучшие, самые прекрасные цветы.
Сегодня у меня самого уже взрослые дети. С каждым днем моей жизни мое сердце и душа наполняются все большей благодарностью родителям. Для меня нет никого дороже на свете! Где бы я ни был, в какую страну или город ни забрасывала меня судьба, я всегда звоню, чтобы услышать родные голоса и пожелать им здоровья.
В самые трудные дни, когда я переживал очередной крах в своей предпринимательской карьере, я знал, что за моей спиной есть крепкий тыл: родной дом. Что бы ни случилось в жизни, для родителей мы всегда самые лучшие, самые гениальные. Эта простая безрассудная вера иной раз помогает гораздо лучше каких угодно обоснованных доводов.
В молодости мы все ершимся, ерепенимся. Нам кажется, что наши родители живут устаревшими понятиями, что они в бизнесе какие-то динозавры. Своей любовью, своими советами они только раздражают и мешают нам жить, достают нас своей родительской опекой. Нам кажется, что мы крутые! Мы все можем! Чем нам могут помочь наши предки?
Но как только ты становишься чуть взрослей, старше, эта пена глупой молодецкой удали уходит, выветривается из головы. И действительно понимаешь, что ты обязан родителям всем на свете. Низкий поклон всем родителям! Сколько бы мы добра, любви, тепла ни отдавали своим родителям, все равно этого будет мало.
Благодарность и благородство — кровные сестры, я всегда уделяю этим понятиям особое место на своих мастер-классах. Когда ты звонишь своим родителям и признаешься им в своей сыновней любви, когда ты делаешь все, чтобы они гордились тобой, именно твоя душа, твое сердце благородного человека наполняется великой силой. Каждая твоя клеточка наполняется любовью от выполненного долга, от сознания благодарности. И это тоже бизнес-семинар! Это тоже ваши силы в бизнесе.
Все начинается с вашей души, с вашего сердца. Я не верю, что какой-нибудь новый русский, набивший карманы деньгами, забывший про своих родителей, будет счастливым человеком. Все его кажущееся благополучие в один момент лопнет, словно мыльный пузырь. Потому что у него не будет опоры. А самое главное — его сердце пусто, холодно. Невозможно вершить великие дела, презирая свои корни.
Только наполнив свое сердце благородством, уважением и любовью к своим родителям, можно создать что-то путное в своей жизни, основательное. Потому что ваши дети будут брать пример с вас! Потому что ваша команда будет пример брать лично с вас! Они не будут слышать того, что вы говорите: вашей болтовни, ваших призывов, ваших штампов. Они будут видеть, как вы делаете, как вы относитесь к самым главным ценностям в вашей жизни. И будут вас повторять, копировать: уважать или же презирать, строить дружную мощную команду или глиняного колосса.
Сознание всей неслучайности вашего рождения дает самое первое и главное право приложить весь свой талант и силу к этой земле. Великой Россия была и есть не своими несметными богатствами, не огромностью своей территории, а людьми: нашими отцами, дедами и прадедами, отдавшими жизни за то, чтобы сегодня мы продолжили это каждодневное творение истории.
Да, Ермак мечом проложил дорогу в Сибирь. Мои предки взяли на себя несравненно более тяжелый труд: завоевать Дальний Восток и Волгу всей своей жизнью, прожитой с открытым сердцем и верой в человека.
ШКОЛА И СПОРТ
Мой первый поход в школу запомнился мне огромным букетом гладиолусов, которые папа принес рано утром с рынка, и большим коричневым ранцем с жесткими ремнями, которые больно впивались мне в плечи. Совершенно очумевший от суматохи первой в моей жизни общешкольной линейки — с громкоговорителем, колокольчиком и поздравлениями, я испытал немалое облегчение, когда нас наконец завели в пустой гулкий класс и усадили за парты.
Тольятти тогда еще трудно было назвать городом: в округе стояло всего несколько многоэтажных жилых домов да вдалеке высились корпуса ВАЗа. Отец получил квартиру одним из первых новоселов. Она была совсем небольшой — всего 36 квадратных метров, но у нас с братом была отдельная комната. Кругом еще полным ходом шла стройка, сплошные фундаменты и котлованы, тротуаров не было и в помине — по осени мы с трудом пробирались через непролазную грязь.
Наша школа располагалась в старом, не приспособленном для такого наплыва детей здании — даже учебников хватало не всем. Да и учительский коллектив был собран наспех, из случайных людей, зачастую имевших только косвенное отношение к педагогике. К сожалению, это не могло не сказаться на учебном процессе.
В начальных классах у меня были только хорошие отметки. Я очень хорошо помню этот короткий отрезок школьной жизни, когда я был счастлив. Я узнавал новое, получал пятерки, и в моей жизни был действительно яркий, светлый период.
Но года через три все изменилось. Я даже не помню, с чего все началось, но школа невзлюбила меня, а я — школу. Теперь я понимаю, что виноваты были даже не учителя — среди них были по-настоящему хорошие педагоги, искренне любившие детей и свою профессию, — а практикуемая тогда система обучения. Система, которую насаждали к тому же недалекие люди, по воле случая оказавшиеся в нашей школе в авторитете.
Мой независимый характер вызывал у них только одно желание: сломить, подчинить, загнать в установленные рамки. Естественно, я сопротивлялся. Вся моя натура бунтовала против такого насилия. В ответ я получал еще больший нажим.
Иногда я чувствовал боль особенно остро. Математику у нас вела учительница с властным жестким характером. Она могла спокойно при всем классе разразиться бранью: «Довгань, ты идиот! Таких идиотов надо выгонять из школы!» Представьте, что может чувствовать мальчишка, почти юноша, уже засматривающийся на девчонок, услышав такое. Я не знал, куда спрятаться от стыда, вжимал голову в плечи и испытывал унижение, какое не приснится в самом ужасном кошмаре.
Школа превратилась для меня в один большой стресс. Каждый день меня ждали унижения и боль, каждый день я шел туда как на баррикаду. С одной стороны — мальчишка, с другой — люди, олицетворявшие собой оплот замшелой неумной педагогики.
Единственным моим оружием против них была возможность играть роль абсолютно равнодушного к оценкам ученика. Мне ставили двойки и тройки, но я знал, что этим людям не нужен ни я, ни мои знания. Соответственно вел себя и я. Я не мог открыть книгу и прочитать заданное произведение, я заранее отвергал любую возможность получить хорошую оценку, потому что это означало бы, что я сдался и, как и все, пошел на поводу. И, напротив, я без труда успевал по тем предметам, где преподавателями были неравнодушные честные люди. До сих пор с уважением вспоминаю учителей физики и истории. По этим предметам у меня всегда были пятерки. Я старался не из-за оценок. Мои доклады и отскакивающие от зубов формулы были всего лишь моими мальчишескими дарами на алтарь уважения и восхищения ими.
Но поскольку мой дневник пестрел двойками и тройками по другим предметам и бесконечными «Вертелся на географии!» и «Вызвать родителей!», у меня сложился имидж махрового троечника, почти второгодника. Я напоминал гадкого, забитого утенка.
Мои одноклассники, модно одетые, получающие пятерки и четверки, о чем-то любезничали с учителями, обсуждали новости. Я же, долговязый увалень в очках, в старой потрепанной одежде, чувствовал себя отверженным, недотепой, неудачником. На всю жизнь я запомнил, как две старшеклассницы смотрели на меня и потешались над моим внешним видом: «Это что за чучело такое, что за урод!» Я смотрел на них снизу вверх сквозь треснутые очки и готов был провалиться сквозь землю.
Я прекрасно понимал, что я не ровня ребятам, которых хвалят на собраниях, которые ладят с учителями и подстраиваются под их требования. У меня было чувство, что это люди из другого мира, с другой планеты. Естественно, самому большому неудачнику ничего не оставалось, как найти себе такого же друга — разгильдяя и неудачника.
С моим другом Дмитрием Васильевым мы бесцельно слонялись по округе все свободное время. Честно говоря, мои родители, особенно дед, были не очень-то довольны этой дружбой. Мой новый друг тоже был отверженным, парией, так же ненавидел школу, как и я, поэтому мы без конца изобретали способы прогулять уроки.
То мы наедались ледяного мороженого, то вставали босыми ногами в холодные осенние лужи, чтобы болеть как можно дольше. Мы врали родителям, выдумывали каких-то несуществующих тяжелобольных родственников. Лишь бы не ходить в школу…
Родители этого, естественно, не понимали. Они трудились в три смены, недоедали и недосыпали ради нас — а тут я со своими выкрутасами. Когда запас родительских увещеваний иссякал, отец просто хватался за ремень…
Глотая слезы, я долго лежал в темной комнате, пока не приходил из школы брат. Мы с ним всегда очень хорошо понимали друг друга, хотя по натуре были абсолютно разными. Он был очень спокойным, уравновешенным человеком, я же всегда был в движении, как маленький ураган. Даже наши столы разительно отличались друг от друга. На его столе всегда был порядок, все аккуратно разложено по местам, а мой вечно был завален какими-то набросками, вырезками из журналов вперемешку со школьными тетрадками.
Валентин был одним из первых учеников в школе и уже тогда готовился стать инженером. Мой брат, родная душа, по-своему пытался защитить меня и помочь мне справиться с моими бедами. Перед сном мы часто подолгу разговаривали с ним обо всем на свете: о смысле жизни, о честности, о нашем будущем. Ему я поверял все свои горести без утайки. Я помню, как он своим добрым, мягким голосом говорил мне: «Братишка! Ты пойми, мы с тобой одни у родителей. Они надеются на нас. Возьмись за учебу, хватит лоботрясничать!»
Умом я понимал, что он прав, но стоило мне на следующий день прийти в школу, как все начиналось сначала… Брат был старше меня на пять лет, он был уже «взрослым» и потому не мог разделить моих «маленьких» проблем.
Тольятти тогда еще трудно было назвать городом: в округе стояло всего несколько многоэтажных жилых домов да вдалеке высились корпуса ВАЗа. Отец получил квартиру одним из первых новоселов. Она была совсем небольшой — всего 36 квадратных метров, но у нас с братом была отдельная комната. Кругом еще полным ходом шла стройка, сплошные фундаменты и котлованы, тротуаров не было и в помине — по осени мы с трудом пробирались через непролазную грязь.
Наша школа располагалась в старом, не приспособленном для такого наплыва детей здании — даже учебников хватало не всем. Да и учительский коллектив был собран наспех, из случайных людей, зачастую имевших только косвенное отношение к педагогике. К сожалению, это не могло не сказаться на учебном процессе.
В начальных классах у меня были только хорошие отметки. Я очень хорошо помню этот короткий отрезок школьной жизни, когда я был счастлив. Я узнавал новое, получал пятерки, и в моей жизни был действительно яркий, светлый период.
Но года через три все изменилось. Я даже не помню, с чего все началось, но школа невзлюбила меня, а я — школу. Теперь я понимаю, что виноваты были даже не учителя — среди них были по-настоящему хорошие педагоги, искренне любившие детей и свою профессию, — а практикуемая тогда система обучения. Система, которую насаждали к тому же недалекие люди, по воле случая оказавшиеся в нашей школе в авторитете.
Мой независимый характер вызывал у них только одно желание: сломить, подчинить, загнать в установленные рамки. Естественно, я сопротивлялся. Вся моя натура бунтовала против такого насилия. В ответ я получал еще больший нажим.
Иногда я чувствовал боль особенно остро. Математику у нас вела учительница с властным жестким характером. Она могла спокойно при всем классе разразиться бранью: «Довгань, ты идиот! Таких идиотов надо выгонять из школы!» Представьте, что может чувствовать мальчишка, почти юноша, уже засматривающийся на девчонок, услышав такое. Я не знал, куда спрятаться от стыда, вжимал голову в плечи и испытывал унижение, какое не приснится в самом ужасном кошмаре.
Школа превратилась для меня в один большой стресс. Каждый день меня ждали унижения и боль, каждый день я шел туда как на баррикаду. С одной стороны — мальчишка, с другой — люди, олицетворявшие собой оплот замшелой неумной педагогики.
Единственным моим оружием против них была возможность играть роль абсолютно равнодушного к оценкам ученика. Мне ставили двойки и тройки, но я знал, что этим людям не нужен ни я, ни мои знания. Соответственно вел себя и я. Я не мог открыть книгу и прочитать заданное произведение, я заранее отвергал любую возможность получить хорошую оценку, потому что это означало бы, что я сдался и, как и все, пошел на поводу. И, напротив, я без труда успевал по тем предметам, где преподавателями были неравнодушные честные люди. До сих пор с уважением вспоминаю учителей физики и истории. По этим предметам у меня всегда были пятерки. Я старался не из-за оценок. Мои доклады и отскакивающие от зубов формулы были всего лишь моими мальчишескими дарами на алтарь уважения и восхищения ими.
Но поскольку мой дневник пестрел двойками и тройками по другим предметам и бесконечными «Вертелся на географии!» и «Вызвать родителей!», у меня сложился имидж махрового троечника, почти второгодника. Я напоминал гадкого, забитого утенка.
Мои одноклассники, модно одетые, получающие пятерки и четверки, о чем-то любезничали с учителями, обсуждали новости. Я же, долговязый увалень в очках, в старой потрепанной одежде, чувствовал себя отверженным, недотепой, неудачником. На всю жизнь я запомнил, как две старшеклассницы смотрели на меня и потешались над моим внешним видом: «Это что за чучело такое, что за урод!» Я смотрел на них снизу вверх сквозь треснутые очки и готов был провалиться сквозь землю.
Я прекрасно понимал, что я не ровня ребятам, которых хвалят на собраниях, которые ладят с учителями и подстраиваются под их требования. У меня было чувство, что это люди из другого мира, с другой планеты. Естественно, самому большому неудачнику ничего не оставалось, как найти себе такого же друга — разгильдяя и неудачника.
С моим другом Дмитрием Васильевым мы бесцельно слонялись по округе все свободное время. Честно говоря, мои родители, особенно дед, были не очень-то довольны этой дружбой. Мой новый друг тоже был отверженным, парией, так же ненавидел школу, как и я, поэтому мы без конца изобретали способы прогулять уроки.
То мы наедались ледяного мороженого, то вставали босыми ногами в холодные осенние лужи, чтобы болеть как можно дольше. Мы врали родителям, выдумывали каких-то несуществующих тяжелобольных родственников. Лишь бы не ходить в школу…
Родители этого, естественно, не понимали. Они трудились в три смены, недоедали и недосыпали ради нас — а тут я со своими выкрутасами. Когда запас родительских увещеваний иссякал, отец просто хватался за ремень…
Глотая слезы, я долго лежал в темной комнате, пока не приходил из школы брат. Мы с ним всегда очень хорошо понимали друг друга, хотя по натуре были абсолютно разными. Он был очень спокойным, уравновешенным человеком, я же всегда был в движении, как маленький ураган. Даже наши столы разительно отличались друг от друга. На его столе всегда был порядок, все аккуратно разложено по местам, а мой вечно был завален какими-то набросками, вырезками из журналов вперемешку со школьными тетрадками.
Валентин был одним из первых учеников в школе и уже тогда готовился стать инженером. Мой брат, родная душа, по-своему пытался защитить меня и помочь мне справиться с моими бедами. Перед сном мы часто подолгу разговаривали с ним обо всем на свете: о смысле жизни, о честности, о нашем будущем. Ему я поверял все свои горести без утайки. Я помню, как он своим добрым, мягким голосом говорил мне: «Братишка! Ты пойми, мы с тобой одни у родителей. Они надеются на нас. Возьмись за учебу, хватит лоботрясничать!»
Умом я понимал, что он прав, но стоило мне на следующий день прийти в школу, как все начиналось сначала… Брат был старше меня на пять лет, он был уже «взрослым» и потому не мог разделить моих «маленьких» проблем.