Страница:
Я попал в полк, когда туда доставили с завода и выгружали из эшелона новенькие И-16. Чеканя шаг, я подошел к командиру, который там командовал, представился, сказал, что мне нужен комиссар Токарев. Старший техник лейтенант сказал: «Я инженер эскадрильи. А Токарев вон в ватнике, такой большой, самолет тянет. Иди к нему». Я пошел. Комиссар эскадрильи, старший политрук… у нас начальник школы был старший политрук, какой-нибудь комвзвода был уже большой начальник, и при виде его трепетали, а тут комиссар эскадрильи. Токарев с интересом смотрел, как я чеканил шаг. Я подошел, представился. Он подал мне руку, поздоровался. Я был удивлен. Сам комиссар эскадрильи здоровается со мной за руку. «Я знаю, что ты Синайский. Я же тебя сам выбрал. Видишь, крупный блондин — это мой механик Гармаш. Иди к нему, он тебе скажет, что делать». И крикнул: «Гармашидзе, вот к тебе идет помощник».
Я пошел к механику. Крепкий, широкоплечий блондин, наверное, лет сорока, с внушительной внешностью, посмотрел на меня и сказал: «Что вы в шинели будете тут делать. Сейчас мы уже заканчиваем, отправляйтесь получать рабочий комбинезон, обмундирование. На сегодня все, а завтра с утра сюда».
Так я попал в распоряжение, на учебу и под опеку к Гармашу. Это был очень опытный механик, который воевал в Финляндии, на озере Хасан и на Халхин-Голе. Формально мы были с ним в одном звании. Я, окончивший на «отлично», получил звание старшины, и он был в звании старшины, но он был старшина-сверхсрочник, я полностью понимал и принимал его главенство, настойчиво у него учился. А умел он все, буквально все. Хотя я технически, допустим, в отношении теории двигателя, был, наверное, более подкован, чем он, но в практике я не шел с ним ни в какое сравнение.
Мы собрали наш «ишачок». Гармаш давал мне задания, которые я старательно выполнял. Он очень скоро понял, что я ничуть не кичусь своим званием и отчетливо пониманию свое место, безукоризненно выполняю все его задания. Поэтому он стал мне доверять.
Помню, как первый раз мне пришлось принимать участие в выпуске самолета в воздух. Для меня, авиамоделиста и новичка, участвовать в выпуске самолета в воздух, на котором полетит сам комиссар Токарев, было чрезвычайно важное, ответственное и незабываемое дело. Ощущения были примерно такие же, как во время своего первого полета на самолете — тогда мне было двенадцать, и меня покатали на У-2.
Когда мы выпускали Токарева в воздух, Гармаш с улыбкой посмотрел на меня: «Что ты волнуешься? Все в порядке — мы же все проверили. Все хорошо». Токарев слетал, вернулся. Сказал: «Отличная машина. Все хорошо». И так началась моя служба.
К Токареву после первых же дней нашей совместной работы я проникся необыкновенным уважением. И я видел, что Токарев пользуется всеобщим уважением не только в эскадрильи, но и в полку. Я бы сказал, что он был душой эскадрильи. Он действительно был отцом родным. К тому же он был великолепным рассказчиком.
В мирное время в Запорожье мы выполняли боевую задачу, осуществляли прикрытие района Днепрогэса и Кривого Рога. Дежурства были ежедневные. Полеты были рано утром, с рассвета, с пяти часов утра, если только эскадрилья не дежурила. А когда у эскадрильи было дежурство, то полеты были не утром, а вечером. Дежурство осуществлялось по форме № 2 и форме № 1. Положение № 1 — это пилот в кабине, все подключено, сигнальная ракета, и он идет в воздух. Форма № 2 — это все под самолетом, можно отдыхать, наготове, два часа у нас перерыв. Потом опять по форме № 1. Когда мы переходили к дежурству по форме № 2, то уходили курить (я-то не курил, остальные курили), и все группировались вокруг Токарева. Он обычно начинал какую-то беседу, ловко подкидывал какую-нибудь тему. Выслушивал или рассказывал сам, а потом мы все обсуждали. Я уже потом, намного позже понял, как ловко он все это делал, как он нас воспитывал, но настолько деликатно, что мы не догадывались, что он нас воспитывает. Бывало и так, что утром Токарев приходил, Гармаш докладывал: «Товарищ комиссар, самолет к полету готов». «Знаю, знаю. Давайте отдыхать. Мы через два часа заступаем на дежурство». Мы стелили чехол, он ложился, мы ложились рядом, укрывались его регланом, он нам что-нибудь рассказывал, беседовал, иногда просто отдыхали. Часто, лежа под самолетом, я слушал его рассказы. Он был очень интересный мужчина.
Но в двух вопросах он был очень тверд и жесток, особенно если начиналась дискуссия. Это вопрос национальный — он никогда не терпел, если кто-нибудь «заикался» по этому поводу. И второй — это женский вопрос. Он не терпел, когда, особенно молодые летчики, начинали хвастаться своими успехами у женщин. Сам Токарев был рослый, крупный, своеобразной красоты, могучий человек, и потому, что мы наблюдали в гарнизоне, женщины были от него без ума. Но он никогда никаких разговоров на эту тему не вел. Никогда не хвастался и не обсуждал. Мог рассказать какую-нибудь историю, не называя имен, не упоминая место, и можно было лишь догадываться, было это с ним или с кем-то из его знакомых.
Однажды мы были в курилке, это был понедельник. Полк сформировался из двух эскадрилий, воевавших в Финляндии, и получил пополнение молодым летным составом. Технический состав был тоже пополнен. Летный состав пришел из Качи — это были молодые пилоты-истребители. Все они очень кичились званием «Сталинского сокола». Фуражка с «капустой», форма. И вот сидим мы в курилке, а молодые летчики, вернувшиеся накануне из отпуска в город, обсуждали, кто как проводил время. Один начал хвастаться, как он пользовался успехом у одной девицы: он покормил ее мороженым, они гуляли, потом он повел ее в кусты, там ею овладел, и все это он рассказывал во всех подробностях. Я сидел и думал о том, что сейчас будет интересная сценка. Я понимал, что Токарев этого так не оставит. Все молчали, с интересом слушали. Вдруг рассказчик замолчал, когда увидел взгляд Токарева. «Товарищ комиссар, что вы на меня так странно смотрите? Какой-то у вас странный взгляд. Я что, невразумительно рассказал?» — «Да нет, рассказал ты вразумительно. Я только не могу решить, ты кто — подлец или дурак». — «Как, товарищ комиссар?» — «Если ты пришел в парк в форме, ты же летчик-истребитель, герой, „Сталинский сокол“, недурен собой. И какая-то милая девушка по простоте душевной поверила, что, помимо того, что ты красавец, ты еще порядочный человек. А ты ее здесь позоришь. Ты кто? Ты — явный подлец! А если это была не порядочная девушка, а шлюха, а ты с ней связался, тогда ты дурак. Посмотрим, не прихватил ли ты что-то на свой конец, а то пойдешь под трибунал. Так что, брат, я не знаю, кто ты — дурак или подлец».
Командиром эскадрильи был капитан Сенин[35], который воевал на Халхин-Голе и в Китае. Он занимался только с летным составом, а за технический состав и бытовые вопросы отвечал Токарев.
Первым командиром полка у нас был Кондрат[36], он был герой Испании, я его мало видел на полетах. Руководили командиры эскадрилий. Чем он занимался, не знаю, но в общем полк был не в блестящем состоянии. Аварийности не было, но в Запорожье были большие ангары и была взлетно-посадочная бетонная полоса, а рулеженных дорожек от ангаров до полосы не было.
15 апреля 1941 года была объявлена тревога, прилетел Яков Владимирович Смушкевич, нарком. По положению за 20 минут все 60 истребителей должны были стоять на взлетной полосе. А тут за 2 часа 4 самолета были доставлены на взлетную полосу. Каждая эскадрилья (а всего их было 4) с трудом на плечах тащила по самолету. Потому что грунт на Украине, чернозем, настолько размок, что самолет увязал. Потому и тащили на плечах. Мотор нельзя было запускать.
Я помню, полк стоял строем, шел Яков Владимирович Смушкевич[37], опираясь на палку. А возле него Конрад и свита. Я слышал, как Смушкевич сказал Конраду: «Не сегодня-завтра с немцами воевать, а вы что здесь в бирюльки играете?!» Короче говоря, его просто сняли.
Пришел подполковник Гончаров. Не такой прославленный, как Конрад, но опытный, квалифицированный военный, отличный летчик. Он взял дело в свои руки. Начали летать дважды в день. Я уж не знаю, как он все это устроил, ведь, кроме прочего, у нас были трения с бомбардировщиками, которые стояли на этом аэродроме, потому что командовал гарнизоном командир бомбардировочной дивизии, и нам не всегда выделяли время на полеты. В общем, Гончаров поступил в апреле, уже в мае мы перелетели на полевой аэродром в Новую Полтавку, в районе Николаева. Началась напряженная учеба. Гончаров сделал то, чего не сделал Конрад. Он тренировал молодых летчиков — главным образом готовя звенья, готовя слетанность старого и молодого летного состава.
Среди молодых летчиков были хорошие пилоты, но многие не понимали серьезности положения. Помню, как после одного воздушного боя старший лейтенант Щербинин в приангарном здании, где висели силуэты самолетов вероятного противника, это были немецкие самолеты, глядя на МЕ-109, на «мессершмитт», сказал: «Я бы схватился с ним. Я бы ему!» Я посмотрел на Токарева. Его лицо, обычно доброжелательное, стало суровым, он перебил Щербинина и сказал: «Что вы „мессеру“?! Что вы можете ему противопоставить? Вы виражите в лучшем случае на тройку. А стреляете? Как вы стреляете? Норматив на 120 патронов три попадания по конусу — удовлетворительно, до 10 — хорошо, свыше 10 — отлично. Вы же из 10 не выходите! Если бы вы стреляли, как Сигов (а Сигов делал 60 пробоин), вот тогда вы могли бы говорить. Да научитесь еще виражить, как Сигов[38]. Что вы можете противопоставить «мессеру»? У «мессера» пушка, у «мессера» крупнокалиберные пулеметы, «мессер» бронирован, он не легко уязвим, скорость его на 100 километров больше, чем у И-16. Что вы ему противопоставите? Бросьте вы это самохвальство! Меня возмущает вся эта трепотня по радио и в кино. Война — это не игрушка. Будем бить малой кровью! Посмотрим, какая будет малая кровь. Надо учиться воевать, учиться воевать… Вот мы столкнулись с Финляндией. Вы знаете, что мы не смогли сбить «бристоль-бленхейм»? Вы что думаете, что вы легко собьете «юнкере» или «хейнкель»? Что там сидят дураки?! Вы знаете, что немецкие пилоты, пожалуй, лучшие в мире. Они уже имеют военный опыт в Испании. Что вы можете им противопоставить? Бросьте вы эту похвальбу!» И, обращаясь к молодым, сказал: «И вы, особенно молодые, не увлекайтесь. Вы смотрите, вам есть у кого учиться. Учитесь у Сигова. Вы знаете, что Сигов на Халхин-Голе сбил 5 японских самолетов, а одного японского истребителя пригнал на свой аэродром и посадил. Вот вам пример! А вы из десятки не выходите».
Вскоре действительно молодые ребята во многом преуспели. А положение было напряженным, хотя в печати все время говорилось о хороших взаимоотношениях с Германией, о том, что Германия не нарушает пунктов договора, что все идет нормально. В это не верилось как-то.
Вскоре, 10 мая, мы перелетели еще южнее, в Бессарабию. А при транспортировке самолета со станции со мной произошла беда. Ящики самолетные буксировали гусеничным трактором — тросами. Надо было идти перед ящиками, поддерживая тросы руками, потому что, когда трактор на повороте разворачивался, трос падал — надо было его поддерживать. И на одном таком развороте, когда я поддерживал трос, трактор резко дернул, трос ударил меня по ногам, сбил и потянул на меня ящик. Уже ноги начало давить, но трактор остановился. Потом извлекли меня из-под ящика и отправили в местную больницу. Недели две там мои искалеченные ноги приводили в порядок.
В Бессарабии наш батя неоднократно тренировал полк по боевой тревоге — то на перехват морского десанта, то на перехват бомбардировщиков. Понимаете, какое было глупое положение! Мы видели немецких разведчиков, которые ежедневно летали через нас, и мы не имели права ничего им противопоставить. Не только сбивать, но нельзя было взлететь и попросить их удалиться. Ю-88 на большой высоте утречком рано проходил и вечером тоже проходил. Они смотрели, что у нас делается, а мы с этим мирились. Я сейчас не помню, в каком-то полку летчик вылетел и преследовал разведчика. Так его арестовали и судили. И самое интересное, что его судили в сентябре 1941 года, когда уже шла война.
Токарев и Гармаш жили отдельно — в деревне, а мы все жили в палатках рядом с аэродромом. 22 июня шел небольшой дождик. Ночью было тихо. Мы спали в палатках под шум дождя. Вскоре после рассвета вдруг раздался воющий звук сирены. Мы все заворчали: «Что это батя в воскресенье не даст отдохнуть?! Только три дня назад мы отражали румынский десант. Вот опять тревога!» Я побежал к самолету, расчехлил его, запустил мотор, стал пробовать. Другие самолеты тоже запустили моторы. Эскадрильи стояли вдоль всех сторон прямоугольного аэродрома. Наша эскадрилья располагалась ближе всего к деревне, поэтому мы запустились первыми. Вскоре запустились эскадрильи, которые стояли по бокам, четвертая эскадрилья, которая стояла на противоположной стороне, запустилась последней. Когда запустилась четвертая эскадрилья, я уже заканчивал испытание мотора, прогрел его. Вдруг почувствовал, что меня бьет по ногам ручка управления. Увидел, что инженер по вооружению дергает элерон, показывая, чтобы я убрал газ. Я убрал газ. Он подошел и сказал, что надо испытывать пулеметы. Я возмутился, что стрелять из 4 пулеметов, потом снимать их и чистить — это же полдня, все воскресенье пропадет. Он мне что-то еще сказал, но я не понял. Потом он ткнул меня рукой в плечо, нагнулся к уху, сказал: «Война, Синайский, война, какое воскресенье!» И ушел. Естественно, я увеличил газ, потому что стрелять можно было при больших оборотах, иначе прострелишь винты синхронными пулеметами. Отстрелял всеми четырьмя пулеметами, вылез, выключил мотор и ждал указаний.
В это время прибежал Гармаш, нужно сказать, что в мирное время, когда мы отдыхали, обычно мы интересовались боевым опытом, полученным этими эскадрильями в Монголии. И Гармаш тогда говорил, что прежде всего надо рыть щели, не ждать никаких указаний. Есть свободная минутка, рой щель, она тебя спасет. Кроме щели, никто тебя защищать не будет, когда придут бомберы. Еще хуже, если будут штурмовать, спасет только щель. Не дожидаясь никаких указаний, мы начали рыть щели. Потом прибежал Токарев — мы на время бросили рыть щели и потащили самолеты в опоясывающую аэродром лесополосу, замаскировали их. Опять принялись за щели. И к тому времени, когда, как по расписанию, прилетел немецкий разведчик, на аэродроме не было не только самолетов, но и автозаправщиков, и стартеров — никаких признаков наличия аэродрома. Видимо, поэтому в первый день войны немцы наш аэродром так и не тронули — меры были приняты своевременно.
Гончаров был очень опытным военным. Да и все остальные командиры, воевавшие в Монголии, на Хасане, уже не требовали каких-то специальных указаний. Все знали, что и как надо было делать. Мы растащили самолеты. Отрыли щели.
Первый день войны прошел совершенно спокойно.
На следующий день пришел приказ: двум эскадрильям вернуться на Украину прикрывать Днепрогэс и Кривой Рог, а две другие — 1-ю и 2-ю — направили в район Тирасполя и Бендеры.
Основная наша задача состояла в том, чтобы помогать южной группе войск прикрывать и главным образом оберегать мост Тирасполь—Бендеры. Вокруг этого моста шли непрерывные воздушные бои. Первый самолет был сбит, как и следовало ожидать, Сиговым. Он упал на нашей территории. И к нему мы ходили целой экскурсией. Это было очень убедительно — оказывается, немецкие самолеты можно сбивать. Молодые летчики после первых столкновений с бомбардировщиками убедились, что пулеметы ШКАС калибра 7,62 малоэффективны. Честно говоря, мы ударились в пессимизм. Что же это такое, стреляют, стреляют, а никакого результата нет. А Сигов показал, что надо уметь стрелять— не просто стрелять, а стрелять по уязвимым местам самолетов противника.
А потом, когда завязались воздушные бои над мостом Бендеры—Тирасполь, то Давидков[39], Токарев, Сигов и другие показали, что на И-16 можно успешно бороться и с «мессерами», и с бомбардировщиками противника. Даже группой в два раза меньше, чем противник, наши летчики успешно отражали их налеты. Бои шли на нашей территории, поэтому, как правило, мы их видели. И результаты были хорошо известны, зафиксированы землей.
Этот мост немцы разбомбить так и не смогли. Примерно через 10 дней, проведенных в районе Тирасполя, нас перебросили под Первомайск. Потом мы вели бои в разных пунктах — на юге Украины, под Первомайском, под Запорожьем, под Мариуполем и так далее. К осени подошли к Ростову. С боями отступали. Никакой техники мы не получали. Подбитые И-16 мы ремонтировали сами.
В двух эскадрильях были И-16 с 4 пулеметами ШКАС и подвесными бачками, а в двух — со ШКАС и восьмью РСами.
В июле был очередной прорыв фронта. Немцы ввели в прорыв румынский кавалерийский корпус, и ему противостоял один наш стрелковый батальон, к тому же потрепанный в бою. Наземное командование обратилось к командованию армии с просьбой помочь. Те дали указание действовать на свой страх и риск, чтобы помочь стрелковому батальону. Давидков послал разведку. Полетел Сигов. Вернулся, помню, улыбается, смеется. «Что такое?» — «Румыны идут с духовым оркестром. Распустили знамена. Колоннами. Походным маршем». — «Давидков, что, они с ума сошли?» — «Не знаю, сошли или нет. Маршируют по голой степи, мы им покажем!» — «Навесить PC, сам поведу!» 20 машин с PC, всего 160 PC. Давидков повел. Пришел на бреющем, с ходу ударили PC по всей этой массе, а потом начали достреливать из пулеметов. Давидков вернулся, полетела очередная группа. Двое суток наши гоняли этот румынский кавалерийский корпус по степи. На третий день мы перелетали на У-2, и пришлось лететь над этим побоищем. Лететь ниже 200 метров нельзя было — трупный запах. Потом приехал генерал-лейтенант Корнеец, построил полки сказал: «Вы разгромили 5-й румынский королевский кавалерийский корпус. Прорыв ликвидирован».
В июле был сбит Токарев. К тому времени он сбил 6 — 7 самолетов противника. А теперь сам был сбит. Не вернулся с задания. Его ведомый был убит. Они прикрывали штурмовиков или СБ, довели их благополучно, но сами пострадали.
Через несколько часов раненого Токарева привезли на «эмке». Я подбежал к нему, когда он помахал мне. Он вынул из кармана большой складной нож на цепочке, который всегда брал с собой, и показал его мне. Этот нож ему подарил отец. Токарев с ним не расставался, верил, что этот нож спасет ему жизнь. И он угадал. Пуля крупнокалиберного пулемета ударила в нож, выбила часть стального корпуса, изменила направление, поэтому пробила только мякоть бедра. Если бы не нож, то пуля пошла бы через таз, и возможно, это было бы смертельное ранение. Так действительно нож спас Токареву жизнь.
После ранения Токарев стал командиром другого полка. Потом он вернулся в наш полк, был при Давидкове какое-то время штурманом, а когда Давидков ушел в академию, Токарев стал командиром полка.
После того как Токарев был ранен, я остался без самолета. Нас с Гармашом определили в ремонтную группу, она называлась рембазой. И мы занимались восстановлением самолетов, пострадавших в бою. Восстанавливали все сами, настолько уже были опытными. Мы не получили за все время работы в рембазе ни одного нового самолета. Привозили нам только моторы и плоскости. И-16 в обслуживании был не сложный, просто несовершенный. Например, такая элементарная вещь — счетчик боеприпасов, а его не было. Чуть-чуть задержал гашетку— все! ШКАС все выпускает, 1800 выстрелов в минуту — с ума сойти. Опытные про это помнят, а молодой—чуть задержал, и стрелять нечем. Вот прилетает такой: «А! Туды-растуды! Пулеметы не стреляют!» — «Да у тебя пустые ящики!»
Еще на «И-16 не было радио. А вот мотор воздушного охлаждения, надежный, хорошо работающий. У нас уже был мотор М-62, винт изменяемого шага. Тросовое управление. Нет, я не могу сказать, что у меня были проблемы, чтобы было сложно и трудно. Мы ремонтировали, делали все сами, воевали на И-16 до глубокой осени 41-го.
— Кто командовал полком?
— В июле ранило Гончарова, и командование принял Давидков, который командовал до сентября, пока не вернулся Гончаров. Потом он сдал Гончарову командование полком, но тот через месяц погиб в воздушном бою, и Давидков стал командовать полком.
Когда все подготовлено и летчик улетел, ждешь весь на нервах. Я смотрю на часы и жду. Если около радио, то слушаешь. Ни минуты покоя нет. Ты же с ним там. Возвращается. «Все нормально». — «Как мотор?» — «Все хорошо». — «Как самолет?» — «Все хорошо». Слава богу. Первый вопрос, все или не все пришли. Кто не вернулся? Это же друг, брат.
Вообще немцы хорошо воевали. В 41-м году это было страшно. Допустим, мы стоим перед каким-то городом, «русские солдаты, завтра во столько-то мы возьмем этот город. Не теряйте напрасно силы. Сдавайтесь в плен, вы все равно ничего сделать не сможете». И брали, сволочи. Вы понимаете, какой это моральный удар. Но когда мы смогли остановить их под Гизелью, а севернее их остановили и разбили под Сталинградом, мы поняли, что наша берет.
Тяжелее всего переносилось в 41-м году ощущение беспомощности. Ведь в мирное время по кино, радио, все были убеждены, что мы подготовлены, ни пяди своей земли не отдадим, воевать будем на чужой территории. А оказалось, с первого дня войны непрерывное бегство. Это было тяжело. Было желание как угодно, но только наступать. Было непонимание, почему это происходит? Что, мы не умеем совсем воевать, нет оружия? Ведь отдельные эпизоды были. Наши расстреляли летом 41-го румынский кавалерийский полк. Итальянскую пехотную дивизию расколошматили. Были эпизоды. Но в целом-то? А как Украина воевала? Ведь украинские части сдавались без боя. Мы ведь в украинских селах слышали: «… что нам москали талдычат, мы бачили германа в 18-м году— человек как человек». Даже в мирное время нам говорили: «Москали приехали наш украинский белый хлеб есть». На Украине было действительно много немецких хуторов и массовое шпионство.
Нужно сказать, что за время командования Давидкова прошло несколько операций, заслуживающих особого внимания. Например, когда мы были под Первомайском, то недалеко была станция Бандуры. Это узловая станция, на которой пересекались линии, идущие в широтном направлении — с севера на юг. И вот через нее проходили эшелоны эвакуированных и беженцев из Белоруссии и Украины, также шли эшелоны с севера, из Ленинграда. Днем полк прикрывал и станцию, и дорогу, и немцы ничего не могли сделать, поэтому они начали практиковать ночные налеты. Ночью полк не летал, поэтому на станции старались не задерживать на ночь эшелоны. Но однажды пришел эшелон с беженцами и следом — эшелон с горючим, а уже под вечер пришел еще и эшелон с военной техникой и боеприпасами из Ленинграда. Ясно было, что немцы не преминут обрушиться на такое скопление. Давидков и Токарев, понимая прекрасно возможные последствия налета немецких бомбардировщиков, решили выпустить самых опытных летчиков полка — собственно Давидкова или Сигова. Прожектора на аэродроме не было, решили, что подсвечивать на посадку им будут фарами автомобилей. Примерно в 2 ночи пришли немецкие бомбардировщики. На перехват на правах командира вылетел Давидков. Как он потом сам рассказывал, он сумел на фоне светлеющего на востоке неба (в воздухе рассвет заметен раньше, чем на земле) заметить группу — шла девятка бомбардировщиков, и один шел сзади — видимо, должен был зафиксировать результаты бомбежки. Давидков подошел к нему и в упор его расстрелял. Бомбардировщики поняли, что в воздухе истребитель и тут не до бомбежки. Группа рассыпалась. Видимо, они решили прижучить истребителя, когда он пойдет на посадку и ему станут подсвечивать, поскольку слышно было, что они ходят вокруг. Время Давидкова шло, светить нельзя, иначе будут бомбить аэродром. Слышим, Давидков идет на посадку, убирает газ, у всех замирает сердце, абсолютная темнота. Мотор выключил. Слышим, он катится по полю, все бросились к нему. Он вылезает из кабины и смеется. «Командир, как ты?» Он оборачивается и показывает: «Вот кукуруза помогла! Я вспомнил, что граница-то у нас с кукурузой. Она светлая, высотой полтора метра, я зашел, выпустил шасси. Когда колеса пошли к кукурузе, убрал газ и сел». Самое безобразное в том, что и на следующий день эшелоны не убрали. Говорили, что это диверсия, а может, локомотивов не было, только Токарев сказал так: «Ни один диверсант не сделает того, что сделает дурак! Самый опасный — это дурак!» Ночью Давидков опять вылетел, но немцы были уже наготове — когда он сбил одного бомбардировщика, стрелок другого его подбил, но он смог посадить самолет на живот недалеко от станции, его подобрали колхозники и на подводе — он разбил голову— повезли на аэродром. Когда колхозники приехали на станцию, то там узнали, кого привезли — а они видели и сейчас, и накануне, как он сбил самолет — поняли, что это их спаситель. Его взяли на руки и на руках принесли на аэродром. Это особый случай.
Я пошел к механику. Крепкий, широкоплечий блондин, наверное, лет сорока, с внушительной внешностью, посмотрел на меня и сказал: «Что вы в шинели будете тут делать. Сейчас мы уже заканчиваем, отправляйтесь получать рабочий комбинезон, обмундирование. На сегодня все, а завтра с утра сюда».
Так я попал в распоряжение, на учебу и под опеку к Гармашу. Это был очень опытный механик, который воевал в Финляндии, на озере Хасан и на Халхин-Голе. Формально мы были с ним в одном звании. Я, окончивший на «отлично», получил звание старшины, и он был в звании старшины, но он был старшина-сверхсрочник, я полностью понимал и принимал его главенство, настойчиво у него учился. А умел он все, буквально все. Хотя я технически, допустим, в отношении теории двигателя, был, наверное, более подкован, чем он, но в практике я не шел с ним ни в какое сравнение.
Мы собрали наш «ишачок». Гармаш давал мне задания, которые я старательно выполнял. Он очень скоро понял, что я ничуть не кичусь своим званием и отчетливо пониманию свое место, безукоризненно выполняю все его задания. Поэтому он стал мне доверять.
Помню, как первый раз мне пришлось принимать участие в выпуске самолета в воздух. Для меня, авиамоделиста и новичка, участвовать в выпуске самолета в воздух, на котором полетит сам комиссар Токарев, было чрезвычайно важное, ответственное и незабываемое дело. Ощущения были примерно такие же, как во время своего первого полета на самолете — тогда мне было двенадцать, и меня покатали на У-2.
Когда мы выпускали Токарева в воздух, Гармаш с улыбкой посмотрел на меня: «Что ты волнуешься? Все в порядке — мы же все проверили. Все хорошо». Токарев слетал, вернулся. Сказал: «Отличная машина. Все хорошо». И так началась моя служба.
К Токареву после первых же дней нашей совместной работы я проникся необыкновенным уважением. И я видел, что Токарев пользуется всеобщим уважением не только в эскадрильи, но и в полку. Я бы сказал, что он был душой эскадрильи. Он действительно был отцом родным. К тому же он был великолепным рассказчиком.
В мирное время в Запорожье мы выполняли боевую задачу, осуществляли прикрытие района Днепрогэса и Кривого Рога. Дежурства были ежедневные. Полеты были рано утром, с рассвета, с пяти часов утра, если только эскадрилья не дежурила. А когда у эскадрильи было дежурство, то полеты были не утром, а вечером. Дежурство осуществлялось по форме № 2 и форме № 1. Положение № 1 — это пилот в кабине, все подключено, сигнальная ракета, и он идет в воздух. Форма № 2 — это все под самолетом, можно отдыхать, наготове, два часа у нас перерыв. Потом опять по форме № 1. Когда мы переходили к дежурству по форме № 2, то уходили курить (я-то не курил, остальные курили), и все группировались вокруг Токарева. Он обычно начинал какую-то беседу, ловко подкидывал какую-нибудь тему. Выслушивал или рассказывал сам, а потом мы все обсуждали. Я уже потом, намного позже понял, как ловко он все это делал, как он нас воспитывал, но настолько деликатно, что мы не догадывались, что он нас воспитывает. Бывало и так, что утром Токарев приходил, Гармаш докладывал: «Товарищ комиссар, самолет к полету готов». «Знаю, знаю. Давайте отдыхать. Мы через два часа заступаем на дежурство». Мы стелили чехол, он ложился, мы ложились рядом, укрывались его регланом, он нам что-нибудь рассказывал, беседовал, иногда просто отдыхали. Часто, лежа под самолетом, я слушал его рассказы. Он был очень интересный мужчина.
Но в двух вопросах он был очень тверд и жесток, особенно если начиналась дискуссия. Это вопрос национальный — он никогда не терпел, если кто-нибудь «заикался» по этому поводу. И второй — это женский вопрос. Он не терпел, когда, особенно молодые летчики, начинали хвастаться своими успехами у женщин. Сам Токарев был рослый, крупный, своеобразной красоты, могучий человек, и потому, что мы наблюдали в гарнизоне, женщины были от него без ума. Но он никогда никаких разговоров на эту тему не вел. Никогда не хвастался и не обсуждал. Мог рассказать какую-нибудь историю, не называя имен, не упоминая место, и можно было лишь догадываться, было это с ним или с кем-то из его знакомых.
Однажды мы были в курилке, это был понедельник. Полк сформировался из двух эскадрилий, воевавших в Финляндии, и получил пополнение молодым летным составом. Технический состав был тоже пополнен. Летный состав пришел из Качи — это были молодые пилоты-истребители. Все они очень кичились званием «Сталинского сокола». Фуражка с «капустой», форма. И вот сидим мы в курилке, а молодые летчики, вернувшиеся накануне из отпуска в город, обсуждали, кто как проводил время. Один начал хвастаться, как он пользовался успехом у одной девицы: он покормил ее мороженым, они гуляли, потом он повел ее в кусты, там ею овладел, и все это он рассказывал во всех подробностях. Я сидел и думал о том, что сейчас будет интересная сценка. Я понимал, что Токарев этого так не оставит. Все молчали, с интересом слушали. Вдруг рассказчик замолчал, когда увидел взгляд Токарева. «Товарищ комиссар, что вы на меня так странно смотрите? Какой-то у вас странный взгляд. Я что, невразумительно рассказал?» — «Да нет, рассказал ты вразумительно. Я только не могу решить, ты кто — подлец или дурак». — «Как, товарищ комиссар?» — «Если ты пришел в парк в форме, ты же летчик-истребитель, герой, „Сталинский сокол“, недурен собой. И какая-то милая девушка по простоте душевной поверила, что, помимо того, что ты красавец, ты еще порядочный человек. А ты ее здесь позоришь. Ты кто? Ты — явный подлец! А если это была не порядочная девушка, а шлюха, а ты с ней связался, тогда ты дурак. Посмотрим, не прихватил ли ты что-то на свой конец, а то пойдешь под трибунал. Так что, брат, я не знаю, кто ты — дурак или подлец».
Командиром эскадрильи был капитан Сенин[35], который воевал на Халхин-Голе и в Китае. Он занимался только с летным составом, а за технический состав и бытовые вопросы отвечал Токарев.
Первым командиром полка у нас был Кондрат[36], он был герой Испании, я его мало видел на полетах. Руководили командиры эскадрилий. Чем он занимался, не знаю, но в общем полк был не в блестящем состоянии. Аварийности не было, но в Запорожье были большие ангары и была взлетно-посадочная бетонная полоса, а рулеженных дорожек от ангаров до полосы не было.
15 апреля 1941 года была объявлена тревога, прилетел Яков Владимирович Смушкевич, нарком. По положению за 20 минут все 60 истребителей должны были стоять на взлетной полосе. А тут за 2 часа 4 самолета были доставлены на взлетную полосу. Каждая эскадрилья (а всего их было 4) с трудом на плечах тащила по самолету. Потому что грунт на Украине, чернозем, настолько размок, что самолет увязал. Потому и тащили на плечах. Мотор нельзя было запускать.
Я помню, полк стоял строем, шел Яков Владимирович Смушкевич[37], опираясь на палку. А возле него Конрад и свита. Я слышал, как Смушкевич сказал Конраду: «Не сегодня-завтра с немцами воевать, а вы что здесь в бирюльки играете?!» Короче говоря, его просто сняли.
Пришел подполковник Гончаров. Не такой прославленный, как Конрад, но опытный, квалифицированный военный, отличный летчик. Он взял дело в свои руки. Начали летать дважды в день. Я уж не знаю, как он все это устроил, ведь, кроме прочего, у нас были трения с бомбардировщиками, которые стояли на этом аэродроме, потому что командовал гарнизоном командир бомбардировочной дивизии, и нам не всегда выделяли время на полеты. В общем, Гончаров поступил в апреле, уже в мае мы перелетели на полевой аэродром в Новую Полтавку, в районе Николаева. Началась напряженная учеба. Гончаров сделал то, чего не сделал Конрад. Он тренировал молодых летчиков — главным образом готовя звенья, готовя слетанность старого и молодого летного состава.
Среди молодых летчиков были хорошие пилоты, но многие не понимали серьезности положения. Помню, как после одного воздушного боя старший лейтенант Щербинин в приангарном здании, где висели силуэты самолетов вероятного противника, это были немецкие самолеты, глядя на МЕ-109, на «мессершмитт», сказал: «Я бы схватился с ним. Я бы ему!» Я посмотрел на Токарева. Его лицо, обычно доброжелательное, стало суровым, он перебил Щербинина и сказал: «Что вы „мессеру“?! Что вы можете ему противопоставить? Вы виражите в лучшем случае на тройку. А стреляете? Как вы стреляете? Норматив на 120 патронов три попадания по конусу — удовлетворительно, до 10 — хорошо, свыше 10 — отлично. Вы же из 10 не выходите! Если бы вы стреляли, как Сигов (а Сигов делал 60 пробоин), вот тогда вы могли бы говорить. Да научитесь еще виражить, как Сигов[38]. Что вы можете противопоставить «мессеру»? У «мессера» пушка, у «мессера» крупнокалиберные пулеметы, «мессер» бронирован, он не легко уязвим, скорость его на 100 километров больше, чем у И-16. Что вы ему противопоставите? Бросьте вы это самохвальство! Меня возмущает вся эта трепотня по радио и в кино. Война — это не игрушка. Будем бить малой кровью! Посмотрим, какая будет малая кровь. Надо учиться воевать, учиться воевать… Вот мы столкнулись с Финляндией. Вы знаете, что мы не смогли сбить «бристоль-бленхейм»? Вы что думаете, что вы легко собьете «юнкере» или «хейнкель»? Что там сидят дураки?! Вы знаете, что немецкие пилоты, пожалуй, лучшие в мире. Они уже имеют военный опыт в Испании. Что вы можете им противопоставить? Бросьте вы эту похвальбу!» И, обращаясь к молодым, сказал: «И вы, особенно молодые, не увлекайтесь. Вы смотрите, вам есть у кого учиться. Учитесь у Сигова. Вы знаете, что Сигов на Халхин-Голе сбил 5 японских самолетов, а одного японского истребителя пригнал на свой аэродром и посадил. Вот вам пример! А вы из десятки не выходите».
Вскоре действительно молодые ребята во многом преуспели. А положение было напряженным, хотя в печати все время говорилось о хороших взаимоотношениях с Германией, о том, что Германия не нарушает пунктов договора, что все идет нормально. В это не верилось как-то.
Вскоре, 10 мая, мы перелетели еще южнее, в Бессарабию. А при транспортировке самолета со станции со мной произошла беда. Ящики самолетные буксировали гусеничным трактором — тросами. Надо было идти перед ящиками, поддерживая тросы руками, потому что, когда трактор на повороте разворачивался, трос падал — надо было его поддерживать. И на одном таком развороте, когда я поддерживал трос, трактор резко дернул, трос ударил меня по ногам, сбил и потянул на меня ящик. Уже ноги начало давить, но трактор остановился. Потом извлекли меня из-под ящика и отправили в местную больницу. Недели две там мои искалеченные ноги приводили в порядок.
В Бессарабии наш батя неоднократно тренировал полк по боевой тревоге — то на перехват морского десанта, то на перехват бомбардировщиков. Понимаете, какое было глупое положение! Мы видели немецких разведчиков, которые ежедневно летали через нас, и мы не имели права ничего им противопоставить. Не только сбивать, но нельзя было взлететь и попросить их удалиться. Ю-88 на большой высоте утречком рано проходил и вечером тоже проходил. Они смотрели, что у нас делается, а мы с этим мирились. Я сейчас не помню, в каком-то полку летчик вылетел и преследовал разведчика. Так его арестовали и судили. И самое интересное, что его судили в сентябре 1941 года, когда уже шла война.
Токарев и Гармаш жили отдельно — в деревне, а мы все жили в палатках рядом с аэродромом. 22 июня шел небольшой дождик. Ночью было тихо. Мы спали в палатках под шум дождя. Вскоре после рассвета вдруг раздался воющий звук сирены. Мы все заворчали: «Что это батя в воскресенье не даст отдохнуть?! Только три дня назад мы отражали румынский десант. Вот опять тревога!» Я побежал к самолету, расчехлил его, запустил мотор, стал пробовать. Другие самолеты тоже запустили моторы. Эскадрильи стояли вдоль всех сторон прямоугольного аэродрома. Наша эскадрилья располагалась ближе всего к деревне, поэтому мы запустились первыми. Вскоре запустились эскадрильи, которые стояли по бокам, четвертая эскадрилья, которая стояла на противоположной стороне, запустилась последней. Когда запустилась четвертая эскадрилья, я уже заканчивал испытание мотора, прогрел его. Вдруг почувствовал, что меня бьет по ногам ручка управления. Увидел, что инженер по вооружению дергает элерон, показывая, чтобы я убрал газ. Я убрал газ. Он подошел и сказал, что надо испытывать пулеметы. Я возмутился, что стрелять из 4 пулеметов, потом снимать их и чистить — это же полдня, все воскресенье пропадет. Он мне что-то еще сказал, но я не понял. Потом он ткнул меня рукой в плечо, нагнулся к уху, сказал: «Война, Синайский, война, какое воскресенье!» И ушел. Естественно, я увеличил газ, потому что стрелять можно было при больших оборотах, иначе прострелишь винты синхронными пулеметами. Отстрелял всеми четырьмя пулеметами, вылез, выключил мотор и ждал указаний.
В это время прибежал Гармаш, нужно сказать, что в мирное время, когда мы отдыхали, обычно мы интересовались боевым опытом, полученным этими эскадрильями в Монголии. И Гармаш тогда говорил, что прежде всего надо рыть щели, не ждать никаких указаний. Есть свободная минутка, рой щель, она тебя спасет. Кроме щели, никто тебя защищать не будет, когда придут бомберы. Еще хуже, если будут штурмовать, спасет только щель. Не дожидаясь никаких указаний, мы начали рыть щели. Потом прибежал Токарев — мы на время бросили рыть щели и потащили самолеты в опоясывающую аэродром лесополосу, замаскировали их. Опять принялись за щели. И к тому времени, когда, как по расписанию, прилетел немецкий разведчик, на аэродроме не было не только самолетов, но и автозаправщиков, и стартеров — никаких признаков наличия аэродрома. Видимо, поэтому в первый день войны немцы наш аэродром так и не тронули — меры были приняты своевременно.
Гончаров был очень опытным военным. Да и все остальные командиры, воевавшие в Монголии, на Хасане, уже не требовали каких-то специальных указаний. Все знали, что и как надо было делать. Мы растащили самолеты. Отрыли щели.
Первый день войны прошел совершенно спокойно.
На следующий день пришел приказ: двум эскадрильям вернуться на Украину прикрывать Днепрогэс и Кривой Рог, а две другие — 1-ю и 2-ю — направили в район Тирасполя и Бендеры.
Основная наша задача состояла в том, чтобы помогать южной группе войск прикрывать и главным образом оберегать мост Тирасполь—Бендеры. Вокруг этого моста шли непрерывные воздушные бои. Первый самолет был сбит, как и следовало ожидать, Сиговым. Он упал на нашей территории. И к нему мы ходили целой экскурсией. Это было очень убедительно — оказывается, немецкие самолеты можно сбивать. Молодые летчики после первых столкновений с бомбардировщиками убедились, что пулеметы ШКАС калибра 7,62 малоэффективны. Честно говоря, мы ударились в пессимизм. Что же это такое, стреляют, стреляют, а никакого результата нет. А Сигов показал, что надо уметь стрелять— не просто стрелять, а стрелять по уязвимым местам самолетов противника.
А потом, когда завязались воздушные бои над мостом Бендеры—Тирасполь, то Давидков[39], Токарев, Сигов и другие показали, что на И-16 можно успешно бороться и с «мессерами», и с бомбардировщиками противника. Даже группой в два раза меньше, чем противник, наши летчики успешно отражали их налеты. Бои шли на нашей территории, поэтому, как правило, мы их видели. И результаты были хорошо известны, зафиксированы землей.
Этот мост немцы разбомбить так и не смогли. Примерно через 10 дней, проведенных в районе Тирасполя, нас перебросили под Первомайск. Потом мы вели бои в разных пунктах — на юге Украины, под Первомайском, под Запорожьем, под Мариуполем и так далее. К осени подошли к Ростову. С боями отступали. Никакой техники мы не получали. Подбитые И-16 мы ремонтировали сами.
В двух эскадрильях были И-16 с 4 пулеметами ШКАС и подвесными бачками, а в двух — со ШКАС и восьмью РСами.
В июле был очередной прорыв фронта. Немцы ввели в прорыв румынский кавалерийский корпус, и ему противостоял один наш стрелковый батальон, к тому же потрепанный в бою. Наземное командование обратилось к командованию армии с просьбой помочь. Те дали указание действовать на свой страх и риск, чтобы помочь стрелковому батальону. Давидков послал разведку. Полетел Сигов. Вернулся, помню, улыбается, смеется. «Что такое?» — «Румыны идут с духовым оркестром. Распустили знамена. Колоннами. Походным маршем». — «Давидков, что, они с ума сошли?» — «Не знаю, сошли или нет. Маршируют по голой степи, мы им покажем!» — «Навесить PC, сам поведу!» 20 машин с PC, всего 160 PC. Давидков повел. Пришел на бреющем, с ходу ударили PC по всей этой массе, а потом начали достреливать из пулеметов. Давидков вернулся, полетела очередная группа. Двое суток наши гоняли этот румынский кавалерийский корпус по степи. На третий день мы перелетали на У-2, и пришлось лететь над этим побоищем. Лететь ниже 200 метров нельзя было — трупный запах. Потом приехал генерал-лейтенант Корнеец, построил полки сказал: «Вы разгромили 5-й румынский королевский кавалерийский корпус. Прорыв ликвидирован».
В июле был сбит Токарев. К тому времени он сбил 6 — 7 самолетов противника. А теперь сам был сбит. Не вернулся с задания. Его ведомый был убит. Они прикрывали штурмовиков или СБ, довели их благополучно, но сами пострадали.
Через несколько часов раненого Токарева привезли на «эмке». Я подбежал к нему, когда он помахал мне. Он вынул из кармана большой складной нож на цепочке, который всегда брал с собой, и показал его мне. Этот нож ему подарил отец. Токарев с ним не расставался, верил, что этот нож спасет ему жизнь. И он угадал. Пуля крупнокалиберного пулемета ударила в нож, выбила часть стального корпуса, изменила направление, поэтому пробила только мякоть бедра. Если бы не нож, то пуля пошла бы через таз, и возможно, это было бы смертельное ранение. Так действительно нож спас Токареву жизнь.
После ранения Токарев стал командиром другого полка. Потом он вернулся в наш полк, был при Давидкове какое-то время штурманом, а когда Давидков ушел в академию, Токарев стал командиром полка.
После того как Токарев был ранен, я остался без самолета. Нас с Гармашом определили в ремонтную группу, она называлась рембазой. И мы занимались восстановлением самолетов, пострадавших в бою. Восстанавливали все сами, настолько уже были опытными. Мы не получили за все время работы в рембазе ни одного нового самолета. Привозили нам только моторы и плоскости. И-16 в обслуживании был не сложный, просто несовершенный. Например, такая элементарная вещь — счетчик боеприпасов, а его не было. Чуть-чуть задержал гашетку— все! ШКАС все выпускает, 1800 выстрелов в минуту — с ума сойти. Опытные про это помнят, а молодой—чуть задержал, и стрелять нечем. Вот прилетает такой: «А! Туды-растуды! Пулеметы не стреляют!» — «Да у тебя пустые ящики!»
Еще на «И-16 не было радио. А вот мотор воздушного охлаждения, надежный, хорошо работающий. У нас уже был мотор М-62, винт изменяемого шага. Тросовое управление. Нет, я не могу сказать, что у меня были проблемы, чтобы было сложно и трудно. Мы ремонтировали, делали все сами, воевали на И-16 до глубокой осени 41-го.
— Кто командовал полком?
— В июле ранило Гончарова, и командование принял Давидков, который командовал до сентября, пока не вернулся Гончаров. Потом он сдал Гончарову командование полком, но тот через месяц погиб в воздушном бою, и Давидков стал командовать полком.
Когда все подготовлено и летчик улетел, ждешь весь на нервах. Я смотрю на часы и жду. Если около радио, то слушаешь. Ни минуты покоя нет. Ты же с ним там. Возвращается. «Все нормально». — «Как мотор?» — «Все хорошо». — «Как самолет?» — «Все хорошо». Слава богу. Первый вопрос, все или не все пришли. Кто не вернулся? Это же друг, брат.
Вообще немцы хорошо воевали. В 41-м году это было страшно. Допустим, мы стоим перед каким-то городом, «русские солдаты, завтра во столько-то мы возьмем этот город. Не теряйте напрасно силы. Сдавайтесь в плен, вы все равно ничего сделать не сможете». И брали, сволочи. Вы понимаете, какой это моральный удар. Но когда мы смогли остановить их под Гизелью, а севернее их остановили и разбили под Сталинградом, мы поняли, что наша берет.
Тяжелее всего переносилось в 41-м году ощущение беспомощности. Ведь в мирное время по кино, радио, все были убеждены, что мы подготовлены, ни пяди своей земли не отдадим, воевать будем на чужой территории. А оказалось, с первого дня войны непрерывное бегство. Это было тяжело. Было желание как угодно, но только наступать. Было непонимание, почему это происходит? Что, мы не умеем совсем воевать, нет оружия? Ведь отдельные эпизоды были. Наши расстреляли летом 41-го румынский кавалерийский полк. Итальянскую пехотную дивизию расколошматили. Были эпизоды. Но в целом-то? А как Украина воевала? Ведь украинские части сдавались без боя. Мы ведь в украинских селах слышали: «… что нам москали талдычат, мы бачили германа в 18-м году— человек как человек». Даже в мирное время нам говорили: «Москали приехали наш украинский белый хлеб есть». На Украине было действительно много немецких хуторов и массовое шпионство.
Нужно сказать, что за время командования Давидкова прошло несколько операций, заслуживающих особого внимания. Например, когда мы были под Первомайском, то недалеко была станция Бандуры. Это узловая станция, на которой пересекались линии, идущие в широтном направлении — с севера на юг. И вот через нее проходили эшелоны эвакуированных и беженцев из Белоруссии и Украины, также шли эшелоны с севера, из Ленинграда. Днем полк прикрывал и станцию, и дорогу, и немцы ничего не могли сделать, поэтому они начали практиковать ночные налеты. Ночью полк не летал, поэтому на станции старались не задерживать на ночь эшелоны. Но однажды пришел эшелон с беженцами и следом — эшелон с горючим, а уже под вечер пришел еще и эшелон с военной техникой и боеприпасами из Ленинграда. Ясно было, что немцы не преминут обрушиться на такое скопление. Давидков и Токарев, понимая прекрасно возможные последствия налета немецких бомбардировщиков, решили выпустить самых опытных летчиков полка — собственно Давидкова или Сигова. Прожектора на аэродроме не было, решили, что подсвечивать на посадку им будут фарами автомобилей. Примерно в 2 ночи пришли немецкие бомбардировщики. На перехват на правах командира вылетел Давидков. Как он потом сам рассказывал, он сумел на фоне светлеющего на востоке неба (в воздухе рассвет заметен раньше, чем на земле) заметить группу — шла девятка бомбардировщиков, и один шел сзади — видимо, должен был зафиксировать результаты бомбежки. Давидков подошел к нему и в упор его расстрелял. Бомбардировщики поняли, что в воздухе истребитель и тут не до бомбежки. Группа рассыпалась. Видимо, они решили прижучить истребителя, когда он пойдет на посадку и ему станут подсвечивать, поскольку слышно было, что они ходят вокруг. Время Давидкова шло, светить нельзя, иначе будут бомбить аэродром. Слышим, Давидков идет на посадку, убирает газ, у всех замирает сердце, абсолютная темнота. Мотор выключил. Слышим, он катится по полю, все бросились к нему. Он вылезает из кабины и смеется. «Командир, как ты?» Он оборачивается и показывает: «Вот кукуруза помогла! Я вспомнил, что граница-то у нас с кукурузой. Она светлая, высотой полтора метра, я зашел, выпустил шасси. Когда колеса пошли к кукурузе, убрал газ и сел». Самое безобразное в том, что и на следующий день эшелоны не убрали. Говорили, что это диверсия, а может, локомотивов не было, только Токарев сказал так: «Ни один диверсант не сделает того, что сделает дурак! Самый опасный — это дурак!» Ночью Давидков опять вылетел, но немцы были уже наготове — когда он сбил одного бомбардировщика, стрелок другого его подбил, но он смог посадить самолет на живот недалеко от станции, его подобрали колхозники и на подводе — он разбил голову— повезли на аэродром. Когда колхозники приехали на станцию, то там узнали, кого привезли — а они видели и сейчас, и накануне, как он сбил самолет — поняли, что это их спаситель. Его взяли на руки и на руках принесли на аэродром. Это особый случай.