Друцэ Ион. Белая церковь

   - Знали бы вы, откуда я иду...
   Братья Крунту выслушали историю испеченного калача, хохоча во все горло.
   - Дура, как ему ее не шлепать, раз он с нею живет?
   - Как живет?
   - Ну, не знаешь, как мужик с бабой живут? Ложатся оба...
   - Так он же венчанный!
   - Ну, то жена. А то содержанка.
   - Что значит - содержанка?
   - Ну, кормишь бабу, содержишь и за то живешь с ней.
   - Разве так можно?
   - Если у кого есть лишние деньги, отчего нельзя!
   - Но ведь это же грех!
   - Ничего, Тайка и на том свете не пропадет! Он взял себе монашку в расчете на то, что, перед тем как пойти по рукам, она там, в монастыре, хоть сколько-нибудь да молилась...
   - Вы сказали - перед тем как пойти по рукам?!
   От хохота братья Крунту чуть не уронили кувшин.
   - Да они оба на пару торгуют! Чуть только мясистый нос учует, что дело идет к заварухе, тут же грузятся на телегу. Он со своим товаром, она со своим, и живо, чтобы поспеть к окончанию баталии...
   - Вы думаете, что и сегодня, выезжая со двора...
   - То есть как выезжая? - навострили братья уши, - Разве он куда-нибудь собирается?
   - Собирается? Да он уже бог знает где!
   Братья замерли - сукин сын, опять надул их.
   - Ты слышал, папаша? Мясистый нос улизнул. Только что.
   Вся Околина знала, что у старика Крунту и его сыновей, помимо виноградника и походов на войну, была только одна забота - следить во все глаза за Тайкой. Приладившись к нюху своего родича, они довольно успешно устраивали свои собственные дела, но случалось, что эта бестия их надувала, сматываясь в одну секунду.
   - Что будем делать? - спросил старший.
   - По коням! - скомандовал старик. Он помог им быстро собраться в дорогу, проводил до ворот и после множества советов и наставлений крикнул вдогонку:
   - Без монашки мне не возвращаться!
   "Скажи на милость, и этот туда же! Господи, - взвыла про себя Екатерина, - отвернись от нас, когда мы придем к тебе просить о благах земных..."
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   Свершение невозможного
   О, если бы вместо всех этих юбок имела
   бы я право природное носить штаны!
   Екатерина II
   Словесность отказывается за нею
   следовать, точно так же, как народ...
   Пушкин
   После четырех лет кровопролитных боев русско-турецкая война вошла в ту драматическую стадию, при которой ни войны, ни мира. За четыре года были взяты основные турецкие крепости, прикрывавшие Оттоманскую империю с севера, - Хотин, Бендеры, Аккерман, а по Днестру все еще не шли баржи со снаряжением и провиантом для армии. Согласно первоначальному плану, разработанному в Петербурге, взятие упомянутых крепостей должно было открыть снабжение стотысячной армии по воде. Выйдя через днестровский лиман в Черное море, поток грузов должен был войти в устье Дуная, чтобы обеспечить армию на территории Болгарии, а между тем все это не происходило, потому что Измаил все еще оставался у турок, а стратегическое положение крепости было таково, что, у кого Измаил, у того и Дунай.
   Турки, несомненно, подозревали, что главное сражение произойдет именно здесь, и беспрерывно закреплялись в устье Дуная. К концу войны, защищенный гигантским земляным валом, обеспеченный запасами провианта и вооружения в расчете на самую длительную осаду, насыщенный отборнейшими войсками, Измаил в конце концов превратился в железный кулак Порты на Балканах, и эта крепость стала камнем преткновения во второй русско-турецкой войне.
   На предварительных переговорах о мире, или прелиминарных переговорах, как их тогда называли, Измаил играл главенствующую роль. Хотя саму эту крепость старались не упоминать, за каждой фразой, за каждым пунктом, за каждой недоговоренностью скрывался Измаил. Измотанная четырехлетними боями, хронической нехваткой провианта и амуниции, русская армия была не в состоянии штурмовать Измаил, и турки это прекрасно знали. С другой стороны, турки, теряя эту крепость, проигрывали решительно все, ибо до самого Константинополя им не на что было рассчитывать.
   Западная Европа, чрезвычайно встревоженная неожиданным расширением русских пределов, следила за балканскими событиями во все глаза. Представители Франции, Пруссии, Великобритании и Швеции оказывали на Константинополь чрезвычайный нажим, пытаясь заставить турок ожесточить свои позиции на переговорах. Порта, раздираемая внутренними смутами и военными поражениями, заявляла, что ей нужны не советы, а конкретная помощь. В результате группа французских инженеров все лето проработала над усилением оборонных сооружений Измаильской крепости, особенно ее артиллерии, и к осени 1790 года Измаил считался одной из самых неприступных крепостей Европы.
   Петербург в лице военного министра фельдмаршала Салтыкова настаивал на штурме и взятии Измаила. Потемкин отвечал, что без серьезного пополнения сделать это невозможно. Петербург требовал свершить невозможное. Вообще если с этой точки зрения посмотреть на русскую историю, сплошь и рядом можно встретить критические ситуации, при которых свершить какое-либо дело невозможно, но крайне нужно. И тогда возникает заманчивая идея свершения невозможного.
   Потемкин отвергал эту идею как таковую. Воспитанный Екатериной в духе немецкого педантизма, он любил длительные подготовки операций, в результате чего многие историки склонны видеть в нем скорее мастера подготовки к войне, нежели полководца. Увлеченный затеями и интригами собственного двора, он всячески откладывал штурм Измаила, но в конце концов, уступив давлению из Петербурга, поручил генералу Репнину возглавить операцию. Адмиралу Дерибасу приказано было войти с кораблями в устье Дуная и отвлечь турецкую флотилию, прикрывавшую крепость, а Гудовичу тем временем начать сам штурм. Стоял ноябрь, лили сплошные дожди. Дерибас заставил турецкую флотилию отплыть вверх по Дунаю, но Гудовичу никак не удавалось преодолеть глиняные склоны гигантского вала.
   Турки, как только начался штурм, покинули стол переговоров. Петербург настаивал на привлечении к осаде Измаила всех имеющихся на юге резервов. По достоверным сведениям, полученным из Константинополя, турки готовили к новой летней кампании свежую стотысячную армию. Потемкину рассчитывать на пополнение своей армии в течение зимы не приходилось - шведские и польские дела забирали у государыни все резервы. Чем меньше было шансов его выиграть, тем неминуемей становилось это сражение. При любых условиях оставлять Измаил в руках неприятеля было недопустимо, а брать его не хватало сил. И в создавшейся ситуации волей-неволей возникала мысль о свершении невозможного.
   В южной армии была одна отчаянная голова, готовая каждую минуту идти в бой, и чем опасней, тем охотней, но Потемкину было очень непросто решиться поручить ей это дело. Взаимоотношения главнокомандующего с одним из самых одаренных своих генералов были крайне сложны и запутанны. Суворов, несомненно, любя главнокомандующего, иронично относился к его полководческим талантам. Потемкин, в свою очередь, бесконечно уважая Суворова, опасался его острого языка и безрассудства в бою. При штурме Очакова Суворов на свой страх и риск предпринял атаку под носом у Потемкина, не согласовав с ним это движение. И хотя бой был выигран и сам Суворов в том бою был ранен, Потемкин не мог простить ему этого своеволия и в качестве наказания подолгу томил его в бездеятельности, прекрасно зная, что для горячего генерала бездеятельность на войне хуже смерти.
   Блистательные победы Суворова при Рымнике и Фокшанах, в которых он совместно с австрийским принцем Кобургом сокрушил едва ли не половину турецкой армии, мало что изменили в отношении главнокомандующего к строптивому генералу. Воздав должное победителю, он снова запер его в мертвой зоне. Всю долгую осень Суворов томился со своим корпусом под Фокшанами в ожидании распоряжений. Солдаты Гудовича мокли под стенами Измаила, турки готовили свежие силы, Петербург требовал решительных действий, а из штаб-квартиры главнокомандующего все не поступало рескрипта о выступлении.
   Наконец в последних числах ноября к Суворову в Фокшаны прибыл курьер от главнокомандующего, молодой капитан с чистым, иконописным лицом. Суворов, распечатывая пакет, удивился про себя - скажи, какой красавчик! Прямо не штабной курьер, а ангел с доброй вестью. А не может ли так случиться, что судьба его послала, чтобы породниться? Дело в том, что у Суворова была любимейшая дочь, Суворочка, как он ее называл, и когда ему попадались на глаза стоящие молодые люди, он себя спрашивал - не этот ли? В данном случае - очень даже могло быть.
   Не дочитав до конца полученную реляцию, Суворов приказал поднять корпус по тревоге. Собственно, и читать там особо было нечего. В туманном письме Потемкин разрешал Суворову сняться с места и идти на Измаил. С прибытием на место он назначался командующим всеми сухопутными и морскими силами, но вопрос о том, штурмовать крепость или нет, главнокомандующий предоставлял решить самому Суворову. Крепость эту, по нашему мнению, писал Потемкин, брать невозможно, но крайне нужно.
   - Ответ будет, ваше сиятельство? - спросил курьер, пожирая Суворова влюбленными глазами.
   - Ответ только после штурма.
   - В таком случае разрешите мне, ваше сиятельство, остаться при вашем корпусе и участвовать в деле.
   - Друг мой, штурм - это не бал во дворце.
   Капитан Алексей Барятинский покраснел - должно быть, этот старик видел его где-то на балу.
   - Ваше сиятельство, я хоть и не прочь при случае потанцевать, но проходил службу и получил офицерский чин в конногвардейском полку.
   - В штыки умеете драться? - спросил Суворов.
   - Я умею все, что мне прикажут, ваше сиятельство.
   - Ну глядите. На ваше усмотрение.
   По дороге к Измаилу Суворову начали попадаться потрепанные русские части, отступающие в беспорядке после очередного штурма. Подозвав Барятинского, он приказал ему:
   - Из этих отступающих сколотите мне на ходу команду, причем имейте в виду, что дело может решить каждый лишний штык...
   Главный вал Измаильской крепости тянулся в общей сложности на шесть верст, причем местами его высота достигала четырех сажен. С юга крепость защищалась волнами Дуная, вокруг остальной части был вырыт глубокий ров, наполненный водой. В конце ноября, к прибытию Суворова под стены крепости, вода во рву начала затягиваться тонким слоем льда, но лед был хрупок и обманчив. Чуть ступил, и он трещит, сука, на всю округу, а уж оповестив турок о твоем прибытии, не отпустит, пока не провалишься.
   Приняв командование, Суворов начал разрабатывать план штурма. Оказалось, что в царившей суматохе не нашлось даже толкового плана крепости. У Дерибаса, храброго испанца, состоявшего на службе у императрицы, было около полудюжины затопленных турецких кораблей, которые он достал со дна моря и снабдил тяжелыми осадными орудиями. С них Суворов и решил начать.
   Приказав подойти как можно ближе к крепости и открыть усиленную пальбу, имитируя начало штурма, он тем временем забросил с противоположной стороны команду толковых инженеров, которые, легко взобравшись на вал, составили обстоятельнейший план крепости со всеми внутренними постройками, переходами, мостами, складами, так что со временем многие историки склонны были в этом плане усмотреть главное условие, обеспечившее Суворову самую, может быть, блистательную победу за всю его долгую солдатскую жизнь.
   Изучив доскональнейшим образом внутреннее расположение крепости, Суворов отвел войска вверх по Дунаю и в пятнадцати километрах соорудил точно такую же крепость, с таким же валом, с таким же рвом, затопленным студеной декабрьской водой. Разделив свои войска на колонны, Суворов начал репетицию штурма.
   Семь суток, с утра до ночи, суворовцы, проклиная судьбу, карабкались по мерзлым отвесным стенам, падали в ров, выплывали и снова лезли наверх, любой ценой, когтями, зубами, лишь бы добраться до того треклятого гребня, где, собственно, и должен был начаться настоящий бой.
   Впоследствии участники штурма Измаила вспоминали эту репетицию с ужасом и благодарностью. Зимнего обмундирования все не было, а легкое летнее изорвали в клочья, карабкаясь по мерзлым склонам. Тем временем сверху беспрерывно лило: то дождь, то снег. С хлебом было крайне туго. Во всем мире войны, сумятицы, революции; почти никто не пашет, никто не сеет. Интендантам приходилось закупать по неслыханным ценам зерновые отходы - перемывать уже было некогда. Словом, сняв мешки с телег, тут же мололи, месили тесто на полковых кухнях, а чуть свет уставшие солдаты собирались в ожидании горячего хлеба, потому что, если упустишь время, хлеб с песком пополам закаменеет, и его уже невозможно разгрызть, а без хлебушка как ты на тот вал полезешь?!
   Седьмого декабря, вернув тридцатитысячную армию под стены Измаила, Суворов предложил сераскиру Айдозле сдать крепость без боя. Предложение было отвергнуто с негодованием, и Александр Васильевич собрал военный совет. Он понимал, что потери будут крайне тяжелыми, и взять перед историей всю ответственность на себя ему не хотелось.
   - Брать Измаил мы не можем, - сказал он на военном совете, - а не брать не имеем права. Предоставляю вам решать. Как решите, так и будет.
   Военный совет постановил штурмовать крепость. Перецеловав всех членов совета, Суворов сказал:
   - Сегодня учиться, завтра молиться, послезавтра - победа или смерть.
   Десятого декабря шестьсот орудий начали обстрел Измаила. Турки ответили огнем. Непрерывные гулы накатывались раз за разом в течение всего дня, так что в сумерках горел уже весь город Измаил, да и сама крепость горела. С наступлением темноты начали штурм. Это было сражение, равного которому, вероятно, не знал весь восемнадцатый век.
   В дыму и грохоте солдаты перекидывали через ров заготовленные накануне фашины, но фашины не выдерживали груза, тонули, и солдатам приходилось добираться вплавь. Прислонив к стенам крепости гигантские, заготовленные заранее лестницы, они гроздьями взбирались по ним наверх, но наверху их ждали ухмыляющиеся турки. Шестами оттолкнув от вала лестницы, басурманы развлекались, следя за тем, как обвешанные воинством лестницы летят в ров с ледяной водой. Однако через минуту-другую, выплыв, солдаты снова прислоняли лестницы к валу и снова карабкались наверх.
   К утру казачьему сотнику майору Нехлюдову, командовавшему егерями, первому удалось взобраться на северный вал. Следом за ним на восточный вал взобралась колонна, которой командовал Кутузов. Сопротивление турок было столь сильным, что вторая колонна, едва взобравшись, дрогнула и, казалось, вот-вот скатится обратно в ров. Кутузов запросил срочную помощь. В ответ он получил от Суворова записку, в которой сообщалось, что он назначается комендантом крепости. Как ни странно, этот клочок бумаги помог второй колонне удержаться.
   Сразу после восхода солнца на западный вал взобрался Полоцкий полк. Стрелки сражались уже внутри крепости, когда прямым попаданием снаряда на их глазах разорвало на куски командира полка. Потрясенные этим зрелищем, солдаты, главным образом рекруты, дрогнули и в панике начали быстро спускаться обратно в ров. И тут завопил во весь свой дьяконовский бас священник Полоцкого полка:
   - Сто-о-ой!
   - Командира убило, - отвечали ему в ужасе солдаты.
   Сняв с себя крест, высоко подняв его над головой, священник крикнул:
   - Вот ваш командир! За мной!
   Связанные рукопашными сражениями внутри самой крепости, турки несколько ослабили давление на флотилию Дерибаса. Тонкий слух испанца сразу уловил эту перемену: он приказал кораблям подойти вплотную к стенам и высадить морской десант. Умолкли орудия, утихла ружейная стрельба. Оставались сабля, и штык, и зубы, и воля всевышнего, потому что никакой надежды, кроме как на бога, и никакой подмоги, кроме самого себя.
   - Штыком! - кричал Суворов, взобравшись вместе со своим штабом в крепость, как только началось сражение. - Коли штыком неверных!
   Этот нехитрый на первый взгляд маневр оправдывал себя. Суворов был уверен, что Измаил можно взять только в штыки. Турок в пешем бою не умеет драться. Ему подавай кривую саблю да еще хорошего коня, чтобы его разогнать вместе с той саблей, а перед русским воином, стоящим с ружьем наперевес, он бессилен. Важно было только своих солдат довести до ожесточения, до белого каления, до того немыслимого состояния, при котором человек действительно совершает невозможное.
   Измаил превратился в сущий ад. На небольшой в общем площадке был размещен гарнизон в сорок тысяч человек. К ним следует добавить не менее десяти тысяч гражданских лиц, искавших вместе со своим добром защиты в крепости. В разгар штурма на эти пятьдесят тысяч была брошена почти такая же армия, и эта масса народа, связанная единым узлом в смертельной схватке, вся в крови, в ярости, в пороховом дыму, металась на замкнутом пятачке.
   Бой шел с утра до полудня. Вся территория крепости была завалена трупами. Около тридцати тысяч павших, каждый третий был убит, а бой между тем все еще продолжался, и солдаты ступали в буквальном смысле по трупам, потому что иначе передвигаться было невозможно.
   Упорнейший бой шел возле подвалов с боеприпасами. Русские почти полностью ими овладели, но неожиданно один из подвалов взлетел на воздух, захоронив под своими обломками добрую половину взявших эти подвалы солдат.
   Ободренные таким поворотом дела, турки пошли в контрнаступление, и склады стали попеременно переходить из рук в руки. А между тем их нужно было удержать любой ценой, без этого и думать нечего было о победе.
   Разгоряченный зрелищем всеобщего сражения, Суворов, подобрав ружье с примкнутым штыком у умирающего солдатика, сам кинулся в бой.
   Когда склады были окончательно отбиты и Суворов уже подумывал отправить курьера с донесением об одержанной победе, вдруг ему с чего-то почудилось, что во время боя среди трупов на какую-то долю секунды он заметил удивительно знакомое, красивое, успевшее стать родным юношеское лицо. Ему почему-то понадобилось тут же вспомнить и отыскать, непременно отыскать его. Да вот же он! На гигантской насыпи свежей глины, перевороченной взрывом, угасало мертвенно-бледное лицо Барятинского.
   - Лекаря!
   - Не надо, ваше сиятельство, - тихо прошептали посеревшие губы юноши. Я ведь уже на том свете, но бог сподобил меня увидеть, как следует сражаться в штыки... Благодарю вас... - Улыбнувшись, добавил: - Погубил-таки начальник хора...
   Юный Барятинский закрыл глаза и умолк. Такое было впечатление, что там, в этой груде свежей глины, туловища вовсе не было - просто голова лежала на насыпи и каким-то чудом, собравшись с силами, произнесла последние слова, без которых живые не могут покинуть мир живых...
   "Господи, - подумал Суворов, - что за жуткая судьба командовать людьми в час их кончины..."
   Крепость была уже взята, только одна двухэтажная казарма все еще отстреливалась, не сдавалась. Около двадцати пашей вместе с отрядом отборных янычар продержались до самого вечера, но русским удалось поджечь крышу, и вот они выходят, подняв руки. Ожесточение было столь велико, что солдаты кидались на них, едва те успевали появляться в дверях.
   - Не трогать! - сказал Суворов. - Мы солдаты, а не разбойники! Мы воюем, а не убиваем.
   Их было около четырехсот, пленных, весь командный состав, штаб Измаильской крепости, и среди них сераскир Айдозла, только накануне отвергнувший предложение Суворова о сдаче. Их нужно было немедленно переправить в Яссы. За их головы можно было купить любой мир, причем немедленно, но вдруг молодой казак завопил: "Коли нехристей!"
   Их перебили до единого на глазах у потрясенного Суворова.
   - Это нужно было предвидеть, - сказал печально Александр Васильевич. Бывают состояния, при которых воин выходит из повиновения, и это тяжелое зрелище...
   Всю ночь, а потом еще один день и одну ночь очищали крепость от трупов. Турок сбрасывали прямо в Дунай, своих хоронили в братских могилах. После чего Суворов, бесконечно грустный, усталый, пошел пешком в городок, стоявший при крепости. По дороге ему попалась на глаза церквушка, наполовину снесенная прямым попаданием снаряда, так что один только алтарь выглядывал из руин. Пробравшись сквозь развалины, став на колени перед чудом уцелевшим алтариком, Суворов молился, клал поклоны, а Измаил тем временем дымился, гудел и ликовал.
   В крепости вдруг обнаружили пашские конюшни, К моменту штурма в Измаильской крепости было около шестидесяти пашей, а главный атрибут пашского могущества - великолепный конь с золоченой сбруей. Всеобщее восхищение вызвал белоснежный скакун, принадлежавший самому сераскиру Айдозле. Бело-дымчатый красавец прямо завораживал. Длинное изящное тело, казалось, было создано больше для полета, чем для бега, а тонкие высокие ноги несли его легко, почти но касаясь земли.
   Поначалу подвыпившие солдаты, чувствуя за собой некоторую вину, решили подарить жеребца Суворову, Они нашли своего командира там же, в полуразрушенной церквушке. Прервав ненадолго молитву, он поднялся, выслушал солдат, поблагодарил, но от подарка отказался, заявив, что на своей донской кобылке приехал в на ней же, даст бог, вернется.
   Посоветовавшись, солдаты решили бросить жребий. Красавец конь достался рекрутику Полоцкого полка, впервые участвовавшему в деле, и тот юнец, окосев от привалившего счастья, тут же выменял лошадь на два ведра какого-то горячего пойла и тут же принялся угощать своих дружков с тем, однако, непременным условием, чтобы пить из ведра, раз, как говорится, жеребец угощает...
   Потемкин пребывал в благостном ожидании получения рапорта о взятии Измаила. Было решено отпраздновать эту победу как никакую другую. Известно было, что поздно ночью Суворов прибыл в Яссы, и к утру следующею дня дворец Маврокордата готовился к встрече с легендарным героем. К сожалению, никто толком не знал, у кого Суворов остановился. Шел снежок, время было уже позднее, а его все не было.
   Наконец около полудня из глухого переулка показалась длинная молдавская телега - каруца. Она так безбожно скрипела и грохотала по замерзшей, запорошенной снегом грязи, что половина города повысыпала на улицу. На передке старик молдаванин, управлявший своими клячами, почему-то норовил как можно ближе подъехать к дворцу Маврокордата. Каково было изумленно гостей светлейшего князя, когда из глубины этой самой каруцы показался сидевший на кучке полуобглоданных стеблей кукурузы герой Измаила.
   Изумленный князь вышел ему навстречу. Выбравшись не без труда из этой допотопной телеги, Суворов подошел к фельдмаршалу и отрапортовал усталым и грустным голосом:
   - Ваша светлость, Измаил взят.
   Разведя свои огромные ручищи, Потемкин загрохотал:
   - Друг мой сердечный, иди, я тебя расцелую...
   Суворов стоял не двигаясь, и тогда светлейший сам сделал несколько шагов навстречу.
   - Скажи, чем мне тебя наградить?
   Получалось как-то так, что, отдав за Измаил несколько тысяч лучших своих воинов, Суворов теперь явился за наградой.
   - А наградить меня вы никак не можете, - заартачился он вдруг.
   - То есть почему не могу?
   - Потому что взятие Измаила есть дело невозможное.
   - Положим, так, но ты же свершил это невозможное дело! Почему же мне тебя в таком случае не наградить?
   - Потому что за свершение дел невозможных наградить может один только бог.
   Эта реплика стоила Суворову фельдмаршальского жезла, который он должен был получить за взятие Измаила и которого он, конечно же, не получил. Что поделаешь! Свобода человеческого духа иной раз запрашивает за вмиг рожденное хлесткое слово совершенно немыслимую цену, и тому, кто этой свободой дорожит, приходится платить.
   К новому году глухо звякнула черпалка, задев дно бочки, и сникла Околина. А какое было славное винцо, какие были славные деньки... Увы. Впереди маячила долгая, голодная, холодная зима, и как дожить до теплого лета - уму непостижимо. Во дни этих тяжких раздумий неожиданно хорошая весть взбудоражила деревню. В доме старика Пасере затевалась свадьба, а уж какое у него вино и сколько там того вина еще оставалось, это знали решительно все.
   Правда, слухи об этой свадьбе были неустойчивые и метались как пламя свечи на ветру. Это нервировало Околину. Докопавшись до сути дела, Околина, к своему изумлению, узнала, что жениться надумал сам старик. Невесту ему отыскали сыновья. Получив от старика наказ без монашки не возвращаться, они решили не гнать коней до Измаила. Пошастав по лесам, понахватав что где плохо лежало, они где-то под Бельцами подобрали какую-то глупую толстушку и прискакали с ней домой.
   По правде говоря, она была ничем не хуже той монашки. Тоже в теле, голосистая, покладистая, но водилась за ней одна странность. В минуты близости она спрашивала с придыханием: "А потом ты женишься на мне? Поклянись, гад, что женишься потом..." Сыновья старика Пасере, жившие с ней попеременно, посмеивались и не скупились на обещания, но однажды, когда их не было дома, старик тоже решил попытать счастья. Его, разумеется, в критическую минуту тоже спросили - женится ли он после или нет. Старик сказал - женюсь и по возвращении сыновей заявил, что он всегда был хозяином своего слова и верным ему останется и на этот раз.
   Сыновья потешались над ним. Они высмеивали отца перед всей деревней, но старик твердо стоял на своем. Околине до смерти хотелось побаловать себя стаканчиком хорошего вина, и Околина неожиданно приняла сторону старика. А если это любовь, а если это судьба, а если они в самом деле не могут друг без друга?!