Друцэ Ион. Белая церковь

   В конце концов назначили свадьбу.
   И надо же - был прелестный зимний день, и свадьба выдалась на славу. Играли лучшие музыканты, каких только можно было в ту пору сыскать. Околина, забив до отказа двор старика Пасере, пила отличнейшее вино и, не выпуская кружек из рук, пускалась в пляс. Это как-то не понравилось жениху. То есть то, что село, едва дождавшись веселых мелодий, чуть что пускалось в пляс, было очень даже неплохо. Хуже было то, что кружек не выпускали из рук. При таком стечении народа и при такой охоте к веселью можно было за одну ночь опустошить подвалы, а старику, как бы он ни был привязан к молодой невесте, не хотелось остаться до весны с пустыми бочками.
   Ему везло, ему всю жизнь везло, этому старику Пасере, и удача не отвернулась от него и на этот раз. Вдруг в какой-то миг пресеклось дыхание у трубачей, и замер кувшин над недолитой кружкой, повисла в воздухе нога, которой танцор собирался припечатать землю так, чтобы это было навеки. Свадьба стихла, люди, стояли, разинув рты и боясь, как бы эти тишину не вспугнуть, музыканты спрашивали друг у друга - что случилось?
   А тем временем по переулку вдоль чахлого плетня величественно плыла пара армейских волов. За ними, покачиваясь на ухабах, со скрипом плыла груженная всяким добром огромная фура. Следом за первой фурой показалась еще одна пара волов. Те волокли фуру еще побольше и тоже груженную всяким добром, а на самой ее верху полулежала уставшая от своих ратных трудов, укутанная в дорогие меха голосистая монашка. Замыкал это шествие сам Тайка. Ехал он верхом на бело-дымчатом жеребце такой удивительно сказочной масти, что замерла Околина...
   Надо отдать должное жениху - несмотря на свои преклонные годы, он первым сообразил, что к чему. "Только его цуйка может спасти мои подвалы от полного опустошения", - сказал он себе и, отложив старые счеты и обиды, схватив кувшин и глиняную кружку, вышел и стал посреди дороги так, что его можно было раздавить, но объехать было невозможно.
   - Глубокоуважаемый, высокочтимый, защитник наш и покровитель...
   Первая пара волов - ну волы, чего с них возьмешь - поперла прямо на него, и действительно, не успей он вовремя прижаться к плетню, было бы худо. Вторая пара волов выказала к жениху точно такое же пренебрежение. Но что ему эти глупые волы, когда следом за ними не едет, а плывет тот главный гость, родич и, несомненно, основатель...
   - Глубокоуважаемый, высокочтимый, отец родной и кормилец...
   Тайка величественно проехал мимо этого цветистого обращения, не видя ни жениха, ни его протянутой кружки. Сосуны несчастные. Погода им показалась ужасной, до Измаила им показалось далеко. Теперь вот будут всю зиму гнуть спины и лебезить. Он настолько презирал старика и его сыновей, что предпочитал вовсе их не замечать. Собственно, по причине такого презрения он и гостей не заметил и ехал себе своим путем, понятия не имея о том, что где-то там, в селе, справляют свадьбу.
   Волы медленно ступают по мерзлой земле, фуры поскрипывают следом за ними. Утомленная монашка полулежит в дорогих мехах, отчего она кажется этаким странным заморским зверем, высматривающим добычу. Сам Тайка, замыкая это шествие, дремлет, углубленный в себя, и в мыслях медленно распутывает то, что его мясистый нос успел за эту поездку разнюхать.
   Жених не отставал. С непокрытой головой, с кувшином и кружкой в руках он так и семенил рядом с белым жеребцом. Сыновья как будто вышли уговорить старика отказаться от такого унижения, но не догнали, и получалось, что и они идут следом за женихом приглашать знатного гостя. За сыновьями шла невеста, за невестой - гулявший на свадьбе народ, так что вмиг крунтуловский двор опустел, и все село выстроилось в гигантскую процессию. Впереди две фуры на воловьей тяге, за ними Тайка на красивом жеребце, а там жених, а там невеста, а там румяные, веселые в ожидании новых приключений свадебные гости...
   "Господи, - простонала тихо про себя Екатерина, - что же я одна у тебя такая несчастливая..."
   Она пришла в тот день с малышами счищать снег с церковных развалин. Ей все почему-то казалось, что развалины - это все-таки храм, и грешно оставлять его неубранным, заваленным снегом. Работалось им тяжело - ни лопат, ни варежек. Намерзшись за день, уже собирались домой, когда вдруг увидели выплывавшую из переулка странную процессию. Поначалу ей показалось, что весь этот разгоряченный вином народ - сытые, счастливые, облагодетельствованные богом люда, и только ее почему-то всевышний держал в горечи и нищете...
   "Господи, - взвыла она, - где же твоя хваленая справедливость?!"
   Вдруг, поравнявшись с полуразваленной церквушкой, шествие остановилось. Белый жеребец, послушный поводку, всхрапнул и встал как вкопанный. Оказавшись в центре внимания, Екатерина механически нащупала под подбородком узел платка. Неистовая в работе, она всегда увлекалась, и этот треклятый платок все время сползал набок. По этой причине Околина и прозвище ей придумала, обидное такое прозвище, и кто знает, как бы ее жизнь сложилась, если бы не это дурацкое прозвище...
   - Что же ты, Катинка, на свадьбу не пошла?
   По законам какой-то древней, таинственной общины Тайка все еще признавал в ней человека, равного себе.
   - Надо же кому-то вызволить храм из-под снега, - ответила Екатерина сухо, все еще помня ту отраву, которой он ее поил.
   - Да на кой ляд разгребать с него снег?
   - Мы народ крещеный и не можем оставаться без святой обители.
   - Да кто тебе сказал, что не можем? Вот нету больше у нас в селе святой обители, и что же? Усох Днестр? Накатила чума? Отвернулась от нас удача? Да нет же! Наоборот! Вон уродили виноградники. Люди ожили, повеселели, свадьбу справляют. Я вот после долгих трудов возвращаюсь домой, и тоже не с пустыми руками...
   - Думаете, - сказала Екатерина, тяжело дыша и сама удивляясь той твердости, которая вдруг овладела ею. - Думаете, стоял бы тут храм, посмели бы вы возвращаться по этой дороге со всем своим добром?
   - Почему бы не посмел?
   - Бога бы побоялись.
   - Почему я должен его бояться?
   - Потому что бог, хоть и не копается в чужом достатке, всегда отличает то, что добыто трудом, от того, что подкинуто лукавым.
   Тайка умолк. Это было его больным местом. Пуще всего он боялся, что начнут копаться - откуда, что да как. Бог - да, это сила, которая вмиг может заставить выпустить все из рук. И может, никакое не родство, а самый обыкновенный страх заставлял его при встрече с этой глубоко верующей женщиной останавливаться и вступать с ней в разговор. Что-то было в ней такое, чего в нем при всем его богатстве не было; что-то она такое знала, чего он при всем старании уразуметь не мог. Мясистый нос ему подсказывал, что эта женщина в конце концов может оказаться тем самым единственным и главным основателем...
   - Да что ты дуру эту слушаешь! - завопил жених, став между Тайкой и Екатериной, как бы загораживая собой одну из спорящих сторон. - Что ты связываешься с ней! Нашел кого слушать! Сотни лет стояла тут церквушка, и ничего с ней такого не происходило, но взялось за ней присматривать это пугало огородное, и за какие-нибудь пять-шесть лет храма как не бывало...
   Из всех его слов Екатерина услышала только обидное до слез прозвище свое - пугало огородное. Выпустив лопату, она обеими руками схватилась за платок - неужели он, поганец, опять съехал набок? Это ее движение развеселило Околину - ржали гости, ржал жених, смеялась невеста, в конце концов и сам Тайка, сидя на прекрасной лошади, улыбнулся.
   Искра благородного негодования всколыхнула маленького Ницэ, и, подобрав с земли камушек, он крошечными шажками пошел на обидчиков своей матери.
   - Нет, вы посмотрите на эту сосульку! - ржала деревня. - Вы на него посмотрите!
   Мальчик остановился на полпути, растерянно посмотрел на хохотавшую толпу, перевел взгляд на белое лицо матери и заплакал. Екатерина взяла его на руки.
   - Не нужно, сынок. Мы не из тех, кто поднимает камень. Бог отомстит за нас.
   "Да она еще и грозится!!!"
   И тут Тайка наконец заметил торчавшего у стремени с кувшином и кружкой престарелого жениха.
   - Глубокоуважаемый, высокочтимый основатель наш и защитник...
   - Да разве таким пойлом приглашают?
   - Угостите другим. Вовек признательны будем.
   - И угощу.
   - Меня или всю мою свадьбу?
   - И тебя, и твою свадьбу. Слава богу, есть откуда.
   Волы передней фуры, услышав решимость в голосе хозяина, двинулись в путь. За ними последовала вторая фура, следом Тайка на лошади, и вот длинная вереница свадебных гостей пошла вниз по Днестру, по направлению к глиняной крепости...
   Осмеянная и оплеванная односельчанами Екатерина, собрав свою ребятню, тихо спустилась по заледенелой тропке к одиноко стоящему домику. Ее вдруг охватила какая-то странная дрожь. Войдя в дом, она залезла на печь, забралась под старое, драное одеяло, которым по ночам укрывалась вся семья, но ее все трясло.
   Перепуганная ребятня разревелась. Старшая дочка кое-как их утихомирила, затопила печку, сварила мамалыжку, накормила всех, даже Ружке, возившейся в сенях, достались кое-какие крохи. Екатерина есть отказалась, не отвечала на вопросы и по-прежнему молчала, трясясь под лоскутным одеялом. Намерзшиеся за день дети залезли к ней на печь, забились под одеяло, согреваясь друг от друга и засыпая друг возле дружки.
   Наступила долгая зимняя ночь. Где-то вдали слышны пьяные песни возвращающихся со свадьбы гостей. В сенцах на соломенной подстилке рычит сквозь сон Ружка. За окошком веет ветер, кидая снежной крупой в окошко, но к полуночи все утихло. Замерли днестровские долины - ни ветра, ни метели. Одна нескончаемая серебристо-белая пустыня, и казалось, что минуют тысячелетия, прежде чем сойдут эти снега и задышит земля под ними.
   Из-за косогора показалась луна. Она не то что взошла - она взлетела как-то вдруг, вся разом, и, откопав в днестровской долине маленький, затерянный в сугробах домик, нашла окошко, и вот золотистый луч, нащупав в темноте припечку, медленно потянулся к уснувшему в горе и страдании семейству.
   - Мам, ты спишь? - вдруг донеслось из-под одеяла.
   - Нет. А что?
   - Мне страшно.
   - Иди ко мне.
   Сонный Ницэ, переползая через спящих братьев и сестер, добрался наконец до Екатерины, свернулся калачиком у самой ее груди. Она обняла его, согревая своим телом, и только тогда из глаз брызнули обильные, освобождающие душу слезы.
   - Не плачь, - говорил Ницэ. - Погоди, я подрасту, стану сильным, я за тебя им отплачу.
   Мягкий, задумчивый свет луны, ползая по припечке, неожиданно вздрогнул, точно обжегся, точно хотел воскликнуть - как! Пролететь сто пятьдесят миллионов километров, пронзить такую бездну пространства, и все это лишь для того, чтобы в конце концов уткнуться в это драное одеяло?
   Собственно, а почему бы и нет? Если луна несет в себе очарование богом созданного мира, если эта маленькая семья, окаменевшая в своем горе, есть тоже дело божьих рук, то когда же этим вечным началам соединиться, как не этой ночью, на берегу этой реки, под этой старой кровлей?!
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   Лавры победителя
   Я люблю доставлять удовольствие своим
   друзьям.
   Екатерина II
   Если царствовать, значит знать
   слабости души человеческой и ею
   пользоваться, то в сем отношении
   Екатерина заслуживает удивление
   потомства.
   Пушкин
   Измаил потряс до оснований клонившуюся к закату Оттоманскую империю. Отпраздновав взятие этой крепости, изнуренная, обескровленная Россия жила ожиданием предстоящего мира. Тем более что на этот раз турки сами предложили возобновить переговоры. Велись они в Галацах, маленьком Придунайском городке, причем турецкая сторона проявляла такую сговорчивость и уступчивость, что северная столица ожидала хорошие вести буквально со дня на день.
   Мир нужен был до зарезу. Миф о процветающей империи можно было еще поддерживать летом, частично весной, иногда осенью, а зима предпочитала называть вещи своими именами. Бедность смотрелась бедностью, убогость убогостью, тоска тоскою, а уж зима в том году выдалась на редкость суровая. Сразу после крещения накатили сильнейшие морозы, а если они ослабевали чуть-чуть, то не иначе как для того, чтобы открыть путь метелям и заносам. Переживших морозы и метели добивала дороговизна. Офицеры писали из Ясс, что за одну курицу приходится платить четыре пиастра, что составляло полтину золотом. Две курицы на рубль - это было неслыханно, при том что за полгода до этого за два рубля можно было целого быка купить.
   В России после двух лет засухи начался голод, особенно сильно страдали от недорода Поволжье и северные губернии. Мир нужен был немедленно, а мира все не было, и лучшие умы России гадали - отчего все эти наши громкие победы уходят как вода в песок? В чем тут тайна? В чем загвоздка?
   По занесенным снегом пустырям, по великому зимнему бездорожью, в мороз, в пургу, днем и ночью скакали срочные курьеры из Петербурга в молдавскую столицу. Письма, писанные рукой самой государыни, запросы Военной коллегии, рескрипты Коллегии по иностранным делам, меморандумы Сената и святого Синода, частные послания от друзей, от противников, от иностранных послов все это ложилось, что ни день, беспорядочной горкой на стол главнокомандующему, но Григорий Александрович к ним не прикасался. Он снова пребывал в глубокой хандре и в ответ на поступление очередной партии корреспонденции кричал со своего кожаного дивана:
   - Мира не будет, пока турки не примут все мои условия!!!
   А четких условий не было - они все еще находились в состоянии выработки. И тут наконец в России поняли, что дело вовсе не в жесткой позиции турок. Просто светлейшему по каким-то своим резонам до поры до времени не хочется заключать мира. А что такого? Не хочет человек, и все. У него был на руках главный козырь - стотысячная армия, и тут уже, как говорится, надо считаться с реальностью.
   Фельдмаршал проводил целые дни, запершись в своем кабинете, и убивал время, выкладывая из драгоценных камней карту созданного его руками Новороссийского края. Вот серыми печальными опалами обозначаем гигантскую пустошь от Днепра до Приазовья, от Полтавы до самого Черного моря. По этим одичалым, заросшим ковылем да полынью степям пробиваются обозначенные красными рубинами дороги. Днем и ночью по пыльным огненным шляхам тянутся обозы с бедными пожитками поселенцев. Идут темпераментные сербы и хмурые венгры, шумные казаки и печальные валахи, строптивые католики и неистовые раскольники - да, черт возьми, и раскольники идут, ибо не кто иной, как он же и выпросил у государыни позволения заселить эти южные края староверами, ибо хоть и внесли они смуту в пашу веру, но умеют, как никто другой, пускать корни и обживать новые земли.
   Спокойные лазуриты обозначают береговую линию Черного моря, уникальнейшая бирюза, зависть коллекционеров Европы, обозначает Крым, и это не только полуостров, нет, это венец Российской державы, опущенный в воды Черного моря красоты и сохранения своего ради. А новым трудам конца-краю не видать. Потоки грузов текут по рекам с севера на юг. Крупные изумруды обозначают закладку новых городов - Херсон, Екатеринославль, Николаев.
   Пашутся земли, пекутся хлеба, строятся храмы, люди женятся, заводят детей, и вот уже идут колонны остриженных наголо рекрутов, потому что жизнь - это сила, а сила - это войско. Гранатная россыпь обозначает пятнадцать полков, обученных для державы этим краем, стотысячная конница готова к защите новых завоеваний. Когда он принял от государыни наместничество над этим краем, оно насчитывало менее миллиона душ. Теперь население возросло в десять раз, эта новая Россия способна была сама себя кормить, обувать, одевать, и каждый год нескончаемые обозы со всяким добром, огромные баржи с хлебом шли вверх, в северную часть державы.
   Успехи были столь оглушительны, что летом 1787 года, перед самой войной, императрица в сопровождении послов Англии, Франции и Австрии пожелала познакомиться с этим вновь приобретенным краем. Потемкин был вдохновителем этой поездки, и откуда ему было знать, что капризной истории угодно будет из всех его радений увековечить один анекдот о якобы показанных государыне несуществующих деревнях.
   Но вот и добрались до главного, ибо в любом деле главного не миновать.
   Светлейший замер. В руках медленно туманится от теплоты пальцев Фортуна - алмаз, которому, по сути, не было цены. При ее появлении вмиг поблекла вся эта россыпь на атласной подушке. Фортуне надлежало обозначать столицу этого края, может быть, столицу новой державы, и вот она мечется по всему югу, по Балканам, по Кавказу, но столицы рождаются не так-то просто. Запотевшую Фортуну князь опускает в воды Черного моря до поры до времени, пока не будет найдено место для столицы. Но богиня человеческих судеб не терпит неопределенности, не терпит отлагательства!.. Догорают, гаснут драгоценные камни на черной атласной подушке, и от всех его трудов, от всех его замыслов остается разве что пригоршня разноцветных стекляшек, разбросанных по черному бархату.
   - Что за дьявол! - возмущается князь. - Неужто не судьба?! Неужто кому-то другому суждено жениться на невесте, которую я холил, ласкал и лелеял вот уже столько лет!
   Перемешав заново камни, стряхнув пыль с черного бархата, князь принимается заново застраивать юг, с каждой минутой отдаваясь власти былого. Вот она ночь, великая ночь июньского переворота, и он, молодой еще подпоручик, вместе с теми, кто возводит императрицу на престол. А вот и он поначалу покровитель, друг, потом, как водится, противник, Григорий Орлов. Никто не думал, что Потемкину удастся его свалить, но он его одолел и стал вторым человеком империи. В свое время ходил отличный анекдот по Петербургу, и он не был плодом досужего вымысла трактирных зубоскалов. Это случилось на самом деле. В дни своей бурной молодости, вытеснив из сердца и из постели государыни Орлова, Потемкин однажды явился во дворец. Поднимаясь по мраморным лестницам Зимнего на второй этаж, он встретил своего поверженного соперника, который как раз спускался со второго этажа. Сохраняя видимость дружеского расположения, Григорий Александрович первым поздоровался и спросил, что нового во дворце.
   - Что тут может быть нового! - ответил ему Орлов. - Ты вот поднимаешься, я вот спускаюсь - вот и все наши новости...
   Любишь кататься, люби и саночки возить - все это так, ну а что делать тому, кто просто не рожден, чтобы возить санки? Природа не наделила Потемкина этим в высшей степени христианским даром. Он скорее согласился бы погибнуть, чем спускаться со второго этажа, и всю свою жизнь строил с таким расчетом, чтобы никогда не изведать этого унизительного шествия. Его способности, его чрезвычайные заслуги позволили ему бесконечно долго оставаться рядом с государыней, в некотором роде супругом государыни. Появление молодого красавчика Зубова отодвигало его хоть и не намного, но все же вниз.
   Разумеется, государыня и теперь все еще горой стоит за него, но вся эта дружба немного стоит. Природа женщин имеет свои особенности. Бывают минуты, когда они примут все, сделают все, лишь бы им до конца хорошо было. У пустых натур это даже прелестно в своем роде, но Екатерина тверда и по-своему честна. Она привыкла быть хозяйкой своего слова, и это опасно, потому что любое ночное перешептывание грозит на следующий день обернуться новой государственной политикой. Ведь сказал же этот сопляк в присутствии всех его гостей - государственные дела, князь, принимают другой оборот... И сегодня, разумеется, им не столько нужен мир, сколько эта стотысячная армия нужна, чтобы показать, на что ротмистры способны. Конечно, стать генералом, не прослужив ротмистром, невозможно, но эти ротмистры, за ночь дорвавшиеся до генеральства, это же бич России!
   Екатерина прекрасно понимала тревоги светлейшего и, несомненно, догадывалась, почему так долго в Галаце не подписывается мир. На ее письмах, отправленных той зимой на юг, лежит печать осознанной вины, и она изо всех сил старается умиротворить князя, выдавая Зубовых за самых преданных его союзников. Господи, до чего же она в этой переписке не доходила! Сначала мельком, как бы между прочим похвалит своего Платошу, потом заставит его писать светлейшему, но по слогу видно, что письма эти писались под ее диктовку. А то ей еще взбредет в голову фантазия: на одной стороне листа пишет она, на другой - Платон.
   "Утоли печаль мою", - отвечает ей Потемкин с юга, и это библейское выражение звучало в его письмах как крик души. Ему хотелось как можно скорее привезти свою тоску в столицу в надежде, что государыня избавит от нее.
   Ясские послания ставили Екатерину в крайне затруднительное положение. Ее всю жизнь обвиняли в том, что она попустительствует Потемкину. Теперь, если он вернется посреди зимы, не заключив мира с турками, разразится скандал. Кроме того, нужно было подумать и о своем покое. Всем был известен крутой нрав Потемкина. При появлении одних его курьеров замирала жизнь при дворе и братья Зубовы мельчали, усыхали у нее на глазах, пока не становилось известным содержание потемкинских депеш.
   Собственно, умная Екатерина не запрещала Потемкину приехать в столицу, неоднократно повторяя, что приезд или неприезд фельдмаршала - это его дело. При этом, правда, государыня присовокупляла, что теперь, как она полагает, время работает на турок и вряд ли стоит оставлять блистательные победы нереализованными, дать туркам возможность собрать новое войско, вместо того чтобы форсировать столь необходимый России мир. Это были просто милые советы, не более того, но она прекрасно понимала их вес и потому была уверена, что Потемкин не осмелится ее ослушаться. За всю долгую жизнь у него одно было свято - государыня, которой он служил. Никогда он не сделал шага, слова не произнес, которые могли бы идти вразрез с ее волей.
   Увы, то, чего не случалось прежде, произошло теперь. Поздно ночью, когда она, доиграв партию в фараон, возвращалась в свои покои, один из ее тайных агентов, которых она держала повсюду, где у нее были особые интересы, донес через камердинера Захара Зотова, что поезд светлейшего князя покинул Яссы и мчится по направлению к Петербургу. В слабо освещенной проходной зале, где ей сообщили эту новость, Екатерина сначала вздрогнула, но потом нашла в себе силы собраться с духом и даже улыбнулась.
   - Что ж, - сказала она как можно любезнее, - я очень рада. Мы встретим светлейшего как истинного героя...
   Надо отдать ей должное - она любой проигрыш умела оборачивать в свою пользу. Создав особую команду, которая должна была следить за передвижением княжеского поезда, чтобы не упустить время его приближения к столице, она засучив рукава принялась за дело. У въезда в Петербург выросла как из-под земли гигантская арка, украшенная стихами в честь победителя, стихами, которые подобрала сама государыня. Рапорты, парады, фейерверки, колокольный перезвон - все это, несомненно, произведет должное впечатление на мнительного фельдмаршала.
   У Потемкина было несколько собственных дворцов в Петербурге, но он по обыкновению предпочел остановиться в покоях, сохраненных за ним пожизненно в Зимнем. О восточном крыле Зимнего - Эрмитаже, занятом Потемкиным и обставленном им с неслыханной роскошью, говаривали как о восьмом чуде света. Картины, скульптуры, редчайшие образцы мебели, ковры, вазы - все это вызывало у екатерининского двора черную зависть. Утверждали даже, что по ночам сюда хаживал Платон Зубов, чтобы повздыхать в окружении этого богатства.
   Почести и милости, которыми Петербург встретил фельдмаршала, превзошли все его ожидания. Ему было пожаловано звание генерал-фельдцейхмейстера, лично от императрицы был пожаловал фельдмаршальский мундир, украшенный по шитью алмазами и другими драгоценными камнями, общей стоимостью в двести тысяч рублей. Сверх того была вручена копия указа императрицы, в котором государыня поручала Сенату построить светлейшему за государственный счет дворец, будь то и столице или в другом месте, где он пожелает, и воздвигнуть перед тем дворцом монумент - памятник фельдмаршалу Потемкину.
   - Чего еще возиться с этими бумагами? - сказал Потемкин при вручении ему копии с указа. - Подарите мне, ваше величество, Таврический, да и дело с концом.
   Екатерина улыбнулась - он все еще оставался дьяволом, и как она его любила за то, что он был и оставался дьяволом!
   - Быть сему.
   В столице известие об этом подарке вызвало множество кривотолков. Дело в том, что государыня однажды уже дарила этот дворец князю по случаю присоединения им Крыма к России. Как-то, нуждаясь в деньгах при строительстве полотняных заводов, светлейший продал государыне этот дворец за полмиллиона, но расстаться с ним ему не хотелось, потому что очень уж место было красивое там, за Конногвардейскими казармами.
   Столица, никогда особенно не жаловавшая светлейшего князя, называвшая его за глаза князем Тьмы, на этот раз держалась дружелюбно. Экипаж светлейшего петербуржцы встречали приветствиями, и все ждали от князя решительных действий, ибо он один мог освободить их от деспотизма Зубовых. Конечно, у Екатерины всегда были фавориты, но эти Зубовы оказались настолько ничтожными и алчными, что все трепетали за свой завтрашний день.
   У Потемкина, старого придворного волка, не было никакого резона сразу же идти войной против Платона Зубова. Наоборот, тактика борьбы требовала хотя бы поначалу создать видимость взаимного предрасположения, но беда была в том, что князь его совершенно не выносил. Мало того, наперекор здравому смыслу он совершенно не скрывал своих чувств. Потемкина, например, бесило, что этот желторотый юнец успел усвоить замашки всесильного вельможи. Особенно скандальным этот Зубов бывал по утрам. По тогдашнему придворному этикету в приемные значительных особ часам к одиннадцати собирался цвет общества, чтобы поздравить с добрым утром и попытаться хоть чем-нибудь обратить на себя милостивое внимание.