Страница:
Все это было исполнено Александром до достижения им двадцати двух лет.
После того, как Кария была завоевана, не составлило труда привести к повиновению Ликию, Писидию и Памфилию. Несколько авангардных боев, несколько атак против плохо укрепленных стен внесли какое-то разнообразие в это триумфальное шествие. Уже не счесть было городов, которые ежедневно изъявляли покорность Александру или его военачальникам. Персидские правители бежали при его приближении, а то и спешили вступить с ним в переговоры; население выходило навстречу победителю, иногда – как это было в Фаселисе – для того, чтобы преподнести ему золотой венок.
И вот я вошел однажды вечером в Тельмесс, мой родной город, который я не видел почти тридцать лет. Во все времена Тельмесс был известен на Востоке своими прорицателями, которые считаются самыми искусными; дар пророчества передается здесь в некоторых семьях по наследству, и им обладают даже женщины и дети. На девушке из Тельмесса, принадлежавшей к пророческому роду, женился когда-то фригийский царь Гордий и от нее имел сына Мидаса. Члены моей семьи и друзья моей юности простерлись ниц предо мной и просили у меня прорицаний; городской совет решил воздвигнуть мне, как самому прославленному из детей Тельмесса, статую при входе в храм.
Наступила зима. Пройдя высокие плоскогорья, на которых мели снежные бури, вся армия собралась в центре Фрагии – Гордионе. После того, как войска весной покинули Пеллу, они прошли тринадцать тысяч стадиев.
На другой день по прибытии в Гордион Александр пришел на Акрополь, чтобы совершить жертвоприношения и увидеть Гордиеву колесницу, сохраняемую в храме Зевса. Ему было известно о пророчестве. Минуту он рассматривал узел, которым была завязана кора, и, увидев, что терпением с ним не справиться, вынул меч и разрубил узел одним ударом, отделив дышло от ярма. Затем он воскликнул «Поглядите, он развязан».
Следующей ночью разразилась ужасная гроза, молния освещала небо в течение двух часов; вскоре после этого Александр получил две важные новости: родосец Мемнон умер на Лесбосе, а Антипатр одержал крупную морскую победу над персидским флотом.
Александр послал Птолемея, Кена и Мелеагра за новобранцами, которых могли дать Македония и Эллада; когда весною они вернулись в Гордион, мы снялись с лагеря и продолжили завоевательный поход – сначала на восток через Анкиру, затем на юг через Каппадокию и высокие горы Тавра.
В ущелье, называемом Киликийскими Вратами, которое было известно уже Ксенофонту, войско очутилось перед узким проходом, где могли пройти шеренгой лишь четверо человек. Парменион, осторожный по своему обыкновению, считал, что лучше обогнуть гору. Александр оставил его с основными силами при входе в теснину, взял с собой горстку людей, прошел через ущелье глубокой ночью, рассеял персидские наблюдательные посты, которым достаточно было бы скатить несколько больших камней, чтобы раздавить его, и открыл путь своей армии. Находясь там, он узнал, что сатрап Тарса Арсан готовится сжечь свой город, прежде чем оставить его. Александру нужно было сделать остановку, чтобы дать отдых своим дойскам, а Тарс, основанный в древности Сарданапалом,.[5] был очень богатым городом; он устремился по склонам со своей конницей, чтобы предупредить пожар, и проскакал от зари до захода солнца четыреста стадиев, отделявших его от Тарса. Заслышав шум, поднятый всадниками, персы разбежались в беспорядке, не успев применить свои факелы. Воздух побережья показался душным тому, кто мчался галопом от самой вершины горы. Утомленный целым днем скачки, Александр остановился на берегу Кидна, сбросил одежду и искупался. Вода, стекавшая с гор, была холодна, как лед. Два дня спустя у Александра началась такая слиьная лихорадка, что все думали, что он умрет, и удрученное состояние духа распространилось по лагерю (31)
Я провел много времени у его изголовья. В окружении Александра было несколько врачей, которым была известна власть магических искусств, неотделимых от науки врачевания. А среди этих врачей больше всех он любил Филиппа из Акарнании, который помогал его приходу в мир, лечил его детские болезни, а теперь шел в обозе его армии. И вот Александр получает секретное послание Пармениона, который советует ему чрезвычайно остерегаться этого Филиппа и снадобий, которые тот предпишет, так как ходят слухи, что лекарь дал себя подкупить персидскими деньгами и участвует в заговоре. Александр держал это письмо рядом с собой, между своим списком Гомера и щитом Ахилла, когда Филипп из Акарнании принес приготовленное им собственноручно лекарство, от которого он обещал большую пользу. Александр протянул письмо Филиппу и одновременно взял чашу из его рук; и когда тот прочел послание, Александр поднес питье к губам и смотрел прямо в глаза врачу, пока пил. На другой день лихорадка спала и стало видно, что царь спасен. Тогда Филипп Акарнанянин был осыпан похвалами; хвалили также и меня за мое предсказание: я говорил, что, хотя лихорадка и прочитывается в светилах Александра, он не может умереть от нее в двадцать три года.
Тем не менее, выздоровление было долгим; оно растянулось на целое лето, проведенное нами в Тарсе. У воинов было время поразмышлять над надписью, высеченной на гробнице Сарданапала в Анхиалоне близ Тарса: «Сарданапал, сын Анакиндаракса, основал в один день Анхиалон и Тарс; прохожий, ешь, пей и люби; остальное – тщета».
Только ближе к концу сентября Александр снова двинулся в путь, совершая короткие переходы вдоль побережья. Он шел уже около недели, переправился через Пирам и достиг города Солы на границе с Финикией, когда прибыл гонец. Александр сказал ему слова, которые часто обращал к вестникам: «Храбрец мой, о каком чуде ты мне расскажешь? Может быть, вернулся к жизни Гомер?».
Вестник сообщил, что за ним шел прибывший с севера Дарий Кодоман с армией в сто шестьдесят тысяч человек.
Донесения лазутчиков рисовали грандиозную военную процессию, в которой участвовали все народы великого царства – армяне, мидийцы, халдеи, иранцы, кавказцы, скифы, бактрийцы, греческие наемники; она медленно продвигалась по пустыне и горам Ассирии, растянувшись на многие десятки стадиев. Порядок шествия был строг и ритуален. Впереди рабы несли серебряные жертвенники, в которых горел неугасимый огонь; затем шли маги с пением гимнов, сопровождаемые таким числом младших жрецов, каково число дней в году; далее катилась колесница Солнца, влекомая белыми конями, а за ней скакун баснословных размеров, которого называли конем Солнца. Возничие были одеты в белое и держали в руке золотые прутья. Вслед за ними являлись глазу десять боевых колесниц, выложенных золотом и серебром; затем конница двенадцати народов; далее десять тысяч воинов, именовавшихся «бессмертными», с золотыми цепями на шее и в хитонах из золотой парчи с рукавами, расшитыми драгоценными камнями; через тридцать шагов после них – дальние родственники царя числом пятнадцать тысяч; затем дорифоры, несущие царские одежды; и, наконец, на колеснице, украшенной статуями богов и золотыми орлами, сам Великий Царь на троне. На голове у него была голубая тиара, а вокруг нее – пурпурная с белым повязка; на пурпурную с серебряной полосой тунику был наброшен халат, усеянный каменьями, как небо звездами, на котором были вышиты два ястреба, прядающие с облаков; на золотом поясе царя висел кривой меч в ножнах из драгоценного камня. Рядом с царем шествовали двести его самых близких родичей, а десять тысяч копейщиков, составлявших его охрану, шли впереди тридцати тысяч пеших воинов. Сзади вели его личных коней, числом четыреста. Затем следовали колесницы матери Дария и его жены Статиры, конные прислужницы и малые дети в повозке; далее триста шестьдесят пять наложниц и у каждой экипаж, как у царицы. Триста верблюдов и шестьсот мулов везли военную казну под охраной стрелков из лука. Царевны, вельможи, гаремы высоких сановников, евнухи, армейская прислуга, бесчисленные служители и рабы замыкали шествие; их подталкивали сзади солдаты арьергарда, которым было поручено поторапливать отстающих и казнить беглецов.
Едва Александр успел выслушать описание армии своего врага, как прибыли другие гонцы, сообщившие ему, что арьергард, оставленный им у Исса, между горами и морем, перебит персами. Вновь возник спор между Александром и Парменионом. Старый полководец хотел спуститься дальше к югу, занять позиции на широкой равнине, освоиться с местностью и ждать битвы. «Ты таким образом в точности выполнишь замысел Дария! – воскликнул Александр. – Ведь тогда персы, воспользовавшись своим численным преимуществом, смогут накрыть нас, как сетью. Напротив, мы развернемся и обрушимся на Дария, пока его огромная армия, отягощенная женщинами и обозом, будет находиться в теснине».
Созвали войско, и Александр обратился к нему с речью; близость решительного боя вдохновляла его. Он говорил солдатам о том, что, невзирая на малочисленность, велико их превосходство над врагом: это превосходство закаленных воинов над азиатами, одетыми, как женщины; свободных людей над рабами; эллинов над варварами. Он сумел обратить похвальное слово к каждой фаланге, к каждому командиру; он хвалил Пармениона за его преданность и мудрость, Филоту за храбрость, проявленную при Гранике, Пердикку за то, что он первым вошел в Галикарнас; он принес благодарность Клиту, спасшему ему жизнь, когда ей угрожал Спиридат. Гефестион, Никанор, Кратер, Мелеагр, Неарх, Диад, Птолемей – все получили словесные лавры. Затем Александр распорядился, чтобы люди хорошо подкрепились и были наготове к исходу дня. Поднявшись к северу, он перешел ночью перевал там, где никто его не ждал, и на другой день оказался, как он того и хотел, лицом к армии Дария, в узкой долине Исса, между горами и морем.
После того, как Кария была завоевана, не составлило труда привести к повиновению Ликию, Писидию и Памфилию. Несколько авангардных боев, несколько атак против плохо укрепленных стен внесли какое-то разнообразие в это триумфальное шествие. Уже не счесть было городов, которые ежедневно изъявляли покорность Александру или его военачальникам. Персидские правители бежали при его приближении, а то и спешили вступить с ним в переговоры; население выходило навстречу победителю, иногда – как это было в Фаселисе – для того, чтобы преподнести ему золотой венок.
И вот я вошел однажды вечером в Тельмесс, мой родной город, который я не видел почти тридцать лет. Во все времена Тельмесс был известен на Востоке своими прорицателями, которые считаются самыми искусными; дар пророчества передается здесь в некоторых семьях по наследству, и им обладают даже женщины и дети. На девушке из Тельмесса, принадлежавшей к пророческому роду, женился когда-то фригийский царь Гордий и от нее имел сына Мидаса. Члены моей семьи и друзья моей юности простерлись ниц предо мной и просили у меня прорицаний; городской совет решил воздвигнуть мне, как самому прославленному из детей Тельмесса, статую при входе в храм.
Наступила зима. Пройдя высокие плоскогорья, на которых мели снежные бури, вся армия собралась в центре Фрагии – Гордионе. После того, как войска весной покинули Пеллу, они прошли тринадцать тысяч стадиев.
На другой день по прибытии в Гордион Александр пришел на Акрополь, чтобы совершить жертвоприношения и увидеть Гордиеву колесницу, сохраняемую в храме Зевса. Ему было известно о пророчестве. Минуту он рассматривал узел, которым была завязана кора, и, увидев, что терпением с ним не справиться, вынул меч и разрубил узел одним ударом, отделив дышло от ярма. Затем он воскликнул «Поглядите, он развязан».
Следующей ночью разразилась ужасная гроза, молния освещала небо в течение двух часов; вскоре после этого Александр получил две важные новости: родосец Мемнон умер на Лесбосе, а Антипатр одержал крупную морскую победу над персидским флотом.
Александр послал Птолемея, Кена и Мелеагра за новобранцами, которых могли дать Македония и Эллада; когда весною они вернулись в Гордион, мы снялись с лагеря и продолжили завоевательный поход – сначала на восток через Анкиру, затем на юг через Каппадокию и высокие горы Тавра.
В ущелье, называемом Киликийскими Вратами, которое было известно уже Ксенофонту, войско очутилось перед узким проходом, где могли пройти шеренгой лишь четверо человек. Парменион, осторожный по своему обыкновению, считал, что лучше обогнуть гору. Александр оставил его с основными силами при входе в теснину, взял с собой горстку людей, прошел через ущелье глубокой ночью, рассеял персидские наблюдательные посты, которым достаточно было бы скатить несколько больших камней, чтобы раздавить его, и открыл путь своей армии. Находясь там, он узнал, что сатрап Тарса Арсан готовится сжечь свой город, прежде чем оставить его. Александру нужно было сделать остановку, чтобы дать отдых своим дойскам, а Тарс, основанный в древности Сарданапалом,.[5] был очень богатым городом; он устремился по склонам со своей конницей, чтобы предупредить пожар, и проскакал от зари до захода солнца четыреста стадиев, отделявших его от Тарса. Заслышав шум, поднятый всадниками, персы разбежались в беспорядке, не успев применить свои факелы. Воздух побережья показался душным тому, кто мчался галопом от самой вершины горы. Утомленный целым днем скачки, Александр остановился на берегу Кидна, сбросил одежду и искупался. Вода, стекавшая с гор, была холодна, как лед. Два дня спустя у Александра началась такая слиьная лихорадка, что все думали, что он умрет, и удрученное состояние духа распространилось по лагерю (31)
Я провел много времени у его изголовья. В окружении Александра было несколько врачей, которым была известна власть магических искусств, неотделимых от науки врачевания. А среди этих врачей больше всех он любил Филиппа из Акарнании, который помогал его приходу в мир, лечил его детские болезни, а теперь шел в обозе его армии. И вот Александр получает секретное послание Пармениона, который советует ему чрезвычайно остерегаться этого Филиппа и снадобий, которые тот предпишет, так как ходят слухи, что лекарь дал себя подкупить персидскими деньгами и участвует в заговоре. Александр держал это письмо рядом с собой, между своим списком Гомера и щитом Ахилла, когда Филипп из Акарнании принес приготовленное им собственноручно лекарство, от которого он обещал большую пользу. Александр протянул письмо Филиппу и одновременно взял чашу из его рук; и когда тот прочел послание, Александр поднес питье к губам и смотрел прямо в глаза врачу, пока пил. На другой день лихорадка спала и стало видно, что царь спасен. Тогда Филипп Акарнанянин был осыпан похвалами; хвалили также и меня за мое предсказание: я говорил, что, хотя лихорадка и прочитывается в светилах Александра, он не может умереть от нее в двадцать три года.
Тем не менее, выздоровление было долгим; оно растянулось на целое лето, проведенное нами в Тарсе. У воинов было время поразмышлять над надписью, высеченной на гробнице Сарданапала в Анхиалоне близ Тарса: «Сарданапал, сын Анакиндаракса, основал в один день Анхиалон и Тарс; прохожий, ешь, пей и люби; остальное – тщета».
Только ближе к концу сентября Александр снова двинулся в путь, совершая короткие переходы вдоль побережья. Он шел уже около недели, переправился через Пирам и достиг города Солы на границе с Финикией, когда прибыл гонец. Александр сказал ему слова, которые часто обращал к вестникам: «Храбрец мой, о каком чуде ты мне расскажешь? Может быть, вернулся к жизни Гомер?».
Вестник сообщил, что за ним шел прибывший с севера Дарий Кодоман с армией в сто шестьдесят тысяч человек.
Донесения лазутчиков рисовали грандиозную военную процессию, в которой участвовали все народы великого царства – армяне, мидийцы, халдеи, иранцы, кавказцы, скифы, бактрийцы, греческие наемники; она медленно продвигалась по пустыне и горам Ассирии, растянувшись на многие десятки стадиев. Порядок шествия был строг и ритуален. Впереди рабы несли серебряные жертвенники, в которых горел неугасимый огонь; затем шли маги с пением гимнов, сопровождаемые таким числом младших жрецов, каково число дней в году; далее катилась колесница Солнца, влекомая белыми конями, а за ней скакун баснословных размеров, которого называли конем Солнца. Возничие были одеты в белое и держали в руке золотые прутья. Вслед за ними являлись глазу десять боевых колесниц, выложенных золотом и серебром; затем конница двенадцати народов; далее десять тысяч воинов, именовавшихся «бессмертными», с золотыми цепями на шее и в хитонах из золотой парчи с рукавами, расшитыми драгоценными камнями; через тридцать шагов после них – дальние родственники царя числом пятнадцать тысяч; затем дорифоры, несущие царские одежды; и, наконец, на колеснице, украшенной статуями богов и золотыми орлами, сам Великий Царь на троне. На голове у него была голубая тиара, а вокруг нее – пурпурная с белым повязка; на пурпурную с серебряной полосой тунику был наброшен халат, усеянный каменьями, как небо звездами, на котором были вышиты два ястреба, прядающие с облаков; на золотом поясе царя висел кривой меч в ножнах из драгоценного камня. Рядом с царем шествовали двести его самых близких родичей, а десять тысяч копейщиков, составлявших его охрану, шли впереди тридцати тысяч пеших воинов. Сзади вели его личных коней, числом четыреста. Затем следовали колесницы матери Дария и его жены Статиры, конные прислужницы и малые дети в повозке; далее триста шестьдесят пять наложниц и у каждой экипаж, как у царицы. Триста верблюдов и шестьсот мулов везли военную казну под охраной стрелков из лука. Царевны, вельможи, гаремы высоких сановников, евнухи, армейская прислуга, бесчисленные служители и рабы замыкали шествие; их подталкивали сзади солдаты арьергарда, которым было поручено поторапливать отстающих и казнить беглецов.
Едва Александр успел выслушать описание армии своего врага, как прибыли другие гонцы, сообщившие ему, что арьергард, оставленный им у Исса, между горами и морем, перебит персами. Вновь возник спор между Александром и Парменионом. Старый полководец хотел спуститься дальше к югу, занять позиции на широкой равнине, освоиться с местностью и ждать битвы. «Ты таким образом в точности выполнишь замысел Дария! – воскликнул Александр. – Ведь тогда персы, воспользовавшись своим численным преимуществом, смогут накрыть нас, как сетью. Напротив, мы развернемся и обрушимся на Дария, пока его огромная армия, отягощенная женщинами и обозом, будет находиться в теснине».
Созвали войско, и Александр обратился к нему с речью; близость решительного боя вдохновляла его. Он говорил солдатам о том, что, невзирая на малочисленность, велико их превосходство над врагом: это превосходство закаленных воинов над азиатами, одетыми, как женщины; свободных людей над рабами; эллинов над варварами. Он сумел обратить похвальное слово к каждой фаланге, к каждому командиру; он хвалил Пармениона за его преданность и мудрость, Филоту за храбрость, проявленную при Гранике, Пердикку за то, что он первым вошел в Галикарнас; он принес благодарность Клиту, спасшему ему жизнь, когда ей угрожал Спиридат. Гефестион, Никанор, Кратер, Мелеагр, Неарх, Диад, Птолемей – все получили словесные лавры. Затем Александр распорядился, чтобы люди хорошо подкрепились и были наготове к исходу дня. Поднявшись к северу, он перешел ночью перевал там, где никто его не ждал, и на другой день оказался, как он того и хотел, лицом к армии Дария, в узкой долине Исса, между горами и морем.
V. Имя царей
Вы, неверующие, вы, кто сомневается в магической силе букв и звуков, как вы думаете: почему среди царей, из поколения в поколение, повторяются одни и те же имена, точно так же, как передается по наследству престол? А почему вы сами даете вашим детям имена знаменитых людей или тех из ваших предков, чья память делает вам честь? Не потому ли, что уповаете на способность этих имен передавать благодетельные силы?
VI. Лагерь Дария
Александр пил из чаши, взятой среди другой добычи; ее стоимости хватило бы, чтобы купить дворец. Устроившись в шатре Дария, растянувшись на ложе Дария, он поглядывал временами на широкое кровавое пятно, проступившее через повязку, которую ему наложили на бедро, и, казалось, не понимал, откуда взялась эта рана.
И на этот раз, как при Гранике, но только в еще большей степени, бой прошел для него как бы в бреду. В нем обитали небесные силы, завоевание было его призванием, и потому в момент битвы он становился подобен пифии, когда та пророчествует, аэду, когда тот сочиняет свой трагический гимн, или Пифагору, склоненному над триадой чисел: душа покидала его, чтобы войти в сговор с тайными силами мира. А теперь, закончив на сегодня свою работу победителя, он слушал рассказ о битве, которую плохо помнил.
В полдень, когда македоняне спустились по горному склону, они оказались лицом к лицу с неприятелем, который ждал их, укрепившись за частоколами. Там, стоя на колеснице, далекий и все же узнаваемый, окруженный тысячами огней, которые солнце зажигало на драгоценных камнях его панциря, Дарий Кодоман возвышался над своей армией. Александр развернул свою тяжеловооруженную пехоту, построив ее в шестнадцать рядов, и послал фессалийскую конницу на левый фланг, вдоль побережья, которое приказал Пармениону удерживать во что бы то ни стало. Внезапно невероятный вопль из более чем ста тысяч глоток поднялся над тесниной, и эхо разнесло его по соседним долинам. Тридцать тысяч македонян ответили своим военным кличем. Обе армии хотели криком напутать друг друга. Дальше Александр ничего не помнил.
Возлежавший рядом с ним прекрасный Гефестион рассказывал: «Ты встал рядом с нами, гетайрами, на правом фланге; едва ты увидел Дария, как уже ты не мог сдержать нетерпения и ринулся в атаку, и песок полетел из-под копыт наших коней». – «Солнце стояло над нами, – сказал Александр, – и било персам в глаза». Гефестион продолжал: «Ты выглядел счастливым. Ты первым перешел через устье речки, которая отделяла нас от персов; ты заставил Буцефала перепрыгнуть через частокол; мы скакали рядом с тобой; ты кинулся в схватку. Ты разил направо и налево, всадники падали с коней; ни один не мог сопротивляться тебе; и мы, следуя за тобой, поспевали с трудом, так стремительно ты врезался в гущу врагов».
«Ты видел, Гефестион, – спросил Александр, – как огромен Дарий?».
Мы все видели того, кто назывался Царем Царей, гиганта с лицом цвета позеленевшей бронзы и длинной черной завитой бородой; он был неподвижен, как идол, среди статуй своей колесницы, среди гула битвы.
«Однако персы хорошо защищались, – продолжал Гефестион. – Чем больше мы убивали, тем больше людей вставало на место убитых. Они сменяли друг друга, защищая подступы к колеснице своего царя. А ты наносил удары безостановочно, как лесоруб в лесу, где деревья вырастают снова после каждого взмаха топором. От твоей руки пали несколько персидских царевичей и среди них сатрап Египта. Как они не убили тебя самого? Должно быть, ты и впрямь из породы богов». – «Я хотел убить Дария, – сказал Александр. – Почему он ускользнул от меня?»
Это было его единственное отчетливое воспоминание о битве; оно стерло все остальные; он все время возвращался мыслью к нему.
Перед ним снова и снова вставало это странное видение, наполовину человек, наполовину статуя, в шлеме, имеющем форму тиары. На мгновение их взгляды скрестились. В длинных черных глазах врага Александр прочел какую-то величественную грусть; никакой жестокости не было в этом взгляде, а было чувство, которое Александр не мог понять; он выражал что-то похожее на усталость. Сверкавший камнями гигант в тиаре притягивал его, как магнит. Конечно, он хотел его убить, но сначала он хотел, чтобы Дарий открыл ему, пусть хоть взглядом, отчего это выражение безысходности и отчего он не разделяет Александровой неистовой страсти сражения. Ему казалось, что в неподвижности царя персов была какая-то тайна.
«Мы испугались за твою жизнь, – говорил Гефестион, – когда персидский солдат ранил тебя в бедро; твоя кровь пролилась, а ты продолжал разить врагов, словно ничего не чувствуя. Ты неуязвим, как Ахилл!»
Александр улибнулся, потому что ему нравилось, когда его сравнивали с героями, и приятно было обонять фимиам лести.
Это верно, он не почувствовал, что ранен; он продолжал биться в железном лесу. Он был уже совсем близко от огромной колесницы и запряженные в нее кони уже вставали на дыбы, когда вдруг Дарий исчез. Колесница была пуста. Хотя ничто с начала боя не предвещало подобного хода событий, царь персов вскочил на одну из лошадей, которых конюхи держали наготове, и словно растворился в бушующих волнах своего войска. Он исчез так внезапно, что можно было усомниться, действительно ли он находился только что на колеснице. Какие знамения, возвещенные его магами, какое пророчество или непросредственное тайное знание толкнуло на это решение Великого Царя, прославленного своей силой, самого храброго воина своей державы, о котором даже его глаза говорили, что он не боится смерти?
Смятение, наступившее тотчас же среди персов, помогло ему скрыться. Со всех сторон слышались крики: «Царь бежал, царь бежал!». Парменион, которому угрожала перед этим серьезная опасность, увидел, как вражеская пехота внезапно дрогнула, а затем отступила в беспорядке. Александр понял, что выиграл битву, когда заметил, что его армия преследует огромное обезумевшее Стадо людей. Персы бежали с воплями, бросая на поле боя оружие и поклажу; «бессмертные» и родственники царя смешались в одну кучу с пешими солдатами, конюхами и рабами.
Пока не настала ночь, Александр пытался нагнать Дария; он искал его в горах, где вход в каждое ущелье был завален трупами. Нельзя было понять, какой дорогой бежал Великий Царь. И Александр вернулся в лагерь Дария, где развертывались страшные картины.
Если хочешь, чтобы собаки хорошо охотились, нужно кинуть им внутренности дичи; примерно так же обстоит дело с солдатами. Но насилия и ужасы, увиденные в тот вечер, затмили худшие воспоминания любого вояки.
Хотя часть знатнейших семейств с основной поклажей и казной была оставлена Дарием в Дамаске, все же большое количество сановников, наложниц, служанок, евнухов и слуг последовало за армией до лагеря в Иссе. Все они находились теперь в руках победителей. Грубые македоняне, горцы Иллирии, Фессалии и Фракии, ахейцы и даже афиняне набросились на эту живую добычу, которую они вытаскивали из повозок и шатров. В наступавшей темноте были слышны вопли метавшихся женщин, с которых уже были содраны одежды и драгоценности и которые тщетно пытались убежать от солдат; на каждую из них наваливался десяток панцирей; их насиловали прямо на трупах, в еще свежей крови; те, кто не успел завладеть женщиной, отыгрывался на юных слугах или младших жрецах, а не то, заменяя любовь убийством, перерезал горло раненым, пленникам, детям.
Армия пощадила только шатры Великого Царя, его матери, жены и дочерей, которые принадлежали Александру по закону войны. Поражало различие между лагерем, предоставленным ярости победителей, и просторным сооружением из драгоценной ткани, куда вошел Александр и где все оставалось так, как было утром, когда Дарий вышел отсюда, чтобы подняться на свою колесницу. Персидские слуги зажгли факелы на подставках; они простерлись ниц, касаясь лбом ковра, перед новым господином, которого им посылала переменчивая военная судьба; и Александр, в обществе своих приближенных, съел ужин, приготовленный для Дария.
В то время как все продолжали обсуждать битву, а Парменион делал распоряжения на завтра, Александр рассматривал окружавшие его великолепные ковры, инкрустированную мебель, золотую посуду, на которой ему подали еду, баснословну роскошь самых мелких предметов обихода. Перед боем он уверял своих солдат, что персов будет легко победить, потому что они отягчены своими богатствами; теперь же он находился среди сокровищ своего бежавшего врага и был невольно ослеплен и даже подавлен ими. «Вот что значит быть царем, – сказал он задумчиво. – Я бы хотел, чтобы Аттал воскрес сегодня вечером и увидел меня здесь». Среди персидского блеска и великолепия он вспоминал человека, который когда-то, на второй свадьбе Филиппа, назвал его незаконнорожденным.
Его вывели из задумчивости крики, раздававшиеся из соседнего шатра матери Дария. Он послал армейского командира узнать, что случилось. Кричали царицы Персии и их прислужницы. Одна из женщин увидела, как везли разрушенную колесницу Дария, а также оружие и пурпурную мантию Великого Царя: он бросил их в бегстве, а теперь их принесли Александру. Они думали, что Дарий убит и оплакивали его кончину.
Александр, который провел целый день в резне и знал, что в эту минуту предсмертный хрип раненых наполняет равнину, был взволнован этим горем и тотчас послал своего главного исполнителя поручений Леонната успокоить царственных пленниц. Когда Леоннат подошел ко входу в шатер, ни один слуга не явился, чтобы проводить его; он вошел и увидел десятка два женщин в одеждах, разорванных в знак траура, и посыпающих голову пеплом. Царица-мать Сисигамбис и жена Дария Статира сидели обнявшись в углу, ожидая худшего; увидев вошедшего вооруженного командира, они решили, что настал их последний час. Весь гинекей завыл еще громче, а царица-мать, невзирая на свой возраст и свое достоинство, распростерлась у ног посланца Александра с рыданиями, умоляя позволить ей похоронить сына согласно персидским обычаям, после чего царь греков может распоряжаться ее жизнью и жизнью всех ее близких. Она говорила по-персидски; пришлось искать переводчика; нашли евнуха, который смог передать смысл ее слов; затем понадобилось время, чтобы объяснить ей, что ее сын не умер и что Александр не собирается предать смерти ни ее, ни какую-либо женщину из ее семьи. Леоннат помог старой царице подняться, и она приняла его помощь с природным величием.
На другой день Александр посетил раненых; он шел с некоторым трудом из-за удара копьем, попавшего ему в бедро. Сопровождавший его Парменион сказал, полагая, что это похвала: «Царь, вот ты и хромаешь, как твой достославный отец Филипп».
Но Александр, казалось, обиделся на его замечание и отвернулся с неудовольствием. Затем он позвал Гефестиона и отправился к пленницам.
Царицы знали Александра только по рассказам и представляли его высоким; вот почему Сисигамбис поклонилась вначале Гефестиону, так как он был выше. Когда евнух указал царице на ее ошибку, она пришла в сильное замешательство; Гефестион был смущен не меньше; но Александр сумел одной фразой успокоить обоих: «Ты не ошиблась, царица, – сказал он, – ибо он тоже Александр».
Сисигамбис была царицей, каких рисуют нам поэты. Благородная осанка, лицо, которое годы сделали еще величественнее, прямой и гордый взгляд, приветливость, соединенная с умением держать людей на расстоянии, – все в ней обличало государыню. Возраст, замедлявший ее жесты, еще усиливал почтение, которое она внушала. Ее сын бежал, армия ее страны была перебита, тысячи трупов еще устилали равнину, она сама была в плену, и все же теперь, когда ее вчерашний страх рассеялся, она сохраняла твердость и достоинство среди постигших ее бедствий и всеобщего крушения. Александру захотелось оправдать свое положения победителя, показав побежденным, что он тоже великий царь. «Я никогда не желал зла твоему сына, – сказал он царице-матери. – Я только честно сражаюсь с ним; я знаю, что это отважный и прославленный своим мужеством враг. Превратности войны отдали тебя в мои руки, но я хочу видеть в тебе свою мать и велю, чтобы с тобой обращались так, как если бы ты действительно была ею. Ты сможешь похоронить погибших согласно их обычаям и воздать им почести, принятые в их странах». – «Я благодарю тебя за твое милосердие, Александр, – ответила Сисигамбис, – ты заслужил, чтобы я и мои дочери молились о тебе, как о Дарии. Тебе угодно называть меня матерью, и я согласна называть тебя сыном; величие твоей души делает тебя достойным этого».
Затем она представила ему мальчика шести лет.
«Вот сын твоего врага, – сказала она. – Я хочу верить, что ты будешь отцом для него, как ты теперь сын для меня».
Александр наклонился и поднял на руки ребенка, который не дичился и обвил ему шею ручонками. «Я желал бы, чтобы отец был со мной в таких же добрых отношениях, как сын, – сказал Александр, улыбаясь. – Тогда всем нашим затруднениям пришел бы конец».
Он увидел затем двух дочерей Дария, которым было тринадцать и десять лет. Царица Статира, супруга Дария, присутствовала при беседе, но с закрытым лицом и отступив в тень в глубине шатра, чтобы не показалось, что она предлагает себя победителю. Александр не попросил ее снять покрывало, хотя она была известна своей необыкновенной красотой. Она ждала, что будет принуждена разделить ложе Александра, и не только она, но и ее старшая дочь, также Статира, которая уже достигла брачного возраста и чья совершенная красота была в начале своего расцвета. Александр весьма удивил своих пленниц, а также своих собственных командиров, тем, что не воспользовался своим правом завоевателя, а, напротив, распорядился окружить этих женщин самым неназойливым вниманием и даровал им свое покровительство. Как он объяснял, он слишком осуждал поведение своих солдат, хоть это и неизбежное следствие военных побед, чтобы совершить то, что ему претило в других.
Это была одна из черт его поведения, отличавшая его от обычных людей: он не уступал любопытству желания и никогда не позволял своей склонности к женщине оказать влияние на его поступки. Он часто говорил в то время, что требования плоти, так же как необходимость сна, являются для него досадными признаками его смертной природы, и он считал для себя делом чести преодолевать их. Разве мы не видели, как однажды во время пира он отказался от красавицы-танцовщицы, к которой его влекло, и сделал это только потому, что один из гетайров признался ему, что сильно в нее влюблен? Был случай, когда он поступил еще более удивительным образом. Он захотел иметь портрет женщины по имени Панкаста, которая была какое-то время его наложницей, и попросил своего любимого художника Апеллеса написать ее обнаженной; но вскоре Александр заметил, что, работая над картиной, Апеллес проникся любовью к своей модели; вместо того, чтобы почувствовать ревность или досаду, он подарил Паркасту Апеллесу, пожелав ему найти в ее обществе все возможное блаженство. Однако ему суждено было уступить соблазнам любви раньше, чем он мог предполагать.
И на этот раз, как при Гранике, но только в еще большей степени, бой прошел для него как бы в бреду. В нем обитали небесные силы, завоевание было его призванием, и потому в момент битвы он становился подобен пифии, когда та пророчествует, аэду, когда тот сочиняет свой трагический гимн, или Пифагору, склоненному над триадой чисел: душа покидала его, чтобы войти в сговор с тайными силами мира. А теперь, закончив на сегодня свою работу победителя, он слушал рассказ о битве, которую плохо помнил.
В полдень, когда македоняне спустились по горному склону, они оказались лицом к лицу с неприятелем, который ждал их, укрепившись за частоколами. Там, стоя на колеснице, далекий и все же узнаваемый, окруженный тысячами огней, которые солнце зажигало на драгоценных камнях его панциря, Дарий Кодоман возвышался над своей армией. Александр развернул свою тяжеловооруженную пехоту, построив ее в шестнадцать рядов, и послал фессалийскую конницу на левый фланг, вдоль побережья, которое приказал Пармениону удерживать во что бы то ни стало. Внезапно невероятный вопль из более чем ста тысяч глоток поднялся над тесниной, и эхо разнесло его по соседним долинам. Тридцать тысяч македонян ответили своим военным кличем. Обе армии хотели криком напутать друг друга. Дальше Александр ничего не помнил.
Возлежавший рядом с ним прекрасный Гефестион рассказывал: «Ты встал рядом с нами, гетайрами, на правом фланге; едва ты увидел Дария, как уже ты не мог сдержать нетерпения и ринулся в атаку, и песок полетел из-под копыт наших коней». – «Солнце стояло над нами, – сказал Александр, – и било персам в глаза». Гефестион продолжал: «Ты выглядел счастливым. Ты первым перешел через устье речки, которая отделяла нас от персов; ты заставил Буцефала перепрыгнуть через частокол; мы скакали рядом с тобой; ты кинулся в схватку. Ты разил направо и налево, всадники падали с коней; ни один не мог сопротивляться тебе; и мы, следуя за тобой, поспевали с трудом, так стремительно ты врезался в гущу врагов».
«Ты видел, Гефестион, – спросил Александр, – как огромен Дарий?».
Мы все видели того, кто назывался Царем Царей, гиганта с лицом цвета позеленевшей бронзы и длинной черной завитой бородой; он был неподвижен, как идол, среди статуй своей колесницы, среди гула битвы.
«Однако персы хорошо защищались, – продолжал Гефестион. – Чем больше мы убивали, тем больше людей вставало на место убитых. Они сменяли друг друга, защищая подступы к колеснице своего царя. А ты наносил удары безостановочно, как лесоруб в лесу, где деревья вырастают снова после каждого взмаха топором. От твоей руки пали несколько персидских царевичей и среди них сатрап Египта. Как они не убили тебя самого? Должно быть, ты и впрямь из породы богов». – «Я хотел убить Дария, – сказал Александр. – Почему он ускользнул от меня?»
Это было его единственное отчетливое воспоминание о битве; оно стерло все остальные; он все время возвращался мыслью к нему.
Перед ним снова и снова вставало это странное видение, наполовину человек, наполовину статуя, в шлеме, имеющем форму тиары. На мгновение их взгляды скрестились. В длинных черных глазах врага Александр прочел какую-то величественную грусть; никакой жестокости не было в этом взгляде, а было чувство, которое Александр не мог понять; он выражал что-то похожее на усталость. Сверкавший камнями гигант в тиаре притягивал его, как магнит. Конечно, он хотел его убить, но сначала он хотел, чтобы Дарий открыл ему, пусть хоть взглядом, отчего это выражение безысходности и отчего он не разделяет Александровой неистовой страсти сражения. Ему казалось, что в неподвижности царя персов была какая-то тайна.
«Мы испугались за твою жизнь, – говорил Гефестион, – когда персидский солдат ранил тебя в бедро; твоя кровь пролилась, а ты продолжал разить врагов, словно ничего не чувствуя. Ты неуязвим, как Ахилл!»
Александр улибнулся, потому что ему нравилось, когда его сравнивали с героями, и приятно было обонять фимиам лести.
Это верно, он не почувствовал, что ранен; он продолжал биться в железном лесу. Он был уже совсем близко от огромной колесницы и запряженные в нее кони уже вставали на дыбы, когда вдруг Дарий исчез. Колесница была пуста. Хотя ничто с начала боя не предвещало подобного хода событий, царь персов вскочил на одну из лошадей, которых конюхи держали наготове, и словно растворился в бушующих волнах своего войска. Он исчез так внезапно, что можно было усомниться, действительно ли он находился только что на колеснице. Какие знамения, возвещенные его магами, какое пророчество или непросредственное тайное знание толкнуло на это решение Великого Царя, прославленного своей силой, самого храброго воина своей державы, о котором даже его глаза говорили, что он не боится смерти?
Смятение, наступившее тотчас же среди персов, помогло ему скрыться. Со всех сторон слышались крики: «Царь бежал, царь бежал!». Парменион, которому угрожала перед этим серьезная опасность, увидел, как вражеская пехота внезапно дрогнула, а затем отступила в беспорядке. Александр понял, что выиграл битву, когда заметил, что его армия преследует огромное обезумевшее Стадо людей. Персы бежали с воплями, бросая на поле боя оружие и поклажу; «бессмертные» и родственники царя смешались в одну кучу с пешими солдатами, конюхами и рабами.
Пока не настала ночь, Александр пытался нагнать Дария; он искал его в горах, где вход в каждое ущелье был завален трупами. Нельзя было понять, какой дорогой бежал Великий Царь. И Александр вернулся в лагерь Дария, где развертывались страшные картины.
Если хочешь, чтобы собаки хорошо охотились, нужно кинуть им внутренности дичи; примерно так же обстоит дело с солдатами. Но насилия и ужасы, увиденные в тот вечер, затмили худшие воспоминания любого вояки.
Хотя часть знатнейших семейств с основной поклажей и казной была оставлена Дарием в Дамаске, все же большое количество сановников, наложниц, служанок, евнухов и слуг последовало за армией до лагеря в Иссе. Все они находились теперь в руках победителей. Грубые македоняне, горцы Иллирии, Фессалии и Фракии, ахейцы и даже афиняне набросились на эту живую добычу, которую они вытаскивали из повозок и шатров. В наступавшей темноте были слышны вопли метавшихся женщин, с которых уже были содраны одежды и драгоценности и которые тщетно пытались убежать от солдат; на каждую из них наваливался десяток панцирей; их насиловали прямо на трупах, в еще свежей крови; те, кто не успел завладеть женщиной, отыгрывался на юных слугах или младших жрецах, а не то, заменяя любовь убийством, перерезал горло раненым, пленникам, детям.
Армия пощадила только шатры Великого Царя, его матери, жены и дочерей, которые принадлежали Александру по закону войны. Поражало различие между лагерем, предоставленным ярости победителей, и просторным сооружением из драгоценной ткани, куда вошел Александр и где все оставалось так, как было утром, когда Дарий вышел отсюда, чтобы подняться на свою колесницу. Персидские слуги зажгли факелы на подставках; они простерлись ниц, касаясь лбом ковра, перед новым господином, которого им посылала переменчивая военная судьба; и Александр, в обществе своих приближенных, съел ужин, приготовленный для Дария.
В то время как все продолжали обсуждать битву, а Парменион делал распоряжения на завтра, Александр рассматривал окружавшие его великолепные ковры, инкрустированную мебель, золотую посуду, на которой ему подали еду, баснословну роскошь самых мелких предметов обихода. Перед боем он уверял своих солдат, что персов будет легко победить, потому что они отягчены своими богатствами; теперь же он находился среди сокровищ своего бежавшего врага и был невольно ослеплен и даже подавлен ими. «Вот что значит быть царем, – сказал он задумчиво. – Я бы хотел, чтобы Аттал воскрес сегодня вечером и увидел меня здесь». Среди персидского блеска и великолепия он вспоминал человека, который когда-то, на второй свадьбе Филиппа, назвал его незаконнорожденным.
Его вывели из задумчивости крики, раздававшиеся из соседнего шатра матери Дария. Он послал армейского командира узнать, что случилось. Кричали царицы Персии и их прислужницы. Одна из женщин увидела, как везли разрушенную колесницу Дария, а также оружие и пурпурную мантию Великого Царя: он бросил их в бегстве, а теперь их принесли Александру. Они думали, что Дарий убит и оплакивали его кончину.
Александр, который провел целый день в резне и знал, что в эту минуту предсмертный хрип раненых наполняет равнину, был взволнован этим горем и тотчас послал своего главного исполнителя поручений Леонната успокоить царственных пленниц. Когда Леоннат подошел ко входу в шатер, ни один слуга не явился, чтобы проводить его; он вошел и увидел десятка два женщин в одеждах, разорванных в знак траура, и посыпающих голову пеплом. Царица-мать Сисигамбис и жена Дария Статира сидели обнявшись в углу, ожидая худшего; увидев вошедшего вооруженного командира, они решили, что настал их последний час. Весь гинекей завыл еще громче, а царица-мать, невзирая на свой возраст и свое достоинство, распростерлась у ног посланца Александра с рыданиями, умоляя позволить ей похоронить сына согласно персидским обычаям, после чего царь греков может распоряжаться ее жизнью и жизнью всех ее близких. Она говорила по-персидски; пришлось искать переводчика; нашли евнуха, который смог передать смысл ее слов; затем понадобилось время, чтобы объяснить ей, что ее сын не умер и что Александр не собирается предать смерти ни ее, ни какую-либо женщину из ее семьи. Леоннат помог старой царице подняться, и она приняла его помощь с природным величием.
На другой день Александр посетил раненых; он шел с некоторым трудом из-за удара копьем, попавшего ему в бедро. Сопровождавший его Парменион сказал, полагая, что это похвала: «Царь, вот ты и хромаешь, как твой достославный отец Филипп».
Но Александр, казалось, обиделся на его замечание и отвернулся с неудовольствием. Затем он позвал Гефестиона и отправился к пленницам.
Царицы знали Александра только по рассказам и представляли его высоким; вот почему Сисигамбис поклонилась вначале Гефестиону, так как он был выше. Когда евнух указал царице на ее ошибку, она пришла в сильное замешательство; Гефестион был смущен не меньше; но Александр сумел одной фразой успокоить обоих: «Ты не ошиблась, царица, – сказал он, – ибо он тоже Александр».
Сисигамбис была царицей, каких рисуют нам поэты. Благородная осанка, лицо, которое годы сделали еще величественнее, прямой и гордый взгляд, приветливость, соединенная с умением держать людей на расстоянии, – все в ней обличало государыню. Возраст, замедлявший ее жесты, еще усиливал почтение, которое она внушала. Ее сын бежал, армия ее страны была перебита, тысячи трупов еще устилали равнину, она сама была в плену, и все же теперь, когда ее вчерашний страх рассеялся, она сохраняла твердость и достоинство среди постигших ее бедствий и всеобщего крушения. Александру захотелось оправдать свое положения победителя, показав побежденным, что он тоже великий царь. «Я никогда не желал зла твоему сына, – сказал он царице-матери. – Я только честно сражаюсь с ним; я знаю, что это отважный и прославленный своим мужеством враг. Превратности войны отдали тебя в мои руки, но я хочу видеть в тебе свою мать и велю, чтобы с тобой обращались так, как если бы ты действительно была ею. Ты сможешь похоронить погибших согласно их обычаям и воздать им почести, принятые в их странах». – «Я благодарю тебя за твое милосердие, Александр, – ответила Сисигамбис, – ты заслужил, чтобы я и мои дочери молились о тебе, как о Дарии. Тебе угодно называть меня матерью, и я согласна называть тебя сыном; величие твоей души делает тебя достойным этого».
Затем она представила ему мальчика шести лет.
«Вот сын твоего врага, – сказала она. – Я хочу верить, что ты будешь отцом для него, как ты теперь сын для меня».
Александр наклонился и поднял на руки ребенка, который не дичился и обвил ему шею ручонками. «Я желал бы, чтобы отец был со мной в таких же добрых отношениях, как сын, – сказал Александр, улыбаясь. – Тогда всем нашим затруднениям пришел бы конец».
Он увидел затем двух дочерей Дария, которым было тринадцать и десять лет. Царица Статира, супруга Дария, присутствовала при беседе, но с закрытым лицом и отступив в тень в глубине шатра, чтобы не показалось, что она предлагает себя победителю. Александр не попросил ее снять покрывало, хотя она была известна своей необыкновенной красотой. Она ждала, что будет принуждена разделить ложе Александра, и не только она, но и ее старшая дочь, также Статира, которая уже достигла брачного возраста и чья совершенная красота была в начале своего расцвета. Александр весьма удивил своих пленниц, а также своих собственных командиров, тем, что не воспользовался своим правом завоевателя, а, напротив, распорядился окружить этих женщин самым неназойливым вниманием и даровал им свое покровительство. Как он объяснял, он слишком осуждал поведение своих солдат, хоть это и неизбежное следствие военных побед, чтобы совершить то, что ему претило в других.
Это была одна из черт его поведения, отличавшая его от обычных людей: он не уступал любопытству желания и никогда не позволял своей склонности к женщине оказать влияние на его поступки. Он часто говорил в то время, что требования плоти, так же как необходимость сна, являются для него досадными признаками его смертной природы, и он считал для себя делом чести преодолевать их. Разве мы не видели, как однажды во время пира он отказался от красавицы-танцовщицы, к которой его влекло, и сделал это только потому, что один из гетайров признался ему, что сильно в нее влюблен? Был случай, когда он поступил еще более удивительным образом. Он захотел иметь портрет женщины по имени Панкаста, которая была какое-то время его наложницей, и попросил своего любимого художника Апеллеса написать ее обнаженной; но вскоре Александр заметил, что, работая над картиной, Апеллес проникся любовью к своей модели; вместо того, чтобы почувствовать ревность или досаду, он подарил Паркасту Апеллесу, пожелав ему найти в ее обществе все возможное блаженство. Однако ему суждено было уступить соблазнам любви раньше, чем он мог предполагать.