Это не могло не придать какого-то особого колорита всему тому, что говорил мне в тот вечер «советский Лоуренс».
Дымя походной трубкой, Примаков, с кипой иностранных газет в руках, поведал мне много интересного из его встреч с мятежниками на афганской земле. Тогда же шутя он сказал: «Никогда не думал, что мне, царскому могильщику, придется воевать за реставрацию царских тронов…»
Самодержавие – зло, утверждал мой собеседник, и Амманула был неприкрытым самодержцем. Его сменил иной монарх, Баче-Сакао, – выскочка из унтеров. Но из двух зол выбирают меньшее. Большее зло было то, которое на очень короткое время утвердилось в Кабуле с помощью английского разведчика Лоуренса.
А любое самодержавие и любое самоуправство держится на идолопоклонстве. Лишь народы, способные оценить опыт веков, не могут опуститься в черную яму идолопоклонства. Где идолопоклонство, там идолы (самодержцы). Где идолы, там жрецы, а где жрецы, там и жертвы. Не так страшны идолы, как страшны жрецы…
Вспомнил Виталий одно высказывание: «…до чего мы дики… сколько холопьего, идололюбческого живет в темных, запутанных душах наших. Мучительно стыдно». И тут же сообщил, что эти строки еще в 1910 году с Капри в Чернигов прислал русский Буревестник Буревестнику украинскому. Что с Юрием, старшим сыном писателя, они без устали перечитывали то письмо, пахнувшее, как им казалось, морской пеной Средиземноморья и итальянскими оливами. Те строки не раз приходили ему на память в горячее лето 1918 года, года гнева и мести, в нейтральной зоне, где украинское народное войско с нетерпением ждало сигнала: «Вперед!»
А те силы состояли из полурегулярных полков и из партизанских отрядов, каждый со своим атаманом и атаманчиком – этими уездными и волостными микронаполеонами, из числа которых, может, лишь половина стала настоящими советскими командирами. Украина ждала своих избавителей, но даже после падения кайзера еще не сразу была дана команда «Вперед!».
Множество отрядов уже переформировалось в стройные полки 1-й и 2-й Украинских советских дивизий. Много партизан со своими атаманами примкнули к червонным казакам. Но тогда еще были и такие воинские части, которые дорожили не лозунгами партии и повстанческого штаба, а словом атамана, не нуждами Украины, а интересами своей волости, были боевые единицы, которых объединяла не воинская дисциплина, а круговая порука.
Атаманщина и партизанщина – прямое следствие того же идолопоклонства, тех же поисков кумиров. Выскочит вперед какой-нибудь мелкий тщеславец, а тут сразу же его окружает свита крупных подхалимов – и пошла писать губерния! Вот атаманствовал и знаменитый Черняк, но вовремя остановился, стал крупным командиром в Красной Армии, а атамана Гребенко занесло. Он стал врагом… Окружавшая его свита крупных пройдох внушила ему, что он и впрямь готовый Наполеон. Приехавшего в штаб Гребенко Затонского они даже собирались расстрелять. Вот что наделало идолопоклонство, вот как прав был Горький!
И тогда же Виталий Маркович, многозначительно сдвинув брови, добавил, что он не мыслит себе общества без руководителей и руководимых. Он за демократию, а перед решениями партии он всегда стоит руки по швам. Не позволяет себе вольничать и перед старшими товарищами по партии и по армии. Но мы должны уважать авторитеты, не кумиров, признавать руководителей, не повелителей. А высшим образцом идеального руководителя был, есть и будет Ленин.
Если ему, Примакову, претят кумиры и повелители, то почему они должны нравиться его подчиненным? Вот поэтому он категорически протестовал против попыток окрестить червонных казаков именем их командира. И впрямь, бойцы Конного корпуса звали себя червонными казаками, червонцами, красноармейцами, большевиками, ленинскими казаками, но не примаковцами.
Вот это и был настоящий партийный дух, дух «Буревестника»! Долгие годы дух «Буревестника» витал над поверженной Россией, он прочно господствовал в доме Коцюбинских, в котором рос Виталий. Этим духом и большевистской закалкой он в семнадцать лет держался перед грозным царским судом, черпал в них силы, чтобы не сломиться под напором сибирской тайги, опирался на них в жарких словесных схватках с меньшевиками, самостийниками; проникался ими и тогда, когда надо было строить первое украинское регулярное войско, и в те дни, когда самозабвенно вел его грозные полки в бой…
А главное – не хотел он вместо поверженных в прах старых идолов создавать новых и не хотел, чтобы в идола обратили его. Хоть это и сказано в священном писании, но под влиянием той же народной мудрости и горького опыта века прошлые взывали к векам грядущим: «Не сотвори себе кумира!..»
И вспомнил Виталий Маркович кое-что из того, что ему довелось слышать в Китае, до Афганистана еще, то, что запечатлелось в его памяти на всю жизнь. Речь шла о так называемых китайских церемониях. Будто это дань старине? Архаизм? Но это было не так. В 1925 году открывался конгресс гоминьдана, тогда еще вполне революционного. И вот начались церемонии. Делегаты стоя отвесили сначала три поклона знамени гоминьдана, а потом – один поклон своему вождю и создателю партии доктору Сунь Ят-сену. Вот где богатая символика! Вот где яркая манифестация против идолопоклонства!
Отец Примакова, Марк Григорьевич.
Юный Примаков.
Примаков, запоротый немцами в 1918 году.
Оксана Коцюбинская.
Михаил Коцюбинский.
В. М. Примаков.
Червонные казаки в походе.
Пантелеймон Романович Потапенко.
Командарм И. П. Уборевич у червонных казаков. 1-й ряд, справа налево: С. А. Туровский, В. М. Примаков, И. П. Уборевич, И. В. Шуев, П. П. Григорьев, М. А. Демичев, П. Я. Ляховенко, Ф. И. Пилипенко. Ноябрь 1920 года.
Групповой снимок 2-го взвода 3-й сотни 7-го червонноказачьего полка.
В центре (3-й ряд сверху): командир взвода С. Худяков – будущий маршал авиации.
Изяслав. 1923 год.
Передача представителями ЦК комсомола Украины знамени червонным казакам. Винница 1922 год.
В центре стоят: В М. Примаков, Д. А. Шмидт, М. Г. Багнгак.
В. М. Примаков. 1923 год.
Владимир Иосифович Микулин.
Полусотник А. С. Иванов, награжденный орденом за отличия в боях с бандой Махно.
Сидит – политработник 1-го полка Ладный.
В. М. Примаков со своими адъютантами.
Червонные казаки. В центре – комвзвода Иванов, справа – сотник Еремин, слева – казак Петруха, лежит – казак Суббота. Снимок сделан за час до боя с Махно под Беседовкой, в котором черная конница зарубила сотника Еремина.
М. А. Демичев, командовавший после Примакова 1-й дивизией червонного казачества, а с 1932 года – Первым конным корпусом червонного казачества.
Приблудный Иван
Червонные казаки. В центре: Г. П. Сазыкин, питерский рабочий, доброволец червонного казачества. До недавнего времени возглавлял в Ленинграде крупный железнодорожный строительный трест.
Солдаты Фэн Юй-сяна. Фото В. Примакова.
Представители французской и немецкой компартий на праздновании 15-летия червонного казачества в Проскурове. 1934 год.
Постановление ЦИК СССР, приказ народного комиссара обороны, редакционная статья «Правды» о награждении 1-й дивизии червонного казачества орденом Ленина.
В. М. Примаков. 1935 год
Против кумиров, против идолов. Три поклона знамени, то есть партии, и всего лишь один поклон ее создателю и вождю…
Но в 30-х годах уже не было великого доктора – человека, искренне преклонявшегося перед гением Ленина. Уже гоминьдан изменил светлому учению Сунь Ят-сена, хотя демагогически прикрывался им. С идеями Сунь Ят-сена боролся против них. Уже партию возглавил предатель Чан Кай-ши. Тогда перевернули вверх ногами и китайские церемонии. Теперь в Китае, говорил Виталий Маркович, отвешивают по три поклона пигмею Чан Кай-ши и по одному поклону партийному знамени гоминьдана… В Китае чтили доктора Суня, а теперь там заставляют чтить Чан Кай-ши. Но страшна та вера в вождя, которая требует не верить другу. А там теперь это так, подчеркнул Виталий, не переставший живо интересоваться китайскими делами.
Мало того – там, в Китае, в калганском военном клубе, один словоохотливый генерал повторил как-то высказывание их древнего политика. Оно звучит приблизительно так: «Человек ищет жену красивую и покладистую, а любовницу – сверкающую лоском и умом. Не замечая недостатков, человек приписывает им несуществующие достоинства. Так и народ – он хочет волевых, мудрых и чутких правителей. Не грех, если он им приписывает несуществующие качества. И большой промах, если он замалчивает их пристрастия, пороки и прегрешения…»
И тогда, в том доме, где раньше жил Маяковский, Виталий достал из лежавшей на столе полевой сумки написанную по-китайски книжечку. Меж ее страниц хранились листки с русским текстом. То был подаренный Фэн Юй-сяном своему советнику «Трактат о военном деле», написанный знаменитым полководцем У-Цзы.
Оказывается, мой старший товарищ не собирался пичкать меня премудростями ратного дела допотопных времен, а обратил мое внимание на то место, где древний философ говорил вовсе не о военных делах. «В древности все, кто заботился о государстве, непременно прежде всего просвещали свой народ и любили своих людей. Что значит любить народ? Это значит действовать так, как выгодно народу, а не так, как ему вредно. Это значит – созидать, а не разрушать. Беречь жизни, а не убивать. Давать, а не отнимать. Доставлять радость, а не страданья. Успокаивать, а не раздражать. И еще – когда безвинных не подвергают наказаниям, это означает, что народу дают жить!»
Прочтя с чувством последние строки, Виталий Маркович адресовал предателю Чан Кай-ши несколько далеко не лестных эпитетов и добавил, что вот У-Цзы, живший за четыре века до нашей эры, по крайней мере в своих высказываниях, является настоящим мудрецом.
Пряча в сумку «Трактат», Примаков высказал твердое убеждение, что на благодатной почве, тщательно возделанной доктором Сунем, не удержаться японским марионеткам. В основном потому, что там снова в загоне ораторы и в почете милиционеры. Рано или поздно Китай станет коммунистическим, а Чан Кай-ши будет изгнан.
Все еще кипя злобой против палача китайского народа, Примаков, по-своему переделав знаменитые слова Маркса, сказал: «История повторяется, но теперь уже не во главе с титанами, а с пигмеями».
20. Крестник чекиста
21. Шпага Примакова и сабли червонцев
Дымя походной трубкой, Примаков, с кипой иностранных газет в руках, поведал мне много интересного из его встреч с мятежниками на афганской земле. Тогда же шутя он сказал: «Никогда не думал, что мне, царскому могильщику, придется воевать за реставрацию царских тронов…»
Самодержавие – зло, утверждал мой собеседник, и Амманула был неприкрытым самодержцем. Его сменил иной монарх, Баче-Сакао, – выскочка из унтеров. Но из двух зол выбирают меньшее. Большее зло было то, которое на очень короткое время утвердилось в Кабуле с помощью английского разведчика Лоуренса.
А любое самодержавие и любое самоуправство держится на идолопоклонстве. Лишь народы, способные оценить опыт веков, не могут опуститься в черную яму идолопоклонства. Где идолопоклонство, там идолы (самодержцы). Где идолы, там жрецы, а где жрецы, там и жертвы. Не так страшны идолы, как страшны жрецы…
Вспомнил Виталий одно высказывание: «…до чего мы дики… сколько холопьего, идололюбческого живет в темных, запутанных душах наших. Мучительно стыдно». И тут же сообщил, что эти строки еще в 1910 году с Капри в Чернигов прислал русский Буревестник Буревестнику украинскому. Что с Юрием, старшим сыном писателя, они без устали перечитывали то письмо, пахнувшее, как им казалось, морской пеной Средиземноморья и итальянскими оливами. Те строки не раз приходили ему на память в горячее лето 1918 года, года гнева и мести, в нейтральной зоне, где украинское народное войско с нетерпением ждало сигнала: «Вперед!»
А те силы состояли из полурегулярных полков и из партизанских отрядов, каждый со своим атаманом и атаманчиком – этими уездными и волостными микронаполеонами, из числа которых, может, лишь половина стала настоящими советскими командирами. Украина ждала своих избавителей, но даже после падения кайзера еще не сразу была дана команда «Вперед!».
Множество отрядов уже переформировалось в стройные полки 1-й и 2-й Украинских советских дивизий. Много партизан со своими атаманами примкнули к червонным казакам. Но тогда еще были и такие воинские части, которые дорожили не лозунгами партии и повстанческого штаба, а словом атамана, не нуждами Украины, а интересами своей волости, были боевые единицы, которых объединяла не воинская дисциплина, а круговая порука.
Атаманщина и партизанщина – прямое следствие того же идолопоклонства, тех же поисков кумиров. Выскочит вперед какой-нибудь мелкий тщеславец, а тут сразу же его окружает свита крупных подхалимов – и пошла писать губерния! Вот атаманствовал и знаменитый Черняк, но вовремя остановился, стал крупным командиром в Красной Армии, а атамана Гребенко занесло. Он стал врагом… Окружавшая его свита крупных пройдох внушила ему, что он и впрямь готовый Наполеон. Приехавшего в штаб Гребенко Затонского они даже собирались расстрелять. Вот что наделало идолопоклонство, вот как прав был Горький!
И тогда же Виталий Маркович, многозначительно сдвинув брови, добавил, что он не мыслит себе общества без руководителей и руководимых. Он за демократию, а перед решениями партии он всегда стоит руки по швам. Не позволяет себе вольничать и перед старшими товарищами по партии и по армии. Но мы должны уважать авторитеты, не кумиров, признавать руководителей, не повелителей. А высшим образцом идеального руководителя был, есть и будет Ленин.
Если ему, Примакову, претят кумиры и повелители, то почему они должны нравиться его подчиненным? Вот поэтому он категорически протестовал против попыток окрестить червонных казаков именем их командира. И впрямь, бойцы Конного корпуса звали себя червонными казаками, червонцами, красноармейцами, большевиками, ленинскими казаками, но не примаковцами.
Вот это и был настоящий партийный дух, дух «Буревестника»! Долгие годы дух «Буревестника» витал над поверженной Россией, он прочно господствовал в доме Коцюбинских, в котором рос Виталий. Этим духом и большевистской закалкой он в семнадцать лет держался перед грозным царским судом, черпал в них силы, чтобы не сломиться под напором сибирской тайги, опирался на них в жарких словесных схватках с меньшевиками, самостийниками; проникался ими и тогда, когда надо было строить первое украинское регулярное войско, и в те дни, когда самозабвенно вел его грозные полки в бой…
А главное – не хотел он вместо поверженных в прах старых идолов создавать новых и не хотел, чтобы в идола обратили его. Хоть это и сказано в священном писании, но под влиянием той же народной мудрости и горького опыта века прошлые взывали к векам грядущим: «Не сотвори себе кумира!..»
И вспомнил Виталий Маркович кое-что из того, что ему довелось слышать в Китае, до Афганистана еще, то, что запечатлелось в его памяти на всю жизнь. Речь шла о так называемых китайских церемониях. Будто это дань старине? Архаизм? Но это было не так. В 1925 году открывался конгресс гоминьдана, тогда еще вполне революционного. И вот начались церемонии. Делегаты стоя отвесили сначала три поклона знамени гоминьдана, а потом – один поклон своему вождю и создателю партии доктору Сунь Ят-сену. Вот где богатая символика! Вот где яркая манифестация против идолопоклонства!
Примаков, запоротый немцами в 1918 году.
В центре (3-й ряд сверху): командир взвода С. Худяков – будущий маршал авиации.
Изяслав. 1923 год.
В центре стоят: В М. Примаков, Д. А. Шмидт, М. Г. Багнгак.
Сидит – политработник 1-го полка Ладный.
Против кумиров, против идолов. Три поклона знамени, то есть партии, и всего лишь один поклон ее создателю и вождю…
Но в 30-х годах уже не было великого доктора – человека, искренне преклонявшегося перед гением Ленина. Уже гоминьдан изменил светлому учению Сунь Ят-сена, хотя демагогически прикрывался им. С идеями Сунь Ят-сена боролся против них. Уже партию возглавил предатель Чан Кай-ши. Тогда перевернули вверх ногами и китайские церемонии. Теперь в Китае, говорил Виталий Маркович, отвешивают по три поклона пигмею Чан Кай-ши и по одному поклону партийному знамени гоминьдана… В Китае чтили доктора Суня, а теперь там заставляют чтить Чан Кай-ши. Но страшна та вера в вождя, которая требует не верить другу. А там теперь это так, подчеркнул Виталий, не переставший живо интересоваться китайскими делами.
Мало того – там, в Китае, в калганском военном клубе, один словоохотливый генерал повторил как-то высказывание их древнего политика. Оно звучит приблизительно так: «Человек ищет жену красивую и покладистую, а любовницу – сверкающую лоском и умом. Не замечая недостатков, человек приписывает им несуществующие достоинства. Так и народ – он хочет волевых, мудрых и чутких правителей. Не грех, если он им приписывает несуществующие качества. И большой промах, если он замалчивает их пристрастия, пороки и прегрешения…»
И тогда, в том доме, где раньше жил Маяковский, Виталий достал из лежавшей на столе полевой сумки написанную по-китайски книжечку. Меж ее страниц хранились листки с русским текстом. То был подаренный Фэн Юй-сяном своему советнику «Трактат о военном деле», написанный знаменитым полководцем У-Цзы.
Оказывается, мой старший товарищ не собирался пичкать меня премудростями ратного дела допотопных времен, а обратил мое внимание на то место, где древний философ говорил вовсе не о военных делах. «В древности все, кто заботился о государстве, непременно прежде всего просвещали свой народ и любили своих людей. Что значит любить народ? Это значит действовать так, как выгодно народу, а не так, как ему вредно. Это значит – созидать, а не разрушать. Беречь жизни, а не убивать. Давать, а не отнимать. Доставлять радость, а не страданья. Успокаивать, а не раздражать. И еще – когда безвинных не подвергают наказаниям, это означает, что народу дают жить!»
Прочтя с чувством последние строки, Виталий Маркович адресовал предателю Чан Кай-ши несколько далеко не лестных эпитетов и добавил, что вот У-Цзы, живший за четыре века до нашей эры, по крайней мере в своих высказываниях, является настоящим мудрецом.
Пряча в сумку «Трактат», Примаков высказал твердое убеждение, что на благодатной почве, тщательно возделанной доктором Сунем, не удержаться японским марионеткам. В основном потому, что там снова в загоне ораторы и в почете милиционеры. Рано или поздно Китай станет коммунистическим, а Чан Кай-ши будет изгнан.
Все еще кипя злобой против палача китайского народа, Примаков, по-своему переделав знаменитые слова Маркса, сказал: «История повторяется, но теперь уже не во главе с титанами, а с пигмеями».
20. Крестник чекиста
В ту встречу мы с Примаковым вспомнили одного исключительно одаренного нашего питомца. Виталий Маркович достал томик стихов «Тополь на камне». Полистав его, он с чувством начал читать:
Необычную судьбу одаренного и не в меру дерзкого автора тех примечательных стихов, к сожалению ныне почти позабытого, мы хорошо знали.
…Начнем рассказ по порядку. Иван Крылов, грозный особист одной из бригад червонного казачества, ненавидел контрреволюцию. Наши армейские чекисты знали свое дело. Пользовались всей премудростью разведчиков, чтобы расстроить каверзы врага. При случае ходили в бой вместе с сабельными сотнями. Таковым был и Крылов.
А бывало, в самую горячую пору наш особист забирался в глухие урочища, в пользовавшиеся дурной славой хутора. Спросит строгую хозяйку, можно ли зайти, можно ли присесть, можно ли закурить. А зайдя, присев и закурив, начинал прямо с дела, без хитроумных заходов:
– Мамаша! Я добре знаю – вашего сына зовут Антон, а я Иван. Ему двадцать три годка, и мне столько же. Я езжу на коне, и он не слезает с лошади. По нем болит сердце ваше, и по мне горюет душа моей матушки…
Тут наш чекист сойдет с места, приблизится к хозяйке, деликатно пощупает рукав ее кофточки.
– Вот этот ситчик, не сомневаюсь, ткали у нас в Москве, на Трехгорке. Вся моя родня там гнула горб и гнет. Раньше – на хозяина, ныне – для народа. Там и мои старики, и брат Петр, и Марина с Марией – сестры. Знаю, мало попадает вам того красного товара, так и моя матушка пишет – скудно у них с хлебушком. А почему? Потому что много хлеборобов не сеет, не жнет, а в лесных землянках самогонку хлещет. А взять меня – шатаюсь вот тут по лесным хуторам. Вместо того чтобы мне слать вам ситчику, а вашему Антону отгружать нам хлеб, мы тут шлем друг другу пули… Это же не дело. Пора взяться за ум, мамаша…
Тут хуторянка, растроганная логикой особиста, уже тащит из подполья крынки со сметаной, а Иван отодвигает все эти соблазны и строго говорит:
– Нет, мамаша, не дотронусь и до вашей воды. А вот ежели сюда, за этот стол, в субботу, как стемнеет, придет ваш Антон, то и самогонки с ним выдую полную сулею. Ну, конечно, при вашей подходящей закуске… Я буду без оружия, а ваш сын – как хочет.
Заметив в глазах женщины и тревогу и надежду, он успокаивал ее:
– Мамаша! Я бы мог десять раз сцапать вашего хлопца. Если не живого, то мертвого. Раз плюнуть! Но мне не сцапать его надо. Мне надо, чтобы он, прохвост, сам пришел в сельсовет с повинной. И ежели суждено ему быть прощенным, то пусть ходит за своим плугом не с оглядкой, а с высоко поднятой головой, как ходит честный воин. Ошибавшийся, но честный…
И что ж? Доверившись голосу материнского сердца, приходил – правда, не без опаски – Антон с хутора к Ивану с Пресни…
Гремя стаканами и обсасывая косточки молодого поросенка, оба жарко спорили до рассвета. Бывало, что чубатый Антон хватался за обрез, но тут же на его порывистое плечо ложилась мудрая рука матери, утиравшей слезы кончиком ситцевого платка, возможно, и вытканного родней Крылова. А когда заголосят третьи петухи, Иван встает и строго говорит своему разгоряченному собеседнику:
– Так вот, хлопче, пока была ночь, мы с тобой чокались стаканами, а с зарей чокаться будем нашим оружием, я – своим наганом, ты – своим обрезом. Помни: я для тебя чекист, а ты для меня – бандитская морда, петлюровский выскребок. И сюда, на ваш хутор, я приду или же тебя ловить, или же твоей матери поклониться. Иначе меня и не жди. Выбирай…
И что же? Крепко придерживаясь данного слова, наш особист снова приходил на те, пользовавшиеся дурной славой хутора, чтобы поклониться мудрым деревенским матерям. Приходил и пил там не только воду…
Совершил наш Иван «нарушение» и тогда, когда его сотрудник «Конотоп» влюбился в телефонистку сельсовета. Это было весной 1921 года под Липовцем. Настоящая фамилия влюбленного была другая. А прозвище дал ему Крылов за то, что и его самого мало кто называл по фамилии, а больше «Пресня».
Молодые полюбили друг друга. И какие в те грозные дни могли быть свадьбы? Ни загсов, ни дворцов бракосочетаний… А все же они, свадьбы, были… Вместо пения скрипок молодых благословлял звон острых сабель, кодекс революционной совести заменял клятвы у амвонов, вместо ароматного шампанского молодых пьянила крепость первых горячих поцелуев…
На свадебный ужин к молодым пришел не только Крылов. Он привел и своих сотрудников… За выпивку в те сугубо пуританские времена командир лишался места, а комиссар – и партийного билета. Чекист же, в зависимости от ранга пьянки, мог потерять и голову… Очень просто! Но не слишком-то могли разгуляться родные невесты. И все же нарушение…
Снаружи, наблюдая за подступами к школе, ходил надежный страж-страховка и от дурного глаза и от дурной пули. Скорее даже от пули… Время было такое!.. И вот в разгар веселья поступил сигнал: «Чего-то новый ездовой тачанки все крутится близ школы. Нет-нет и рванется к окну…»
Самый молодой и в то же время самый бдительный уполномоченный выпалил:
– А что? Говорил я, дело нечистое… Взяли мальца на свою голову! И еще этот «Кобзарь» за пазухой… Видел такого артиста! Присмотрелись – за пазухой вместе с «Кобзарем» камень. Маскировка…
Крылов вышел во двор. Спустя минуту ввел в дом подростка, на котором военная гимнастерка и синие штаны с лампасами висели мешком. Но в глазах его сверкали огоньки. И ни тени испуга на лице, что более всего разочаровало сверхбдительного. От протянутого бутерброда парнишка наотрез отказался. Тогда Крылов спросил, пронизывая его взглядом сквозь толстые стекла очков:
– Что, тезка, наскучило возле лошадей?
– Мне лошади не наскучили… Спасибо… Доверили мне худобу. А это я так… Вот хочу им прочитать стих. – Он широко улыбнулся невесте. – Значит, но случаю такого большого дела…
– Что, стих Тараса Шевченко? – ехидно спросил тот, кто всюду видел подвохи, и перевел взгляд на грудь паренька, гимнастерка которого оттопыривалась лежащим за ней «Кобзарем».
– Могу и Тараса Шевченко. А я хочу свое почитать, вот:
Слух об украинской боевой голоте, которая своими острыми саблями крошит гадов направо и налево, долетел и до глухой, разоренной Деникиным Старобелыцины. Долетел вместе с задушевными народными думами о ее славном вожаке.
Стать червонным казаком сделалось неотступной мечтой подпаска Ивана Овчаренко. И упругий ветер хмельной мечты гнал его неудержимо из далекой Луганщины к Днепру через всю Украину. Надежным и верным парусом юному Ивану служил припрятанный за пазухой «Кобзарь».
В декабре 1920 года паренек появился в Тараще. Там стояла 2-я Черниговская дивизия. Изможденный, оборванный, он вызывал у одних жалость, у других подозрение. Крылов, поверив пареньку, сказал: «Будешь у нас ездовым!» А потом, когда требовалась тачанка, особист командовал: «Пусть лошадей подаст Приблудный…»
Лошадей Иван любил. И умел ходить за ними. Выезд содержал в полном порядке, хотя ему и было пятнадцать лет. В постоянных разъездах не расставался с «Кобзарем». Дожидаясь начальства у тачанки, все мусолил карандаш, что-то писал на обрывках бумаги. Потом читал своему тезке собственные стихи. А тезка не забывал наставлений учительницы.
Осенью 1921 года Крылов послал со своим письмом Ивана Овчаренко в Москву. Секретарь райкома партии Красной Пресни Григорий Беленький определил паренька в интернат для одаренных ребят. А из интерната, который находился в Серебряном бору, Иван попал в Высший литературно-художественный институт имени Брюсова. Валерий Яковлевич помог молодому червонному казаку стать настоящим поэтом. Стихи его появились в печати не под его настоящим именем, а под именем, которое ему экспромтом присвоил Крылов: «Приблудного».
В одном из стихов юный лирик обращался к Есенину:
Обложка книги стихов Ивана Приблудного
После той встречи с Примаковым, спустя два года, вышла еще одна книга поэта – «С добрым утром». И это была лебединая песня одаренного лирика, славного бойца украинской конницы.
Лексика бывшего ездового прорвалась все же в одном его стихе:
«Ивана Овчаренко я не только хорошо знал, но и подружил с ним. Большое воспитательное значение имела для него не столько студия Брюсова, сколько круг людей, в который вошел Приблудный. В этом кругу и сложились его отношения с Никитинскими субботниками…
Он писал много, хорошо читал стихи наизусть, свои, Есенина, Клюева, Блока. Читал нараспев, хриповатым, будто бы простуженные на ветрах гражданской войны голосом, запрокинув голову и слегка раскачиваясь, всей позой подражая Есенину… Позже Есенин привык к Ивану, и они часто вместе выступали.
В моей памяти он остался краснощеким, жизнерадостным парубком, любившим привлекать к себе внимание какой-либо экстравагантностью, любившим (в подражание Есенину) изредка покуролесить… Думаю, что этими бравадами он и задел кого-либо из тех, кто мог и захотел его погубить…»
Вспоминаются вещие слова Куприна: «Искусство все перетерпит и все победит». Сила может пресечь дорогу таланту, но не уязвить его. Это та самая сила, которая в беседе с Примаковым требовала Соловков для поэтов…
Наш великий гуманист Алексей Максимович Горький заботился о советских поэтах, и особенно о молодых, совсем по-иному. Приведем выдержку из письма Горького секретарю альманаха «Земля и фабрика» С. А. Обрадовичу:
Делая только свои первые, еще робкие шаги и обращаясь к учительнице Варваре Васильевне Курячевой, Приблудный мечтал:
…Сбылась мечта и особиста-дзержинца. После червонного казачества он вернулся к «ситчику». На протяжении сорока лет обеспечивал советских воинов всем «вещпайком», начиная с портянок, вещевых мешков и кончая парашютами, генеральским драпом.
Ныне он живет в родных местах – на Пресненском валу. При встрече с друзьями тех грозных лет Иван Крылов очень тепло вспоминает своего крестника – червонного казака Ивана Приблудного, с его «хриповатым, будто бы простуженным на ветрах гражданской войны голосом». И ныне он его видит темно-русым кареглазым пареньком, в несколько мешковатой гимнастерке, с «Кобзарем» за пазухой… С «Кобзарем», не с камнем…
– Здорово! – сказал Виталий. – Как будто про всех нас, взращенных полями детей сказано… А вот и местный колорит: «Повынесем яблок из сада…» Слово «повынесем» москвич никогда не скажет…
Погоним, покормим коров,
Повынесем яблок из сада,
И каждый румян и здоров,
И каждому больше не надо.
А в сумерки мать за столом
Нам теплую сказку расскажет,
Накормит лапшой с молоком
И медом пампушки намажет,
И так от ворот до ворот,
Полями взращенные дети,
Мы самый беспечный народ
На этом измученном свете.
Необычную судьбу одаренного и не в меру дерзкого автора тех примечательных стихов, к сожалению ныне почти позабытого, мы хорошо знали.
…Начнем рассказ по порядку. Иван Крылов, грозный особист одной из бригад червонного казачества, ненавидел контрреволюцию. Наши армейские чекисты знали свое дело. Пользовались всей премудростью разведчиков, чтобы расстроить каверзы врага. При случае ходили в бой вместе с сабельными сотнями. Таковым был и Крылов.
А бывало, в самую горячую пору наш особист забирался в глухие урочища, в пользовавшиеся дурной славой хутора. Спросит строгую хозяйку, можно ли зайти, можно ли присесть, можно ли закурить. А зайдя, присев и закурив, начинал прямо с дела, без хитроумных заходов:
– Мамаша! Я добре знаю – вашего сына зовут Антон, а я Иван. Ему двадцать три годка, и мне столько же. Я езжу на коне, и он не слезает с лошади. По нем болит сердце ваше, и по мне горюет душа моей матушки…
Тут наш чекист сойдет с места, приблизится к хозяйке, деликатно пощупает рукав ее кофточки.
– Вот этот ситчик, не сомневаюсь, ткали у нас в Москве, на Трехгорке. Вся моя родня там гнула горб и гнет. Раньше – на хозяина, ныне – для народа. Там и мои старики, и брат Петр, и Марина с Марией – сестры. Знаю, мало попадает вам того красного товара, так и моя матушка пишет – скудно у них с хлебушком. А почему? Потому что много хлеборобов не сеет, не жнет, а в лесных землянках самогонку хлещет. А взять меня – шатаюсь вот тут по лесным хуторам. Вместо того чтобы мне слать вам ситчику, а вашему Антону отгружать нам хлеб, мы тут шлем друг другу пули… Это же не дело. Пора взяться за ум, мамаша…
Тут хуторянка, растроганная логикой особиста, уже тащит из подполья крынки со сметаной, а Иван отодвигает все эти соблазны и строго говорит:
– Нет, мамаша, не дотронусь и до вашей воды. А вот ежели сюда, за этот стол, в субботу, как стемнеет, придет ваш Антон, то и самогонки с ним выдую полную сулею. Ну, конечно, при вашей подходящей закуске… Я буду без оружия, а ваш сын – как хочет.
Заметив в глазах женщины и тревогу и надежду, он успокаивал ее:
– Мамаша! Я бы мог десять раз сцапать вашего хлопца. Если не живого, то мертвого. Раз плюнуть! Но мне не сцапать его надо. Мне надо, чтобы он, прохвост, сам пришел в сельсовет с повинной. И ежели суждено ему быть прощенным, то пусть ходит за своим плугом не с оглядкой, а с высоко поднятой головой, как ходит честный воин. Ошибавшийся, но честный…
И что ж? Доверившись голосу материнского сердца, приходил – правда, не без опаски – Антон с хутора к Ивану с Пресни…
Гремя стаканами и обсасывая косточки молодого поросенка, оба жарко спорили до рассвета. Бывало, что чубатый Антон хватался за обрез, но тут же на его порывистое плечо ложилась мудрая рука матери, утиравшей слезы кончиком ситцевого платка, возможно, и вытканного родней Крылова. А когда заголосят третьи петухи, Иван встает и строго говорит своему разгоряченному собеседнику:
– Так вот, хлопче, пока была ночь, мы с тобой чокались стаканами, а с зарей чокаться будем нашим оружием, я – своим наганом, ты – своим обрезом. Помни: я для тебя чекист, а ты для меня – бандитская морда, петлюровский выскребок. И сюда, на ваш хутор, я приду или же тебя ловить, или же твоей матери поклониться. Иначе меня и не жди. Выбирай…
И что же? Крепко придерживаясь данного слова, наш особист снова приходил на те, пользовавшиеся дурной славой хутора, чтобы поклониться мудрым деревенским матерям. Приходил и пил там не только воду…
Совершил наш Иван «нарушение» и тогда, когда его сотрудник «Конотоп» влюбился в телефонистку сельсовета. Это было весной 1921 года под Липовцем. Настоящая фамилия влюбленного была другая. А прозвище дал ему Крылов за то, что и его самого мало кто называл по фамилии, а больше «Пресня».
Молодые полюбили друг друга. И какие в те грозные дни могли быть свадьбы? Ни загсов, ни дворцов бракосочетаний… А все же они, свадьбы, были… Вместо пения скрипок молодых благословлял звон острых сабель, кодекс революционной совести заменял клятвы у амвонов, вместо ароматного шампанского молодых пьянила крепость первых горячих поцелуев…
На свадебный ужин к молодым пришел не только Крылов. Он привел и своих сотрудников… За выпивку в те сугубо пуританские времена командир лишался места, а комиссар – и партийного билета. Чекист же, в зависимости от ранга пьянки, мог потерять и голову… Очень просто! Но не слишком-то могли разгуляться родные невесты. И все же нарушение…
Снаружи, наблюдая за подступами к школе, ходил надежный страж-страховка и от дурного глаза и от дурной пули. Скорее даже от пули… Время было такое!.. И вот в разгар веселья поступил сигнал: «Чего-то новый ездовой тачанки все крутится близ школы. Нет-нет и рванется к окну…»
Самый молодой и в то же время самый бдительный уполномоченный выпалил:
– А что? Говорил я, дело нечистое… Взяли мальца на свою голову! И еще этот «Кобзарь» за пазухой… Видел такого артиста! Присмотрелись – за пазухой вместе с «Кобзарем» камень. Маскировка…
Крылов вышел во двор. Спустя минуту ввел в дом подростка, на котором военная гимнастерка и синие штаны с лампасами висели мешком. Но в глазах его сверкали огоньки. И ни тени испуга на лице, что более всего разочаровало сверхбдительного. От протянутого бутерброда парнишка наотрез отказался. Тогда Крылов спросил, пронизывая его взглядом сквозь толстые стекла очков:
– Что, тезка, наскучило возле лошадей?
– Мне лошади не наскучили… Спасибо… Доверили мне худобу. А это я так… Вот хочу им прочитать стих. – Он широко улыбнулся невесте. – Значит, но случаю такого большого дела…
– Что, стих Тараса Шевченко? – ехидно спросил тот, кто всюду видел подвохи, и перевел взгляд на грудь паренька, гимнастерка которого оттопыривалась лежащим за ней «Кобзарем».
– Могу и Тараса Шевченко. А я хочу свое почитать, вот:
Голос паренька все крепчал и крепчал, а мать невесты – учительница – от изумления так и застыла с широко открытым ртом… И лишь потом, когда разошлись гости, она долго говорила с Крыловым о его юном ездовом.
О чернобровая Украина,
Мой край премудрый и простой,
Какая сказочная тайна
Твой затуманенный простор!
Покину кручи и байраки,
Покину хаты в рамках нив,
И кто-то долго будет плакать.
Косою очи заслонив…
Слух об украинской боевой голоте, которая своими острыми саблями крошит гадов направо и налево, долетел и до глухой, разоренной Деникиным Старобелыцины. Долетел вместе с задушевными народными думами о ее славном вожаке.
Стать червонным казаком сделалось неотступной мечтой подпаска Ивана Овчаренко. И упругий ветер хмельной мечты гнал его неудержимо из далекой Луганщины к Днепру через всю Украину. Надежным и верным парусом юному Ивану служил припрятанный за пазухой «Кобзарь».
В декабре 1920 года паренек появился в Тараще. Там стояла 2-я Черниговская дивизия. Изможденный, оборванный, он вызывал у одних жалость, у других подозрение. Крылов, поверив пареньку, сказал: «Будешь у нас ездовым!» А потом, когда требовалась тачанка, особист командовал: «Пусть лошадей подаст Приблудный…»
Лошадей Иван любил. И умел ходить за ними. Выезд содержал в полном порядке, хотя ему и было пятнадцать лет. В постоянных разъездах не расставался с «Кобзарем». Дожидаясь начальства у тачанки, все мусолил карандаш, что-то писал на обрывках бумаги. Потом читал своему тезке собственные стихи. А тезка не забывал наставлений учительницы.
Осенью 1921 года Крылов послал со своим письмом Ивана Овчаренко в Москву. Секретарь райкома партии Красной Пресни Григорий Беленький определил паренька в интернат для одаренных ребят. А из интерната, который находился в Серебряном бору, Иван попал в Высший литературно-художественный институт имени Брюсова. Валерий Яковлевич помог молодому червонному казаку стать настоящим поэтом. Стихи его появились в печати не под его настоящим именем, а под именем, которое ему экспромтом присвоил Крылов: «Приблудного».
В одном из стихов юный лирик обращался к Есенину:
Я еще слаб, мне едва восемнадцать,
Окрепну и песней поспорю с тобой,
Будем как дома – шуметь, смеяться,
Мой стройный, кудрявый, хороший мой…
Эта ли встреча так дорога мне,
Шелест ли тронул так душу мою…
Тополь на севере! Тополь на камне!
Ты ли шумишь и тебе ли пою!!!
После той встречи с Примаковым, спустя два года, вышла еще одна книга поэта – «С добрым утром». И это была лебединая песня одаренного лирика, славного бойца украинской конницы.
Лексика бывшего ездового прорвалась все же в одном его стихе:
Приблудный вспоминает полный смертельной опасности путь червонных казаков:
Эти строчки, игривые строчки,
Как игривую юности кровь,
Запрягу в запятые и точки
И отдам под надзор пастухов.
Вот письмо, полученное мною от Сергея Бородина:
Как такие злые дали
Безбоязненно прошли?
Под Проскуровом не пали,
Под Хотином не легли?
«Ивана Овчаренко я не только хорошо знал, но и подружил с ним. Большое воспитательное значение имела для него не столько студия Брюсова, сколько круг людей, в который вошел Приблудный. В этом кругу и сложились его отношения с Никитинскими субботниками…
Он писал много, хорошо читал стихи наизусть, свои, Есенина, Клюева, Блока. Читал нараспев, хриповатым, будто бы простуженные на ветрах гражданской войны голосом, запрокинув голову и слегка раскачиваясь, всей позой подражая Есенину… Позже Есенин привык к Ивану, и они часто вместе выступали.
В моей памяти он остался краснощеким, жизнерадостным парубком, любившим привлекать к себе внимание какой-либо экстравагантностью, любившим (в подражание Есенину) изредка покуролесить… Думаю, что этими бравадами он и задел кого-либо из тех, кто мог и захотел его погубить…»
Вспоминаются вещие слова Куприна: «Искусство все перетерпит и все победит». Сила может пресечь дорогу таланту, но не уязвить его. Это та самая сила, которая в беседе с Примаковым требовала Соловков для поэтов…
Наш великий гуманист Алексей Максимович Горький заботился о советских поэтах, и особенно о молодых, совсем по-иному. Приведем выдержку из письма Горького секретарю альманаха «Земля и фабрика» С. А. Обрадовичу:
«…Но если хотите, могу дать совет: как можно больше внимания молодежи! Как можно больше бережливого и заботливого отношения к ней! Из намеченных Вами сотрудников в „молодежь“ я включаю Ар. Веселого, Казина, Н. Тихонова – как поэта и как прозаика, – А. Фадеева, – отлично талантливые люди. А почему не пригласить Леонова, Катаева, А. Платонова, Ив. Приблудного и еще многих!Многие хорошо знают, что путь нашей молодой литературы был извилист и довольно тернист, особенно для юных, увлекающихся сердец. И мудрые правоведы вернули советскому народу настоящего поэта.
Будьте здоровы, крепко жму руку,
А. П е ш к о в»
Делая только свои первые, еще робкие шаги и обращаясь к учительнице Варваре Васильевне Курячевой, Приблудный мечтал:
Сбылась мечта поэта. Через проникновенные строки луганской газеты, сказавшей доброе слово о рано умолкнувшем певце-земляке, Приблудный вернулся в свое село, где «каждый белый дом на все дома похож».
У неизведанных дорог,
на много лет и зим,
мне миром задан был урок.
И я им одержим.
Пусть далека глухая дверь,
пусть непосильна кладь,
мне все равно ее теперь
уже не избежать.
…Пока не выпадет мой день,
завещанный векам,
пока на высшую ступень
экзамена не сдам.
Когда же сдам и запою
легко и наизусть,
тебя, наставницу мою,
благодарить вернусь.
В село, где каждый белый дом
на все дома похож,
где в самом белом и большом
ты и теперь живешь.
…Сбылась мечта и особиста-дзержинца. После червонного казачества он вернулся к «ситчику». На протяжении сорока лет обеспечивал советских воинов всем «вещпайком», начиная с портянок, вещевых мешков и кончая парашютами, генеральским драпом.
Ныне он живет в родных местах – на Пресненском валу. При встрече с друзьями тех грозных лет Иван Крылов очень тепло вспоминает своего крестника – червонного казака Ивана Приблудного, с его «хриповатым, будто бы простуженным на ветрах гражданской войны голосом». И ныне он его видит темно-русым кареглазым пареньком, в несколько мешковатой гимнастерке, с «Кобзарем» за пазухой… С «Кобзарем», не с камнем…
21. Шпага Примакова и сабли червонцев
После Китая, после Пскова, в котором Примаков возглавлял стрелковый корпус, после двух поездок в Афганистан Виталий Маркович недолго работал в Японии. И все же из Страны восходящего солнца он вернулся с солидным грузом впечатлений.
Его блестящий очерк «По Японии» вышел под псевдонимом, как и его труд о Поднебесной империи. Имя автора, Витмар, расшифровывалось довольно просто – Виталий Маркович.
Его блестящий очерк «По Японии» вышел под псевдонимом, как и его труд о Поднебесной империи. Имя автора, Витмар, расшифровывалось довольно просто – Виталий Маркович.