Дубов Юлий Анатольевич. Большая пайка (Часть первая)

   Еропкин издал рычание.
   – Господин председатель, – кинул Сергей Леве через плечо. – Вы там следите, протокол ведется? Записали, что решение принято большинством голосов?
   Он увидел Левин кивок, его ошеломленное лицо и замялся на мгновение. Оставалось нанести последний решающий удар.
   – В связи с вновь вскрывшимися обстоятельствами, – отчеканил Сергей, – считаю необходимым поставить на голосование вопрос о расширении повестки дня. И внести в нее вопрос о возможности пребывания господина Еропкина А. И. на посту генерального директора. Господин председатель, голосуйте.
   На этот раз "за" голосовали только Сергей и Лева. Сорок два процента. Но в стройных рядах акционеров уже наметился раскол. Четыре человека воздержались.
   – Принято, – прохрипел Штурмин.
   – В связи с попыткой фальсифицировать итоги голосования, что подтверждается подписью господина Еропкина на регистрационном листе, – Сергей помахал в воздухе заветной бумагой, – предлагаю освободить господина Еропкина от обязанностей генерального директора. Председатель, голосуйте.
   На этот раз "против" проголосовали только сам Еропкин и еще пять человек.
   – Ну, раз предприятие осталось без руководителя, – неумолимо продвигался Сергей, – надо выбрать другого. Господин председатель, у вас есть предложения?
   Лева развернул переброшенную ему Сергеем бумажку, долго вчитывался в ее содержание и наконец дрожащим голосом сказал.
   – Предлагаю избрать. Генеральным директором. Господина Терьяна. Сергея Ашотовича. Здесь присутствующего. Кто за?
   Как в полусне, Штурмин пробормотал:
   – Единогласно. Прошу занести в протокол.
   Сергей обернулся и увидел, что Еропкин, улыбаясь ему, аккуратно, как на школьном уроке, держит поднятую руку с прижатыми друг к другу пальцами. Он посмотрел в сторону Гены. Тот сидел, привалившись плечом к стене и закрыв глаза. Сергею показалось даже, что он слышит легкое посапывание.
   Провожаемый взглядами, Терьян прошел на свое место в последнем ряду и сел. Человек по фамилии Тихонов, сидевший рядом, отвернулся и даже отодвинулся вместе со стулом. Наступила тишина, которую нарушали только доносившиеся из приемной рыдания.
   – Собрание закрыто, – объявил так и не пришедший в себя Лева.
   Сидевшие в кабинете люди поднялись с мест и молча, как после похорон, не глядя ни на Еропкина, ни на триумфатора, просочились через дверь в приемную. Встав со стула, неторопливо удалился Гена. Через несколько минут исчезли маячившие в окнах силуэты. В кабинете остались только Сергей, Лева и Еропкин.
   Еропкин неторопливо развернулся в кресле, задрал на стол ноги в тапочках, поставил перед собой телефонный аппарат и начал тыкать толстым пальцем в кнопки. Потом взял трубку.
   – Муса Самсоныч, – сказал он на удивление спокойным голосом, – докладывает безработный Еропкин... Да... Да... Ну ты же прислал мне своего волкодава... Нормально отработал... Считай, что его первое дело ему удалось... Премию?.. Можешь выписывать... И не жидись там... Он тут все изладил, понима-аешь, по первому классу. Прям отличник боевой и политической подготовки. Автоматчиков прислал, собровцев... Ладно, это потом... Я чего звоню-то. Я тебя с новым генеральным директором поздравляю... Угу... Угу... Да нет, это не телефонный разговор... Конечно, встретимся... Здесь, конечно. Мне теперь ездить не на что... Да... Да... Дома буду. Так что звони... Ну, а это как договорились... Все, обнимаю. Эй! Тебе твоего комиссара подозвать к трубочке? Благодарность выразишь... Ну ладно, шучу... Все, пока.
   Еропкин аккуратно положил трубку на аппарат, повернулся к сейфу, покрутив диски, выудил оттуда три граненых стакана, бутылку французского коньяка, отвернул пробку и наполнил стаканы до краев.
   – Двигайтесь, мужики, – пригласил он. – Причастимся. Ну чего сидите, как, понима-аешь, мумии?
   Он медленно выцедил свой стакан и тут же налил снова.
   – Нормально, – произнес Еропкин, откидываясь на спинку кресла и закладывая руки за голову. – Нормально. Сделал дело. Можешь гордиться. Теперь тебе почет и уважение. Вон, Муса пообещал бабки подкинуть. Ты там проследи, чтобы нормально было. За меня и раскошелиться не грех. Собственность-то, – он обвел вокруг рукой, – для себя собирал. За полмиллиона деревянных – две станции, с мойкой, с кузовным цехом, офис отделал, земли на круг гектара два выходит, оборудование... Если по совести платить, тыщ на шестьсот зеленых встанет. Это вот столько я час назад стоил. Так что не продешеви. Вы что ж не пьете, мужики? Такое дело провернули. Брезгуете, что ли?
   Он усмехнулся и снова опорожнил стакан.
   – Раньше-то Еропкин – лучший друг был. Сашок туда, Сашок сюда... Сашок – строитель от бога, – скривившись, передразнил он кого-то. – Взятки начальству давать – Сашок. Девок снимать – Сашок. В баньку – Сашок. Пьяного водилу из ментовки вытаскивать – Сашок. А положили на станцию глаз, так Еропкину, понима-аешь, автомат в зубы, чтоб не вякал, – он начал постепенно заводиться, сжимая и разжимая тяжелые кулаки. – Козлы! Бля-а! Вышвырнули, как кусок дерьма. Как дерьмо последнее. Как рвань подзаборную! Я же здесь все собрал. По клочку, по ниточке. Пришел, как к своим, мужики, давайте вместе... Падлы! Хоть сказали бы, Саня, уйди на хер, мешаешь, так нет – цирк устроили, голосование, чучел этих понатаскали. Ты чего напугался, мне скажи – чего? Что я тебя долбану? Гляди!
   Вытащив из ящика отливающий синью пистолет, он грох-нул его на стол. Пистолет задел рукояткой дорогую, из яшмы и нефрита, пепельницу. Осколки разлетелись по всему кабинету.
   – Смотри, смотри, что морду воротишь! Духовушку никогда не видел? Да на хер ты мне сдался, срок за тебя мотать? За что! За что! За что! – простонал Еропкин, сжимая кулаки так, что костяшки пальцев налились синим. – По-людски не можете, козлы... Да мы тебе квартиру, да мы тебе машину, да мы с тобой партнеры, – снова передразнил он неизвестного собеседника. – Я что, просил что-то? Да я сдохну – ни у кого просить не буду. Вон мой "мерс" стоит за окном, забирайте. Ключи – пожалуйста. Я себе заработаю. Берите, все берите, суки, берите станцию. Обожритесь. Я себе еще десять таких сделаю, бля буду! А у вас все равно сгниет, пропадет все. Кто работать будет? Ты, что ли, профессор фигов? Вам лишь бы хапнуть, а там пропади все пропадом. Сил жалко... мужики... сколько я сюда вколотил... Вас же тут не было, никого не было, это я тут всюду на брюхе прополз, все вот этими руками! И все прахом теперь!
   К мокрому от пота лицу Еропкина прилипли волосы, в глазах стояли слезы. И победа, к которой так долго шел Сергей, вдруг показалась ему постыдной и ненужной.
   – Взорвать бы здесь все, – пробормотал Еропкин, обводя глазами кабинет. – Да ладно, пользуйтесь, козлы. Берите все... раскулачили... все равно пропадет. Попользуетесь и бросите. – Он криво улыбнулся. – Потом доску повесите, мемориальную... дескать, первым хозяином был Санька Еропкин, потом мы его поперли, все себе захапали. И пустили по ветру, псу под хвост. Ты же и просрешь все, просто все! Если у тебя вон там, – он ткнул рукой в сторону, – трубу прорвет, ты куда побежишь? В ЖЭК, к сантехнику? Ты в электрике хоть что-то понимаешь? Ты ребят моих знаешь, механиков? Ты знаешь, как я их собирал, кому и что обещал? Или думаешь, они с тобой работать останутся? Да здесь завтра же ни одного человека не будет! Только голые стены. Это вы там в Москве думаете – вот, Еропкин хватанул куш и сидит, как пес на цепи, чтобы кто другой не попользовался. А я тут дело, – он выделил это слово и с трудом сглотнул слюну, – дело сделал. Думал – для себя. А вы, значит, по-другому распорядились. Только ты запомни, что я тебе скажу, комиссар. Придет время – они тебя долбанут так же, как и меня. И тогда вспомнишь, как и заради кого ты Саньку Еропкина на улицу выкидывал. Ох, будет тебе тогда херово, бля буду. Вот как мне сейчас. А теперь гляди сюда, – он схватил листок бумаги и начал что-то лихорадочно писать. – Гляди, гляди, – приговаривал он, – вспомнишь Еропкина. Тебе за эту бумажку вся ваша московская синагога в ножки поклонится, скажут – да как же ты это сумел, да какой ты хват! На! – И он ткнул в лицо Сергею заявление о выходе его, Еропкина, из акционеров. – В Москве похвалишься!
   Сергей не взял бумагу. Поколыхавшись на краю стола, она тихо опустилась к ногам Левы.
   – Ладно, – устало сказал Еропкин, достал из кармана вельветовых штанов мятый носовой платок и обтер лицо. – Поговорили. Идите, мужики, раз уж пить со мной отказываетесь. Ты, – он ткнул пальцем в Сергея, – завтра подгребай сюда к одиннадцати, я к тому времени свои шмотки уже вывезу. Ключи от сейфов у девок будут.

Прислуга

   Пока они шли к машинам, Лева осторожно поглядывал на Сергея, как бы пытаясь определить для себя, стоит о чем-то заговаривать или нет, а уже у автомобиля сказал:
   – Я его заявление подобрал. Так что имей в виду. Ну ладно, пока. Я завтра позвоню.
   Странное чувство овладело Сергеем. Подъем борьбы, державший его весь вечер в напряжении, куда-то испарился, оставив вместо себя пустоту и неясное для него самого раскаяние. Да, Еропкин тысячу раз заслужил проделанную над ним экзекуцию. Но за этот месяц Сергей увидел не только жулика и хама, он неожиданно открыл для себя совершенно нового человека, создавшего из ничего, из пустого места предприятие, за право участвовать в котором не жалко было выложить два миллиона долларов, человека, отдававшего не подлежащие обсуждению и не вызывавшие сомнений приказы, человека, дерзко преодолевающего препятствия, выстроенные вокруг него идиотской бюрократической системой и алчностью чиновников, человека, сокрушающего все преграды собственной неукротимой энергией и генетическим неумением сдаваться. Короче – человека на своем месте. И тысячу раз прав был Еропкин, говоря, что это, созданное им, дело не сможет существовать без него, что оно реагирует на отпечатки его пальцев.
   Но так получилось, что Еропкиным стали недовольны, и эта шахматная фигура сменила цвет. Она оказалась в другом лагере и была сметена с доски атакой пешки, долго державшейся в резерве, – пешки, которую воля гроссмейстера превратила в ферзя, пользующегося максимальной свободой маневра. И, конечно же, ни былые заслуги сброшенной с доски фигуры, ни история ее побед и поражений в разыгрываемой партии, ни тем более абстрактные соображения справедливости и гуманности не могли иметь сколько-нибудь серьезного значения, когда речь шла о необходимости достижения конкретного тактического результата. Но верно это было только по отношению к двигавшему фигуры игроку, которому что чувства поверженной в прах фигурки, что возможные эмоции пешки-ферзя, проведшей столь блистательную операцию, были равно не интересны.
   Нельзя сказать, что Сергей был исполнен жалости к Еропкину. Скорее, это было пугающее осознание какого-то странного родства именно с ним, а не с оставленными в Москве друзьями, ради которых и была проделана вся операция. Ощущение чужеродственной близости с Еропкиным овладело Сергеем и, как ластиком, стерло радость от победы, добытой с таким трудом.
   Терьян не заметил, как оказался на квартире. Конечно, надо было бы позвонить в Москву, рассказать Мусе или Витьке, чем все кончилось, но Сергею не хотелось ни с кем разговаривать. Он снял трубку аппарата в спальне и, чтобы не слышен был противный гудок, засунул ее под подушку. Потом пошарил в баре, нашел бутылку виски, налил полный стакан и, встав перед зеркалом, сказал сам себе:
   – Будьте здоровы, Сергей Ашотович. Поздравляю вас с трудовыми успехами и желаю вам всего наилучшего. Вы, Сергей Ашотович, сделали большое, но очень сволочное дело. За ваше здоровье, господин генеральный директор!
   Он отпил половину, поставил стакан на столик, включил телевизор и какое-то время тупо смотрел на экран, но ничего не видел, потому что перед глазами стояло изуродованное гримасой боли лицо Еропкина. Тряхнув головой, чтобы прогнать назойливое видение, Сергей встал, вышел в прихожую и в который раз споткнулся о вешалку, так и оставшуюся лежать на полу после бурного визита Марка Цейтлина. Уже две недели Терьян натыкался на нее и каждый раз давал себе слово, что вечером, в крайнем случае не позднее чем завтра, обязательно привесит эту штуковину на место.
   Сергей поднял вешалку, посмотрел на шурупы и отправился искать отвертку, но, обшарив все ящики на кухне, вообще не обнаружил никаких инструментов. Отказываться от задуманного Сергею не хотелось, и он решил подняться к Насте и попросить отвертку у нее.
   Терьян не видел Настю с самого первого дня, как приехал в Санкт-Петербург. Время от времени он замечал следы ее пребывания в квартире, когда, возвращаясь домой, обнаруживал, что грязная посуда тщательно вымыта, пепельница вытряхнута, в холодильнике появились очередные кастрюльки и сковородки с едой, а оставленная на стуле рубашка выстирана, выглажена и повешена в шкаф. Каждый вечер он видел свет не то ночника, не то торшера в Настином окне. Но ни разу за все это время она не попалась ему на глаза.
   Взбежав по лестнице, Сергей позвонил в дверь. Довольно долго никто не отвечал, потом Настя спросила сонным голосом:
   – Кто там?
   – Это я, – ответил Сергей. – Настя, извините за поздний визит, у вас случайно отвертки нет?
   – Вы можете секундочку подождать? – замявшись, спросила Настя. – Я сейчас.
   Когда она открыла наконец дверь, Сергей увидел, что Настя кутается в огромную шерстяную шаль, из-под которой выглядывала длинная, до пят, ночная рубашка – похоже, что байковая.
   – Заходите, – пригласила Настя. – Отвертка на шкафу. Вы сможете сами достать? Только, пожалуйста, не смотрите по сторонам, у меня не убрано.
   Квартира Насти было в точности такой же, что и двумя этажами ниже. Но тождество планировочного решения только усугубляло бросившийся в глаза контраст. Внизу стояла дорогая испанская мебель, а здесь – непонятного происхождения обшарпанный зеленый диван, скрипучий платяной шкаф с облезшей полировкой, пара продравшихся стульев да телевизор "Темп". Внизу были безукоризненно побеленные потолки, изысканные, приглушенных цветов обои, хрустальные висюльки на люстрах, отбрасывающие огненные блики. Здесь – пропылившийся абажур довоенного фасона, облупившаяся и свернувшаяся в трубочку водоэмульсионная краска на потолке и выцветшие обои времен массового жилищного строительства. Внизу все, особенно после Настиных визитов, сверкало чистотой, все лежало и стояло на местах. Здесь же когда-то покрытый лаком, а ныне протершийся до черноты паркет служил местом упокоения самых разнообразных предметов – старой электрической соковыжималки, начатого, но не доведенного до конца вязания, трех утюгов, находившихся в разной стадии разукомплектованности, большого цветастого подноса с двумя бумажными стаканчиками и пустой, успевшей запылиться бутылкой из-под шампанского и кучки тряпок, прикрытой сверху обрывком вытершейся клеенки. На оконной ручке висели плечики, а на них – то самое платье, в котором Настя встречала Сергея. На подоконнике – несколько вскрытых пачек сигарет и два пакета из-под колготок.
   – Я бы сама достала, но стулья немножко сломаны, и я боюсь свалиться, – объяснила Настя. – А вы повыше меня. Видите, вон там торчит угол коробки. Если подпрыгнуть, можно достать. Вы уж извините...
   Сергей подошел к шкафу и примерился. Рукой он не доставал до коробки сантиметров двадцать. Но и вправду, если прыгнуть...
   Прыжок оказался на редкость неудачным. Не то стакан виски сыграл определенную роль, не то после сорока лет прыжки в высоту противопоказаны, но зацепить коробку не удалось. Сергей промахнулся, задел коробку рукой, и она уехала дальше к стене, полностью исчезнув из виду.
   – Черт, – расстроился Сергей, глядя на шкаф. – А что, вы говорите, у вас со стульями?
   – Только не вздумайте! – Настя быстро шагнула вперед и встала между стульями и Сергеем. – Они совсем разваливаются. На них даже сидеть опасно...
   – А табуретки какие-нибудь на кухне есть?
   – У меня нет табуреток, – призналась Настя. – Там еще два стула стоят, но они тоже очень старые.
   Отказываться от завладевшей им идеи водрузить вешалку на место Сергей по-прежнему не собирался. Можно было бы попросить отвертку у кого-нибудь из соседей, но, взглянув на часы, Сергей понял, что сегодня этого лучше не делать. И тогда его посетила свежая мысль.
   – Послушайте, Настя, – сказал он, – а что если я вас приподниму и вы достанете эту чертову коробку? Согласны?
   В лице Насти что-то неуловимо изменилось. Какую-то долю секунды она колебалась, потом подошла к Сергею и встала рядом, опустив руки вниз. Сергей нагнулся и поднял ее. Несмотря на высокий рост, Настя была на удивление легкой. Но и смутно возникшее при первой встрече ощущение подростковой бесполости тоже оказалось обманчивым – об этом свидетельствовали и хорошо развитые бедра, которые обхватывал руками Сергей, и натянувшаяся на груди ночная рубашка. Настя пошарила на шкафу, ухватила руками коробку и тихо сказала:
   – Есть.
   Продолжая держать Настю, Сергей сделал два шага в сторону и опустил ее на пол. На мгновение он коснулся щекой живота девушки и поспешно выпрямился. Настя стояла перед ним и, продолжая держать в руках покрытую густым слоем пыли коробку, как-то странно на него смотрела. Непонятно почему, Сергею показалось, что она сейчас заплачет.
   – Вот ваше сокровище, – сказала Настя. – Тут должна быть отвертка. Даже две.
   Но когда Сергей взялся за коробку, Настя задержала ее, и, только сильно потянув коробку на себя, Сергей смог завладеть ею и поставить на находившийся рядом стул. Повинуясь внезапно вспыхнувшему желанию, Терьян сделал шаг вперед и обнял Настю, ища ее губы. Настя не сопротивлялась – она стояла, уронив руки, и на Сергея никак не отреагировала. Только сказала шепотом:
   – Мне надо в ванную. Я вся испачкалась.
   Присев на скрипучий зеленый диван, Сергей покорно слушал, как шумит в ванной вода. Потом дверь в комнату открылась, и вошла Настя. Шаль и байковая ночная рубашка исчезли, их заменило большое махровое полотенце, которое Настя придерживала на груди. Дойдя до дивана, Настя разжала пальцы, и полотенце упало на пол.
   – Свет оставить? – спросила Настя. – Или погасить?
   Не дождавшись ответа, она легла у стенки, натянула по горло одеяло и закрыла глаза.
   – Пожалуйста, раздевайтесь, – сказала она. – Я не смотрю.
   Если бы Сергей не знал, что эту девочку держат не только для уборки и стряпни, то мог бы решить, что и вправду нарвался на гимназистку. Впервые в жизни он столкнулся с пассивным сопротивлением такой силы. Она сжимала губы и отворачивалась от поцелуев. Когда Сергей дотронулся до ее груди, Настя на мгновение тяжело задышала, но тут же умолкла, а лишь только рука Сергея скользнула по нежному девичьему животу, Настя крепко стиснула его пальцы, не давая проникнуть ниже.
   – Что-нибудь не так? – спросил обескураженный Сергей, обнаружив мокрые дорожки на щеках девушки – слезы катились из-под плотно закрытых глаз.
   – Все так, – шепотом ответила Настя. – Все очень хорошо. Просто замечательно.
   И он почувствовал, как тесно сжатые бедра ее дрогнули и начали медленно расходиться в стороны.
   Однако ни тело Насти, изогнувшееся дугой, ни мечущаяся по подушке голова, ни прозвучавший в момент первого соприкосновения стон, ни хрипловатый вскрик на самой вершине так и не смогли избавить Сергея от непонятного ощущения, что произошла какая-то ошибка, что-то было неправильно, что-то не так.
   Когда все закончилось и Сергей приподнялся рядом с Настей на локте, девушка продолжала лежать, раскинув ноги, закрыв ладонями лицо и шумно, со всхлипами, переводя дыхание.
   – Спасибо тебе, – сказал Сергей.
   – Кушайте на здоровье, – неожиданно резко ответила Настя. – Отвернитесь, пожалуйста, мне нужно в ванную.
   Она резко вскочила, нашла под сползшим на пол одеялом брошенное ею полотенце и, шлепая босыми ногами, выбежала из комнаты. Сергей поднял одеяло, накинул его на себя, нашел сигарету, прилег на диван и закурил, стряхивая пепел в обнаруженную на подоконнике пустую пачку.
   "На кой черт я ввязался в эту историю? – думал он, затягиваясь и шумно выпуская дым. – Взяли девку на комплексное обслуживание. Мне-то зачем все это? И вообще, какая-то она странная. Если уж ей платят, чтобы она ложилась с каждым приезжающим, то могли бы подобрать что-нибудь более... квалифицированное, что ли. И без комплексов. Что она из себя изображает? Дурацкая ситуация. Слезы какие-то..."
   Его размышления прервала появившаяся из-за двери Настя. На ней снова была все та же байковая ночная рубашка, голые плечи по-прежнему закрывала шерстяная шаль.
   – Я мерзну все время, – объяснила она, по-своему поняв недоуменный взгляд Сергея. – Может быть, вы хотите кушать? У меня есть салат, молоко и сосиски. Немножко ликера. Хотите?
   Сергей подумал и от еды отказался. Настя постояла рядом с диваном, потом села на пол и положила голову на колени, глядя Сергею в лицо.
   – Послушай, – сказал Сергей, переворачиваясь на спину, чтобы уйти от ее настойчивого взгляда. – Я что-нибудь не так сделал? Ты обиделась? Что вообще происходит?
   – Ничего не происходит, – ответила Настя. – И я совсем не обиделась. Вы все делали так. Разве сами не заметили? А вам было хорошо?
   – Хорошо, – буркнул Сергей. – Я не про это спрашиваю. Я ведь вижу. Зачем врешь?
   – Я не вру.
   – Не хочешь говорить, не надо. Что ты сидишь на полу? Иди сюда.
   – Вы опять хотите? – покорно спросила Настя. – Да? Можно я еще немного тут побуду? Я сейчас лягу, только можно я минуточку посижу здесь?
   Сергей повернулся в ее сторону, увидел, что она опять прикрывает ладонями лицо, и разозлился.
   – Какого черта ты все время закрываешься? Можешь сказать по-человечески, в чем дело?
   Настя встала с пола, подошла к окну и, не поворачиваясь к Сергею, сказала жалобно:
   – Не ругайтесь, пожалуйста, на меня. Просто я вас знаю. Поэтому так все и получается.
   – Откуда ты меня знаешь? – Сергей сел. – Мы встречались?
   – Нет. У меня есть ваша фотография.
   – Откуда?
   – Я не хотела говорить. Когда мне еще только сказали, кто приезжает, я сразу подумала, что это вы. Потом решила, что однофамилец. А когда вас увидела, сразу узнала. Потом еще посмотрела на фотографию и поняла, что это точно вы. Я потому к вам и не приходила – не хотела, чтобы вы догадались. А вы меня не узнали?
   – Нет, не узнал. – Сергей встал и завернулся в одеяло. – Фотографию покажешь? Откуда она у тебя?
   Настя поколебалась, потом подошла к шкафу, достала с одной из полок альбом в плюшевой обложке и протянула его Сергею.
   – Вы не будете на меня ругаться? – спросила она, удерживая альбом в руке. – За то, что я раньше не сказала?
   Сергей открыл альбом. Незнакомый мужчина в военной форме. Он же рядом с женщиной. Женщина придерживает детскую коляску. Он же с ребенком на руках. Рядом опять та женщина, возле нее девочка лет десяти.
   – Это мама и папа, – пояснила Настя, глядя ему через плечо. – Они умерли. Вы дальше смотрите, ближе к концу.
   Перевернув листов двадцать, Сергей понял, почему лицо Насти казалось ему таким знакомым. На цветной фотографии Настя, еще в школьной форме, лежала на траве, положив голову на колени Лики. Рядом была фотография Сергея, стоящего возле своих "Жигулей". А на следующей странице – две свадебные фотографии, сделанные Виктором: Сергей держит на руках счастливо смеющуюся Лику, и они стоят друг возле дружки с бокалами шампанского.
   – Так, – сказал Сергей, опускаясь обратно на диван. – Ты ее сестра?
   Настя кивнула.
   – Когда вы поженились, она мне часто звонила, уговаривала переехать в Москву. Но папа и мама тогда еще были живы, они меня не отпустили. А когда они разбились в машине, у меня был последний год в техникуме, и я сама не поехала. Я получала пенсию за папу, и еще Лика мне присылала денег. Потом, когда вы уже разошлись, она снова стала звать меня в Москву. И я уже собралась ехать, когда все случилось. Потом меня Лев Ефимович взял на работу.
   – Что случилось?
   – Вы разве не знаете? – Настя недоверчиво посмотрела на него. – Лику убили.
   – Я не знал, – прошептал Сергей, чувствуя, что внутри что-то обрывается. – Правда не знал. Кто?
   После развода с Сергеем Лика ушла из главка. Какое-то время болталась без места, но регулярно посылала сестре деньги. Потом позвонила – судя по голосу, была немножко пьяна – и сказала, что нашла классную работу. Что-то связанное с туризмом. И пообещала Насте, что, когда все устроится, они вместе поедут на месяц в Париж.
   – Лика еще говорила, что найдет мне в Париже жениха, – вспоминала Настя. – Тогда я там буду жить, а она ко мне будет приезжать в гости, покупать шляпки. Она была такая счастливая, так смеялась... Я очень обрадовалась, что она снова смеется. Потому что после вашего развода она звонила и все время плакала.
   Потом Лика неожиданно нагрянула на три дня в Ленинград, привезла Насте чемодан с тряпками, каждый вечер выводила ее в рестораны, заказывала все самое лучшее, швырялась деньгами, а когда уехала, оставила Насте на жизнь три тысячи долларов и строго-настрого приказала не скупердяйничать, отремонтировать квартиру и ни в чем себе не отказывать, потому что денег много. И будет еще больше.
   – Через полгода она вдруг перестала звонить. День, два, три... Позвонила ей вечером домой, никто не подходит. Днем позвонила на работу. И мне сразу показалось – что-то случилось. Потому что со мной как-то странно разговаривали. А о том, что произошло, я узнала уже потом, когда купила газету.