На юбилей приехал и Полушеф, теперь уже пенсионер. Наконец-то у Федора Ивановича было много времени для раскопок стоянки древнего человека под деревней Синюшино (недавно он нашел второй кувшин – пару к первому, чем вызвал некоторую сенсацию среди синюшинских мальчишек). После всего, что произошло, Федор Иванович сильно сдружился с Онуфрием Степановичем, почти каждое воскресенье приезжал на электричке к старикам в деревню, ходил на рыбалку, за грибами, пристрастился к «Портвейну-72» и даже помогал Онуфрию Степановичу гнуть дуги (дуги шли нарасхват на районных базарах – теперь уже по прямому назначению, так как лошади пережили мастеров своей упряжи).
Первое время было некоторое неудобство в связи с приездом Ирочки, которую, кстати сказать, никто не приглашал – пригласили лишь одну «баламутку» провести в деревне каникулы.
Никто не знал, как вести себя с бывшей Красиной, а ныне Нуклиевой, но Ирочка сама быстро нашла нужный тон. Она держалась так, словно ничего не произошло, что она уезжала очень ненадолго и вот вернулась.
Удачно найденный Ирочкой тон тотчас же подхватил Олег Борисович Нуклиев, теперь крупный ученый, автор многих книг по воспитанию детей и даже одной художественной повести на педагогическую тему. Он тоже сделал вид, что ничего особого не произошло.
Смущенная встречей с матерью Вера также обрадовалась находке. Обе беглянки стали говорить о климате, фауне, флоре Кавказа и Сибири, о ценах на продукты, и неловкость вскоре прошла.
И лишь одна «баламутка Катька» не испытывала никакого смущения. Она вела себя независимо, рассматривала всех в упор наглыми черными глазами.
Тонкая, застенчивая Ирочка превратилась в дородную даму, всю в золотых украшениях, звенящих от малейшего движения. Изменился даже голос бывшей Красиной. Он стал басовитым, уверенным.
Ждали приезда из города Геннадия Онуфриевича с Шуриком, и пока, до начала торжества, разговор, исчерпав тему погоды (гидрометцентр предсказывает ее теперь довольно точно, и говорить, собственно, не о чем), шел о воспитании детей.
– Детей не надо ограждать от жизни, – говорила Ирочка (явное влияние книг мужа). – Наша дочь воспитывалась методом «Человек за бортом», то есть ребенка надо бросать в океан жизни, и пусть он плывет, сам видит и дельфинов и акул. Мы купили себе небольшой мандариновый сад… Этот сад мы целиком отдали молодежи… Там они собираются, спорят, обмениваются информацией.
– Наверно, эти акулы сожрали все мандарины, – предположила Вера…
– В пору созревания в садах никто не сидит, – пояснила Ирочка. – В это время они собираются в горах, у озера… Поют, танцуют, дискутируют… Так сказать, самовоспитание… Обратная связь. Пусть сами разбираются, что к чему. Правда, Катенька?
«Баламутка» прищурила черный правый глаз и ничего не ответила.
– Здесь все дело в раскрепощении комплексов, – заметил Нуклиев. – Ребенок не должен сдерживать свои чувства, ибо тогда он вырастет рабом. Он должен делать то, что хочет его внутренняя организация. Верно, Екатерина?
Катька открыла правый глаз и прищурила левый.
– А я хочу хека под маринадом, – вдруг заявила Лора, дочь Расторгуевых.
– Ты проголодалась? – забеспокоилась Вера.
– Нет, но хочу хека!
– У нас есть вареная курица, – сказал Онуфрий Степанович.
– П-ф-ф… – фыркнула девочка, – вареная курица. В ней нет витаминов.
– Витамины можно купить в аптеке, – заметил Онуфрий Степанович.
– И посыпать ими курицу?
– Ну да.
– Ты, дед, даешь, – рассмеялась девочка. – Ты очень темный.
– Лора, прекрати! Так нехорошо на старших! – прикрикнула мать. – Она привыкла к хеку в нашем буфете, вот и капризничает, – пояснила Вера. – Замучали прямо этим хеком.
– Он не старший, а дед! Ему скоро сто лет!
– Лора!
– Да! Старый, бедный и темный!
– Лора!
– А у нас на книжке две тысячи! Вот! Мое приданое!
– Лорка, – сказал папа Сенечка, – сейчас отшлепаю!
– Не отшлепаешь! Я тебя не боюсь. Ты добрый. Встань на задние лапки!
– Лора, как ты себя ведешь? – Сенечка нахмурился, что ему никак не шло. – Мне стыдно перед людьми… Я ее редко вижу, все на трассе, вот и избаловалась, – оправдываясь, сказал Сенечка.
– Встань на задние лапки! Пусть дед с бабой посмотрят, а то они не видели медведя. Тут не водятся медведи.
– Лора, прекрати!
– Встань, я кому приказываю! – На глазах девочки показались слезы. – Ну, папка же!
Папа Сенечка попытался отшутиться.
– Но у меня нет задних лапок.
– Есть!
На глазах маленькой Расторгуевой показались слезы. Слезы были огромные и прозрачные, как у мультфильмовского крокодила.
– Сеня, – сказала мама Вера укоризненно. – Ребенок же просит…
– Он не понимает просьб, – сказала Лора, не принимая никаких мер к катящимся слезам.
– Ну хорошо, хорошо… – пробормотал папа Сеня. Он полусогнул ноги и свесил руки, как у медведя, когда тот просит в цирке подаяние. Вид у папы был крайне смущенный.
Девочка улыбнулась сквозь слезы.
– Сеня, стоять! – захлопала она в ладоши. – Так стоять! Выше нос! Еще выше! Молодец! Дай лапу, – Лора пожала отцу руку. – А теперь всем сделаться сусликами!
– Что это значит? – спросил Нуклиев.
– Это значит то, что значит! – передразнила его Лора. – Ну, скорее же! А то разобью графин! – маленькая укротительница схватила стоявший на столе графин с квасом и прижала его к груди.
– Надо сделать так… – торопливо начала мама Вера. – Сначала встать столбиком… – Вера прижала руки к бокам. – Потом свистнуть… – Мама издала шипящий звук. – Ну, свистите же…
Варвара Игнатьевна дотянулась до головки Лоры и погладила ее по волосам.
– Бей, девочка, мы еще купим.
– И разобью! – юная Расторгуева замахнулась, но тут раздался разнобойный свист. Всем стало жалко хрустального графина. Посвистывал даже Полушеф. Нуклиев свистел прямо-таки по-разбойничьи. Старики тоже из уважения к гостям выдыхали воздух, но это нельзя было назвать свистом.
Лишь «баламутка» презрительно скривила губы.
– Не так! – закричала жестокая укротительница. – Все не так! Непохоже на сусликов! Надо встать на колени! Мама, покажи им!
Вера покорно опустилась на колени, с трудом совладев с чересчур узким платьем. Остальные переглядывались в нерешительности.
– На колени! – послышался категорический приказ. Из запрокинутого графина тек квас, но экспансивная укротительница не замечала этого.
– Какой раскрепощенный ребенок, – восхитился Нуклиев и тяжело рухнул на пол, захрустев нетренированными суставами.
~ Просто голова ничем не занята, – заметил как бы про себя пенсионер Федор Иванович. – Если бы она изучала клинопись…
– И ты, ученый дед, становись! – крикнула Лора.
– Встаньте, ради бога, – посоветовал снизу писатель Нуклиев. – Вы же видите, ребенок не в себе. Вы раздражаете его комплексы. Знаете, чем это грозит? Если все время тормозить комплексы ребенка, то он вырастет внешне покорным, но внутри хитрым и коварным.
– Если человек не занят, – Полушеф, кряхтя, опустился на колени. – Если он не занят, то мучается дурью. Допустим, клинопись… Человек, увлекающийся клинописью, живет как бы в двух измерениях. Сегодня и вчера. Ему некогда бить графины.
– Клинопись – страшное закрепощение ума, – подал голос со своего места Нуклиев. – Еще похлеще, чем что-либо другое. Например, вдалбливание английского или музыка. Музыка тоже очень плохо. Она делает ребенка уже в шесть лет человеконенавистником. Музыка будто битье бутылок на свалке – это ужасно. А балет…
– Значит, вы вообще против воспитания? – спросил Федор Иванович.
– Я за раскрепощение комплексов.
– По-вашему, получается – не надо ничего делать?
– Нет. Я этого не говорю. Просто надо идти следом за комплексами, осторожно раскрепощая их. Что-нибудь да получится.
– А если ничего не получится?
– Такого не может быть. Любой человек – неповторимый мир. Не надо коверкать этот мир насильственным наложением условностей. Вера, ваша дочь занимается музыкой?
– Да, – гордо сказала Вера. – И музыкой, и балетом, и английским, и вышивать учится.
– Вот она и мстит вам за это.
– Пусть. Она еще маленькая. Вырастет – благодарить будет.
– Выпить хочется, – несмело сказал Онуфрий Степанович.
– Всем! Всем встать на колени! Считаю до трех! – воскликнула Лора, которой надоело слушать ученый спор. – Раз! Два!
– Кидай, внучка, кидай! – сказала Варвара Игнатьевна. – А то ручонка-то дрожит.
– Три!
Трах! Графин разлетелся вдребезги. Осколки осыпали стоявших на коленах теоретиков. Вспенившийся квас потек в сторону поборника раскрепощения комплексов. Тот проворно вскочил на ноги.
«Баламутка Катька» усмехнулась.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ,
Первое время было некоторое неудобство в связи с приездом Ирочки, которую, кстати сказать, никто не приглашал – пригласили лишь одну «баламутку» провести в деревне каникулы.
Никто не знал, как вести себя с бывшей Красиной, а ныне Нуклиевой, но Ирочка сама быстро нашла нужный тон. Она держалась так, словно ничего не произошло, что она уезжала очень ненадолго и вот вернулась.
Удачно найденный Ирочкой тон тотчас же подхватил Олег Борисович Нуклиев, теперь крупный ученый, автор многих книг по воспитанию детей и даже одной художественной повести на педагогическую тему. Он тоже сделал вид, что ничего особого не произошло.
Смущенная встречей с матерью Вера также обрадовалась находке. Обе беглянки стали говорить о климате, фауне, флоре Кавказа и Сибири, о ценах на продукты, и неловкость вскоре прошла.
И лишь одна «баламутка Катька» не испытывала никакого смущения. Она вела себя независимо, рассматривала всех в упор наглыми черными глазами.
Тонкая, застенчивая Ирочка превратилась в дородную даму, всю в золотых украшениях, звенящих от малейшего движения. Изменился даже голос бывшей Красиной. Он стал басовитым, уверенным.
Ждали приезда из города Геннадия Онуфриевича с Шуриком, и пока, до начала торжества, разговор, исчерпав тему погоды (гидрометцентр предсказывает ее теперь довольно точно, и говорить, собственно, не о чем), шел о воспитании детей.
– Детей не надо ограждать от жизни, – говорила Ирочка (явное влияние книг мужа). – Наша дочь воспитывалась методом «Человек за бортом», то есть ребенка надо бросать в океан жизни, и пусть он плывет, сам видит и дельфинов и акул. Мы купили себе небольшой мандариновый сад… Этот сад мы целиком отдали молодежи… Там они собираются, спорят, обмениваются информацией.
– Наверно, эти акулы сожрали все мандарины, – предположила Вера…
– В пору созревания в садах никто не сидит, – пояснила Ирочка. – В это время они собираются в горах, у озера… Поют, танцуют, дискутируют… Так сказать, самовоспитание… Обратная связь. Пусть сами разбираются, что к чему. Правда, Катенька?
«Баламутка» прищурила черный правый глаз и ничего не ответила.
– Здесь все дело в раскрепощении комплексов, – заметил Нуклиев. – Ребенок не должен сдерживать свои чувства, ибо тогда он вырастет рабом. Он должен делать то, что хочет его внутренняя организация. Верно, Екатерина?
Катька открыла правый глаз и прищурила левый.
– А я хочу хека под маринадом, – вдруг заявила Лора, дочь Расторгуевых.
– Ты проголодалась? – забеспокоилась Вера.
– Нет, но хочу хека!
– У нас есть вареная курица, – сказал Онуфрий Степанович.
– П-ф-ф… – фыркнула девочка, – вареная курица. В ней нет витаминов.
– Витамины можно купить в аптеке, – заметил Онуфрий Степанович.
– И посыпать ими курицу?
– Ну да.
– Ты, дед, даешь, – рассмеялась девочка. – Ты очень темный.
– Лора, прекрати! Так нехорошо на старших! – прикрикнула мать. – Она привыкла к хеку в нашем буфете, вот и капризничает, – пояснила Вера. – Замучали прямо этим хеком.
– Он не старший, а дед! Ему скоро сто лет!
– Лора!
– Да! Старый, бедный и темный!
– Лора!
– А у нас на книжке две тысячи! Вот! Мое приданое!
– Лорка, – сказал папа Сенечка, – сейчас отшлепаю!
– Не отшлепаешь! Я тебя не боюсь. Ты добрый. Встань на задние лапки!
– Лора, как ты себя ведешь? – Сенечка нахмурился, что ему никак не шло. – Мне стыдно перед людьми… Я ее редко вижу, все на трассе, вот и избаловалась, – оправдываясь, сказал Сенечка.
– Встань на задние лапки! Пусть дед с бабой посмотрят, а то они не видели медведя. Тут не водятся медведи.
– Лора, прекрати!
– Встань, я кому приказываю! – На глазах девочки показались слезы. – Ну, папка же!
Папа Сенечка попытался отшутиться.
– Но у меня нет задних лапок.
– Есть!
На глазах маленькой Расторгуевой показались слезы. Слезы были огромные и прозрачные, как у мультфильмовского крокодила.
– Сеня, – сказала мама Вера укоризненно. – Ребенок же просит…
– Он не понимает просьб, – сказала Лора, не принимая никаких мер к катящимся слезам.
– Ну хорошо, хорошо… – пробормотал папа Сеня. Он полусогнул ноги и свесил руки, как у медведя, когда тот просит в цирке подаяние. Вид у папы был крайне смущенный.
Девочка улыбнулась сквозь слезы.
– Сеня, стоять! – захлопала она в ладоши. – Так стоять! Выше нос! Еще выше! Молодец! Дай лапу, – Лора пожала отцу руку. – А теперь всем сделаться сусликами!
– Что это значит? – спросил Нуклиев.
– Это значит то, что значит! – передразнила его Лора. – Ну, скорее же! А то разобью графин! – маленькая укротительница схватила стоявший на столе графин с квасом и прижала его к груди.
– Надо сделать так… – торопливо начала мама Вера. – Сначала встать столбиком… – Вера прижала руки к бокам. – Потом свистнуть… – Мама издала шипящий звук. – Ну, свистите же…
Варвара Игнатьевна дотянулась до головки Лоры и погладила ее по волосам.
– Бей, девочка, мы еще купим.
– И разобью! – юная Расторгуева замахнулась, но тут раздался разнобойный свист. Всем стало жалко хрустального графина. Посвистывал даже Полушеф. Нуклиев свистел прямо-таки по-разбойничьи. Старики тоже из уважения к гостям выдыхали воздух, но это нельзя было назвать свистом.
Лишь «баламутка» презрительно скривила губы.
– Не так! – закричала жестокая укротительница. – Все не так! Непохоже на сусликов! Надо встать на колени! Мама, покажи им!
Вера покорно опустилась на колени, с трудом совладев с чересчур узким платьем. Остальные переглядывались в нерешительности.
– На колени! – послышался категорический приказ. Из запрокинутого графина тек квас, но экспансивная укротительница не замечала этого.
– Какой раскрепощенный ребенок, – восхитился Нуклиев и тяжело рухнул на пол, захрустев нетренированными суставами.
~ Просто голова ничем не занята, – заметил как бы про себя пенсионер Федор Иванович. – Если бы она изучала клинопись…
– И ты, ученый дед, становись! – крикнула Лора.
– Встаньте, ради бога, – посоветовал снизу писатель Нуклиев. – Вы же видите, ребенок не в себе. Вы раздражаете его комплексы. Знаете, чем это грозит? Если все время тормозить комплексы ребенка, то он вырастет внешне покорным, но внутри хитрым и коварным.
– Если человек не занят, – Полушеф, кряхтя, опустился на колени. – Если он не занят, то мучается дурью. Допустим, клинопись… Человек, увлекающийся клинописью, живет как бы в двух измерениях. Сегодня и вчера. Ему некогда бить графины.
– Клинопись – страшное закрепощение ума, – подал голос со своего места Нуклиев. – Еще похлеще, чем что-либо другое. Например, вдалбливание английского или музыка. Музыка тоже очень плохо. Она делает ребенка уже в шесть лет человеконенавистником. Музыка будто битье бутылок на свалке – это ужасно. А балет…
– Значит, вы вообще против воспитания? – спросил Федор Иванович.
– Я за раскрепощение комплексов.
– По-вашему, получается – не надо ничего делать?
– Нет. Я этого не говорю. Просто надо идти следом за комплексами, осторожно раскрепощая их. Что-нибудь да получится.
– А если ничего не получится?
– Такого не может быть. Любой человек – неповторимый мир. Не надо коверкать этот мир насильственным наложением условностей. Вера, ваша дочь занимается музыкой?
– Да, – гордо сказала Вера. – И музыкой, и балетом, и английским, и вышивать учится.
– Вот она и мстит вам за это.
– Пусть. Она еще маленькая. Вырастет – благодарить будет.
– Выпить хочется, – несмело сказал Онуфрий Степанович.
– Всем! Всем встать на колени! Считаю до трех! – воскликнула Лора, которой надоело слушать ученый спор. – Раз! Два!
– Кидай, внучка, кидай! – сказала Варвара Игнатьевна. – А то ручонка-то дрожит.
– Три!
Трах! Графин разлетелся вдребезги. Осколки осыпали стоявших на коленах теоретиков. Вспенившийся квас потек в сторону поборника раскрепощения комплексов. Тот проворно вскочил на ноги.
«Баламутка Катька» усмехнулась.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой снова идет спор о воспитании
Вдруг дверь заскрипела, и в комнату вошел Геннадий Онуфриевич, держа за руку бледного мальчика, одетого в кримпленовый темно-серый костюм, остроносые лакированные туфли и кружевную рубашку. Наряд мальчика дополняли синий галстук и белый платочек, торчащий из кармана пиджака.
– Что здесь происходит? – удивился Геннадий Онуфриевич.
– Good afternoon![16] – вежливо сказал юный джентльмен и склонил аккуратно подстриженную голову.
Все молча таращили глаза на вошедших.
– Мы немного задержались, – Геннадий Онуфриевич осторожно поднял ногу, пропуская поток кваса в сторону Федора Ивановича. – Не рассчитали с электричкой. А вы уже бьете посуду?
Федор Иванович поднялся с пола и стал выжимать хлюпающие коленки.
– Лес рубят – щепки летят, – почему-то ответил он русской народной пословицей.
– Она хочет хека под маринадом, – сказала Вера и тоже встала с колен.
– Какого хека? Ничего не понимаю, – мотнул головой Геннадий Онуфриевич. – Смит, Please take your seats[17]. Ну что, леди и джентльмены, начнем, пожалуй. – Ученый снял очки, протер их платком.
– Сейчас, я подотру только, – засуетилась Варвара Игнатьевна.
Ирочка подошла к бывшему мужу, протянула руку:
– Здравствуй, Гена… Ты прекрасно выглядишь…
Геннадий Онуфриевич подслеповато прищурился на бывшую жену.
– Ах, и ты здесь, – сказал он рассеянно.
– У вас очки, как в бинокле, – сказала Лора. – Вы в них похожи на рака.
– В самом деле? – удивился Геннадий Онуфриевич. – На рака? Мне этого еще никто не говорил…
– Они боятся. А я никого не боюсь.
– Лора!
– И еще у вас пух в волосах. Что, вам некому зачинить подушку? Вы холостяк?
– Какая раскрепощенность! – донесся восхищенный шепот Нуклиева. Маститый ученый подошел к бывшему коллеге, взял его за локоть. – Забудем все. А?
Красин надел очки.
– И вы здесь?
Ирочка между тем несмело приблизилась к сыну.
– Шурик… здравствуй… Ты меня помнишь? Я твоя мама… Боже мой… какой большой стал… Совсем взрослый… Дай я тебя обниму… Иди ко мне, мой дорогой…
– Он не понимает по-русски, – вздохнул Геннадий Онуфриевич.
– Не понимает? – удивилась Ирочка. – Ах да… твой эксперимент… Но разве ты не закончил?
– Давно. Теперь вот учу русскому, но дело идет плохо. У него оказались плохие способности к языкам. Сейчас я его устроил в русскую школу при английском торгпредстве.
– Объясни, что я его мать! Шурик, боже мой! Неужели это ты, моя кровинушка?
Ирочка заплакала. Геннадий Онуфриевич сказал что-то сыну по-английски. Шурик-Смит протянул матери руку с вежливой улыбкой:
– Pleased to meet you[18].
– Шурик! Это же я, твоя мама! Иди ко мне!
Юный Красин обернулся к отцу.
– What was it she said?[19]
– Шурик! – мать бросилась к сыну, прижала его к себе. – Милый мой Шурик! Каким же ты стал большим!
Шурик-Смит слегка отстранился от матери:
– We should like to have an interpreter. Speak slowe: slower, please. What languages do you know?[20]
– Боже мой, настоящий иностранец! Катя, Катенька! Подойди к нам! Шурик, это твоя сестра! Катя, твой брат не понимает по-русски. Скажи ему что-нибудь по-английски. Ты же учишь английский.
«Баламутка» усмехнулась.
– Hello… kid…[21] – выдавила она, не меняя позы.
Шурик-Смит оживился.
– О! Do you understand me?[22]
Катька опять усмехнулась.
– Three[23], – сказала она. – Болван! – Катька отвернулась.
– What does it mean?[24] – переспросил Шурик-Смит.
Ему никто не ответил. Подошел какой-то знакомый Онуфрия Степановича уже под градусом.
– Меня зовут… Петр… Петр Семенов… Как это по-вашему?.. Allow me to introduce myself[25]. Я во время войны был капитаном в Архангельске… Встречал ваши конвои… Как это по-вашему? Дай бог памяти… I have wanted to visit England[26].
– При чем здесь Англия? Он русский, – сказал Геннадий Онуфриевич.
– Русский? – удивился бывший капитан. – Почему же он не говорит по-русски?
– Так получилось.
– Ин-те-ресно… – пробормотал Петр Семенов. – Значит, он знал английский… еще там…
– Почти что.
– М-да… – обронил пораженный капитан, отошел в сторону и задумался, положив в рот палец, совсем как маленький.
– I am thirsty. Cold water, please[27], – сказал юный Красин.
– Может быть, приступим к делу? – спросил Геннадий Онуфриевич и поправил очки. – У ребенка режим.
– Да чего ж вы стоите? – засуетилась Варвара Игнатьевна. – Иди, Шурик, садись…
– We gladly accept your invitation[28], – машинально ответил уже успевший о чем-то задуматься ученый.
– Прямо клуб аристократов на Пикадилли-стрит, – пробормотал Нуклиев.
Все расселись вокруг стола. Ирочка села между бывшим сыном и бывшим мужем. Она была явно взволнована. Щеки женщины горели. Какие-то мысли бороздили ее нахмуренный лоб. Ирочка постоянно порывалась заговорить с родным Шуриком, но наталкивалась на вежливый непонимающий холодный взгляд и тут же сникала. К тому же ее постоянно сбивал с толку захмелевший Геннадий Онуфриевич. Ученый выпил за здоровье родителей подряд две большие рюмки водки, его разобрало. Геннадий Онуфриевич стал еще больше рассеянным и забыл, что Ирочка уже давно не его жена.
– Куда ты все время пропадаешь? – говорил ученый, гоняясь вилкой за непослушным грибом. – Я совсем замучился со Смитом. Никто его не понимает… В садике постоянные недоразумения… В магазин не пошлешь… Во дворе с ним никто не играет, дразнят Джоном Булем… Хорошо, что добился наконец… в русскую школу… при английском торгпредстве… Но они дают лишь поверхностные знания…
– Я уже давно не твоя жена, – пыталась внушить Ирочка бывшему супругу. – Я уже несколько лет как Нуклиева.
– Не жена? Вот как… Странно, – ученый поднял на нос спавшие очки. – Очень странно… Ну ладно, не имеет значения… Я тебе как бывшей жене скажу… У ребенка слабая нервная система… Их там в английской школе знаешь как по русскому гоняют! Он даже во сне стал русские слова выкрикивать. В основном неприличные. Наверно, ребята научили. А еще иностранцы называются…
Ученый дотянулся до графина и выпил еще одну рюмку.
– И потом… Я тебе по секрету скажу… Как бывшей матери… Ты только никому… Уж очень они на манеры там всякие в этой самой школе нажимают… Уж такой вежливый стал… Ну прямо сил никаких нет… Встать просит разрешения… Сесть просит разрешения… В туалет, прошу прощения, просит разрешения…
– Боже мой, ты как был не от мира сего, так и остался… В наше время такой ребенок на вес золота. На него молиться надо!
– Давай выпьем, старуха, а? Что-то мне как-то не по себе. Сложно… Много сил трачу… Устал я, что ли?
– Подожди, – Ирочка отстранила наливающую руку. Лицо Нуклиевой пошло красными пятнами, она что-то лихорадочно соображала.
– Па-па… Can I have a veal cutlet?[29] – Шурик-Смит вежливо дотронулся до локтя отца.
– Что? Ах, котлету? Мама, у нас есть котлеты? Только телячьи.
Варвара Игнатьевна виновато стала хвататься за различные блюда.
– Телячьи котлеты? Сынок… Что же ты раньше не сказал?.. Куры вот, пожалуйста… Жареная баранина…
– О! – понял юный Красин. – Мати… баран… Карашо… Give one portion mutton[30].
– Бери, сынок! Выбирай любой кусочек. Кушай на здоровье.
– Thank you[31].
– Хлебушка хочешь?
– No. With my roast mutton I shall have mashed potatoes, carrots, french beans, cauliflower, peas[32].
– Что он говорит, Генюша?
– Вали все в кучу. В этом торгпредстве его приучили ко всякой чепухе… пардон… разнообразному гарниру…
Шурику-Смиту навалили в тарелку всего, что было на столе, и тот приступил к трапезе, осторожно действуя ножом и вилкой. От него не исходило ни одного звука, в то время как на противоположном конце стола Лора капризничала, чавкала и разбрасывала еду, как молодой нахальный поросенок.
Между тем разговор за столом опять пошел о воспитании – уж больно противоположные дети сидели друг против друга: с одной стороны холодный, выдержанный, предельно вежливый джентльмен, с другой – темпераментная, предельно невоспитанная поросятина.
– Вы посмотрите на них и сравните, – проводил свою теорию Нуклиев. – У одного комплексы полностью подавлены. Он действует как запрограммированный автомат. Все его желания, мысли, чувства бьются под железной маской условности. Да, не скрою – на него приятно смотреть. Но ведь это хорошо для нас, а не для него. А это ребенок! Ему хочется двигаться, прыгать, скакать, безобразничать! Он же стиснут в стальном корсете.
– Но он вос-пи-тан, – горячо возражала ему Вера. – Много ли в наше время встретите воспитанных людей? А среди детей – тем более! Посмотрите на мою басурманку! Зачем она кинула в общее блюдо кость? Ну скажите, зачем?
– Она бросила кость потому, что ей так захотелось, ее комплексы полностью раскрепощены. Раскрепощенность – естественное состояние всего главного. Только одно в мире существо забыло это. Человек!
– Спасение в прошлом, – гнул свое Полушеф. – Древние знали все. Нет ничего нового и не будет. Если мы до конца расшифруем клинопись… Только кто ее будет шифровать?.. В мире с каждым годом все меньше и меньше людей знают клинопись… Нужна смена, а ее нет… Ошибка Красина в том, что он не провел свой эксперимент в области клинописи. Если бы мы доказали, что человек с рождения может знать клинопись… О! Что бы мы тогда сделали! Мы бы засыпали мир удивительной информацией из тьмы веков! Тогда не надо было бы заново изобретать велосипед и строить ракеты. Может быть, древние могли путешествовать по планетам лишь усилием воли. «Мир в нас», – говорили древние. Как они были правы!
– Дуги, – говорил, не слушая никого, глядя в стакан с «Портвейном-72», Онуфрий Степанович. – Парень он хороший, но от дуг нос воротит. Умру, кто дуги гнуть будет? В районе один я остался. В могилу ремесло унесу…
– Дом на него записали, – вторила мужу Варвара Игнатьевна. – Да разве ему нужен наш дом? И сад, и огород какой пропадет… А так он внучек хороший, душевный. Не поймешь только ничего.
– Со словарем-то можно понять, – сказал Онуфрий Степанович.
– Ну уж это конечно…
Геннадий Онуфриевич поднялся, пошатываясь.
– Тост! Я хочу сказать тост! I wish to propose a toast to… Mr. Chairman! Ladies and gentlemen![33] Прошу засвидетельствовать! Я дурак. Их бин дурак!
Ученый плюхнулся на свое место и заплакал. Плечи его задрожали. Бывшая жена погладила его по голове.
– Успокойся, – зашептала она. – Все будет хорошо. Знаешь, что мы сделаем? Давай меняться детьми. Ты мне Шурика, а я тебе Катьку. Мужа я уговорю… Зачем тебе Шурик? Диссертацию ты защитил, сейчас он тебе обуза. А мне очень он нравится. Все знакомые лопнут от зависти. Давай, а, Гена! Тебе же легче будет. Катька, конечно, не сахар, но хоть по-русски понимает. Ну?
Геннадий Онуфриевич продолжал плакать. Сын, перестав есть, удивленно смотрел на пьяного отца. В его глазах было осуждение.
– Па-па… – раздельно сказал он. – Where is the gentlemen's lavatory here?[34]
– He туалет, а уборная! По-русски уборная! Сортир! Понял? Сколько тебе твердить, иностранная твоя рожа! Отхо-же-е мес-то! Вот сколько названий! И не мужской и женский! А общий! В огороде! Два шага налево, три шага направо – там и увидишь плетеное сооружение. Адью! I am tired and sleepy![35]
– Мы его проводим, – сказала Ирочка. – Нуклиев, пойдем с нами, посветишь фонариком.
– I would like a drop of whisky[36]. То бишь водки! Вот черт! И сам скоро по-русски разучусь говорить.
Геннадий Онуфриевич дотянулся до бутылки и налил себе рюмку.
– Итак, майн клайн геноссе старики! Many happy returns of the day![37]
– Пойдем, сынок, я покажу тебе туалет, – Ирочка взяла Шурика-Смита за рукав.
– Что здесь происходит? – удивился Геннадий Онуфриевич.
– Good afternoon![16] – вежливо сказал юный джентльмен и склонил аккуратно подстриженную голову.
Все молча таращили глаза на вошедших.
– Мы немного задержались, – Геннадий Онуфриевич осторожно поднял ногу, пропуская поток кваса в сторону Федора Ивановича. – Не рассчитали с электричкой. А вы уже бьете посуду?
Федор Иванович поднялся с пола и стал выжимать хлюпающие коленки.
– Лес рубят – щепки летят, – почему-то ответил он русской народной пословицей.
– Она хочет хека под маринадом, – сказала Вера и тоже встала с колен.
– Какого хека? Ничего не понимаю, – мотнул головой Геннадий Онуфриевич. – Смит, Please take your seats[17]. Ну что, леди и джентльмены, начнем, пожалуй. – Ученый снял очки, протер их платком.
– Сейчас, я подотру только, – засуетилась Варвара Игнатьевна.
Ирочка подошла к бывшему мужу, протянула руку:
– Здравствуй, Гена… Ты прекрасно выглядишь…
Геннадий Онуфриевич подслеповато прищурился на бывшую жену.
– Ах, и ты здесь, – сказал он рассеянно.
– У вас очки, как в бинокле, – сказала Лора. – Вы в них похожи на рака.
– В самом деле? – удивился Геннадий Онуфриевич. – На рака? Мне этого еще никто не говорил…
– Они боятся. А я никого не боюсь.
– Лора!
– И еще у вас пух в волосах. Что, вам некому зачинить подушку? Вы холостяк?
– Какая раскрепощенность! – донесся восхищенный шепот Нуклиева. Маститый ученый подошел к бывшему коллеге, взял его за локоть. – Забудем все. А?
Красин надел очки.
– И вы здесь?
Ирочка между тем несмело приблизилась к сыну.
– Шурик… здравствуй… Ты меня помнишь? Я твоя мама… Боже мой… какой большой стал… Совсем взрослый… Дай я тебя обниму… Иди ко мне, мой дорогой…
– Он не понимает по-русски, – вздохнул Геннадий Онуфриевич.
– Не понимает? – удивилась Ирочка. – Ах да… твой эксперимент… Но разве ты не закончил?
– Давно. Теперь вот учу русскому, но дело идет плохо. У него оказались плохие способности к языкам. Сейчас я его устроил в русскую школу при английском торгпредстве.
– Объясни, что я его мать! Шурик, боже мой! Неужели это ты, моя кровинушка?
Ирочка заплакала. Геннадий Онуфриевич сказал что-то сыну по-английски. Шурик-Смит протянул матери руку с вежливой улыбкой:
– Pleased to meet you[18].
– Шурик! Это же я, твоя мама! Иди ко мне!
Юный Красин обернулся к отцу.
– What was it she said?[19]
– Шурик! – мать бросилась к сыну, прижала его к себе. – Милый мой Шурик! Каким же ты стал большим!
Шурик-Смит слегка отстранился от матери:
– We should like to have an interpreter. Speak slowe: slower, please. What languages do you know?[20]
– Боже мой, настоящий иностранец! Катя, Катенька! Подойди к нам! Шурик, это твоя сестра! Катя, твой брат не понимает по-русски. Скажи ему что-нибудь по-английски. Ты же учишь английский.
«Баламутка» усмехнулась.
– Hello… kid…[21] – выдавила она, не меняя позы.
Шурик-Смит оживился.
– О! Do you understand me?[22]
Катька опять усмехнулась.
– Three[23], – сказала она. – Болван! – Катька отвернулась.
– What does it mean?[24] – переспросил Шурик-Смит.
Ему никто не ответил. Подошел какой-то знакомый Онуфрия Степановича уже под градусом.
– Меня зовут… Петр… Петр Семенов… Как это по-вашему?.. Allow me to introduce myself[25]. Я во время войны был капитаном в Архангельске… Встречал ваши конвои… Как это по-вашему? Дай бог памяти… I have wanted to visit England[26].
– При чем здесь Англия? Он русский, – сказал Геннадий Онуфриевич.
– Русский? – удивился бывший капитан. – Почему же он не говорит по-русски?
– Так получилось.
– Ин-те-ресно… – пробормотал Петр Семенов. – Значит, он знал английский… еще там…
– Почти что.
– М-да… – обронил пораженный капитан, отошел в сторону и задумался, положив в рот палец, совсем как маленький.
– I am thirsty. Cold water, please[27], – сказал юный Красин.
– Может быть, приступим к делу? – спросил Геннадий Онуфриевич и поправил очки. – У ребенка режим.
– Да чего ж вы стоите? – засуетилась Варвара Игнатьевна. – Иди, Шурик, садись…
– We gladly accept your invitation[28], – машинально ответил уже успевший о чем-то задуматься ученый.
– Прямо клуб аристократов на Пикадилли-стрит, – пробормотал Нуклиев.
Все расселись вокруг стола. Ирочка села между бывшим сыном и бывшим мужем. Она была явно взволнована. Щеки женщины горели. Какие-то мысли бороздили ее нахмуренный лоб. Ирочка постоянно порывалась заговорить с родным Шуриком, но наталкивалась на вежливый непонимающий холодный взгляд и тут же сникала. К тому же ее постоянно сбивал с толку захмелевший Геннадий Онуфриевич. Ученый выпил за здоровье родителей подряд две большие рюмки водки, его разобрало. Геннадий Онуфриевич стал еще больше рассеянным и забыл, что Ирочка уже давно не его жена.
– Куда ты все время пропадаешь? – говорил ученый, гоняясь вилкой за непослушным грибом. – Я совсем замучился со Смитом. Никто его не понимает… В садике постоянные недоразумения… В магазин не пошлешь… Во дворе с ним никто не играет, дразнят Джоном Булем… Хорошо, что добился наконец… в русскую школу… при английском торгпредстве… Но они дают лишь поверхностные знания…
– Я уже давно не твоя жена, – пыталась внушить Ирочка бывшему супругу. – Я уже несколько лет как Нуклиева.
– Не жена? Вот как… Странно, – ученый поднял на нос спавшие очки. – Очень странно… Ну ладно, не имеет значения… Я тебе как бывшей жене скажу… У ребенка слабая нервная система… Их там в английской школе знаешь как по русскому гоняют! Он даже во сне стал русские слова выкрикивать. В основном неприличные. Наверно, ребята научили. А еще иностранцы называются…
Ученый дотянулся до графина и выпил еще одну рюмку.
– И потом… Я тебе по секрету скажу… Как бывшей матери… Ты только никому… Уж очень они на манеры там всякие в этой самой школе нажимают… Уж такой вежливый стал… Ну прямо сил никаких нет… Встать просит разрешения… Сесть просит разрешения… В туалет, прошу прощения, просит разрешения…
– Боже мой, ты как был не от мира сего, так и остался… В наше время такой ребенок на вес золота. На него молиться надо!
– Давай выпьем, старуха, а? Что-то мне как-то не по себе. Сложно… Много сил трачу… Устал я, что ли?
– Подожди, – Ирочка отстранила наливающую руку. Лицо Нуклиевой пошло красными пятнами, она что-то лихорадочно соображала.
– Па-па… Can I have a veal cutlet?[29] – Шурик-Смит вежливо дотронулся до локтя отца.
– Что? Ах, котлету? Мама, у нас есть котлеты? Только телячьи.
Варвара Игнатьевна виновато стала хвататься за различные блюда.
– Телячьи котлеты? Сынок… Что же ты раньше не сказал?.. Куры вот, пожалуйста… Жареная баранина…
– О! – понял юный Красин. – Мати… баран… Карашо… Give one portion mutton[30].
– Бери, сынок! Выбирай любой кусочек. Кушай на здоровье.
– Thank you[31].
– Хлебушка хочешь?
– No. With my roast mutton I shall have mashed potatoes, carrots, french beans, cauliflower, peas[32].
– Что он говорит, Генюша?
– Вали все в кучу. В этом торгпредстве его приучили ко всякой чепухе… пардон… разнообразному гарниру…
Шурику-Смиту навалили в тарелку всего, что было на столе, и тот приступил к трапезе, осторожно действуя ножом и вилкой. От него не исходило ни одного звука, в то время как на противоположном конце стола Лора капризничала, чавкала и разбрасывала еду, как молодой нахальный поросенок.
Между тем разговор за столом опять пошел о воспитании – уж больно противоположные дети сидели друг против друга: с одной стороны холодный, выдержанный, предельно вежливый джентльмен, с другой – темпераментная, предельно невоспитанная поросятина.
– Вы посмотрите на них и сравните, – проводил свою теорию Нуклиев. – У одного комплексы полностью подавлены. Он действует как запрограммированный автомат. Все его желания, мысли, чувства бьются под железной маской условности. Да, не скрою – на него приятно смотреть. Но ведь это хорошо для нас, а не для него. А это ребенок! Ему хочется двигаться, прыгать, скакать, безобразничать! Он же стиснут в стальном корсете.
– Но он вос-пи-тан, – горячо возражала ему Вера. – Много ли в наше время встретите воспитанных людей? А среди детей – тем более! Посмотрите на мою басурманку! Зачем она кинула в общее блюдо кость? Ну скажите, зачем?
– Она бросила кость потому, что ей так захотелось, ее комплексы полностью раскрепощены. Раскрепощенность – естественное состояние всего главного. Только одно в мире существо забыло это. Человек!
– Спасение в прошлом, – гнул свое Полушеф. – Древние знали все. Нет ничего нового и не будет. Если мы до конца расшифруем клинопись… Только кто ее будет шифровать?.. В мире с каждым годом все меньше и меньше людей знают клинопись… Нужна смена, а ее нет… Ошибка Красина в том, что он не провел свой эксперимент в области клинописи. Если бы мы доказали, что человек с рождения может знать клинопись… О! Что бы мы тогда сделали! Мы бы засыпали мир удивительной информацией из тьмы веков! Тогда не надо было бы заново изобретать велосипед и строить ракеты. Может быть, древние могли путешествовать по планетам лишь усилием воли. «Мир в нас», – говорили древние. Как они были правы!
– Дуги, – говорил, не слушая никого, глядя в стакан с «Портвейном-72», Онуфрий Степанович. – Парень он хороший, но от дуг нос воротит. Умру, кто дуги гнуть будет? В районе один я остался. В могилу ремесло унесу…
– Дом на него записали, – вторила мужу Варвара Игнатьевна. – Да разве ему нужен наш дом? И сад, и огород какой пропадет… А так он внучек хороший, душевный. Не поймешь только ничего.
– Со словарем-то можно понять, – сказал Онуфрий Степанович.
– Ну уж это конечно…
Геннадий Онуфриевич поднялся, пошатываясь.
– Тост! Я хочу сказать тост! I wish to propose a toast to… Mr. Chairman! Ladies and gentlemen![33] Прошу засвидетельствовать! Я дурак. Их бин дурак!
Ученый плюхнулся на свое место и заплакал. Плечи его задрожали. Бывшая жена погладила его по голове.
– Успокойся, – зашептала она. – Все будет хорошо. Знаешь, что мы сделаем? Давай меняться детьми. Ты мне Шурика, а я тебе Катьку. Мужа я уговорю… Зачем тебе Шурик? Диссертацию ты защитил, сейчас он тебе обуза. А мне очень он нравится. Все знакомые лопнут от зависти. Давай, а, Гена! Тебе же легче будет. Катька, конечно, не сахар, но хоть по-русски понимает. Ну?
Геннадий Онуфриевич продолжал плакать. Сын, перестав есть, удивленно смотрел на пьяного отца. В его глазах было осуждение.
– Па-па… – раздельно сказал он. – Where is the gentlemen's lavatory here?[34]
– He туалет, а уборная! По-русски уборная! Сортир! Понял? Сколько тебе твердить, иностранная твоя рожа! Отхо-же-е мес-то! Вот сколько названий! И не мужской и женский! А общий! В огороде! Два шага налево, три шага направо – там и увидишь плетеное сооружение. Адью! I am tired and sleepy![35]
– Мы его проводим, – сказала Ирочка. – Нуклиев, пойдем с нами, посветишь фонариком.
– I would like a drop of whisky[36]. То бишь водки! Вот черт! И сам скоро по-русски разучусь говорить.
Геннадий Онуфриевич дотянулся до бутылки и налил себе рюмку.
– Итак, майн клайн геноссе старики! Many happy returns of the day![37]
– Пойдем, сынок, я покажу тебе туалет, – Ирочка взяла Шурика-Смита за рукав.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ,
в которой Геннадий Онуфриевич Красин идет смотреть фильм «Любовь под вязами»
Геннадий Онуфриевич вышел на улицу. Стоял теплый вечер. Чисто сияли звезды. Легкий ветерок возился в листьях сада… Пахло близким дождем и сеном.
Ученый миновал двор, калитку и сел на бревно у изгороди. Далеко, в центре села, пели девчата. Геннадий Онуфриевич привалился к забору и закрыл глаза. Запахи и звуки стали тоньше, отчетливее. Мимо прошла компания с гитарой.
– Гляди, Красины гуляют.
– Ага…
– А это кто сидит? Дядечка, ты чего здесь один сидишь? Пошли с нами в кино! – возле Геннадия Онуфриевича задержалась девушка в брюках, с распущенными по плечам волосами.
– Что идет? – спросил ученый.
– «Любовь под вязами».
– Я не видел.
– Ну вот и пойдемте. А то все парами, а я одна.
Красин встал, взял девушку под руку.
– Как вас зовут?
– Меня? Надя… Надежда…
– А меня Геннадий Онуфриевич… Гена…
– Я вас знаю. Вы сын бабушки Варвары. Так идемте?
– Пошли, – сказал ученый.
В доме продолжали кричать и бегать. Потом хлопнула дверь, на крыльцо кто-то вышел.
– Красин, ты где?
Это был голос Полушефа.
– Я пошел в кино, – сказал Геннадий Онуфриевич. – Я встретил красивую девушку и пошел в кино. Так и передай всем. Кино называется «Любовь под вязами».
– Желаю приятного времяпрепровождения, – сказал клинописец.
Они отошли от забора. Рука у девушки была нежная и теплая.
– Эй! – вдруг крикнул вслед Полушеф. – Только помни! Киппэнинг!
– Что он сказал? – спросила девушка.
Геннадий Онуфриевич сжал ей локоть и засмеялся:
– Так, ничего… Какое у вас прекрасное имя!
1976, май, Москва
Ученый миновал двор, калитку и сел на бревно у изгороди. Далеко, в центре села, пели девчата. Геннадий Онуфриевич привалился к забору и закрыл глаза. Запахи и звуки стали тоньше, отчетливее. Мимо прошла компания с гитарой.
– Гляди, Красины гуляют.
– Ага…
– А это кто сидит? Дядечка, ты чего здесь один сидишь? Пошли с нами в кино! – возле Геннадия Онуфриевича задержалась девушка в брюках, с распущенными по плечам волосами.
– Что идет? – спросил ученый.
– «Любовь под вязами».
– Я не видел.
– Ну вот и пойдемте. А то все парами, а я одна.
Красин встал, взял девушку под руку.
– Как вас зовут?
– Меня? Надя… Надежда…
– А меня Геннадий Онуфриевич… Гена…
– Я вас знаю. Вы сын бабушки Варвары. Так идемте?
– Пошли, – сказал ученый.
В доме продолжали кричать и бегать. Потом хлопнула дверь, на крыльцо кто-то вышел.
– Красин, ты где?
Это был голос Полушефа.
– Я пошел в кино, – сказал Геннадий Онуфриевич. – Я встретил красивую девушку и пошел в кино. Так и передай всем. Кино называется «Любовь под вязами».
– Желаю приятного времяпрепровождения, – сказал клинописец.
Они отошли от забора. Рука у девушки была нежная и теплая.
– Эй! – вдруг крикнул вслед Полушеф. – Только помни! Киппэнинг!
– Что он сказал? – спросила девушка.
Геннадий Онуфриевич сжал ей локоть и засмеялся:
– Так, ничего… Какое у вас прекрасное имя!
1976, май, Москва