Страница:
В «Меховое ателье» Ирочка не пошла. У нее разболелась голова, и молодая женщина отправилась посидеть на бульвар Капуцинов.
На бульваре сегодня было многолюдно. Ирочка с трудом нашла свободную скамейку (она любила сидеть одна). Было тепло. Солнце припекало вовсю. Снег почти сошел и оставался только кое-где под деревьями вперемежку с коричневыми листьями. В мелких лужах на краях асфальтовых дорожек барахтались возбужденные воробьи. Лужи были голубыми, в них кое-где тополиным пухом плавали клочья облаков.
Ирочка откинула голову на спинку сиденья, подставила лицо солнцу и стала смотреть прищуренными глазами на пробуждающийся мир.
Человек шел, глядя себе под ноги, о чем-то думая, ступая прямо по лужам. В правой руке он держал огромный букет алых и кремовых тюльпанов, левой прижимал коробку с тортом, перевязанную бумажным шпагатом. На человеке был мятый коричневый плащ и мятая зеленая шляпа. Ирочка узнала Нуклиева.
– Нуклиев! – крикнула она.
Человек вздрогнул и оглянулся.
– Нуклиев, куда это вы так спешите?
– Вы? – удивился Олег Борисович. – Какая неожиданность… А я как раз к вам… Вот несу тюльпаны и торт.
– В честь чего?
– Сегодня же праздник.
– Праздник? Какой?
– День космонавтики.
– Ах, день космонавтики…
– Да. Это вам, – Олег Борисович протянул Ирочке букет тюльпанов. – Голландские… настоящие. Только что привезли из Амстердама.
– А не врете, Нуклиев?
– Сам прочел на коробках. Сегодняшнее число. И даже час. 9 часов утра. Наверно, на реактивном привезли.
Ирочка поднесла букет к лицу, зарылась в него.
– Пахнет пылью. Такой, знаете, сухой степью… чабрецом, полынью… Как в Донбассе… Я сама из Донбасса, Нуклиев…
– Это потому, что в Голландии уже лето, – сказал Олег Борисович и присел рядом с Ирочкой, не слишком далеко, но и не слишком близко.
– Разве лето?
– Почти… Я там был как раз в это время… Туристом. Вылетели из Москвы – зима, снег идет, а прилетели в Амстердам – жарко, цветы… Вы плачете?
– Нет.
– Вот слезинка.
– Это капля упала с ветки. Наверно, сок.
Ирочка достала из сумочки платочек и осторожно вытерла правый глаз, затем машинально взяла зеркальце.
– Тушь не растаяла, – сказал Олег Борисович.
– Нуклиев, – сказала Ирочка, – почему у вас плащ такой паршивый и шляпа какая-то уродливая.
– Разве? – удивился завкафедрой. – А мне казалось – они приличные, даже элегантные.
Ирочка опять поднесла к лицу букет.
– Нуклиев, сколько у вас денег?
– В каком смысле? – не понял Олег Борисович.
– На книжке… и вообще…
Ученый заколебался.
– Только не врите, Нуклиев.
– На книжке… пять тысяч. Зачем это вам?
– И все?
– Облигаций… на тысячу… Ну и драгоценностей осталось от мамы… не знаю, сколько стоят… Наверно, тысячи на полторы… Кроме того, у меня машина… Вы поступили работать в ОБХСС?
– Это мало, Нуклиев. Мне надо сорок тысяч.
– Зачем?
– Купить бриллиант. Есть такой бриллиант – стоит сорок тысяч. Недавно его кто-то купил. Наверно, подарил кому-нибудь на день рождения. Но, может быть, выбросят еще один… Тогда вы мне его купите?
Ученый пожал плечами.
– У вас сегодня какое-то странное настроение.
– Женитесь на мне, Нуклиев.
– То есть? – опешил завкафедрой. – Каким образом?
– Да обыкновенно. Сейчас мы сядем на самолет в Адлер. Остановку сделаем в Ростове. Там в одном ресторане у меня знакомый директор. Мы снимем отдельный зал и отпразднуем свадьбу. Вдвоем. Будем танцевать в пустом зале. Женитесь, Нуклиев, не пожалеете. Ведь я нравлюсь вам. Ведь так?
– Так, – сказал Олег Борисович хриплым голосом и проглотил слюну. – Но вы ведь замужем…
– Ах, Нуклиев, как вы старомодны. Дайте мне вашу руку… Шершавая… Каким вы порошком стираете?
– «Чайкой»…
– Это очень плохой порошок, Нуклиев…
Иногда Ирочка задерживалась до вечера: попались бананы, батист или домашние тапочки. Поэтому никто особо не волновался, когда она не явилась ко времени кормления Шурика-Смита. Ребенка пришлось покормить из соски молоком. Но часам к шести вечера Варвара Игнатьевна забеспокоилась.
– Где она может быть? Забыла она, что ли? Шурик голодный.
– За тряпкой какой-нибудь в очереди стоит, – предположил Онуфрий Степанович, который с увлечением гнул дугу: спрос на его товар все повышался.
Варвара Игнатьевна постучалась к сыну и высказала ему свое беспокойство, но тот, углубленный в какие-то расчеты, лишь отмахнулся.
– Не привязывайся, мать, с чепухой. Не курица – не пропадет.
К восьми часам семья не знала, что и делать. Звонить в милицию, в морги?
Но в это время раздался длинный телефонный звонок. Старая женщина торопливо сняла трубку.
– 231-85-16? – спросил неприязненный женский голос.
– Да.
– Ответьте Ростову.
– Какому еще Ростову? – удивилась Варвара Игнатьевна. – Мы не заказывали никакой…
Но в трубке уже щелкнуло, и Варвара Игнатьевна явно ощутила огромное расстояние возле своего уха. Она тревожно ждала, как всегда ждут неизвестного звонка из другого города.
– Варвара Игнатьевна?..
– Я! Я!.. – Обрадовалась Варвара Игнатьевна, узнав голос невестки. – Куда ты запропастилась? Шурика надо кормить…
– Я не смогу приехать, мама… – Ирочка впервые назвала свекровь мамой. – Переходите на искусственное питание…
– Что за чушь! Приезжай немедленно! Где ты есть? Почему включилась междугородная? Ты из автомата?
– Я из Ростова…
– Хватит шутить!
– Я вышла замуж, мама…
– За какой еще замуж? – опешила Варвара Игнатьевна. – Ты же замужем.
– Все кончено. Я начинаю другую жизнь! Передайте это Геннадию… Я больше не могу… Жизнь одна… До свидания… Следите за Шуриком…
– Подожди! – изо всех сил закричала Варвара Игнатьевна. – Не клади трубку! Я позову Гену!
Варвара Игнатьевна подбежала к двери и забарабанила в нее кулаком.
– Скорей! Скорей! К телефону!
– Что случилось? – выскочил из спальни ученый, придерживая на носу очки.
– К телефону! Ирочка нас бросила!
Он рванулся к телефону, опрокинул стол.
– Что? – закричал он в трубку. – Кто?.. Эй! Кто говорит? Никого нет… Гудки…
– Дай сюда! – Варвара Игнатьевна вырвала трубку из рук сына.
– Алло! Алло! Все… И даже номер не оставила…
Красин только тут опомнился.
– Да что случилось? Из-за чего переполох? С Ирочкой случилось что-нибудь?
– Случилось! Замуж она вышла! Вот что случилось! Чучело ты огородное! – крикнула мать.
– За кого? Она же за мной замужем… – растерянно пробормотал Геннадий Онуфриевич.
– Эх, растяпа! – махнула рукой Варвара Игнатьевна… – Достукался! Совсем голову потерял с этим… экспер… тьфу!
Прибежал Онуфрий Степанович с дугой в руках.
– А? Опять шабашники?
– Иди, старый, гни свою дугу. Не твоего ума дело. Не сумел воспитать сына, так иди.
– Да что случилось?
– Ирочка нас бросила! Замуж вышла. Звонила сейчас из Ростова.
– Что же вы раньше мне не сказали? – обиделся Онуфрий Степанович. – Я бы заказал ей канифоли. В Ростове, говорят, полно канифоли.
– Какой канифоли, старый ты дурень! Замуж она вышла! Бросила нас!
– Замуж? Зачем? – удивился старик.
– Это ты ее спроси.
Онуфрий Степанович открыл рот и машинально ослабил веревку, которая скрепляла два конца дуги. Веревка развязалась, оглобля распрямилась и изо всей силы врезалась в трюмо. Посыпались осколки.
– Ах, болван! Ах, старый дурень! – Варвара Игнатьевна кинулась собирать осколки и, видно, не ведая, что делает, стала приставлять их к деревянной основе.
Геннадий Онуфриевич тряхнул головой.
– Ничего не понимаю, – сказал он сердито. – Моя жена замуж вышла, Ростов, какая-то канифоль. Впредь прошу не отрывать меня по пустякам. И потише себя ведите. Зеркало зачем-то разбили. Орете так, что стены дрожат. Вы засоряете мне опыт! Поняли? За-со-ря-е-те о-пыт! – Ученый ушел и хлопнул дверью.
Потоптавшись и так тоже ничего не поняв, отправился гнуть свои дуги Онуфрий Степанович.
Вера, узнав новость, поплакала, но вскоре вытерла слезы и сказала:
– Впрочем, этого следовало ожидать. Что у нее была за жизнь… Я бы тоже сбежала на ее месте… Ничего, будем ездить к маме в гости в Ростов, купаться в Дону. А закончит папа эксперимент – мама опять вернется. Сейчас это запросто.
Младшая же, «баламутка Катька», узнав о бегстве матери, пожала плечами.
– Ну и семейка, – сказала она. – Что ни день – новость. Не соскучишься. Скорей бы в отдельную квартиру. Отдохнула бы от вас всех.
И только один Сенечка был по-настоящему потрясен, узнав о подлой измене общему делу идейного вдохновителя эксперимента «Идеальный человек». Он-то и принес новость: Нуклиев взял расчет и уехал в неизвестном направлении.
Младший лаборант обнял своего коллегу за плечи:
– Ничего, не отчаивайся. Может быть, это даже лучше. Лучше сразу узнать, кто друг, а кто подлец, чем потом. Буду работать за двоих. С девицами порываю окончательно. Не веришь? Вот! – Сенечка торжественно снял сильно расклешенные джинсы с заплатами на заднем месте и бубенчиками внизу (презентовал Онуфрий Степанович), схватил нож и стал кромсать их на части. – Так их, так! С прошлым покончено! Они ведь, девицы, на мои брюки в основном клевали. Сам-то я парень из себя невидный… Только дай мне какие-нибудь штаны, не идти же в трусах…
Материнское молоко пришлось заменить искусственным (пригодились два ведра детского питания). Ирочкины вещи вынули из гардероба и связали в узел на тот случай, если она их затребует. Но бывшая мать не требовала ничего. Больше она не звонила и не писала. Только один раз на имя Варвары Игнатьевны пришла посылка из Адлера с мандаринами и хурмой.
Вскоре жизнь в семье Красиных, сделав такой сильный зигзаг, опять вошла в свою колею.
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
На бульваре сегодня было многолюдно. Ирочка с трудом нашла свободную скамейку (она любила сидеть одна). Было тепло. Солнце припекало вовсю. Снег почти сошел и оставался только кое-где под деревьями вперемежку с коричневыми листьями. В мелких лужах на краях асфальтовых дорожек барахтались возбужденные воробьи. Лужи были голубыми, в них кое-где тополиным пухом плавали клочья облаков.
Ирочка откинула голову на спинку сиденья, подставила лицо солнцу и стала смотреть прищуренными глазами на пробуждающийся мир.
Человек шел, глядя себе под ноги, о чем-то думая, ступая прямо по лужам. В правой руке он держал огромный букет алых и кремовых тюльпанов, левой прижимал коробку с тортом, перевязанную бумажным шпагатом. На человеке был мятый коричневый плащ и мятая зеленая шляпа. Ирочка узнала Нуклиева.
– Нуклиев! – крикнула она.
Человек вздрогнул и оглянулся.
– Нуклиев, куда это вы так спешите?
– Вы? – удивился Олег Борисович. – Какая неожиданность… А я как раз к вам… Вот несу тюльпаны и торт.
– В честь чего?
– Сегодня же праздник.
– Праздник? Какой?
– День космонавтики.
– Ах, день космонавтики…
– Да. Это вам, – Олег Борисович протянул Ирочке букет тюльпанов. – Голландские… настоящие. Только что привезли из Амстердама.
– А не врете, Нуклиев?
– Сам прочел на коробках. Сегодняшнее число. И даже час. 9 часов утра. Наверно, на реактивном привезли.
Ирочка поднесла букет к лицу, зарылась в него.
– Пахнет пылью. Такой, знаете, сухой степью… чабрецом, полынью… Как в Донбассе… Я сама из Донбасса, Нуклиев…
– Это потому, что в Голландии уже лето, – сказал Олег Борисович и присел рядом с Ирочкой, не слишком далеко, но и не слишком близко.
– Разве лето?
– Почти… Я там был как раз в это время… Туристом. Вылетели из Москвы – зима, снег идет, а прилетели в Амстердам – жарко, цветы… Вы плачете?
– Нет.
– Вот слезинка.
– Это капля упала с ветки. Наверно, сок.
Ирочка достала из сумочки платочек и осторожно вытерла правый глаз, затем машинально взяла зеркальце.
– Тушь не растаяла, – сказал Олег Борисович.
– Нуклиев, – сказала Ирочка, – почему у вас плащ такой паршивый и шляпа какая-то уродливая.
– Разве? – удивился завкафедрой. – А мне казалось – они приличные, даже элегантные.
Ирочка опять поднесла к лицу букет.
– Нуклиев, сколько у вас денег?
– В каком смысле? – не понял Олег Борисович.
– На книжке… и вообще…
Ученый заколебался.
– Только не врите, Нуклиев.
– На книжке… пять тысяч. Зачем это вам?
– И все?
– Облигаций… на тысячу… Ну и драгоценностей осталось от мамы… не знаю, сколько стоят… Наверно, тысячи на полторы… Кроме того, у меня машина… Вы поступили работать в ОБХСС?
– Это мало, Нуклиев. Мне надо сорок тысяч.
– Зачем?
– Купить бриллиант. Есть такой бриллиант – стоит сорок тысяч. Недавно его кто-то купил. Наверно, подарил кому-нибудь на день рождения. Но, может быть, выбросят еще один… Тогда вы мне его купите?
Ученый пожал плечами.
– У вас сегодня какое-то странное настроение.
– Женитесь на мне, Нуклиев.
– То есть? – опешил завкафедрой. – Каким образом?
– Да обыкновенно. Сейчас мы сядем на самолет в Адлер. Остановку сделаем в Ростове. Там в одном ресторане у меня знакомый директор. Мы снимем отдельный зал и отпразднуем свадьбу. Вдвоем. Будем танцевать в пустом зале. Женитесь, Нуклиев, не пожалеете. Ведь я нравлюсь вам. Ведь так?
– Так, – сказал Олег Борисович хриплым голосом и проглотил слюну. – Но вы ведь замужем…
– Ах, Нуклиев, как вы старомодны. Дайте мне вашу руку… Шершавая… Каким вы порошком стираете?
– «Чайкой»…
– Это очень плохой порошок, Нуклиев…
Иногда Ирочка задерживалась до вечера: попались бананы, батист или домашние тапочки. Поэтому никто особо не волновался, когда она не явилась ко времени кормления Шурика-Смита. Ребенка пришлось покормить из соски молоком. Но часам к шести вечера Варвара Игнатьевна забеспокоилась.
– Где она может быть? Забыла она, что ли? Шурик голодный.
– За тряпкой какой-нибудь в очереди стоит, – предположил Онуфрий Степанович, который с увлечением гнул дугу: спрос на его товар все повышался.
Варвара Игнатьевна постучалась к сыну и высказала ему свое беспокойство, но тот, углубленный в какие-то расчеты, лишь отмахнулся.
– Не привязывайся, мать, с чепухой. Не курица – не пропадет.
К восьми часам семья не знала, что и делать. Звонить в милицию, в морги?
Но в это время раздался длинный телефонный звонок. Старая женщина торопливо сняла трубку.
– 231-85-16? – спросил неприязненный женский голос.
– Да.
– Ответьте Ростову.
– Какому еще Ростову? – удивилась Варвара Игнатьевна. – Мы не заказывали никакой…
Но в трубке уже щелкнуло, и Варвара Игнатьевна явно ощутила огромное расстояние возле своего уха. Она тревожно ждала, как всегда ждут неизвестного звонка из другого города.
– Варвара Игнатьевна?..
– Я! Я!.. – Обрадовалась Варвара Игнатьевна, узнав голос невестки. – Куда ты запропастилась? Шурика надо кормить…
– Я не смогу приехать, мама… – Ирочка впервые назвала свекровь мамой. – Переходите на искусственное питание…
– Что за чушь! Приезжай немедленно! Где ты есть? Почему включилась междугородная? Ты из автомата?
– Я из Ростова…
– Хватит шутить!
– Я вышла замуж, мама…
– За какой еще замуж? – опешила Варвара Игнатьевна. – Ты же замужем.
– Все кончено. Я начинаю другую жизнь! Передайте это Геннадию… Я больше не могу… Жизнь одна… До свидания… Следите за Шуриком…
– Подожди! – изо всех сил закричала Варвара Игнатьевна. – Не клади трубку! Я позову Гену!
Варвара Игнатьевна подбежала к двери и забарабанила в нее кулаком.
– Скорей! Скорей! К телефону!
– Что случилось? – выскочил из спальни ученый, придерживая на носу очки.
– К телефону! Ирочка нас бросила!
Он рванулся к телефону, опрокинул стол.
– Что? – закричал он в трубку. – Кто?.. Эй! Кто говорит? Никого нет… Гудки…
– Дай сюда! – Варвара Игнатьевна вырвала трубку из рук сына.
– Алло! Алло! Все… И даже номер не оставила…
Красин только тут опомнился.
– Да что случилось? Из-за чего переполох? С Ирочкой случилось что-нибудь?
– Случилось! Замуж она вышла! Вот что случилось! Чучело ты огородное! – крикнула мать.
– За кого? Она же за мной замужем… – растерянно пробормотал Геннадий Онуфриевич.
– Эх, растяпа! – махнула рукой Варвара Игнатьевна… – Достукался! Совсем голову потерял с этим… экспер… тьфу!
Прибежал Онуфрий Степанович с дугой в руках.
– А? Опять шабашники?
– Иди, старый, гни свою дугу. Не твоего ума дело. Не сумел воспитать сына, так иди.
– Да что случилось?
– Ирочка нас бросила! Замуж вышла. Звонила сейчас из Ростова.
– Что же вы раньше мне не сказали? – обиделся Онуфрий Степанович. – Я бы заказал ей канифоли. В Ростове, говорят, полно канифоли.
– Какой канифоли, старый ты дурень! Замуж она вышла! Бросила нас!
– Замуж? Зачем? – удивился старик.
– Это ты ее спроси.
Онуфрий Степанович открыл рот и машинально ослабил веревку, которая скрепляла два конца дуги. Веревка развязалась, оглобля распрямилась и изо всей силы врезалась в трюмо. Посыпались осколки.
– Ах, болван! Ах, старый дурень! – Варвара Игнатьевна кинулась собирать осколки и, видно, не ведая, что делает, стала приставлять их к деревянной основе.
Геннадий Онуфриевич тряхнул головой.
– Ничего не понимаю, – сказал он сердито. – Моя жена замуж вышла, Ростов, какая-то канифоль. Впредь прошу не отрывать меня по пустякам. И потише себя ведите. Зеркало зачем-то разбили. Орете так, что стены дрожат. Вы засоряете мне опыт! Поняли? За-со-ря-е-те о-пыт! – Ученый ушел и хлопнул дверью.
Потоптавшись и так тоже ничего не поняв, отправился гнуть свои дуги Онуфрий Степанович.
Вера, узнав новость, поплакала, но вскоре вытерла слезы и сказала:
– Впрочем, этого следовало ожидать. Что у нее была за жизнь… Я бы тоже сбежала на ее месте… Ничего, будем ездить к маме в гости в Ростов, купаться в Дону. А закончит папа эксперимент – мама опять вернется. Сейчас это запросто.
Младшая же, «баламутка Катька», узнав о бегстве матери, пожала плечами.
– Ну и семейка, – сказала она. – Что ни день – новость. Не соскучишься. Скорей бы в отдельную квартиру. Отдохнула бы от вас всех.
И только один Сенечка был по-настоящему потрясен, узнав о подлой измене общему делу идейного вдохновителя эксперимента «Идеальный человек». Он-то и принес новость: Нуклиев взял расчет и уехал в неизвестном направлении.
Младший лаборант обнял своего коллегу за плечи:
– Ничего, не отчаивайся. Может быть, это даже лучше. Лучше сразу узнать, кто друг, а кто подлец, чем потом. Буду работать за двоих. С девицами порываю окончательно. Не веришь? Вот! – Сенечка торжественно снял сильно расклешенные джинсы с заплатами на заднем месте и бубенчиками внизу (презентовал Онуфрий Степанович), схватил нож и стал кромсать их на части. – Так их, так! С прошлым покончено! Они ведь, девицы, на мои брюки в основном клевали. Сам-то я парень из себя невидный… Только дай мне какие-нибудь штаны, не идти же в трусах…
Материнское молоко пришлось заменить искусственным (пригодились два ведра детского питания). Ирочкины вещи вынули из гардероба и связали в узел на тот случай, если она их затребует. Но бывшая мать не требовала ничего. Больше она не звонила и не писала. Только один раз на имя Варвары Игнатьевны пришла посылка из Адлера с мандаринами и хурмой.
Вскоре жизнь в семье Красиных, сделав такой сильный зигзаг, опять вошла в свою колею.
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой описываются весенние вечера в семье Красиных, а также рассказывается о позорном, невероятном случае, происшедшем в семье
Несмотря на бегство матери, контропыт «Брешь» на семейном совете решено было продолжать. Вера каждый вечер залезала в платяной шкаф, выходила ночью и шептала на ухо брату русские слова. Иногда во время ночных шептаний Шурик-Смит просыпался и, как казалось девушке, с удивлением вслушивался в новые для него слова: «мама», «папа», «каша».
– Может, и перебьем, – вздыхала за чаем Варвара Игнатьевна. – Все-таки русский он, а не иноземец какой. От своих рожден. Кровь должна проснуться.
Казалось, оставалось подождать всего несколько месяцев, пока Шурик-Смит произнесет первые слова, и тогда можно будет убедиться, кто восторжествовал: ученые со всей их методикой и аппаратурой или простые люди, избравшие столь нехитрый метод – шептания в ухо родных слов, но тут произошло событие, которое перевернуло в семье Красиных все вверх дном.
Началось все, казалось бы, прозаично и буднично. Сенечка купил себе фотоаппарат.
Неизвестно, что послужило толчком к покупке фотоаппарата. Может быть, слова Веры, как-то заявившей за вечерним чаем (Сенечка частенько теперь сиживал вместе со всеми на кухне и с удовольствием пил чай с клубничным вареньем):
– Господи, какая скука… Вокруг все такие умные. В школе все умные, на улице умные, в кино умные, дома умные… Козероги, ну расскажите какой-нибудь анекдот или спляшите чарльстон!
Старики смущенно кашляли: они не знали ни одного анекдота, а про чарльстон и вовсе не слышали.
– Или вот вы, Сенечка… Какой-то вы положительный, правильный. Никаких у вас недостатков нет…
– Недостатки у меня есть, – торопливо сказал младший лаборант. – Я люблю пиво и девушек.
– Это достоинства, а не недостатки, Сенечка. Вот если бы вы, например, были какой-нибудь чудак… фокусник, что ли… Тогда с вами было бы весело… Придумайте что-нибудь, а, Сенечка? Чтобы крутилось все в доме, чтобы суета, неразбериха…
– А зачем? – спросила все время молчавшая «баламутка Катька».
– Затем, чтобы кровь в жилах бежала быстрее, вот зачем. Тебе это не понять, ты рыба дохлая!
– А мне до фени!
– Сама ты феня!
– Господи, когда же я от вас избавлюсь! – «баламутка» обхватила голову руками. – И так сумасшедший дом, а она еще хочет фокусника сюда приволочь! Младенец тут без конца то в туалете сидит, то в ванне барахтается! Скорее бы стать взрослой!
– Чего-нибудь придумаем, – пообещал Сенечка.
Младший лаборант долго думал и придумал фотоаппарат.
Как и все люди, только что заполучившие фотоаппарат, Сенечка тут же развил бурную деятельность. Он фотографировал все и вся. Через неделю в гостиной висели портреты Варвары Игнатьевны, Онуфрия Степановича, Веры, Кати, кота Мишки; лишь один Геннадий Онуфриевич от фотографирования категорически отказался. Когда живые объекты были все использованы, Сенечка перешел на натюрморты: замороженный импортный гусь, бутылка «Портвейна-72», марокканские апельсины и т. д.
Младший лаборант загромоздил гостиную какими-то отражающими экранами, штативами, повсюду висели лампы жуткой мощности, которые испепеляли все вокруг.
Когда фотоаппарат всем надоел, младший лаборант принес портативный магнитофон с записями песен из жизни уголовных заключенных. Это произвело сенсацию. Торжествующий Сенечка ставил магнитофон на стол, семья Красиных рассаживалась вокруг, и хриплый, с надрывом голос пел о том, как хорошо жить на воле и как плохо в тюрьме. Человек пел честно, с чувством, в некоторых местах даже плакал, и всем было очень жалко его пропащую, погубленную по собственной глупости жизнь. Варвара Игнатьевна даже украдкой смахивала слезы.
– Чего его жалеть? – пытался дискредитировать песню Онуфрий Степанович. – Не воровал бы, так и не сидел. Я вот не ворую, и мне нечего бояться.
– Все-таки жалко, – возражала Варвара Игнатьевна. – Ошибся человек. Каждый может ошибиться.
– А если я ошибусь? – ехидно спрашивал старик. – На предмет, например, этого магнитофона?
Но певец опять начинал рыдать, и старика никто не слушал.
Потом лаборант купил кинокамеру. Это уже было интересно. Кто устоит перед кинокамерой? Никто. Нет такого человека. Тем более что Сенечка заявил, что он собирается участвовать в конкурсе любительских фильмов под названием «Наш современник».
«Нашим современником» должна была стать Вера. Вера в школе, Вера на прогулке, Вера в театре, Вера в кругу семьи… Фильм так должен и называться «Наша Вера». Выпускница крутилась перед зеркалом, срочно перекраивала мамины вещи и на выручку от продажи дуг покупала новые. По вечерам и в выходные дни в семье Красиных царил тихий переполох. Сенечка с важным видом ходил, звеня брюками (он все-таки опять навесил бубенчики), с камерой «Кварц», снимал, то спрятавшись за шкаф, то стрекотал из туалета. Это он называл «снимать скрытой камерой».
Теперь Сенечка почти не заглядывал в комнату к Геннадию Онуфриевичу, но тот как будто и не нуждался особо в его помощи. Иногда, правда, ученый выскакивал из спальни, обводил комнату ничего не видящим взглядом, говорил:
– Смените пеленки… Черт… в самый неподходящий момент. – Или вдруг раздраженно кричал: – Кто строит диафонограмму? Нуклиев! (Красин уже все забыл.) Сенечка! Где вы?
Младший лаборант виновато бежал в спальню.
Фильм «Наша Вера» с треском провалился на конкурсе любительских фильмов. Выпускница ходила надутая и обиженная.
– Какой-то вы, Сенечка, неудалый… Все у вас из рук валится… Без выдумки вы… Фотоаппарат, магнитофон, кинокамера… Все ординарно… Нужен праздник, Сенечка. Праздник выдумки! Ну поднатужьтесь, Сенечка!
И Сенечка поднатужился.
Однажды в воскресенье вечером он, пыхтя и отдуваясь, притащил в квартиру Красиных старый, разболтанный деревянный стол в стиле «ампир».
– Без единого гвоздя. Весь на клею, – гордо сообщил младший лаборант, громоздя стол посреди комнаты.
Наступила общая растерянность.
– Ну и что? – первой опомнилась «баламутка Катька».
– Устроим сеанс спиритизма. Духов будем вызывать.
Все обалдели.
– Запрещено, – сказал Онуфрий Степанович.
– Почему? – спросил Сенечка.
– Антинаучно.
– Что из того? – философски заметил младший лаборант. – Все когда-то было антинаучным. Галилей тоже считался антинаучным. И Коперник, не говоря уже о Дарвине. Если бы не Дарвин, мы бы до сих пор считали себя происходящими от богов, а не от обезьян, и неизвестно, что из этого бы получилось. Между прочим, стопроцентная гарантия. Еле у знакомых выпросил. Они сейчас Францию проходят. Со всеми Людовиками уже переговорили. До революции дошли. Я их нa Робеспьере прервал.
– Ура! – закричала Вера. – Молодец, Сенечка! Вот сейчас вы работаете с фантазией!
– Хочу Наполеону вопрос задать, – заявила вдруг «баламутка Катька».
– Нет, я, чур, первая! Сенечка, с Анной Керн! Вызовите мне дух Анны Керн!
– Я в молодости часто гадала, – вздохнула Варвара Игнатьевна. – Иногда правильно получалось… С Онуфрием, например… Выбросила башмачок, а какой-то пьяный шел и подобрал. Спросила, как зовут. «Онуфрий», – говорит. «Отдайте башмачок», – говорю. Не отдает. Слово за слово – и поженились…
– Отчего не погадать, можно и погадать. Вреда от этого не будет, – заразился общим энтузиазмом Онуфрий Степанович. – Слыхал я про столы без гвоздей. Может, и брешут, что с мертвыми можно говорить, а может, и вправду. Я бы у своего соседа, пять лет назад преставился, царство ему небесное, спросил, куда он топор мой задевал. Взял и не вернул. Ох и сильный топорище был. Как бы сейчас пригодился.
Сенечка установил стол посередине комнаты так, чтобы тот не качался, вытащил из кармана пачку стеариновых свечей и расставил их по предметам вокруг стола. Затем младший лаборант сказал:
– Попрошу картон и фарфоровое блюдце.
Вера принесла картон, ножницы, блюдце, карандаш, и Сенечка принялся за дело. Вскоре все было готово: круг с алфавитом, блюдечко с нарисованной стрелкой.
Выключили свет. Зажгли свечи. Стало темно и немного жутковато. Девочки заметно нервничали. Варвара Игнатьевна украдкой перекрестилась. Онуфрий Степанович, очевидно, вспомнив свой пропавший прекрасный топор, тяжело вздохнул и наполнил комнату едким приземистым запахом «Портвейна-72», словно по комнате пролетел обитатель преисподней.
– Попрошу всем руки на блюдце, – скомандовал Сенечка. – Тишина, предельное внимание! Никаких посторонних мыслей! Начинайте задавать вопросы. Кто первый?
– Я! – выкрикнула «баламутка».
– Ладно уж, спрашивай, – великодушно уступила Вера.
– Кого вызываете? – спросил Сенечка.
В комнате наступила напряженная тишина. Стало слышно, как в ванной капала вода. Там сушились Сенечкины пленки.
– Наполеона… – прошептала «баламутка».
– Какого именно? И громче.
– Ну этого… самого… главного…
– Эх ты, неуч… – не удержалась Вера.
– Наполеон Бонапарт! – громко, раздельно сказал Сенечка. – Вас вызывает Екатерина Красина. Вы слышите меня, Бонапарт?
Все затаили дыхание. Чадили и потрескивали свечи Тяжело, едко дышал Онуфрий Степанович. Все напряженно смотрели на блюдце.
И вдруг блюдце дрогнуло. Руки, лежащие на блюдце, инстинктивно дернулись, словно по ним пропустили электрический ток.
– Тихо! – прошипел Сенечка. – Руки назад!
Все снова осторожно дотронулись до блюдца.
– Наполеон Бонапарт! Вы слышите меня? – снова опросил младший лаборант.
Теперь уже было отчетливо видно, как стрелка поползла по кругу, остановилась возле буквы «д», затем передвинулась на «а».
– Да! – торжествующе провозгласил Сенечка. – Наполеон на связи. Спрашивайте, Катя. Что вы хотели?
– Вы… совсем… совсем не живой? – спросила «баламутка».
«Да», – ответило блюдце.
– Вам холодно?
«Нет».
– Там… где вы есть… красиво?
«Как сказать».
Теперь уже блюдце бойко бегало по кругу. Все немного освоились.
– Прекрати ты свои дурацкие вопросы, – сказала сердито Вера. – Спрашивай по существу и дай мне.
Но всегда дерзкая «баламутка» от волнения больше ни о чем не могла спросить Наполеона, и, чтобы покончить с вызванным духом, вопрос ему задал Сенечка.
– Жалеешь небось, что напал на нас в 1812 году?
«Да».
– Ты свободен. Кто следующий? Вера? Кого вы хотите вызвать?
– Керн…
– Анна Керн! Вас вызывает Вера Красина. Вы слышите нас?
Тишина. Неподвижность. Потом легкое дрожание блюдца, словно шепот. «Да».
– Вы сильно любили Пушкина? – тихо спросила Вера.
«Да».
– Скажите, Анна Керн, – Вера в волнении наклонилась над блюдцем. – Почему сейчас нет такой сильной любви, как в ваш век? Почему наши мужчины какие-то все мелкие, пошлые…
«Не все».
– Я понимаю, конечно, не все… Но, однако… Раньше они все свое время посвящали женщинам, любви, возвышенным разговорам, а сейчас машинам, собраниям, маркам, пиву. Даже некоторые кофты вяжут.
«Не все».
– Вы не отвечаете на мой вопрос прямо. Только не надо говорить: «другой век», «эмансипация». Все это я знаю… Отвечайте честно и ясно.
«Женщины стали другими».
– Неправда!
«Мужчины делают то, что хотят женщины».
– Значит, виноваты женщины?
«Да. Они раскрепостились…»
– Они раскрепостились, и им стали не нужны любовь, романтика?
«У них появились другие заботы».
– Какие?
«Работа. Власть. Это интереснее, чем любовь. Простите. Я устала».
– Еще секунду! Что… что вы мне посоветуете?
«Любить и быть любимой. Прощайте».
Блюдечко остановилось, словно обессилев.
– Хватит про любовь, – проворчала Варвара Игнатьевна. – Вам еще рано про любовь, козы этакие…
– В самом деле, – сказал Онуфрий Степанович. – Спрошу-ка я лучше про топор. Хороший был топор.
Онуфрий Степанович тяжело вздохнул, и от его дыхания ярко вспыхнула и погасла горевшая напротив свеча.
– Хорошо, – сказал Сенечка. – Кого вы хотите вызвать?
– Соседа…
– Фамилия, имя, отчество.
– Карпов… Карпов Иван Тимофеевич. На правой щеке родимое пятно. Заикается, когда выпьет.
– Приметы не нужны. Карпов Иван Тимофеевич… Простите, какое село?
– Никитовка.
– Карлов Иван Тимофеевич из села Никитовка! Вы приглашаетесь на разговор с Красиным Онуфрием Степановичем. Вы слышите меня?
«Да».
– Пожалуйста, Онуфрий Степанович.
Онуфрий Степанович наклонился над блюдцем и прохрипел :
– Ты, Тимофев, куда мой топор задевал? А?
Молчание. Отравленное дыхание старшего Красина потушило вторую свечу.
– А, Тимофев! Чего молчишь?
Ни движения.
– Не желает отвечать, – сообщил Сенечка.
– Как это не желает? – заволновался Онуфрий Степанович. – Заставим. Начальство у них есть? Соедините меня с начальством.
– Увы, я не знаю, кто там у них начальство. Спросите еще раз.
– Тимофев, богом тебя прошу, отдай топор. Зачем он тебе там? Ведь на всем готовом живешь.
Ни движения.
– Ну гляди, Тимофев. Может, и свидимся когда, – сказал с угрозой Онуфрий Степанович.
– Тьфу! Тьфу! Старый дурак! – встрепенулась Варвара Игнатьевна. – Кто же так говорит?
– А чего уж… Дело к этому идет.
– Так чего торопиться? Наговоритесь еще.
– Ладно, – возвысил голос Сенечка. – Не желает, его дело. Кто еще? Может, вы, Варвара Игнатьевна, с кем хотите побеседовать?
Старая женщина на минуту призадумалась.
– Да нет уж, – сказала она. – Не с кем… Подружек позабывала уже, а родителей не хочу тревожить. Пусть отдыхают… Наработались, бедняги, в свое время.
– Ну тогда я спрошу, – голос у Сенечки стал торжественный. – Вызываю директора института Марка Исидоровича Игнатюка! (В позапрошлом году умер. Хороший был мужик!) Марк Исидорович, вы слышите меня? Это Сеня вас беспокоит. Помните меня? Я младшим лаборантом на инязе.
«Да», – тотчас же побежало блюдечко.
– Какого вы мнения об опыте Красина?
«Положительного».
– Правильно, Марк Исидорович. Я такого же мнения. Как вы оцениваете его ближайших помощников? Меня, например?
«Хороший специалист, хороший человек».
– Благодарю за комплимент, Марк Исидорович… – застеснялся Сенечка.
В этот момент из спальни вышел Геннадий Онуфриевич и направился в ванную. Руки его были в казеиновом клею. Очевидно, Геннадий Онуфриевич клеил какие-то наглядные принадлежности. По пути он остановился возле стола, тупо посмотрел на игравших в духов, под пальцами которых металось блюдце. Горели свечи, пахло стеарином…
– Умер кто, что ли? – спросил Геннадий Онуфриевич. – Или Новый год?
Ему никто не ответил. Молодой ученый ушел в ванную.
– А скажите, Марк Исидорович… – начал Сенечка.
Вдруг из ванной раздался дикий вопль. Это был вопль раненого зверя. Все оцепенели.
Из дверей, пошатываясь, вышел Геннадий Онуфриевич. Его плечи, шею, руки обвивали черные Сенечкины фотопленки. Пленки шевелились и шипели, как змеи.
– Нуклиев! – страшным голосом закричал молодой Красин. – Нуклиев!
– Да! – медленно поднялся Сенечка. – Я вас слушаю, Геннадий Онуфриевич. Что случилось? Нуклиева пока нет…
– Нуклиев, – теперь уже шепотом сказал Геннадий Онуфриевич. – Иди посмотри…
Только тут все опомнились, зашевелились. Сенечка подбежал к Красину.
– Да что же случилось, в конце концов?
– Нас предали…
– Предали? Кто? Каким образом?
Геннадий Онуфриевич сел на край ванны. С него, шурша, поползли ленты, сворачиваясь в кольца. По правой щеке ученого скатилась слеза.
– Может, и перебьем, – вздыхала за чаем Варвара Игнатьевна. – Все-таки русский он, а не иноземец какой. От своих рожден. Кровь должна проснуться.
Казалось, оставалось подождать всего несколько месяцев, пока Шурик-Смит произнесет первые слова, и тогда можно будет убедиться, кто восторжествовал: ученые со всей их методикой и аппаратурой или простые люди, избравшие столь нехитрый метод – шептания в ухо родных слов, но тут произошло событие, которое перевернуло в семье Красиных все вверх дном.
Началось все, казалось бы, прозаично и буднично. Сенечка купил себе фотоаппарат.
Неизвестно, что послужило толчком к покупке фотоаппарата. Может быть, слова Веры, как-то заявившей за вечерним чаем (Сенечка частенько теперь сиживал вместе со всеми на кухне и с удовольствием пил чай с клубничным вареньем):
– Господи, какая скука… Вокруг все такие умные. В школе все умные, на улице умные, в кино умные, дома умные… Козероги, ну расскажите какой-нибудь анекдот или спляшите чарльстон!
Старики смущенно кашляли: они не знали ни одного анекдота, а про чарльстон и вовсе не слышали.
– Или вот вы, Сенечка… Какой-то вы положительный, правильный. Никаких у вас недостатков нет…
– Недостатки у меня есть, – торопливо сказал младший лаборант. – Я люблю пиво и девушек.
– Это достоинства, а не недостатки, Сенечка. Вот если бы вы, например, были какой-нибудь чудак… фокусник, что ли… Тогда с вами было бы весело… Придумайте что-нибудь, а, Сенечка? Чтобы крутилось все в доме, чтобы суета, неразбериха…
– А зачем? – спросила все время молчавшая «баламутка Катька».
– Затем, чтобы кровь в жилах бежала быстрее, вот зачем. Тебе это не понять, ты рыба дохлая!
– А мне до фени!
– Сама ты феня!
– Господи, когда же я от вас избавлюсь! – «баламутка» обхватила голову руками. – И так сумасшедший дом, а она еще хочет фокусника сюда приволочь! Младенец тут без конца то в туалете сидит, то в ванне барахтается! Скорее бы стать взрослой!
– Чего-нибудь придумаем, – пообещал Сенечка.
Младший лаборант долго думал и придумал фотоаппарат.
Как и все люди, только что заполучившие фотоаппарат, Сенечка тут же развил бурную деятельность. Он фотографировал все и вся. Через неделю в гостиной висели портреты Варвары Игнатьевны, Онуфрия Степановича, Веры, Кати, кота Мишки; лишь один Геннадий Онуфриевич от фотографирования категорически отказался. Когда живые объекты были все использованы, Сенечка перешел на натюрморты: замороженный импортный гусь, бутылка «Портвейна-72», марокканские апельсины и т. д.
Младший лаборант загромоздил гостиную какими-то отражающими экранами, штативами, повсюду висели лампы жуткой мощности, которые испепеляли все вокруг.
Когда фотоаппарат всем надоел, младший лаборант принес портативный магнитофон с записями песен из жизни уголовных заключенных. Это произвело сенсацию. Торжествующий Сенечка ставил магнитофон на стол, семья Красиных рассаживалась вокруг, и хриплый, с надрывом голос пел о том, как хорошо жить на воле и как плохо в тюрьме. Человек пел честно, с чувством, в некоторых местах даже плакал, и всем было очень жалко его пропащую, погубленную по собственной глупости жизнь. Варвара Игнатьевна даже украдкой смахивала слезы.
– Чего его жалеть? – пытался дискредитировать песню Онуфрий Степанович. – Не воровал бы, так и не сидел. Я вот не ворую, и мне нечего бояться.
– Все-таки жалко, – возражала Варвара Игнатьевна. – Ошибся человек. Каждый может ошибиться.
– А если я ошибусь? – ехидно спрашивал старик. – На предмет, например, этого магнитофона?
Но певец опять начинал рыдать, и старика никто не слушал.
Потом лаборант купил кинокамеру. Это уже было интересно. Кто устоит перед кинокамерой? Никто. Нет такого человека. Тем более что Сенечка заявил, что он собирается участвовать в конкурсе любительских фильмов под названием «Наш современник».
«Нашим современником» должна была стать Вера. Вера в школе, Вера на прогулке, Вера в театре, Вера в кругу семьи… Фильм так должен и называться «Наша Вера». Выпускница крутилась перед зеркалом, срочно перекраивала мамины вещи и на выручку от продажи дуг покупала новые. По вечерам и в выходные дни в семье Красиных царил тихий переполох. Сенечка с важным видом ходил, звеня брюками (он все-таки опять навесил бубенчики), с камерой «Кварц», снимал, то спрятавшись за шкаф, то стрекотал из туалета. Это он называл «снимать скрытой камерой».
Теперь Сенечка почти не заглядывал в комнату к Геннадию Онуфриевичу, но тот как будто и не нуждался особо в его помощи. Иногда, правда, ученый выскакивал из спальни, обводил комнату ничего не видящим взглядом, говорил:
– Смените пеленки… Черт… в самый неподходящий момент. – Или вдруг раздраженно кричал: – Кто строит диафонограмму? Нуклиев! (Красин уже все забыл.) Сенечка! Где вы?
Младший лаборант виновато бежал в спальню.
Фильм «Наша Вера» с треском провалился на конкурсе любительских фильмов. Выпускница ходила надутая и обиженная.
– Какой-то вы, Сенечка, неудалый… Все у вас из рук валится… Без выдумки вы… Фотоаппарат, магнитофон, кинокамера… Все ординарно… Нужен праздник, Сенечка. Праздник выдумки! Ну поднатужьтесь, Сенечка!
И Сенечка поднатужился.
Однажды в воскресенье вечером он, пыхтя и отдуваясь, притащил в квартиру Красиных старый, разболтанный деревянный стол в стиле «ампир».
– Без единого гвоздя. Весь на клею, – гордо сообщил младший лаборант, громоздя стол посреди комнаты.
Наступила общая растерянность.
– Ну и что? – первой опомнилась «баламутка Катька».
– Устроим сеанс спиритизма. Духов будем вызывать.
Все обалдели.
– Запрещено, – сказал Онуфрий Степанович.
– Почему? – спросил Сенечка.
– Антинаучно.
– Что из того? – философски заметил младший лаборант. – Все когда-то было антинаучным. Галилей тоже считался антинаучным. И Коперник, не говоря уже о Дарвине. Если бы не Дарвин, мы бы до сих пор считали себя происходящими от богов, а не от обезьян, и неизвестно, что из этого бы получилось. Между прочим, стопроцентная гарантия. Еле у знакомых выпросил. Они сейчас Францию проходят. Со всеми Людовиками уже переговорили. До революции дошли. Я их нa Робеспьере прервал.
– Ура! – закричала Вера. – Молодец, Сенечка! Вот сейчас вы работаете с фантазией!
– Хочу Наполеону вопрос задать, – заявила вдруг «баламутка Катька».
– Нет, я, чур, первая! Сенечка, с Анной Керн! Вызовите мне дух Анны Керн!
– Я в молодости часто гадала, – вздохнула Варвара Игнатьевна. – Иногда правильно получалось… С Онуфрием, например… Выбросила башмачок, а какой-то пьяный шел и подобрал. Спросила, как зовут. «Онуфрий», – говорит. «Отдайте башмачок», – говорю. Не отдает. Слово за слово – и поженились…
– Отчего не погадать, можно и погадать. Вреда от этого не будет, – заразился общим энтузиазмом Онуфрий Степанович. – Слыхал я про столы без гвоздей. Может, и брешут, что с мертвыми можно говорить, а может, и вправду. Я бы у своего соседа, пять лет назад преставился, царство ему небесное, спросил, куда он топор мой задевал. Взял и не вернул. Ох и сильный топорище был. Как бы сейчас пригодился.
Сенечка установил стол посередине комнаты так, чтобы тот не качался, вытащил из кармана пачку стеариновых свечей и расставил их по предметам вокруг стола. Затем младший лаборант сказал:
– Попрошу картон и фарфоровое блюдце.
Вера принесла картон, ножницы, блюдце, карандаш, и Сенечка принялся за дело. Вскоре все было готово: круг с алфавитом, блюдечко с нарисованной стрелкой.
Выключили свет. Зажгли свечи. Стало темно и немного жутковато. Девочки заметно нервничали. Варвара Игнатьевна украдкой перекрестилась. Онуфрий Степанович, очевидно, вспомнив свой пропавший прекрасный топор, тяжело вздохнул и наполнил комнату едким приземистым запахом «Портвейна-72», словно по комнате пролетел обитатель преисподней.
– Попрошу всем руки на блюдце, – скомандовал Сенечка. – Тишина, предельное внимание! Никаких посторонних мыслей! Начинайте задавать вопросы. Кто первый?
– Я! – выкрикнула «баламутка».
– Ладно уж, спрашивай, – великодушно уступила Вера.
– Кого вызываете? – спросил Сенечка.
В комнате наступила напряженная тишина. Стало слышно, как в ванной капала вода. Там сушились Сенечкины пленки.
– Наполеона… – прошептала «баламутка».
– Какого именно? И громче.
– Ну этого… самого… главного…
– Эх ты, неуч… – не удержалась Вера.
– Наполеон Бонапарт! – громко, раздельно сказал Сенечка. – Вас вызывает Екатерина Красина. Вы слышите меня, Бонапарт?
Все затаили дыхание. Чадили и потрескивали свечи Тяжело, едко дышал Онуфрий Степанович. Все напряженно смотрели на блюдце.
И вдруг блюдце дрогнуло. Руки, лежащие на блюдце, инстинктивно дернулись, словно по ним пропустили электрический ток.
– Тихо! – прошипел Сенечка. – Руки назад!
Все снова осторожно дотронулись до блюдца.
– Наполеон Бонапарт! Вы слышите меня? – снова опросил младший лаборант.
Теперь уже было отчетливо видно, как стрелка поползла по кругу, остановилась возле буквы «д», затем передвинулась на «а».
– Да! – торжествующе провозгласил Сенечка. – Наполеон на связи. Спрашивайте, Катя. Что вы хотели?
– Вы… совсем… совсем не живой? – спросила «баламутка».
«Да», – ответило блюдце.
– Вам холодно?
«Нет».
– Там… где вы есть… красиво?
«Как сказать».
Теперь уже блюдце бойко бегало по кругу. Все немного освоились.
– Прекрати ты свои дурацкие вопросы, – сказала сердито Вера. – Спрашивай по существу и дай мне.
Но всегда дерзкая «баламутка» от волнения больше ни о чем не могла спросить Наполеона, и, чтобы покончить с вызванным духом, вопрос ему задал Сенечка.
– Жалеешь небось, что напал на нас в 1812 году?
«Да».
– Ты свободен. Кто следующий? Вера? Кого вы хотите вызвать?
– Керн…
– Анна Керн! Вас вызывает Вера Красина. Вы слышите нас?
Тишина. Неподвижность. Потом легкое дрожание блюдца, словно шепот. «Да».
– Вы сильно любили Пушкина? – тихо спросила Вера.
«Да».
– Скажите, Анна Керн, – Вера в волнении наклонилась над блюдцем. – Почему сейчас нет такой сильной любви, как в ваш век? Почему наши мужчины какие-то все мелкие, пошлые…
«Не все».
– Я понимаю, конечно, не все… Но, однако… Раньше они все свое время посвящали женщинам, любви, возвышенным разговорам, а сейчас машинам, собраниям, маркам, пиву. Даже некоторые кофты вяжут.
«Не все».
– Вы не отвечаете на мой вопрос прямо. Только не надо говорить: «другой век», «эмансипация». Все это я знаю… Отвечайте честно и ясно.
«Женщины стали другими».
– Неправда!
«Мужчины делают то, что хотят женщины».
– Значит, виноваты женщины?
«Да. Они раскрепостились…»
– Они раскрепостились, и им стали не нужны любовь, романтика?
«У них появились другие заботы».
– Какие?
«Работа. Власть. Это интереснее, чем любовь. Простите. Я устала».
– Еще секунду! Что… что вы мне посоветуете?
«Любить и быть любимой. Прощайте».
Блюдечко остановилось, словно обессилев.
– Хватит про любовь, – проворчала Варвара Игнатьевна. – Вам еще рано про любовь, козы этакие…
– В самом деле, – сказал Онуфрий Степанович. – Спрошу-ка я лучше про топор. Хороший был топор.
Онуфрий Степанович тяжело вздохнул, и от его дыхания ярко вспыхнула и погасла горевшая напротив свеча.
– Хорошо, – сказал Сенечка. – Кого вы хотите вызвать?
– Соседа…
– Фамилия, имя, отчество.
– Карпов… Карпов Иван Тимофеевич. На правой щеке родимое пятно. Заикается, когда выпьет.
– Приметы не нужны. Карпов Иван Тимофеевич… Простите, какое село?
– Никитовка.
– Карлов Иван Тимофеевич из села Никитовка! Вы приглашаетесь на разговор с Красиным Онуфрием Степановичем. Вы слышите меня?
«Да».
– Пожалуйста, Онуфрий Степанович.
Онуфрий Степанович наклонился над блюдцем и прохрипел :
– Ты, Тимофев, куда мой топор задевал? А?
Молчание. Отравленное дыхание старшего Красина потушило вторую свечу.
– А, Тимофев! Чего молчишь?
Ни движения.
– Не желает отвечать, – сообщил Сенечка.
– Как это не желает? – заволновался Онуфрий Степанович. – Заставим. Начальство у них есть? Соедините меня с начальством.
– Увы, я не знаю, кто там у них начальство. Спросите еще раз.
– Тимофев, богом тебя прошу, отдай топор. Зачем он тебе там? Ведь на всем готовом живешь.
Ни движения.
– Ну гляди, Тимофев. Может, и свидимся когда, – сказал с угрозой Онуфрий Степанович.
– Тьфу! Тьфу! Старый дурак! – встрепенулась Варвара Игнатьевна. – Кто же так говорит?
– А чего уж… Дело к этому идет.
– Так чего торопиться? Наговоритесь еще.
– Ладно, – возвысил голос Сенечка. – Не желает, его дело. Кто еще? Может, вы, Варвара Игнатьевна, с кем хотите побеседовать?
Старая женщина на минуту призадумалась.
– Да нет уж, – сказала она. – Не с кем… Подружек позабывала уже, а родителей не хочу тревожить. Пусть отдыхают… Наработались, бедняги, в свое время.
– Ну тогда я спрошу, – голос у Сенечки стал торжественный. – Вызываю директора института Марка Исидоровича Игнатюка! (В позапрошлом году умер. Хороший был мужик!) Марк Исидорович, вы слышите меня? Это Сеня вас беспокоит. Помните меня? Я младшим лаборантом на инязе.
«Да», – тотчас же побежало блюдечко.
– Какого вы мнения об опыте Красина?
«Положительного».
– Правильно, Марк Исидорович. Я такого же мнения. Как вы оцениваете его ближайших помощников? Меня, например?
«Хороший специалист, хороший человек».
– Благодарю за комплимент, Марк Исидорович… – застеснялся Сенечка.
В этот момент из спальни вышел Геннадий Онуфриевич и направился в ванную. Руки его были в казеиновом клею. Очевидно, Геннадий Онуфриевич клеил какие-то наглядные принадлежности. По пути он остановился возле стола, тупо посмотрел на игравших в духов, под пальцами которых металось блюдце. Горели свечи, пахло стеарином…
– Умер кто, что ли? – спросил Геннадий Онуфриевич. – Или Новый год?
Ему никто не ответил. Молодой ученый ушел в ванную.
– А скажите, Марк Исидорович… – начал Сенечка.
Вдруг из ванной раздался дикий вопль. Это был вопль раненого зверя. Все оцепенели.
Из дверей, пошатываясь, вышел Геннадий Онуфриевич. Его плечи, шею, руки обвивали черные Сенечкины фотопленки. Пленки шевелились и шипели, как змеи.
– Нуклиев! – страшным голосом закричал молодой Красин. – Нуклиев!
– Да! – медленно поднялся Сенечка. – Я вас слушаю, Геннадий Онуфриевич. Что случилось? Нуклиева пока нет…
– Нуклиев, – теперь уже шепотом сказал Геннадий Онуфриевич. – Иди посмотри…
Только тут все опомнились, зашевелились. Сенечка подбежал к Красину.
– Да что же случилось, в конце концов?
– Нас предали…
– Предали? Кто? Каким образом?
Геннадий Онуфриевич сел на край ванны. С него, шурша, поползли ленты, сворачиваясь в кольца. По правой щеке ученого скатилась слеза.