Дубровин Евгений Пантелеевич. Эксперимент «Идеальный человек»

 
   Однажды поздно вечером в квартиру Красиных позвонили.
   – Кто же это может быть? – удивилась Варвара Игнатьевна. – Неужто от кого телеграмма?
   За дверью стоял человек-коротышка.
   – Здрасьте, – сказал человек-коротышка, переступая порог и толкая впереди себя чемоданчик с чем-то позвякивающим. На коротышке было замызганное пальто с остатками каракулевого воротника и картуз с полуоторванным козырьком.
   – Позвольте, молодой человек, вам кого?
   – Из ЖКО, – сказал коротышка. – Насчет труб.
   – Каких труб? – неприветливо спросила Варвара Игнатьевна.
   – Вообще…
   – Газовых, что ли? Так у нас недавно проверяли.
   – В основном водопроводных. Бульканье слышится?
   – Слышится, – буркнула Варвара Игнатьевна.
   – Плохо, – сказал человек из ЖКО и нахмурился.
   – Но не всегда, – поспешила поправить положение Варвара Игнатьевна. – Забулькает и перестанет.
   – Совсем плохо, – сказал коротышка, снял свое пальтишко с остатками каракулевого воротника и повесил на крючок. Туда же он поместил драный картуз.
   Человек из ЖКО сразу не понравился Варваре Игнатьевне. Во-первых, он был весь какой-то нервный, во-вторых, у него бегали глаза и, в-третьих, водопроводчик имел сугубо профессорскую бородку. Эта бородка зародила первое подозрение у Варвары Игнатьевны. Однако работник ЖКО так уверенно открыл чемоданчик, с таким знанием дела лязгнул выуженным изнутри разводным ключом, что пожилая женщина устыдилась своего подозрения и повела мастера-коротышку на кухню. На кухне водопроводчик зачем-то положил разводной ключ назад в чемоданчик, затем с деловым видом прошел в ванную, тщательно вымыл руки с мылом, нахально вытер их новым махровым полотенцем и направился к спальне.
   – Эй! – застучал он в дверь. – Геннадий Онуфриевич, открой. Это я, Федор Иванович.
   – Какой Федор Иванович? – грубо спросил изнутри молодой ученый.
   – Я! Какой еще?
   В комнате послышалась торопливая возня, упал стул. И тут Варвару Игнатьевну словно осенило. Это же тот, о котором предупреждал Нуклиев. Негодяй пробрался в личине водопроводчика!
   У старой женщины оборвалось сердце. У Геннадия Онуфриевича находился как раз Олег Борисович.
   – Сейчас открою.
   По спальне снова кто-то торопливо пробежал, опять упал стул.
   – Послушайте, – сказала Варвара Игнатьевна. – У нас трубы все в порядке. Так и передайте в свое ЖКО.
   Мнимый водопроводчик не обратил на ее слова никакого внимания. Он нетерпеливо крутил ручку двери.
   – Я же сказала, – Варвара Игнатьевна потянула наглеца за рукав. – У нас все в порядке. До свиданья!
   – Отстань, старуха! – нагло ответил «водопроводчик» и нетерпеливо застучал кулаком в дверь.
   – Степаныч! Степаныч! – закричала Варвара Игнатьевна.
   – Что случилось? Иду! – послышался сонный встревоженный голос – Онуфрий Степанович уже давно мирно почивал, пропустив стаканчик «Портвейна-72».
   Не дожидаясь помощи мужа, Варвара Игнатьевна собственными силами сгребла в охапку коротышку и поволокла в сторону входной двери. «Водопроводчик» мертвой хваткой вцепился в дверную ручку. Несмотря на хилый организм, у него оказались удивительно цепкие пальцы.
   Но силы оказались неравны, когда на помощь подоспел Онуфрий Степанович. Ничего не спрашивая, он молча навалился на Полушефа. Ученый тут же был оторван от спасительной ручки и, спеленатый крепкими крестьянскими руками, медленно двинулся к выходу. При этом заместитель директора ругался, как настоящий водопроводчик.
   В этот критический момент дверь спальни распахнулась и на пороге появился Геннадий Онуфриевич.
   – Прошу вас, Федор Иванович, проходите, – сказал молодой ученый вежливо. – Извините за то, что не открыл сразу, – я уже спал. Отпустите Федора Ивановича!
   Крестьянские руки распались, как парализованные змеи. Шеф тряхнул плечами и гордо проследовал в спальню. Хлопнула дверь, щелкнул замок. Варвара Игнатьевна приникла к замочной скважине.
   – Олега Борисовича-то нет в комнате! – ахнула она.
   – Куда же он делся? – удивился Онуфрий Степанович и тоже заглянул в скважину, оттеснив супругу.
   Перед освещенным настольной лампой столом, на котором громоздились расчеты и графики, стояли Геннадий Онуфриевич и Полушеф. Нуклиева, действительно, в комнате не было. Неужели залез под кровать?
   Начало разговора старики пропустили.
   – Ну хочешь на колени перед тобой стану? – услышали изумленные родители слова заместителя директора.
   – Мне не нужны ваши колени, Федор Иванович. Вы санкционировали эксперимент, а теперь отменяете его. Это нехорошо, Федор Иванович, нечестно и даже подло, – отвечал Геннадий Онуфриевич.
   Полушеф присел на стул, закрыл лицо руками.
   – Ты пойми, Красин. Для меня это последний шанс. Если я никому не привью любовь к раскопкам под деревней Синюшино, то вся моя жизнь, значит, была ненужной.
   – У вас есть сын, вот ему и прививайте.
   – Сын… Вы знаете современную молодежь… В детстве я упустил момент, а сейчас… Для него день прошел, и ладно. Иногда с друзьями он мне помогает в выходные дни копать. Не безвозмездно, конечно. Ставлю им ящик водки… Как в старину купцы… Вы бы послушали, как они насмехаются над раскопками и над кувшином, который мне посчастливилось найти. Я их не виню. Это их беда, а не вина. Мы им не сумели в детстве внушить любовь к прошлому. А теперь уже поздно. Всему свое время. И среди школьников никого не завербую… Все стремятся в инженеры, журналисты, космонавты, а в костях и черепках копаться желающих нет… А ведь клинопись… Эх, да что там говорить! Вы знаете, сколько человек в мире знает клинопись? Считанные единицы… А таких, чтобы знали с пеленок, нет… Понимаете, Красин, нет! Ваш сын будет первым! Первым после того, как вымерли древние египтяне! Решитесь, Красин!
   – Нет, – сказал Геннадий Онуфриевич.
   Федор Иванович вскочил со стула и забегал по комнате.
   – Я от вас многого не требую, Красин. Три года. Разрешите мне заниматься с ним в вакуумной ванне три года, а потом делайте что хотите. Только три года, Красин, и он будет знать клинопись как свои пять пальцев! А английский от вас никуда не уйдет. Ну что такое в наши дни английский? Сейчас его зубрят всюду: в кружках при ЖКО, в детских садах, прикованные к постели больные изучают… Это на нас свалилось, как грипп…
   – Моя цель – не английский.
   – Знаю, знаю. Идеальный человек! Это прекрасная цель, Красин. Но скажи мне, разве плохо, если идеальный человек будет знать клинопись и любить прошлое? А, плохо? Скажи? Молчишь? Сам знаешь, что клинопись – лишняя грань идеального человека.
   – Нет, – сказал Красин. – Вы его можете утащить с собой в глубь веков.
   Глаза Федора Ивановича блеснули, но он быстро опустил их, чтобы не выдать себя. Очевидно, Геннадий Онуфриевич попал в точку.
   – Нет, нет. Он останется с вами в настоящем. Но я буду умирать со спокойной совестью – после меня кто-то будет копать. Ведь это самое главное, Красин, – если после тебя кто-то продолжит твое дело. Для этого мы живем.
   – Вот я и хочу оставить после себя идеального человека, без завихрений.
   – Значит, ты считаешь, что клинопись – завихрение.
   – В известной степени…
   – Ну, знаешь! – Полушеф забегал по комнате еще быстрее. – Это твое последнее слово?
   – Да.
   – Завтра я отдаю приказ о закрытии вашей темы. Если ты не выйдешь на работу, то будешь автоматически уволен.
   – Ну что ж…
   – А на что жить будешь?
   – Это моя забота.
   Федор Иванович подошел к двери и взялся за ручку. Старики отскочили от замочной скважины.
   – Ну хорошо, – сказал Полушеф с угрозой. – Я все равно своего добьюсь. Терять мне нечего – скоро на пенсию, поэтому заранее предупреждаю, Красин, что я не остановлюсь ни перед чем, чтобы заполучить материал.
   – Что вы имеете в виду под словом «материал»?
   – Твоего сына.
   – Ах, вот что… Значит, будете красть?
   – Последний раз спрашиваю. Идешь на клинопись?
   – Нет!
   Полушеф так быстро вышел из спальни, что Варвара Игнатьевна едва успела убежать на кухню. Федор Иванович надел свое пальтишко, уронил с вешалки картуз с полуоторванным козырьком и с ненавистью подфутболил его правой ногой. Картуз полетел и сам собой наделся задом наперед на голову не успевшего скрыться Онуфрия Степановича. Онуфрий Степанович стал похож на блатного из фильмов тридцатых годов.
   Федор Иванович саркастически фыркнул и исчез в дверях.
   Едва захлопнулась дверь за Курдюковым, как из дверей спальни пошатывающейся походкой вышел Олег Борисович. Лицо его было осунувшимся, белым, под глазами образовались синие мешки.
   – Спать, – прохрипел он. – Постелите где-нибудь. И кусок мяса. И стакан чая.
   Пока Нуклиев вяло, о чем-то задумавшись, жевал мясо, пил чай, появился Геннадий Онуфриевич. Красин, наоборот, был весел и бодр.
   – Ловко я отбился от этого жучка, – довольно потер он руки. – Ишь чего захотел! Клинописью младенцу мозги забивать. Пугает нас. Как бы мы его самого не испугали! Правда, Олег Борисович?
   – Ага, – вяло ответил Нуклиев, жуя буженину.
   – Нам бы лишь первые результаты получить. Правда, Олег Борисович?
   – Ага…
   – Кстати, куда ты его спрятал? – спросила сына Варвара Игнатьевна.
   – Ха-ха! Никогда не догадаешься, – хохотнул Геннадий Онуфриевич. – В платяной шкаф.
   Старики побледнели. В платяном шкафу с вечера сидела Ирочка.
   – Не задохнулся, надеюсь? – обратился Геннадии Онуфриевич к коллеге.
   – Нет, – пробормотал Олег Борисович, не отрывая глаз от тарелки.
   – Только возился ты там здорово. Я боялся, как бы этот тип тебя не засек.
   – Трудно было стоять… Ноги затекли…
   – Сел бы.
   – Садился…
   – Вообще-то, конечно, трудно торчать в платяном шкафу. Как в классическом анекдоте. Ха-ха-ха! Моей жены только не хватало. Если бы он тебя увидел – вылетел бы ты с кафедры, как пробка. Но ты молодец, продержался.
   – Ага…
   – Кстати, где Ирочка? – Красин был очень оживлен, очевидно, доволен итогами разговора с бывшим начальством.
   – В ванной. (Крестьянская смекалка. Варвара Игнатьевна пустила в ванной воду.) Ты бы покушал, сынок.
   – Пожалуй, – согласился Геннадий Онуфриевич, уловив носом запах буженины. – Только не ходите в спальню. Смит только что заснул.
   – Пусть себе спит, – сказала торопливо Варвара Игнатьевна.
   Ученые налегли на буженину, а Варвара Игнагьевна кинулась в спальню, открыла шкаф.
   – Выходи. Свободно, – шепнула она.
   Ирочка вышла, пошатываясь, бледная, в мятом халате, с растрепанной прической.
   – Боже мой! Какой ужас! Чтобы я еще раз согласилась…
   – Он к тебе приставал? – тревожно опросила Варвара Игнатьевна.
   – Ну что вы… Когда он залез в шкаф и наткнулся на меня, то потерял сознание. Я так испугалась… думала, что он умер… Привалился к стенке, хрипит, потом рухнул на дно. Хорошо, у меня валидол в кармане был…
   – А потом что?
   – Ничего… Я его уложила на свою постель, а сама все время простояла в углу на коленях. Щупала пульс… Он хороший человек, между прочим… Мы много разговаривали с ним…
   – Как же вы могли разговаривать?
   – На ухо друг другу.
   – Пошли ко мне в комнату, – шепнула Варвара Игнатьевна. – Здесь опасно.
   По пути Варвара Игнатьевна выключила воду в ванной.
   – Я его, признаться, раньше ненавидела, – сказала Ирочка, почти упав в кресло. – Он мне казался самовлюбленным фанатиком. А на самом деле… он несчастный человек… Сам себе стирает носки… Носки ведь в стирку сдавать стыдно, вот он и стирает… Представляете – заведующий кафедрой стирает носки!

ГЛАВА ПЯТАЯ,
в которой рассказывается об опасности, таящейся в пыльце голландских тюльпанов

   Незаметно пришла весна. Голуби от окон и балконов перебрались на площади и в скверы. От потеплевшего солнца дымились и страстно постанывали водосточные трубы. Дворники ожесточенно кололи укрепленный за зиму поваренной солью лед, обнажая куски чистого, такого долгожданного асфальта, а какие-то люди в длинных синих халатах разоряли шестами на бульварах гнезда глупых грачей, чтобы те не пачкали гуляющих горожан и не раздражали их весенним птичьим бредом. Даже милиционеры и те стали какие-то другие – не так придирались к бедным владельцам «Жигулей», сидевших за рулем с остекленевшими глазами, а если и придирались, то брали под козырек.
   Жизнь в семье Красиных текла более или менее спокойно. Эксперимент продолжался, но пока без заметных успехов. Контропыт тоже ничего определенного не давал. Во всяком случае, ни та, ни другая сторона не добилась пока от Шурика-Смита какого-нибудь вразумительного слова, да и было, конечно, еще рано ждать от младенца разговорной речи.
   Из института Геннадия Онуфриевича отчислили. Жили в основном на сбережения да на неожиданный приработок Онуфрия Степановича. Дело в том, что старик от нечего делать и чтобы не потерять квалификацию, время от времени ездил в лес, резал заготовки и гнул конские дуги. Дуги загромождали прихожую, балкон, и Варвара Игнатьевна периодически заставляла Онуфрия Степановича выбрасывать их на помойку.
   Однажды, когда старик плелся на помойку с тремя дугами на шее, его остановил человек в джинсовом костюме, интеллигентных очках и с энергичным лицом.
   – Почем берешь? – спросил он.
   – За что? – не понял Онуфрий Степанович.
   – Не придуривайся, – поморщился очкарик.
   – По десятке, – пошутил старик.
   – Четвертную за все. Идет?
   – Идет, – пробормотал потрясенный Онуфрий Степанович.
   Интеллигент расплатился, надел дуги на шею и быстро ушел.
   Этот случай поразил старика. Неужели кому-то нужны его дуги? Онуфрий Степанович несколько раз поджидал того покупателя возле помойки, но очкарик больше не появился. Тогда старик для пробы раскрасил пять дуг в яркие краски, привесил колокольчики (самодельные, из жести) и отправился на центральный проспект к магазину «Сувениры». Дуги, не торгуясь, расхватали за десять минут. Покупатели уходили чрезвычайно довольные:
   – Какая прелесть…
   – Над диваном повесить – очень оригинально.
   – А я на даче к воротам прибью.
   – У меня родственник в Новой Зеландии…
   Одну дугу купил седой длинный иностранец и сунул Онуфрию Степановичу бумажку с незнакомым портретом. Старик машинально положил ее в карман, но потом догадался, что это доллары, хотя никогда в жизни не видел долларов, испугался и, распродав свой товар, сдал бумажку в банк. За нее старику дали четвертную.
   С тех пор Онуфрий Степанович расширил дело, и это приносило доход чуть меньше, чем кандидатская степень сына.
   Нуклиев и Сенечка сначала пытались давать Ирочке деньги, но та наотрез отказалась; тогда они под видом различных праздников, юбилеев, дней рождения и т. д. покупали фрукты, шампанское, торты. Затем размер «доли», вкладываемой в «идеального человека», постепенно стал уменьшаться и наконец свелся к портфелю пива по воскресеньям. Так что материально все вроде бы складывалось нормально.
   Но беда не ходит одна. Едва Геннадий Онуфриевич оправился от увольнения из института, как его постиг новый удар, с совершенно неожиданной стороны. Со стороны далекой маленькой Голландии.
   Случилось это 12 апреля В тот день ничто не предвещало несчастья. Утро началось как обычно. Вера и «баламутка Катька» убежали в школу, Варвара Игнатьевна ушла в гастроном, Онуфрий Степанович уехал к «Сувенирам» продавать свои дуги. Доллары он теперь не брал – в банке стали смотреть на него подозрительно. А если иностранец все-таки навязывал валюту, старик комкал ее и бросал в ближайшую урну.
   Ирочка же, отлученная от своего родного сына и не зная, что ей делать, отправилась по своему ежедневному маршруту: дом – кинотеатр «Заря» – кафе-мороженое – ювелирный магазин – ателье «Меховая одежда» – «Шоколадная» – дом.
   В кинотеатре «Заря», тесном, душном, с набитым мужчинами фойе, но зато с совершенно пустым залом (в «Зарю» утром приходили не для культурных развлечений, а выпить пива), она смотрела любой фильм, какой показывали, даже если он шел целую неделю. Иногда Ирочка просто дремала с закрытыми глазами. Потом, после сеанса, она шла в расположенное неподалеку маленькое, чистенькое, с тюлевыми занавесками, тоже совершенно безлюдное по утрам кафе-мороженое, съедала там порцию пломбира и отправлялась в ювелирный магазин посмотреть на бриллиант за 40 тысяч рублей. В ювелирный магазин надо было ехать на троллейбусе с двумя пересадками, народу на этих маршрутах было всегда много, но Ирочка ехала.
   Перед бриллиантом обычно стояла плотная толпа. Толпа стояла молча, спрессовавшись плечами, какая-то робкая, подавленная, даже можно сказать – униженная. Уж больно не соответствовали две величины: маленький блестящий камушек на черной бархатной подушечке и стоявшая рядом планочка с цифрой 40 тысяч рублей.
   – М-да… – говорил кто-нибудь изредка, преимущественно мужчина, и часть толпы после этого расходилась, но освободившиеся места тут же занимали другие.
   Пробившись к прилавку и с некоторым даже ужасом посмотрев на бриллиант, Ирочка пешком шла до ателье «Меховая одежда». Она несмело заходила внутрь богатого помещения, сплошь задрапированного зеленым бархатом, с фикусами в огромных кадках, садилась где-нибудь в уголку на свободное кресло и смотрела, как женщины заказывают, примеряют, получают шубы. Мех был разный, но преимущественно дорогой. Одна шубка кому-то не подошла, и она продавалась. Шубка висела за спиной приемщицы на специальной вешалке, вся легкая, воздушная, искрящаяся в лучах электрической лампочки тысячами солнц, но никто этой шубкой не интересовался, даже не спрашивал приемщицу, какой это мех и какая цена.
   Ирочке очень хотелось знать, какой это мех и какая цена, но она стеснялась приемщицы. Приемщица была с надменным лицом, ее пальцы унизывали кольца и перстни, а запястье правой руки опоясывал широкий массивный золотой браслет.
   Иногда приемщица поглядывала в сторону Ирочки, как ей казалось, с подозрением. Ирочка вся сжималась, старалась уйти поглубже в кресло, чтобы меньше было заметно ее уже не первого года носки пальто с жалким клочком серой норки на воротнике.
   Некоторые женщины подъезжали на собственных автомобилях. Легко и непринужденно вылезали они из-за руля, небрежно закрывали на ключик машину и шли в ателье, к приемщице. И вся надменность соскакивала с приемщицы, словно кусками сваливалась непрочно сделанная глиняная маска. Приемщица при виде этих женщин вставала, становилась деловито-любезной, понижала голос, и отсюда, из кресла, где сидела Ирочка, нельзя было понять, о чем идет речь…
   Затем Ирочка шла на бульвар. Это был широкий бульвар с частыми скамейками и очень старыми деревьями. Очевидно, бульвар имел какое-то официальное название, но все звали его почему-то бульваром Капуцинов, может быть, потому, что в одном месте бульвар ограждала невысокая старинной кладки стена – вероятно, останки какого-нибудь монастыря.
   Ирочка очень любила этот бульвар. Она садилась на одну из скамеек – если было солнце, на солнечную сторону – и наблюдала за гуляющими. В основном это были старики и мамы с колясками. Старики постукивали своими палками, поглядывали с любопытством на Ирочку, мамы целиком были поглощены белыми свертками в своих колясках. Иногда при виде мам с колясками, когда никого поблизости не было, Ирочка осторожно плакала, стараясь не повредить тушь на ресницах.
   Однажды на скамейку, где сидела Ирочка, опустился человек с букетом тюльпанов.
   В этот день было пасмурно, шел снег редкими широкими хлопьями, и букет тюльпанов казался куском яркого красного пламени. Ирочка не видела, как сел человек. Она просто заметила краем глаза движение, повернула голову и буквально чуть не ослепла.
   Человек был уже в возрасте, хорошо одет и слегка выпивши. От него хорошо пахло табаком и вином. Человек был не русский, грузин.
   – Такая красивая, а одна. Почему, а? – спросил человек с легким акцентом.
   Ирочка отвернулась, сделав вид, что не услышала вопроса.
   – Это вам, – грузин протянул Ирочке тюльпаны.
   – Мне?.. – растерялась Ирочка. – Нет… нет… они мне не нужны…
   – Не нужны тюльпаны? – удивился человек. – Разве есть в мире человек, кому не нужны тюльпаны?
   – Есть, – ответила Ирочка.
   – Неправда, – грузин неожиданно гибко для своего возраста наклонился и положил тюльпаны Ирочке на колени.
   Молодая женщина инстинктивно отстранилась, и два тюльпана упали на снег.
   – Ай-яй-яй! – укоризненно сказал человек. – Они же простудятся. – Он нагнулся, поднял цветы и положил сверху, на букет.
   Ирочка не знала, что ей делать. Встать и уйти? Тогда тюльпаны упадут. Взять цветы?
   – Вы не подумайте, что я какой-нибудь там нахал или проходимец, – сказал грузин. – Я вполне приличный и даже скромный человек. Просто у меня сегодня удачный день, я купил цветы и решил: подарю первой красивой одинокой женщине на этом бульваре. Первой красивой одинокой женщиной оказались вы.
   – Продали выгодно мандарины? – язвительно спросила Ирочка. Она и сама не знала, зачем это сказала. Может быть, чтобы отомстить за то, что не встала и не ушла, когда он положил ей на колени цветы.
   – Ай-яй-яй, – опять укоризненно сказал грузин. Он совсем не обиделся. – Такая молодая, а такая злая. Нет, я не продавал мандарины, их продает моя мама. Может быть, вы и против моей мамы? Моей маме восемьдесят лет, она ухаживает за садом и имеет право продавать мандарины. Разве не так? А, злая красивая девушка? Кстати, сейчас не сезон продавать мандарины.
   – Тогда почему вы веселитесь?
   – Просто я веселый человек. Кроме того, меня час назад назначили капитаном.
   – Капитаном? – удивилась Ирочка.
   – Ну да. Разве я не похож на капитана?
   – Врете вы все.
   – Ну вот еще. Показать корочки?
   – Какие еще корочки?
   – Ну капитанские.
   – Мне-то они зачем? – пожала плечами Ирочка.
   – Как зачем? Я собираюсь жениться на вас.
   Ирочка улыбнулась.
   – Ну вот, началось. Вы не оригинальны.
   – Вы ошибаетесь. В кино действительно сложился такой трафарет. Командированный приезжает в большой город, женится на девушке и увозит ее в тайгу. В жизни же такие случаи не часты, поверьте мне. Так поедемте со мной? Через три часа самолет. Свадьбу отпразднуем в Ростове.
   – Почему в Ростове?
   – У меня там знакомый директор ресторана. Снимем на весь вечер зал, будем только вдвоем. Станем пить и танцевать.
   – А потом?
   – Потом улетим к маме в Адлер.
   – А потом?
   – Потом я буду плавать на корабле, а вы станете меня ждать. У меня маленький корабль. Неделю в море, неделю дома. Станем ездить в горы, ходить в гости. У меня много друзей.
   – А потом?
   – Потом? Гм… Потом вырастим парочку сыновей. К ним будем ходить в гости. Что же вам еще надо?
   – А диссертация?
   – Какая еще диссертация?
   – Обыкновенная. Сейчас все пишут диссертации.
   – Цхе! Мне не нужна диссертация. Я счастлив и без нее. А с вами буду еще счастливее.
   – Почему вы так уверены?
   – У вас хорошее лицо. Я умею отличить плохих людей от хороших. До того, как стать машинистом на корабле, я работал следователем.
   – Ах, вот как…
   – Да.
   – Вы все заметили, кроме одного. Я замужем.
   – Я заметил и это. По кольцу. Но у вас несчастливый брак.
   – Почему вы так считаете? – Один цветок упал, Ирочка подняла его, положила на место, придавила букет рукой.
   – Очень грустный вид. И за собой вы не следите. У вас немодные сапоги и на правой перчатке дырочка. Значит, вам некому и незачем нравиться.
   Ирочка осторожно собрала цветы, положила их на лавочку и ушла. Человек не окликнул ее.
   До кормления Шурика оставался час, а ей еще надо было зайти в «Шоколадную». Она и сама не знала, почему заходила сюда каждый день. Ей совсем не хотелось ни есть, ни пить. Наверно, ей нравилась сама атмосфера. Здесь не было, как в других кафе, суетливых, торопливо жующих, стучащих гнутыми алюминиевыми вилками о железные тарелки людей. В «Шоколадной» пили из миниатюрных чашечек аккуратно, не спеша, наслаждаясь напитком. И сдоба была здесь тоже аккуратная, свежая, красивая.
   Ирочка выпивала чашечку шоколада, обмениваясь взглядами с другими посетителями, и как бы чувствовала себя причастной к какому-то тайному сообществу. Сообществу утонченных натур.
   Но пора было ехать кормить Шурика-Смита. Ирочка допивала шоколад, обводила всех взглядом, словно прощаясь, – все отвечали ей таким же взглядом – и ехала на метро домой.
   Дома она надевала повязку-удавку и под бдительным контролем мужа кормила грудью сына.
   …В тот день, 12 апреля, Ирочка, как всегда, посмотрела в «Заре» какой-то фильм, села в троллейбус и отправилась в ювелирный магазин, чтобы взглянуть на бриллиант.
   В том месте, где лежал камень, по-прежнему стояла молчаливая толпа. Ирочка приблизилась в первый ряд, и ей чуть не сделалось дурно. Бриллианта не было. Не было и таблички с золочеными цифрами 40 тысяч рублей. На месте бриллианта лежали сережки и рядом мятая бумажка, на которой небрежно, расплывшимися чернилами было написано: «1 руб. 27 коп.»
   – М-да, – сказал кто-то, – купили все же, – и часть толпы разошлась, но их места тотчас же заняли другие.
   Ирочка выбралась на улицу. На душе было так скверно, так мерзко, словно это у нее нагло, подло отобрал бриллиант какой-то жестокий, властный, самовлюбленный человек.