Страница:
Рядом остановилась молодая женщина с девочкой.
– Мама, я хочу чистой!
– Зачем тебе чистая? Чистая плохая. Пей сладенькую.
– А дядя пьет!
Музей, закрыв глаза, хватил из стакана. Цепкая сильная клешня сжала ему горло, кипящая жидкость обожгла рот и внутренности. Петр стоял, выпучив глаза, и делал судорожные глотательные движения. Водка лилась назад изо рта и носа.
– Вот видишь, Мариночка, я же говорила, что чистая – бяка, – сказала молодая мама.
– Это потому, что дяде не лезет. Ты, дядя, когда не лезет – не пей. Когда мне кисель не лезет, я никогда не пью.
– Извините, – пробормотал Музей. – Я вымою стакан…
– Ничего, я сама вымою.
Музей отошел и оглянулся. Девочка пила воду, а мать смотрела ему вслед.
По дороге домой Петр купил три бутылки пива и напился пивом. Пьяный Петр Музей оказался неоригинальным. Как и все пьяные в общежитии, он приставал к коту, который грелся в кубовой возле титана, плакал и не мог устоять перед соблазном – стянул кипящий чайник тети Дуси.
Сзади Петру передали записку:
«Приходи в коридор перед кафедрой ботаники. Третий фикус. Очень важно».
Подписи не было. Почерк женский.
Отличник захватил с собой учебник и пошел на кафедру ботаники. Кафедра располагалась на четвертом, самом последнем этаже. Эта часть была самой красивой в институте. Под стеклянной крышей в больших дубовых кадках росли диковинные цветы, было чисто и тихо.
Третий фикус стоял в самом конце коридора. Собственно говоря, это был не фикус в обычном комнатном варианте, а настоящее развесистое дерево, под кроной которого можно было легко спрятаться (что и делали парочки по вечерам).
За фикусом у окна Петр увидел Риту. Та сделала ему знак не разговаривать громко.
– Тебя никто не видел?
– Нет.
– Делю очень плохо. Знаешь, какой вчера был скандал!
– Он что, рехнулся?
– Он нашел в комнате твой блокнот, зажим и решил, что ты – мой любовник! – Рита рассмеялась. На ней было легкое платье с глубоким вырезом на груди. – Хоть бы правда было, не так обидно. Ха-ха-ха!
– Ничего не вижу смешного. Как у вас очутился мой блокнот?
– Нашел на речке один мой знакомый. Мы по нему повторяем формулы. Сильнейший блокнот. Я хотела тебе его отдать, да он куда-то девался. Оказывается, его Свирько стащил. Собирал улики против тебя. Ха-ха-ха! Но блокнот еще куда ни шло, а вот зажим с буквами ПМ… Это значит, ты раздевался. Вот умора! Откуда он взялся, понятия не имею. А я смотрю – целую неделю дуется, фыркает, косится. Но видно, он еще сомневался, а когда застал тебя в своих тапках и халате… Вчера всю ночь скандалил. Бегает с этим дурацким сапогом и скандалит. Он тебя больно ударил?
– Я это дело так не оставлю. Пойду сейчас к ректору.
– Ну и что?
– Он мне «неуд» поставил и бил сапогом. Его за это с работы снимут.
– Жди. Над тобой весь институт будет потешаться – вот и все.
– Отелло чертов!
– Куда там Отелло! Он шпионит за каждым моим шагом. Если он сейчас увидит нас, сапогом ты уже не отделаешься.
Музей оглянулся. Коридор был пуст.
– Что же мне делать?
– Стать моим любовником. Это единственный выход. Ха-ха-ха! Хоть не зря страдать будешь. Он теперь от тебя не отстанет до самой смерти.
– Он мне поставил «неуд».
– Вчера он сказал, что аспирантуры тебе не видать, как своих ушей.
– Вот гад!
– Но! Но! Не забывай. Все-таки он мой муж.
– Если и сейчас он мне поставит «неуд», я пойду к ректору и все расскажу.
– Да брось ты! Подумаешь – «неуд»! Давай я тебя поцелую, и махнем в кино!
– У тебя вечно на уме одни шуточки…
– Нет, серьезно! Теперь все равно тебе никто не поверит, что мы не целуемся. – Рита быстро обняла за шею Музея и поцеловала отличника в щеку. Петр вырвался и побежал. В конце коридора он перешел на шаг и оглянулся. Рита смеялась, очень довольная.
– Я буду в читалке до пяти! – крикнула она.
Приемный день у ректора был лишь послезавтра, и в списке значилось уже девятнадцать человек, но у Петра Музея был такой жалкий, растерянный вид, что секретарша внимательно посмотрела на него, сходила к ректору и сказала, что ректор примет его сегодня, но не раньше, чем через час.
Весь этот час Петр просидел на краешке глубокого кожаного кресла, одного из десяти стоявших в ряд напротив двери в кабинет. Время от времени в приемную заходили люди, шептались с секретаршей, некоторые уходили, а некоторые садились в кресла и утопали в них по самый затылок.
Петр Музей заготовил страстную речь. Он решил во всех подробностях рассказать ректору об этой некрасивой и несправедливой истории, о моральном облике декана, который мстит лишь по одному подозрению, о том, что он только что второй раз сдавал «Механизацию» и второй раз Свирько поставил ему «неуд». Конечно, он отвечал неважно, об этом надо сказать честно, но нельзя отвечать хорошо, когда знаешь, что экзаменатор радуется каждому твоему промаху и придирается к каждому слову. Но все же твердый «уд» он заработал. Пусть ректор назначит ему третью переэкзаменовку в присутствии комиссии, и тогда все увидят подлость декана. Один на один он больше сдавать не намерен.
Над дверью тихо звякнуло, словно кто-то слегка дотронулся карандашом до колокольчика, и секретарша проскользнула в дверь. Маленькая, седенькая, она в этот момент очень походила на мышку, убежавшую в норку по своим делам.
– Пожалуйста…
Дверь мягко отворилась, потом неслышно закрылась, потом отворилась вторая дверь, и Петр Музей очутился в длинном огромном помещении. Здесь было еще тише, чем в приемной. В дальнем конце отличник увидел маленький полированный стол и маленького седенького старичка, очень похожего на секретаршу, словно это были брат и сестра.
– Проходите, молодой человек.
От дверей до стола тянулась зеленая ковровая дорожка. Петр пошел по ней, стараясь идти непринужденно, но ноги его невольно печатали шаг, как на параде.
– Садитесь. Я вас слушаю.
Первая фраза у Петра была заготовлена такая: «Вчера декан Свирько избил меня сапогом». Чтобы ошеломить ректора и заставить его слушать.
– Вчера… понимаете… – начал Музей, но тут на белом телефонном аппарате запрыгал красный язычок пламени и послышалось низкое глухое гудение.
– Да… Да, просил… Нет? Тогда соедините, пожалуйста, с замминистра. Никанор Алексеевич? Читов. Да. По поводу. Да. В том же самом положении. По крайней мере миллион. Меньше не стоит и мараться. Нет, нет… Я это дело не брошу. Если на следующий год не включите в смету… Войдем в ЦК… Да… Это мое последнее слово.
Ректор положил трубку и несколько секунд отрешенно смотрел на Музея.
– Так я вас слушаю…
– Вчера декан Свирько… сапогом, – забормотал Петр И вдруг понял всю нелепость этой фразы здесь, в этом кабинете…
– Что?
– Моя фамилия Музей… я отличник… Вернее, был им… – Петр попытался улыбнуться. – Мне уже два раза доцент Свирько ставит «неуд»… по-моему, не справедливо…
– Кто?
– Доцент Свирько… по «Механизации животноводческих ферм»… Я бы хотел в присутствии комиссии… Я всегда учился только на «отлично»… Я сам вырос в селе и люблю механизацию ферм. – Музей и сам не знал, зачем сказал последнюю фразу.
Ректор снял трубку, нажал белый клавиш.
– Соедините с доцентом Свирько.
Минута прошла в молчании. Ректор подписывал какие-то бумаги.
– По-моему, он меня в чем-то подозревает…
Запрыгал огонек.
– Да… Вы один принимаете экзамен? Я же вас просил, Дмитрий Дмитриевич… И был приказ. Разве трудно взять преподавателя с кафедры? Это всегда приводит к жалобам. Кто, кто… За эту неделю в институте уже третий случай. Ваша фамилия?
– Музей.
– Музей… Возьмите преподавателя… Это меня не касается… Любит, не любит девушек… На то он и молодой, чтобы любить… Лишь бы знал предмет… Так вот… да… послушайте, что я вам говорю… Возьмите преподавателя с кафедры… ну лаборанта… пожалуйста… и примите у него третий раз. Да. Вот так.
Ректор положил трубку.
– У вас все?
– Все, – пробормотал Петр. – Спасибо. До свиданья.
– До свиданья. И не увлекайтесь девушками в экзаменационный период.
– Вот гад, – бормотал Петр, идя домой, – наклепал… девушками увлекаюсь… Какой негодяй… на все идет… Теперь он меня съест с потрохами. Напрасно я, наверно, пошел к ректору…
По дороге в общежитие Петр остыл и окончательно пал духом. Безусловно, визит к ректору был ошибкой. Если раньше еще как-то можно было доказать, что он не любовник, то теперь Свирько будет мстить с удвоенной энергией. Возьмет на экзамен своего человека, придерется к чепухе, поставит третий раз «неуд», и тогда уж ничем не докажешь. Плакала стипендия… да и вообще…
От горьких мыслей у Петра на душе стало так скверно, как никогда еще не было в жизни.
II
– Мама, я хочу чистой!
– Зачем тебе чистая? Чистая плохая. Пей сладенькую.
– А дядя пьет!
Музей, закрыв глаза, хватил из стакана. Цепкая сильная клешня сжала ему горло, кипящая жидкость обожгла рот и внутренности. Петр стоял, выпучив глаза, и делал судорожные глотательные движения. Водка лилась назад изо рта и носа.
– Вот видишь, Мариночка, я же говорила, что чистая – бяка, – сказала молодая мама.
– Это потому, что дяде не лезет. Ты, дядя, когда не лезет – не пей. Когда мне кисель не лезет, я никогда не пью.
– Извините, – пробормотал Музей. – Я вымою стакан…
– Ничего, я сама вымою.
Музей отошел и оглянулся. Девочка пила воду, а мать смотрела ему вслед.
По дороге домой Петр купил три бутылки пива и напился пивом. Пьяный Петр Музей оказался неоригинальным. Как и все пьяные в общежитии, он приставал к коту, который грелся в кубовой возле титана, плакал и не мог устоять перед соблазном – стянул кипящий чайник тети Дуси.
* * *
До начала переэкзаменовки оставалось три часа. Петр Музей лихорадочно листал учебник. Все было вроде бы хорошо знакомо, но иногда в памяти наступали провалы. Такое случалось с ним и раньше от волнения.Сзади Петру передали записку:
«Приходи в коридор перед кафедрой ботаники. Третий фикус. Очень важно».
Подписи не было. Почерк женский.
Отличник захватил с собой учебник и пошел на кафедру ботаники. Кафедра располагалась на четвертом, самом последнем этаже. Эта часть была самой красивой в институте. Под стеклянной крышей в больших дубовых кадках росли диковинные цветы, было чисто и тихо.
Третий фикус стоял в самом конце коридора. Собственно говоря, это был не фикус в обычном комнатном варианте, а настоящее развесистое дерево, под кроной которого можно было легко спрятаться (что и делали парочки по вечерам).
За фикусом у окна Петр увидел Риту. Та сделала ему знак не разговаривать громко.
– Тебя никто не видел?
– Нет.
– Делю очень плохо. Знаешь, какой вчера был скандал!
– Он что, рехнулся?
– Он нашел в комнате твой блокнот, зажим и решил, что ты – мой любовник! – Рита рассмеялась. На ней было легкое платье с глубоким вырезом на груди. – Хоть бы правда было, не так обидно. Ха-ха-ха!
– Ничего не вижу смешного. Как у вас очутился мой блокнот?
– Нашел на речке один мой знакомый. Мы по нему повторяем формулы. Сильнейший блокнот. Я хотела тебе его отдать, да он куда-то девался. Оказывается, его Свирько стащил. Собирал улики против тебя. Ха-ха-ха! Но блокнот еще куда ни шло, а вот зажим с буквами ПМ… Это значит, ты раздевался. Вот умора! Откуда он взялся, понятия не имею. А я смотрю – целую неделю дуется, фыркает, косится. Но видно, он еще сомневался, а когда застал тебя в своих тапках и халате… Вчера всю ночь скандалил. Бегает с этим дурацким сапогом и скандалит. Он тебя больно ударил?
– Я это дело так не оставлю. Пойду сейчас к ректору.
– Ну и что?
– Он мне «неуд» поставил и бил сапогом. Его за это с работы снимут.
– Жди. Над тобой весь институт будет потешаться – вот и все.
– Отелло чертов!
– Куда там Отелло! Он шпионит за каждым моим шагом. Если он сейчас увидит нас, сапогом ты уже не отделаешься.
Музей оглянулся. Коридор был пуст.
– Что же мне делать?
– Стать моим любовником. Это единственный выход. Ха-ха-ха! Хоть не зря страдать будешь. Он теперь от тебя не отстанет до самой смерти.
– Он мне поставил «неуд».
– Вчера он сказал, что аспирантуры тебе не видать, как своих ушей.
– Вот гад!
– Но! Но! Не забывай. Все-таки он мой муж.
– Если и сейчас он мне поставит «неуд», я пойду к ректору и все расскажу.
– Да брось ты! Подумаешь – «неуд»! Давай я тебя поцелую, и махнем в кино!
– У тебя вечно на уме одни шуточки…
– Нет, серьезно! Теперь все равно тебе никто не поверит, что мы не целуемся. – Рита быстро обняла за шею Музея и поцеловала отличника в щеку. Петр вырвался и побежал. В конце коридора он перешел на шаг и оглянулся. Рита смеялась, очень довольная.
– Я буду в читалке до пяти! – крикнула она.
* * *
В приемной ректора было очень тихо. По ковру от шкафа к шкафу бесшумно скользила секретарша, бесшумно перемещалась в огромных, почти до потолка, часах плоская золотая тарелка маятника. Двойные, обитые черной кожей двери не пропускали из коридора ни звука, хотя там вовсю бушевал перерыв. И только из крошечной, расположенной очень высоко форточки доносилось чириканье воробья. У Петра было такое ощущение, будто он нырнул с шумного берега в глубокий стоячий омут.Приемный день у ректора был лишь послезавтра, и в списке значилось уже девятнадцать человек, но у Петра Музея был такой жалкий, растерянный вид, что секретарша внимательно посмотрела на него, сходила к ректору и сказала, что ректор примет его сегодня, но не раньше, чем через час.
Весь этот час Петр просидел на краешке глубокого кожаного кресла, одного из десяти стоявших в ряд напротив двери в кабинет. Время от времени в приемную заходили люди, шептались с секретаршей, некоторые уходили, а некоторые садились в кресла и утопали в них по самый затылок.
Петр Музей заготовил страстную речь. Он решил во всех подробностях рассказать ректору об этой некрасивой и несправедливой истории, о моральном облике декана, который мстит лишь по одному подозрению, о том, что он только что второй раз сдавал «Механизацию» и второй раз Свирько поставил ему «неуд». Конечно, он отвечал неважно, об этом надо сказать честно, но нельзя отвечать хорошо, когда знаешь, что экзаменатор радуется каждому твоему промаху и придирается к каждому слову. Но все же твердый «уд» он заработал. Пусть ректор назначит ему третью переэкзаменовку в присутствии комиссии, и тогда все увидят подлость декана. Один на один он больше сдавать не намерен.
Над дверью тихо звякнуло, словно кто-то слегка дотронулся карандашом до колокольчика, и секретарша проскользнула в дверь. Маленькая, седенькая, она в этот момент очень походила на мышку, убежавшую в норку по своим делам.
– Пожалуйста…
Дверь мягко отворилась, потом неслышно закрылась, потом отворилась вторая дверь, и Петр Музей очутился в длинном огромном помещении. Здесь было еще тише, чем в приемной. В дальнем конце отличник увидел маленький полированный стол и маленького седенького старичка, очень похожего на секретаршу, словно это были брат и сестра.
– Проходите, молодой человек.
От дверей до стола тянулась зеленая ковровая дорожка. Петр пошел по ней, стараясь идти непринужденно, но ноги его невольно печатали шаг, как на параде.
– Садитесь. Я вас слушаю.
Первая фраза у Петра была заготовлена такая: «Вчера декан Свирько избил меня сапогом». Чтобы ошеломить ректора и заставить его слушать.
– Вчера… понимаете… – начал Музей, но тут на белом телефонном аппарате запрыгал красный язычок пламени и послышалось низкое глухое гудение.
– Да… Да, просил… Нет? Тогда соедините, пожалуйста, с замминистра. Никанор Алексеевич? Читов. Да. По поводу. Да. В том же самом положении. По крайней мере миллион. Меньше не стоит и мараться. Нет, нет… Я это дело не брошу. Если на следующий год не включите в смету… Войдем в ЦК… Да… Это мое последнее слово.
Ректор положил трубку и несколько секунд отрешенно смотрел на Музея.
– Так я вас слушаю…
– Вчера декан Свирько… сапогом, – забормотал Петр И вдруг понял всю нелепость этой фразы здесь, в этом кабинете…
– Что?
– Моя фамилия Музей… я отличник… Вернее, был им… – Петр попытался улыбнуться. – Мне уже два раза доцент Свирько ставит «неуд»… по-моему, не справедливо…
– Кто?
– Доцент Свирько… по «Механизации животноводческих ферм»… Я бы хотел в присутствии комиссии… Я всегда учился только на «отлично»… Я сам вырос в селе и люблю механизацию ферм. – Музей и сам не знал, зачем сказал последнюю фразу.
Ректор снял трубку, нажал белый клавиш.
– Соедините с доцентом Свирько.
Минута прошла в молчании. Ректор подписывал какие-то бумаги.
– По-моему, он меня в чем-то подозревает…
Запрыгал огонек.
– Да… Вы один принимаете экзамен? Я же вас просил, Дмитрий Дмитриевич… И был приказ. Разве трудно взять преподавателя с кафедры? Это всегда приводит к жалобам. Кто, кто… За эту неделю в институте уже третий случай. Ваша фамилия?
– Музей.
– Музей… Возьмите преподавателя… Это меня не касается… Любит, не любит девушек… На то он и молодой, чтобы любить… Лишь бы знал предмет… Так вот… да… послушайте, что я вам говорю… Возьмите преподавателя с кафедры… ну лаборанта… пожалуйста… и примите у него третий раз. Да. Вот так.
Ректор положил трубку.
– У вас все?
– Все, – пробормотал Петр. – Спасибо. До свиданья.
– До свиданья. И не увлекайтесь девушками в экзаменационный период.
– Вот гад, – бормотал Петр, идя домой, – наклепал… девушками увлекаюсь… Какой негодяй… на все идет… Теперь он меня съест с потрохами. Напрасно я, наверно, пошел к ректору…
По дороге в общежитие Петр остыл и окончательно пал духом. Безусловно, визит к ректору был ошибкой. Если раньше еще как-то можно было доказать, что он не любовник, то теперь Свирько будет мстить с удвоенной энергией. Возьмет на экзамен своего человека, придерется к чепухе, поставит третий раз «неуд», и тогда уж ничем не докажешь. Плакала стипендия… да и вообще…
От горьких мыслей у Петра на душе стало так скверно, как никогда еще не было в жизни.
II
Рано утром в одной из комнат общежития раздалось рычание. Дверь распахнулась, и на пороге возникло странное существо. Это существо нельзя было назвать человеком, даже очень диким человеком. Скорее всего это была горилла, притом с недобрыми намерениями, так как в руках она держала опасную бритву.
Худой первокурсник, «салага», бежавший из кухни с дымящейся кастрюлей, налетел на волосатое чудовище, глянул и оцепенел, словно кролик, наткнувшийся на удава. Горилла издала рык, схватила лапой свою жертву за шиворот и встряхнула ее. Затем она понюхала кастрюлю. Запах, видно, понравился обезьяне, так как она довольно заурчала, вырвала посуду из рук первокурсника и быстро расправилась с ее содержимым.
Это спасло жизнь первокурснику. Насытившись, горилла с отвращением оттолкнула тощего «салагу» и пошла, косолапя, по направлению к умывальнику, время от времени издавая рык. Обезьяна все же была не совсем дикой. На левой верхней конечности у нее виднелись часы, а бедра обматывало полотенце. Увидев на полу пачку из-под папирос «Байкал», горилла подняла ее, заглянула вовнутрь и отбросила, тем самым показав свое знакомство с этой приметой цивилизации. Скорее всего, горилла сбежала из цирка.
Появление ученой обезьяны в умывальнике произвело переполох. Все, кто там находился, побросали мыло, зубные щетки и стали пялить глаза на невиданное существо.
– Чего рты раззявили? – вдруг человеческим голосом сказала горилла и направилась к зеркалу. Взяв чей-то помазок, она стала не спеша намыливать свою рыжую щетину.
Общежитие облетела новость: Сашка Скиф встал из зимне-весенней спячки. В дверях умывальника создалась давка. Вытянув шеи, все смотрели, как «горилла» брила четырехмесячную щетину.
В сельскохозяйственном институте имя студента Александра Скифина пользовалось известностью не меньшей, чем, например, имя заслуженного чабана Чижа или коменданта общежития тети Дуси. Ибо Сашка обладал двумя удивительными качествами: мог спать двадцать четыре часа в сутки в течение нескольких месяцев и умел списывать у любого без исключения преподавателя.
– Скифин, – время от времени говорят ему ректорат, деканат и общественные организации. – Ты лодырь. Мы тебя вынуждены исключить.
– Я не лодырь, – отвечает Сашка Скиф, – я феномен. Вы изучать меня должны, а не исключать. На мне кандидатскую диссертацию можно защитить!
– Ты дурочку не валяй, – горячатся ректорат, деканат и общественные организации. – Вот завалишь сессию – сразу исключим.
– Если завалю, то конечно, – соглашается «феномен», – только я не завалю.
Как известно, философствование в ректорате, деканате и общественных организациях ничем хорошим не кончается. Скифу выносили выговор, фотографировали его для стенной газеты, и «феномен» опять отправлялся в лежку.
Когда до конца семестра оставалось недели две, Сашка Скиф поднимался из своей берлоги, сбривал щетину и развивал бурную деятельность. Он носился по аудиториям, фотографировал чертежи, копировал, подделывал и всегда укладывался в сроки.
Жил Скиф в комнате, которая всему корпусу была известна как «конструкторское бюро». Здесь на копировальном станке всегда можно было «содрать» чертеж, склеить шпаргалку или получить консультацию по любому вопросу, относящемуся к списыванию.
Кроме Сашки в «конструкторском бюро» жил еще один скиф – Мотиков. Мотиков имел флегматичную внешность и обладал иммунитетом против насмешек. Но иногда от чего-нибудь он начинал медленно, как плохо разгорающаяся печка, свирепеть и тогда делался страшен. В институте Мотиков держался на «гире». У него было первое место в области по подъему тяжестей. Целый семестр он или тренировался или разъезжал по соревнованиям. Списывать Мотиков не умел и обычно попадался. Получив «неуд», он шел на кафедру физвоспитания и заявлял, что бросает институт. Заведующий кафедрой, мужчина лысый и решительный, бежал в деканат. Там он, размахивая руками, кричал, что в институте душат спорт и что давно пора написать куда следует. Мотикову ставили тройку.
Когда Скиф и Мотиков появились возле кафедры, там царила паника. Из восьми принятых «англичанкой» провалились четверо.
– Привет зубрежникам! – весело поздоровался Скиф. – Что, гоняет в хвост и в гриву?
– Сегодня погоняет и тебя, – ответили «зубрежники» мрачно.
– Да ну? – усомнился Скиф.
– Вот тебе и «ну».
– А вы кефир пили?
– При чем здесь кефир?
– Говорят, помогает. Пошли, Мотя, раздавим по бутылочке. У меня от кефира светлеет голова.
Мотиков послушно последовал за своим шефом.
В буфете было пусто – экзамены отражаются на студенческом аппетите. Лишь в углу сидел бывший отличник Петр Музей и грустно смотрел в чайное блюдце с винегретом.
– Он завалил механизацию. Г-ы-ы – радостно сообщил Мотиков.
– Что ты говоришь, Мотя? Значит, и на их улице иногда праздников не бывает. Привет, Петр!
Музей ничего не ответил. Скиф затанцевал, извлекая из заднего кармана узких брюк рубль.
– Мама Дуня, две поллитры, на остальное силосу.
– Поедите?
– Еще как. Посмотрите на чемпиона. Он может съесть ведро. Верно, Мотя? Как-то была у нас экскурсия на мясокомбинат. Смотрю, пропал куда-то наш чемпион. Пошел искать. А он стащил окорок и терзает его в темном углу. Пока оттянул за уши, до кости обглодал. Верно, Мотя? Было такое дело?
Приятели уселись за столик Музея.
– Слушай, а ты не пробовал содрать? – Скиф уставился на Музея наглыми рыжими глазами. – Быстро, надежно, выгодно, удобно, никакой нервотрепки. Техническое оборудование полностью поставляет наша фирма «Скиф и К0». Правда, тебе после предстоит раскошелиться на банкет, но для человека, получающего повышенную стипендию, поставить ведро винегрета и пяток кило колбасы… Верно, Мотя? Ты сколько можешь съесть колбасы?
– Да уж… кило три…
Скиф явно издевался. У него с Музеем были старые счеты. Раза два Сашку обсуждали на комитете комсомола, и у него осталось с того времени о Музее самое неблагоприятное впечатление. Все кипятятся, кричат, требуют исключить Сашку, один лишь Петр Музей сидит, молчит, учебник листает, словно его, Скифа, и нет здесь. Так и не сказал ни одного слова, даже голосовать не стал. По коридору идет – никогда не посторонится. Один раз Сашка нарочно не ушел с дороги, так они сшиблись лоб в лоб Сначала он думал, что Музей делает это нарочно, чтобы унизить его, Скифа, лишний раз подчеркнуть, что вот я, мол, круглый отличник, всеми уважаемый человек, а ты так, тля, ничтожество… Но потом Сашка убедился, что Музей просто не подозревает, что существует он, Александр Скифин. Конечно, Сашке Скифу тоже в высшей степени наплевать на Петра Музея, но все-таки обидно.
Музей съел свой винегрет и ушел, так ничего и не сказав. Скиф посмотрел ему вслед.
– Так тебе и надо… Не будешь нос драть.
– А как мы будем сдавать английский? – почтительна осведомился Мотиков, когда шеф съел свою порцию винегрета и погладил живот.
– У тебя есть идеи?
– Я попробую по телеграмме, – сказал Мотиков.
– Мысль правильная, – согласился Скиф. – На эту фифочку телеграмма должна подействовать.
– А ты как?
– Надо подумать. За меня не беспокойся.
Метод сдачи зачета по телеграмме заключался в следующем. Мотиков натирал рукавом глаза, взлохмачивал волосы и шел на экзамен. Там он, заикаясь, нес что-нибудь нечленораздельное до тех пор, пока его не спрашивали, что с ним. Тогда чемпион клал на стол телеграмму, в которой сообщалось, что у него тяжело больна (или умерла) тетка (или бабушка). Телеграмма действовала.
Точно так получилось и на этот раз. Грозная «англичанка» с сочувствующим лицом, почти ничего не спрашивая, поставила Мотикову «уд» и проводила до дверей, утешая. Чемпион сел на подоконник и стал ждать своего шефа.
Скиф появился после обеда. Вид его был ужасен. Голова забинтована, лицо заклеено пластырями и измазано зеленкой, тело болталось между костылями. Провожаемый любопытными взглядами, «конструктор» прокандылял по коридору, взял без очереди в буфете папиросы и исчез в аудитории.
Что произошло там, осталось неизвестным, но только через десять минут Скиф вышел, держа в руке зачетную книжку.
– Порядок, – оказал он.
Скифа окружили.
– Черт знает что такое! – возмутился кто-то. – Учишь, учишь и ходишь сдавать по пять раз, а эти книгу в руки не брали, а вот тебе, пожалуйста!
– Ха! – Скиф почувствовал себя польщенным. – Уметь надо!
– Это тебе, Мотя, не английский, где можно драть с закрытыми глазами и обманывать бедную девушку измазанной зеленкой кожей, – говорил он почтительно слушающему чемпиону. – На Свирько ужас сколько народу погорело…
– Я буду по телеграмме…
– Ха! Ну и чудак ты, Мотя! Чихал он на твою телеграмму! Даже если ты принесешь ему телеграмму о его собственной смерти, и то он глазом не моргнет, врежет тебе «неуд» между глаз.
– А если его встретить вечером? А?
– Тренироваться тебе надо, Мотя, а не болтать Ты вот весь вечер сидишь, пыхтишь, ничего не делаешь, а руки тебе кто писать формулами будет? Александр Сергеевич?
– Так все равно смоется.
– Мало ли что смоется. Лишний раз потренироваться не мешает. Хоть будешь знать, где что находится. Помнишь, ты чуть сопромат не завалил: не мог вспомнить, где что написано. Стыдно было слушать твой паровозный шепот: «Саша, где у меня двутавровая балка? На руках или на груди?» Работай, Мотя, работай. На меня не смотри. Я свободный художник. Меня всегда спасают полет фантазии и эрудиция. Тебе же поможет лишь тяжкий труд.
Во время этого диалога в комнату скифов постучали. Стук был тихий, вежливый. Сашка насторожился – обычно в дверь барабанили кулаком или били ногой.
– Убери! – приказал он чемпиону. – Наверно, черт, опять комиссию несет.
Мотиков сгреб со стола всякого рода принадлежности для списывания. Скиф ногой закатил под кровать пивные бутылки и открыл дверь. На пороге стоял Петр Музей.
– Здравствуйте, – пробормотал бывший отличник. – Могу я видеть Скифина?
– Ну я.
– Мне надо с вами поговорить…
Скиф пропустил Музея в комнату и снова закрыл дверь на ключ.
– Присаживайся.
– Спасибо.
Бывший отличник осторожно сел на измазанный чернилами и заляпанный клеем стул. Вид у Петра Музея был скверный. Лицо осунулось, волосы не причесаны, костюм помятый.
– Видите ли, – сказал Музей, смотря в пол, где отпечатались всевозможные схемы и валялись обрывки фотопленки. – Вы, наверно, меня знаете…
– Знаем, – сказал Скиф.
– Вы ведь тоже учитесь на нашем курсе? Ваше лицо мне немножко знакомо… Я к вам вот по какому делу… – Петр Музей покраснел. – Я не могу сдать механизацию животноводческих ферм.
– А я здесь при чем? Я пока не доцент.
– Говорят… говорят, вы умеете хорошо списывать…
Скиф был польщен.
– Ну не то чтобы уж хорошо, но кое-какие успехи есть, – скромно сказал он.
– Не могли бы вы меня научить…
– Тебя?! – Скиф разинул рот.
У чемпиона тоже был ошарашенный вид.
– Да… Просто не знаю, что и делать…
И Петр Музей честно рассказал о событиях последних дней, даже про зажим и резиновый сапог рассказал. Выслушав бывшего отличника, Скиф почесал затылок.
– Научить можно. Отчего ж не научить. Уметь списывать – это большое дело, можно сказать, даже искусство. Правда, Мотя?
– Лучше всего по телеграмме.
– Но если говорить честно, то твои дела очень плохи. Все твои действия были ошибкой от начала до конца. Тебе не нужно было ехать к нему домой – ты должен был предусмотреть, что его жена может оказаться одна, а это еще больше усугубит дело. Это твоя первая ошибка. – У Сашки Скифа был назидательный тон.
– Какое это имеет теперь значение…
– Потом – зачем ты пошел к ректору? Только самые закоренелые идиоты ходят жаловаться к ректору. Ты знаешь хоть один случай, чтобы студент пожаловался на своего декана ректору и это хорошо кончилось?
Бывший отличник молчал. Он не знал такого случая.
– Но самое скверное, что он застал тебя в своем халате и тапках. Зачем тебе надо было лезть в его халат и тапки? Хоть бы чуть-чуть сообразил. Он же Отелло. Все об этом знают. Помнишь электромонтера Яшку?
– Нет…
– Высокий такой, курчавый. Однажды он ввинчивал лампочку в актовом зале. Стул поставил на стол и ввинчивал, а она стул за ножку держала. Больше ничего не было. Вдруг вбегает Свирько, глаза горят, весь дрожит, отпихивает свою жену и как дернет за ножку. Весь месяц Яшка ходил в синяках. Свирько его потом все равно из института выжил. Ходил и везде короткие замыкания устраивал. Я его один раз застал. Сделал себе, гад, такую проволочку, сунет в розетку – бац, и нет света. Яшка мучился, мучился, а потом плюнул и уволился.
Сашка рассказал еще несколько подобных случаев. Музей сидел подавленный.
– Но ведь как-то можно доказать, что зажим не мой?
– А яичница, тапки, халат? Нет, это дело безнадежное… Хоть лопни, а ничего не докажешь. Самый классический случай, воспетый во всех анекдотах. Муж уезжает на рыбалку, любовник приходит к жене, надевает его халат, тапки, ест яичницу. Муж забыл мотыля и возвращается. Да ко всему прочему раньше был зажим с монограммой любовника. Нет… плохи дела… Плохи… Что же придумать?
Скиф задумался. Вся эта история ему явно льстила. Вчерашний отличник, гордец сидел перед ним и ловил каждое его слово.
– Я вас очень прошу помочь… Пожалуйста… Мне говорили, что вы большой выдумщик…
– Во всяком случае, надо сначала попытаться списать экзамен, а то ты завалишь сессию и он легко от тебя отделается. Списать надо почти слово в слово. Тогда он ничего не сделает. Ты предъявишь черновик, а там все правильно. Сдашь, потом что-нибудь придумаем. Ты когда-нибудь шпаргалил?
– Нет… что вы…
– Это даже и лучше. Пройдешь курс с самого начала. Внешние данные у тебя есть: нос не подозрительный, глаза не бегают. Если дело хорошо пойдет, я тебя и гипнозу научу. У меня дядя профессиональный гипнотизер. Мотя, живо мотай за пивом. Начало учебного года надо обмыть!
Когда чемпион вернулся из магазина, учеба уже шла полным ходом. Бывший отличник, а ныне начинающий шпаргалыцик сидел за столом, а Сашка Скиф бегал вокруг него и нервничал.
– Куда ты смотришь? Ты мне прямо в глаза смотри! Так… Теперь правую руку под стол! Да не так! Ты что, курицу воруешь? Опускай ее задумчиво, но твердо. Тебе просто надо почесаться. Ты думаешь над билетом, тебе некогда, но почесаться все-таки придется. Поэтому рука идет медленно, но твердо. Не так! Давай сначала!
Сашка Скиф вытер с лица пот.
– Так… Теперь притопывай правой ногой. Сильнее, сильнее! Так… Я смотрю туда, что это ты там топаешь… У тебя всего две секунды. Вынимай руку со шпаргалкой. Раз-два! Все. Не успел! Ну, ладно, на первый раз хватит. Завтра отрепетируем главное – сам процесс списывания. Ты дома потренируйся. А еще лучше, если бы ты перебрался к нам в комнату. У нас уже полгода койка свободная. Боятся кого-нибудь подселять, как бы мы его не испортили. Ха-ха-ха!
В тот же вечер Музей перебрался к скифам.
Своих учеников племянник гипнотизера поднял в семь часов утра.
– Хватит дрыхнуть! Не спишешь – не сдашь! Мотя, ты тоже садись, не строй из себя профессора! Повторенье – мать ученья. Руки на стол! Ать-два, понеслись!
К обеду Петр вытирал вспотевший лоб, а чемпион сопел, как будто только что поставил мировой рекорд по подъему тяжестей. Скиф оглядел своих загнанных учеников и безнадежно, махнул рукой.
Худой первокурсник, «салага», бежавший из кухни с дымящейся кастрюлей, налетел на волосатое чудовище, глянул и оцепенел, словно кролик, наткнувшийся на удава. Горилла издала рык, схватила лапой свою жертву за шиворот и встряхнула ее. Затем она понюхала кастрюлю. Запах, видно, понравился обезьяне, так как она довольно заурчала, вырвала посуду из рук первокурсника и быстро расправилась с ее содержимым.
Это спасло жизнь первокурснику. Насытившись, горилла с отвращением оттолкнула тощего «салагу» и пошла, косолапя, по направлению к умывальнику, время от времени издавая рык. Обезьяна все же была не совсем дикой. На левой верхней конечности у нее виднелись часы, а бедра обматывало полотенце. Увидев на полу пачку из-под папирос «Байкал», горилла подняла ее, заглянула вовнутрь и отбросила, тем самым показав свое знакомство с этой приметой цивилизации. Скорее всего, горилла сбежала из цирка.
Появление ученой обезьяны в умывальнике произвело переполох. Все, кто там находился, побросали мыло, зубные щетки и стали пялить глаза на невиданное существо.
– Чего рты раззявили? – вдруг человеческим голосом сказала горилла и направилась к зеркалу. Взяв чей-то помазок, она стала не спеша намыливать свою рыжую щетину.
Общежитие облетела новость: Сашка Скиф встал из зимне-весенней спячки. В дверях умывальника создалась давка. Вытянув шеи, все смотрели, как «горилла» брила четырехмесячную щетину.
В сельскохозяйственном институте имя студента Александра Скифина пользовалось известностью не меньшей, чем, например, имя заслуженного чабана Чижа или коменданта общежития тети Дуси. Ибо Сашка обладал двумя удивительными качествами: мог спать двадцать четыре часа в сутки в течение нескольких месяцев и умел списывать у любого без исключения преподавателя.
– Скифин, – время от времени говорят ему ректорат, деканат и общественные организации. – Ты лодырь. Мы тебя вынуждены исключить.
– Я не лодырь, – отвечает Сашка Скиф, – я феномен. Вы изучать меня должны, а не исключать. На мне кандидатскую диссертацию можно защитить!
– Ты дурочку не валяй, – горячатся ректорат, деканат и общественные организации. – Вот завалишь сессию – сразу исключим.
– Если завалю, то конечно, – соглашается «феномен», – только я не завалю.
Как известно, философствование в ректорате, деканате и общественных организациях ничем хорошим не кончается. Скифу выносили выговор, фотографировали его для стенной газеты, и «феномен» опять отправлялся в лежку.
Когда до конца семестра оставалось недели две, Сашка Скиф поднимался из своей берлоги, сбривал щетину и развивал бурную деятельность. Он носился по аудиториям, фотографировал чертежи, копировал, подделывал и всегда укладывался в сроки.
Жил Скиф в комнате, которая всему корпусу была известна как «конструкторское бюро». Здесь на копировальном станке всегда можно было «содрать» чертеж, склеить шпаргалку или получить консультацию по любому вопросу, относящемуся к списыванию.
Кроме Сашки в «конструкторском бюро» жил еще один скиф – Мотиков. Мотиков имел флегматичную внешность и обладал иммунитетом против насмешек. Но иногда от чего-нибудь он начинал медленно, как плохо разгорающаяся печка, свирепеть и тогда делался страшен. В институте Мотиков держался на «гире». У него было первое место в области по подъему тяжестей. Целый семестр он или тренировался или разъезжал по соревнованиям. Списывать Мотиков не умел и обычно попадался. Получив «неуд», он шел на кафедру физвоспитания и заявлял, что бросает институт. Заведующий кафедрой, мужчина лысый и решительный, бежал в деканат. Там он, размахивая руками, кричал, что в институте душат спорт и что давно пора написать куда следует. Мотикову ставили тройку.
* * *
В тот день, когда Скиф из гориллы превратился в энергичного молодого человека, сессия уже была в полном разгаре. Перед аудиториями стояли гудящие очереди. Самая длинная всегда была возле кафедры иностранных языков, где принимала экзамен молоденькая «англичанка», только что окончившая пединститут и поэтому совершенно безжалостная.Когда Скиф и Мотиков появились возле кафедры, там царила паника. Из восьми принятых «англичанкой» провалились четверо.
– Привет зубрежникам! – весело поздоровался Скиф. – Что, гоняет в хвост и в гриву?
– Сегодня погоняет и тебя, – ответили «зубрежники» мрачно.
– Да ну? – усомнился Скиф.
– Вот тебе и «ну».
– А вы кефир пили?
– При чем здесь кефир?
– Говорят, помогает. Пошли, Мотя, раздавим по бутылочке. У меня от кефира светлеет голова.
Мотиков послушно последовал за своим шефом.
В буфете было пусто – экзамены отражаются на студенческом аппетите. Лишь в углу сидел бывший отличник Петр Музей и грустно смотрел в чайное блюдце с винегретом.
– Он завалил механизацию. Г-ы-ы – радостно сообщил Мотиков.
– Что ты говоришь, Мотя? Значит, и на их улице иногда праздников не бывает. Привет, Петр!
Музей ничего не ответил. Скиф затанцевал, извлекая из заднего кармана узких брюк рубль.
– Мама Дуня, две поллитры, на остальное силосу.
– Поедите?
– Еще как. Посмотрите на чемпиона. Он может съесть ведро. Верно, Мотя? Как-то была у нас экскурсия на мясокомбинат. Смотрю, пропал куда-то наш чемпион. Пошел искать. А он стащил окорок и терзает его в темном углу. Пока оттянул за уши, до кости обглодал. Верно, Мотя? Было такое дело?
Приятели уселись за столик Музея.
– Слушай, а ты не пробовал содрать? – Скиф уставился на Музея наглыми рыжими глазами. – Быстро, надежно, выгодно, удобно, никакой нервотрепки. Техническое оборудование полностью поставляет наша фирма «Скиф и К0». Правда, тебе после предстоит раскошелиться на банкет, но для человека, получающего повышенную стипендию, поставить ведро винегрета и пяток кило колбасы… Верно, Мотя? Ты сколько можешь съесть колбасы?
– Да уж… кило три…
Скиф явно издевался. У него с Музеем были старые счеты. Раза два Сашку обсуждали на комитете комсомола, и у него осталось с того времени о Музее самое неблагоприятное впечатление. Все кипятятся, кричат, требуют исключить Сашку, один лишь Петр Музей сидит, молчит, учебник листает, словно его, Скифа, и нет здесь. Так и не сказал ни одного слова, даже голосовать не стал. По коридору идет – никогда не посторонится. Один раз Сашка нарочно не ушел с дороги, так они сшиблись лоб в лоб Сначала он думал, что Музей делает это нарочно, чтобы унизить его, Скифа, лишний раз подчеркнуть, что вот я, мол, круглый отличник, всеми уважаемый человек, а ты так, тля, ничтожество… Но потом Сашка убедился, что Музей просто не подозревает, что существует он, Александр Скифин. Конечно, Сашке Скифу тоже в высшей степени наплевать на Петра Музея, но все-таки обидно.
Музей съел свой винегрет и ушел, так ничего и не сказав. Скиф посмотрел ему вслед.
– Так тебе и надо… Не будешь нос драть.
– А как мы будем сдавать английский? – почтительна осведомился Мотиков, когда шеф съел свою порцию винегрета и погладил живот.
– У тебя есть идеи?
– Я попробую по телеграмме, – сказал Мотиков.
– Мысль правильная, – согласился Скиф. – На эту фифочку телеграмма должна подействовать.
– А ты как?
– Надо подумать. За меня не беспокойся.
Метод сдачи зачета по телеграмме заключался в следующем. Мотиков натирал рукавом глаза, взлохмачивал волосы и шел на экзамен. Там он, заикаясь, нес что-нибудь нечленораздельное до тех пор, пока его не спрашивали, что с ним. Тогда чемпион клал на стол телеграмму, в которой сообщалось, что у него тяжело больна (или умерла) тетка (или бабушка). Телеграмма действовала.
Точно так получилось и на этот раз. Грозная «англичанка» с сочувствующим лицом, почти ничего не спрашивая, поставила Мотикову «уд» и проводила до дверей, утешая. Чемпион сел на подоконник и стал ждать своего шефа.
Скиф появился после обеда. Вид его был ужасен. Голова забинтована, лицо заклеено пластырями и измазано зеленкой, тело болталось между костылями. Провожаемый любопытными взглядами, «конструктор» прокандылял по коридору, взял без очереди в буфете папиросы и исчез в аудитории.
Что произошло там, осталось неизвестным, но только через десять минут Скиф вышел, держа в руке зачетную книжку.
– Порядок, – оказал он.
Скифа окружили.
– Черт знает что такое! – возмутился кто-то. – Учишь, учишь и ходишь сдавать по пять раз, а эти книгу в руки не брали, а вот тебе, пожалуйста!
– Ха! – Скиф почувствовал себя польщенным. – Уметь надо!
* * *
Скиф лежал на кровати и небрежно листал «Механизацию животноводческих ферм».– Это тебе, Мотя, не английский, где можно драть с закрытыми глазами и обманывать бедную девушку измазанной зеленкой кожей, – говорил он почтительно слушающему чемпиону. – На Свирько ужас сколько народу погорело…
– Я буду по телеграмме…
– Ха! Ну и чудак ты, Мотя! Чихал он на твою телеграмму! Даже если ты принесешь ему телеграмму о его собственной смерти, и то он глазом не моргнет, врежет тебе «неуд» между глаз.
– А если его встретить вечером? А?
– Тренироваться тебе надо, Мотя, а не болтать Ты вот весь вечер сидишь, пыхтишь, ничего не делаешь, а руки тебе кто писать формулами будет? Александр Сергеевич?
– Так все равно смоется.
– Мало ли что смоется. Лишний раз потренироваться не мешает. Хоть будешь знать, где что находится. Помнишь, ты чуть сопромат не завалил: не мог вспомнить, где что написано. Стыдно было слушать твой паровозный шепот: «Саша, где у меня двутавровая балка? На руках или на груди?» Работай, Мотя, работай. На меня не смотри. Я свободный художник. Меня всегда спасают полет фантазии и эрудиция. Тебе же поможет лишь тяжкий труд.
Во время этого диалога в комнату скифов постучали. Стук был тихий, вежливый. Сашка насторожился – обычно в дверь барабанили кулаком или били ногой.
– Убери! – приказал он чемпиону. – Наверно, черт, опять комиссию несет.
Мотиков сгреб со стола всякого рода принадлежности для списывания. Скиф ногой закатил под кровать пивные бутылки и открыл дверь. На пороге стоял Петр Музей.
– Здравствуйте, – пробормотал бывший отличник. – Могу я видеть Скифина?
– Ну я.
– Мне надо с вами поговорить…
Скиф пропустил Музея в комнату и снова закрыл дверь на ключ.
– Присаживайся.
– Спасибо.
Бывший отличник осторожно сел на измазанный чернилами и заляпанный клеем стул. Вид у Петра Музея был скверный. Лицо осунулось, волосы не причесаны, костюм помятый.
– Видите ли, – сказал Музей, смотря в пол, где отпечатались всевозможные схемы и валялись обрывки фотопленки. – Вы, наверно, меня знаете…
– Знаем, – сказал Скиф.
– Вы ведь тоже учитесь на нашем курсе? Ваше лицо мне немножко знакомо… Я к вам вот по какому делу… – Петр Музей покраснел. – Я не могу сдать механизацию животноводческих ферм.
– А я здесь при чем? Я пока не доцент.
– Говорят… говорят, вы умеете хорошо списывать…
Скиф был польщен.
– Ну не то чтобы уж хорошо, но кое-какие успехи есть, – скромно сказал он.
– Не могли бы вы меня научить…
– Тебя?! – Скиф разинул рот.
У чемпиона тоже был ошарашенный вид.
– Да… Просто не знаю, что и делать…
И Петр Музей честно рассказал о событиях последних дней, даже про зажим и резиновый сапог рассказал. Выслушав бывшего отличника, Скиф почесал затылок.
– Научить можно. Отчего ж не научить. Уметь списывать – это большое дело, можно сказать, даже искусство. Правда, Мотя?
– Лучше всего по телеграмме.
– Но если говорить честно, то твои дела очень плохи. Все твои действия были ошибкой от начала до конца. Тебе не нужно было ехать к нему домой – ты должен был предусмотреть, что его жена может оказаться одна, а это еще больше усугубит дело. Это твоя первая ошибка. – У Сашки Скифа был назидательный тон.
– Какое это имеет теперь значение…
– Потом – зачем ты пошел к ректору? Только самые закоренелые идиоты ходят жаловаться к ректору. Ты знаешь хоть один случай, чтобы студент пожаловался на своего декана ректору и это хорошо кончилось?
Бывший отличник молчал. Он не знал такого случая.
– Но самое скверное, что он застал тебя в своем халате и тапках. Зачем тебе надо было лезть в его халат и тапки? Хоть бы чуть-чуть сообразил. Он же Отелло. Все об этом знают. Помнишь электромонтера Яшку?
– Нет…
– Высокий такой, курчавый. Однажды он ввинчивал лампочку в актовом зале. Стул поставил на стол и ввинчивал, а она стул за ножку держала. Больше ничего не было. Вдруг вбегает Свирько, глаза горят, весь дрожит, отпихивает свою жену и как дернет за ножку. Весь месяц Яшка ходил в синяках. Свирько его потом все равно из института выжил. Ходил и везде короткие замыкания устраивал. Я его один раз застал. Сделал себе, гад, такую проволочку, сунет в розетку – бац, и нет света. Яшка мучился, мучился, а потом плюнул и уволился.
Сашка рассказал еще несколько подобных случаев. Музей сидел подавленный.
– Но ведь как-то можно доказать, что зажим не мой?
– А яичница, тапки, халат? Нет, это дело безнадежное… Хоть лопни, а ничего не докажешь. Самый классический случай, воспетый во всех анекдотах. Муж уезжает на рыбалку, любовник приходит к жене, надевает его халат, тапки, ест яичницу. Муж забыл мотыля и возвращается. Да ко всему прочему раньше был зажим с монограммой любовника. Нет… плохи дела… Плохи… Что же придумать?
Скиф задумался. Вся эта история ему явно льстила. Вчерашний отличник, гордец сидел перед ним и ловил каждое его слово.
– Я вас очень прошу помочь… Пожалуйста… Мне говорили, что вы большой выдумщик…
– Во всяком случае, надо сначала попытаться списать экзамен, а то ты завалишь сессию и он легко от тебя отделается. Списать надо почти слово в слово. Тогда он ничего не сделает. Ты предъявишь черновик, а там все правильно. Сдашь, потом что-нибудь придумаем. Ты когда-нибудь шпаргалил?
– Нет… что вы…
– Это даже и лучше. Пройдешь курс с самого начала. Внешние данные у тебя есть: нос не подозрительный, глаза не бегают. Если дело хорошо пойдет, я тебя и гипнозу научу. У меня дядя профессиональный гипнотизер. Мотя, живо мотай за пивом. Начало учебного года надо обмыть!
Когда чемпион вернулся из магазина, учеба уже шла полным ходом. Бывший отличник, а ныне начинающий шпаргалыцик сидел за столом, а Сашка Скиф бегал вокруг него и нервничал.
– Куда ты смотришь? Ты мне прямо в глаза смотри! Так… Теперь правую руку под стол! Да не так! Ты что, курицу воруешь? Опускай ее задумчиво, но твердо. Тебе просто надо почесаться. Ты думаешь над билетом, тебе некогда, но почесаться все-таки придется. Поэтому рука идет медленно, но твердо. Не так! Давай сначала!
Сашка Скиф вытер с лица пот.
– Так… Теперь притопывай правой ногой. Сильнее, сильнее! Так… Я смотрю туда, что это ты там топаешь… У тебя всего две секунды. Вынимай руку со шпаргалкой. Раз-два! Все. Не успел! Ну, ладно, на первый раз хватит. Завтра отрепетируем главное – сам процесс списывания. Ты дома потренируйся. А еще лучше, если бы ты перебрался к нам в комнату. У нас уже полгода койка свободная. Боятся кого-нибудь подселять, как бы мы его не испортили. Ха-ха-ха!
В тот же вечер Музей перебрался к скифам.
Своих учеников племянник гипнотизера поднял в семь часов утра.
– Хватит дрыхнуть! Не спишешь – не сдашь! Мотя, ты тоже садись, не строй из себя профессора! Повторенье – мать ученья. Руки на стол! Ать-два, понеслись!
К обеду Петр вытирал вспотевший лоб, а чемпион сопел, как будто только что поставил мировой рекорд по подъему тяжестей. Скиф оглядел своих загнанных учеников и безнадежно, махнул рукой.