Страница:
В деканате Музею сказали, что у Свирько сейчас должна быть лекция на заочном отделении, но он внезапно отменил ее, сославшись на какие-то срочные дела, и уехал. Следующая лекция лишь через два дня. Поразмыслив, Петр решил караулить Свирько возле его дома. И безопасно (в случае, если декан опять вздумает драться, всегда можно убежать), и издали, из засады, легко определить настроение декана. Приняв такое решение, Музей сел в автобус и поехал в центр города.
Сошел он, специально не доезжая две остановки до дома Свирько, чтобы не попасться на глаза декану раньше времени. Лучше всего за домом наблюдать из скверика напротив. Там есть скамейки, можно купить газету, провертеть в ней дырочку и вести обзор совершенно незаметно для окружающих, как это делают шпионы.
Музей так и поступил. Он купил газету и направился к скверику. Однако, подходя к дому Свирько, Петр вдруг увидел возле него огромную толпу, которая занимала весь тротуар и часть дороги. Чуть сбоку стояла «скорая помощь». Музей не смог преодолеть любопытства, перебежал улицу и очутился в толпе. Толпа гудела.
– Пока я подбежала, а он уж, сердешный, не колышется, – рассказывала сгорбленная старушка с кошелкой.
– Может, оживят. Сейчас, пишут, есть такие машины, – говорил мужчина в лавсановом костюме.
– Шутка ли… с третьего этажа…
– Он его или сам?
– Сам… Застал их в самый интересный момент… Ну он, сердешный, и сиганул…
– Ишь ты… Правду говорят, никогда не приходи ненароком.
– Не бери молодую.
– А она молодая?
– На двадцать лет.
– Ишь ты. На Краснознаменной тоже такой же случай был. Тот с четвертого сиганул. А время – три часа ночи, ни машин, ничего. Так муж его на себе два километра до больницы пер.
– А я вот еще знаю. Это давно, правда, было. Тоже вот так вернулся муж из командировки, а дома, значит, гость. Жена туда, сюда – что делать? Так она ему балкон отворила, а мороз в тридцать градусов, а он в одних трусах…
– Замерз?
– Насмерть.
– Несут…
– Молоденький какой…
Толпа расступилась, Музей встал на цыпочки и увидел носилки, которые несли два дюжих санитара. На носилках, накрытый до половины, лежал бледный Алик Циавили. Следом шел не менее бледный Свирько. Когда Алика проносили мимо, он открыл глаза, что-то пробормотал и опять закрыл.
– Живой…
– Повезло. Говорят, как раз тетка с ковром проходила. Прямо в нее угодил.
– Не с ковром, а с пылесосом.
Носилки с Аликом вставили в машину, и она уехала. Толпа стала расходиться. Декан повернулся, чтобы уйти, и нос к носу столкнулся с Музеем.
– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич… – промямлил бывший отличник.
Декан ничего не ответил. Петр автоматически схватил его за рукав.
– Теперь вы видите… Дмитрий Дмитриевич… П.М. – это «помни обо мне»… он просто ошибся… не вставил букву «о». А ваш халат я надел случайно, я просто облил брюхи чаем… У нас с Ритой… Маргаритой Николаевной… никогда ничего не было… Даже наоборот. Мы всегда не любили друг друга. Мне как женщина, например, она глубоко безразлична… То есть как женщина она, конечно, хороша… Вернее, я не то хотел оказать…
– Да… Да… Потом, – Свирько потер лоб и быстро ушел.
На остановку Музей шел почти вприпрыжку. Весь вечер у него было отличное настроение.
– Может, все еще обойдется, Дима, – говорил он радостно чемпиону. – Я ему, рассказал, почему на зажиме ПМ, а не ПОМ. Мне кажется, он поверил. Вообще, если говорить честно, его понять можно. Находит в квартире зажим с буквами ПМ, потом видит меня в своем халате и тапках… Поневоле «неуд» поставишь.
– Все равно он дрянь человек, – пропыхтел чемпион. – Несправедливый. Есть преподаватели справедливые. Хоть «пару» влепит, а все равно не обидно. А этот подхалимов любит. Невзлюбит кого, как ни отвечай – засыпет.
– Но предмет он знает неплохо.
– Все равно. Он меня чугунным котлом обозвал. «Пару» ставь, а зачем котлом обзывать? Да еще чугунным?
Во время этого разговора в дверь постучали. Мотиков нехотя пошел открывать.
– Кого там черт несет…
В щель просунулась голова председателя совета общежития демобилизованного матроса Добрынина. Демобилизованный матрос повертел головой, профессионально обшаривая комнату взглядом, подмигнул Музею.
– Паря, на выход! К тебе канонерка швартуется.
– Какая канонерка?
Но матрос уже захлопнул дверь.
– Это он так баб называет, – пояснил чемпион.
– Может, мать приехала. – Петр быстро надел брюки и спустился на первый этаж.
В вестибюле на чемодане сидела Рита. Ее большие черные глаза были полны слез, словно в них вставили линзы.
– Вы?
Рита заплакала навзрыд.
– Это какой-то изверг…
– Что случилось? – Музей покраснел и огляделся вокруг, не видит ли кто.
– Пилит и пилит меня… день и ночь… Говорит, что я твоя любовница… Стал нарочно расписание менять… Отменит лекцию и является… Мы с Аликом просто повторяли… Ничего не было… А он вбежал как сумасшедший с топором… туристским. Алик перепугался – и в окно…
– Как он себя чувствует?
– Руку сломал… все тело отбил…
Рита вытерла платочкам слезы.
– В общем, я ушла от него, – сказала она решительно. – Пусть выслеживает кого хочет. С меня хватит. Буду жить в общежитии, как все нормальные люди. Я прошу, Петя, твоей помощи, у меня здесь больше никого нет.
Мимо прошли в женский отсек две знакомые девушки и с любопытством посмотрели на них. Одна задержалась возле зеркала, поправляя волосы, хотя поправлять было нечего. Вот-вот могла появиться комендантша.
– Но… собственно говоря… чем я могу помочь… Места в общежитии все заняты…
– Завтра я все устрою. Определите пока меня к девушкам. Есть же где-нибудь свободная койка?
– Да… да… я сейчас… спрошу…
– Я так и знала, что ты молодец. У тебя есть расческа? А то я свою куда-то заложила. Теперь месяц не разберешь.
Рита повеселела. Она подошла к зеркалу и стала приводить в порядок прическу «лошадиный хвост».
– Пусть-ка помечется, черт усатый. Ревновать вздумал. С топором на человека бросился. Совсем обезумел! Спасибо, – Рита отдала Петру расческу. – Сейчас я пойду устроюсь, и знаешь что мы сделаем? Поедем в ресторан! У меня есть целых полсотни! Нет, серьезно, давай кутнем. Отметим мое возвращение в лоно холостяков. Напьемся, как сапожники!
– Я, право, не знаю… Я пойду насчет койки…
– А ты посимпатичнел. Неприятности тебе пошли на пользу. Ей-богу! Ну, уже и покраснел! Дай я тебя поцелую! Мне давно хочется тебя поцеловать.
– Да вы что… – испугался Музей.
Но Рита, смеясь, чмокнула его в щеку.
В это время, прикованная мощной пружиной к косяку, дверь страшно хлопнула, и в общежитие вбежал Свирько. Наступила немая сцена. Первой опомнилась Рита.
– Что это значит? – нахмурилась она. – По-моему, между нами все кончено.
Декан ничего не ответил. Он оглянулся, сунул руку в оттопыренный карман и вдруг выхватил огромный пистолет. Это был самодельный пистолет, какие после войны мастерили подростки из дерева и железных трубок. У пистолета было два ствола. Из боковых прорезей сыпался порох… Все это Петр Музей рассмотрел в одну секунду. В следующую секунду он прыгнул в сторону и помчался вверх по ступенькам.
– Стой! – закричал Свирько. – Стой, кому говорю! – В руках декана очутилась коробка спичек, и он стал торопливо чиркать ее о торчащие из прорезей стволов спичечные головки.
Вдруг страшно бабахнуло, и все затянуло пороховым дымам. Когда прибежала перепуганная комендантша, в вестибюле уже никого не было.
– Пацанье хулиганит, ужо доберусь я до вас, – сказала тетя Дуся, отфыркиваясь от порохового дыма своими широкими мембранами-ноздрями.
Музею стало очень жалко себя, и он даже слегка повсхлипывал под могучее храпение Мотикова.
– Ды на каво-о-о-о ты поки-ну-л нас, со-ко-лик яс-ный!
– Что случилось? – спросил Петр стоявшего рядом демобилизованного матроса Добрыню. Председатель совета общежития подтянул брюки и сказал мрачным голосом:
– Скиф утопился.
– Ты что…
– Точно. Дуська пошла сегодня белье стирать на речку и нашла его рубашку и брюки.
– Ну и что? Может, он их потерял…
– Там еще и письмо было. Я читал. Так и написано: «Прощай, дорогой дядюшка…»
– Но он же уехал к нему в Душанбе! – воскликнул Петр Музей.
– Значит, не уехал.
– Может быть, это убийство?
– Навряд ли. Я читал письмо. «Прощай, дорогой дядюшка. Обо мне не жалейте». Кто бы это просто так написал?
Музей побежал в комнату и стал расталкивать чемпиона трясущимися руками.
– Дима, вставай! Скиф утопился!
Чемпион долго ничего не понимал, чесал волосатую грудь, потом вскочил и вытаращил на Петра глаза.
– Эт ты брось… эти шуточки…
Петр опять убежал в коридор. Там уже было не протолкаться. Тетя Дуся рыдала в окружении студентов, прижимая к груди Сашкину рубашку.
– Извели, вороги, человека… измордовали соколика… Он мне был что сын… Он в детдоме воспитывался… Такой добрый был, ласковый… Ну погодите, вороги! – Тетя Дуся вдруг перестала плакать и энергично погрозила в сторону, где находился деканат факультета механизации сельского хозяйства. – Я вас упеку куда следует! Я в милицию сейчас поеду.
Комендантша вытерла скифовой рубашкой слезы и ушла к себе в комнату.
Все утро общежитие не могло прийти в себя. Никто не ожидал от вечного задолжника такого решительного поступка. Хотя таких, как Сашка Скиф, никогда не поймешь. Они на все готовы, лишь бы было не так, как у людей.
– А что? Вполне может быть, – рассуждал прибывший из больницы, весь забинтованный и залепленный пластырем Алик Циавили (он отделался легким испугом и всем рассказывал, что якобы на него вечером напали грабители и он дрался как лев). Утопился назло Свирько. И правильно сделал. Теперь прижмут этого жучка, а то все ему сходит с рук…
И на второй день Сашкино тело не нашли. Возможно, его уже унесло течением, а возможно, просто прошляпили из-за плохой погоды. С утра моросил дождь, дул сильный ветер, и всю реку затянуло холодной мглой. Пассажиры в городском транспорте чихали, кашляли, все залезли в шляпы и плащи, и от этого улицы приняли совсем осенний вид. К вечеру дождь еще усилился. Водосточная труба под окном «конструкторского бюро» радостно клокотала, в щели форточки сочилась вода и образовывала на подоконнике лужу. От этого на душе становилось еще сквернее. А тут еще аккуратно заправленная кровать Скифа. Никогда у племянника гипнотизера не было аккуратно заправленной кровати… Даже Мотикову и то было не по себе в этот вечер. Он тяжело ступал по комнате, поднимая на плечо и сбрасывая двухпудовую гирю, и говорил:
– Не сдали «Эксплуатацию»… ых… сердце жжет… А тут еще… Скиф утоп… ых…
Музей сидел, подперши лицо руками, и смотрел в заплаканное окно.
– Я, наверно, завтра уеду… в колхоз, к родителям… Поступлю работать… буду кончать заочно… Стыд только какой, позор…
Чемпион с силой выдохнул воздух:
– Ых… Если не сдам… ых… нарочно… на соревнованиях срежусь… Пусть знают… ых…
Чемпион отдышался, лег спиной на пол и принялся болтать ногами.
– Все же… плохо без Скифа… счас бы чего-нибудь придумал…
– Чего бы он придумал? Просто веселый парень был…
– Не… он меня всегда спасал…
– А сам не спасся…
– Когда его выловят… и похоронят… я могилу пивом полью… Он очень пиво… любил… Мотя, говорил он… когда я помру… ты чемпион… ты дольше проживешь… ты мою могилу пивом полей. Только не «Жигулевским»… а «Рижским»… Он «Рижское» любил… Пять бутылок вылью…
– Мать еще ничего не знает… У отца инфаркт будет. В колхозе только трактористом можно устроиться… Представляешь, все село сбежится, как за руль сяду…
– А мне, если народу много, нравится… Я в цирке хочу работать… Когда музыка играет… и в ладони хлопают… сто раз могу гирю выжать…
– Бригадиром у нас – парень… вместе учились… троечник был… Всегда у меня списывал… А теперь моим начальником будет… Потеха…
– Жаль, Скиф утоп… Он бы все сделал…
– Давай спать…
– Туши… Я в темноте потренируюсь…
Петр начал стелить постель. Вдруг послышался стук в дверь.
– Кого там еще черти… – проворчал Мотиков с пола.
– Кто там? – спросил Петр (после покушения на свою жизнь он держал дверь закрытой и всегда спрашивал, прежде чем открыть).
– Комиссия!
Мотиков встал и смахнул со стола обрывки шпаргалок. Петр закатил ногой под кровать бутылку из-под пива и открыл дверь.
Комиссия состояла из одной женщины. Женщина была одета очень странно: короткая мятая юбка какого-то фантастического цвета, входящая в моду мужская рубашка. Голову и лицо плотно закутывала косынка, так что были видны лишь глаза и рыжая челка. Губы накрашены толстым слоем желтой помады. Вид у незнакомки был вызывающий.
– Вы к кому? – удивленно опросил Музей.
Женщина не стала отвечать. Она оттолкнула оторопевшего Петра, вбежала в комнату и быстро закрыла дверь торчащим в скважине ключом.
У Мотикова стала медленно отваливаться челюсть. Чемпион как раз начал вставать со стула, но забыл про это и так и остался в нелепой позе, похожий на готовящегося к прыжку питекантропа.
Женщина с ожесточением принялась сбрасывать с себя одежду, при этом на пол посыпались трава и листья. Освободившись, незнакомка плюхнулась на кровать и хриплым басом рявкнула:
– Пива, хлеба, колбасы! Живо! Красные рожи!
Продлись эта сцена еще минуту, чемпион, несомненно, погиб бы. У него или произошел бы разрыв сердца, или выпали бы глаза. Слова: «Пива, хлеба, колбасы! Живо! Красные рожи!» – спасли Мотикова. Это был голос Скифа. Чемпион рухнул на стул.
– Ну? Долго я буду ждать?
Петр не мог вымолвить ни слова. Наконец он пересилил себя:
– Ты… откуда?..
– Оттуда! – Сашка рванул дверцу тумбочки и стал потрошить запас, который Мотиков получал по талонам перед соревнованиями.
– У-у, гады! И колбаса у них польская, и треска в масле. И пиво? «Рижское» даже. Зажрались совсем…
Скиф с жадностью набросился на еду.
Насытившись, племянник гипнотизера икнул и сказал:
– Смотреть противно на вас. Разъелись, как боровы. В двери скоро не пролезете. «Рижское» пиво потягиваете. А я, значит, погибай в этом проклятом шалаше. Да? У-у-у, взять бы вас за шкурку да под дождь выбросить. Узнали бы тогда, рижские пивуны.
Через некоторое время тепло, еда, пиво сделали свое дело, и Скиф смягчился.
– Теперь я ночевать к вам приходить буду, – сказал он, нежась в лучах трехсотваттной лампочки. – Только одежду женскую получше купить надо, а то в этой забрать могут. Сегодня и так милиционер за мной две остановки гнался. До чего у них мерзкие свистки, до самой печенки проникают. Тьфу!
Скиф энергично сплюнул и продолжал:
– Вроде меня никто не видел. А если кто и увидел – ни за что не узнает. Подумает – к кому-то милашка прибежала. Ха-ха-ха! Милашка-утопленник! Ха-ха-ха!
– Га-га-га! – неуверенно поддержал Мотиков, но племянник гипнотизера резко оборвал смех:
– Ну что тут слышно нового?
– Да вот про тебя… говорят, что ты утопился…
– Это хорошо, – сказал Скиф удовлетворенно. – Значит, Дуська нашла белье и письмо?
– Да… Тут было столько крику…
– Она тебя соколиком ясным называла. Га-га-га! – заржал чемпион.
– Перестань, Мотя. Дай поговорить с человеком. Некролог вывесили?
– Нет еще… тело ищут…
– Вот дураки. Меня бы давно в Дон утащило. Ну, пусть ищут. Скоро надоест, и вывесят некролог. Интересно почитать, что они там напишут. Что слышно о Свирько?
– Таскают…
Скиф потер руки.
– Скоро ему хана. Скоро вы на коленях будете благодарить Александра Скифина за спасение. Александр Скифин смещает и назначает деканов, формирует кабинеты министров!
– Значит, ты это нарочно?..
– Ну да! А вы думали? Вы думали, что я из-за какого-то паршивого института бултыхнусь в воду? Черта с два! Я люблю жизнь и надеюсь, что это взаимно! Понятно вам, рижские краснорожие пивуны?! Значит, вы, чемпионские морды, успели меня утопить?
– Ну что ты, Саша…
– Вижу. По рожам вижу. Поверили. Как будто я не смогу любой предмет сдать без шпаргалки. Запросто, на петушок, если захочу. Просто мне всю эту чепуху, что подсовывают, зубрить не хочется. В колхозе все равно это не надо будет. Там надо, рижские пивуны, знать основной предмет: трактор и тракториста. Ясно? Вот этот предмет я буду сдавать без шпоров, честное слово Скифа!
– Значит, ты и исключение подстроил?
– Что за вопрос? А то бы я попался когда! Жди! Ха-ха-ха! Я раздразнил Свирько подкладкой, как быка. Как он за мной гнался! Всех насекомых растоптал! Ха-ха-ха! Агрономы их все лето собирали, спиртовали, на булавочки насаживали, надписи по линеечке выводили, а Свирько взял да растоптал! Вот умора!
– Говорят, ты плакал в деканате?
– Было дело. Пустил слезу. Иначе бы он не поверил, что утоплюсь. Если бы видели, какая у него была довольная рожа! «Вот вы и попались, Скифин, – говорит, – я за вами давно охочусь». А я слезы рукавом вытираю и говорю: «Не исключайте, Дмитрий Дмитриевич, диплом для меня – жизнь. Без диплома хоть в воду!». А он скалит свои лошадиные зубы, видно, доволен до невозможности. «Придется вам поплавать без диплома, Скифин». – «Пожалеете, – говорю, – да поздно будет». – «Не угрожайте мне, Скифин, я и не таких на своем веку видывал». – «Таких не видывали». Выбежал я из кабинета, якобы сам не свой, схватил чемодан – и на речку. Облюбовал одно местечко, построил шалаш и зажил, как Робинзон Крузо. Утром подстерег нашу Дуську, разделся и подсунул ей одежду с письмом под самый нос. Как она ее схватила да как дунет! А я опять в шалаш. Думаю – недельку поживу, декана снимут, я и объявлюсь.
– Как же ты объявишься? Тебя же посадят!
– За что?
– Ну… симулировал самоубийство…
– А кто докажет?
– А письмо?
– Ты читал?
– Нет.
– Там ни черта не поймешь. Я его сам потом перечитывал и не понял. Например, что значит фраза: «Жучку, дядя, кормите получше, она хорошая сука»? Может, это просто кретинизм, а может, предсмертное желание. И так всю дорогу. Скажу, что просто ездил к дяде в Душанбе, а белье и письмо забыл на речке в расстройстве чувств.
Петр Музей встал и нервно заходил по комнате.
– Ну хорошо… Допустим, все будет так… Снимут декана и все прочее. Но тогда вся твоя затея теряет смысл… Если ты после того, как по тебе справят гражданскую панихиду, заявишься в институт и, мило улыбаясь, скажешь, что и не думал кончать жизнь самоубийством, а просто ездил проведать дядюшку в Душанбе, то… декана ведь сразу восстановят.
Скиф зевнул.
– Ладно, давайте спать. Я вижу, до вас никак не дойдет.
– Ну, так объясни.
– И объяснять нечего.
– Ты все же объясни.
– Рожи вы! Его же не за одного меня снимут. Кто же это снимает с работы за одного идиота-самоубийцу? Это так каждого можно снять. Недоволен кто-то своим начальником, захотел его снять, бултыхнулся в воду, и все в порядке? Не-е, так не делается. Его снимут за плохую политико-воспитательную работу на факультете.
– Не вижу связи.
– А ты подумай.
– Подумал. Все равно не вижу.
Скиф снял рубашку и почесал волосатую грудь.
– Студент утонул? Утонул. А почему он утонул? Потому, что на факультете была слабо поставлена политико-воспитательная работа. Если бы она была поставлена хорошо, он не стал бы тонуть, а написал жалобу, как положено нормальным, морально устойчивым людям. Ясно? Самоубийство – это сигнал о неблагополучии с политико-воспитательной работой. Приезжает масса всяких комиссий, начинают копаться и, конечно, находят массу недостатков. Чем больше комиссий, тем больше недостатков. Потом хоть десять человек из мертвых воскреснет – не поможет. – Сашка, кряхтя и чертыхаясь, развесил на спинках стульев юбку, косынку, рубашку. – Завтра в универмаге купите мне ситцевое платье, а то в этом забрать могут.
– Утопленник в ситцевом платье! Га-га-га! – загрохотал Мотиков.
– Где ты достал эту юбку? – спросил Музей.
– Стибрил на реке у одной купальщицы. У них своя «Волга» была. Накрыли ее простыней и увезли.
– Утопленник стибрил юбку! Га-га-га!
– А губную помаду?
– Это глина.
– Утопленник с глиной! Га-га-га! Он ее чмок – а то глина. Га-га-га! – взорвался Мотиков.
– Закройся, Мотя. Давайте спать, ребята. Мне надо уйти отсюда пораньше, а то еще наткнешься на Дуську, костей не соберешь. Не забудьте купить этого… хлама всякого… клипсы, брошки…
– Брошки! О-хо-хо! Брошки!
– Ну перестань, Мотя. Голова от тебя уже трещит. Грохочешь, как трактор.
Но Мотиков вдруг закатил глаза и стал медленно валиться со стула.
– Он ее чмок, а это утопленник, – бормотал посиневший чемпион.
Скиф взял графин и полил немного на голову весельчака.
– Успокойся, Мотя…
– Он ее цап, а там листья…
– Иди на кровать, Мотя, иди…
Скиф свалил чемпиона на кровать и потушил свет.
– Принесете все завтра в десять вечера к железнодорожному мосту. Да жратвы побольше захватите. Пирожков… Колбасы, банку с томатным соком… трехлитровую, Я очень люблю томатный сок… Да не опазды…
Последние слова племянник гипнотизера не договорил. Сон сковал ему язык. Но за ночь ему пришлось еще два раза в ужасе вскакивать с кровати.
– Охо-хо! Он ее хвать, а там листья! – грохотал развеселившийся чемпион.
– Опять дождь будет, – сказал Музей, когда ему на лицо упала большая капля.
– Черт знает, так далеко, – проворчал Мотиков – Не мог ждать где-нибудь поближе.
Они шли быстро. Мотиков нес под мышкой трехлитровую банку, и было слышно, как там бился, словно сердце, томатный сок.
Миновали электроподстанцию с одиноким фонарем на столбе. Фонарь скрипел, раскачивался, и желтый, четко очерченный круг света метался по земле, одним взмахом то вызывая к жизни, то уничтожая какие-то постройки, кусты… Потом скрылась и подстанция. Забарабанил по дороге редкий дождь. Дорога сразу почернела и слилась с кустами.
Скифы убыстрили шаг, потом побежали. Со стороны, наверно, это было очень страшно. Ночь, лес, дождь, и бегут двое…
Вскоре бежать уже не было смысла: одежда промокла насквозь. Петр остановился, тяжело дыша. Мотиков налетел на него сзади, выронил банку с томатным соком и полез ее искать.
– Барин! Подумаешь, барин! – ворчал он. – Не может сам за жратвой сходить.
Наконец банка была найдена. Дождь внезапно прекратился. Вскоре ветер утих. Небо очистилось от туч. Из-за леса выплыла добродушная луна, и вокруг стало светло-светло. Сделалось так тихо, что было слышно, как с листьев падали в траву капли дождя.
Они увидели, что стоят на краю леса. Дальше расстилался седой под луной луг. По нему, как по воде, пробежала дорожка. Только она была туманной и расплывчатой. Дальше блестела река. До моста еще было далеко. Мотиков опять начал было ворчать и жаловаться на жизнь, но в это время скифы увидели, как от лунной дорожки откололся маленький кусочек и покатился в их сторону.
– Волк! – ахнул Мотиков.
– Ну и что… Летом волки не кусаются.
«Волком» оказался Скиф. Он предстал перед своими подручными, дыша, как загнанная лошадь. От спины племянника гипнотизера валил пар.
– Давай быстрей жратву, – первым делом сказал Сашка, отдышавшись. – С утра одними ракушками питаюсь…
Мотиков протянул своему учителю банку с томатным соком и сверток с едой. Племянник гипнотизера зубами сорвал крышку и стал есть, запивая прямо из горлышка томатным соком.
Сошел он, специально не доезжая две остановки до дома Свирько, чтобы не попасться на глаза декану раньше времени. Лучше всего за домом наблюдать из скверика напротив. Там есть скамейки, можно купить газету, провертеть в ней дырочку и вести обзор совершенно незаметно для окружающих, как это делают шпионы.
Музей так и поступил. Он купил газету и направился к скверику. Однако, подходя к дому Свирько, Петр вдруг увидел возле него огромную толпу, которая занимала весь тротуар и часть дороги. Чуть сбоку стояла «скорая помощь». Музей не смог преодолеть любопытства, перебежал улицу и очутился в толпе. Толпа гудела.
– Пока я подбежала, а он уж, сердешный, не колышется, – рассказывала сгорбленная старушка с кошелкой.
– Может, оживят. Сейчас, пишут, есть такие машины, – говорил мужчина в лавсановом костюме.
– Шутка ли… с третьего этажа…
– Он его или сам?
– Сам… Застал их в самый интересный момент… Ну он, сердешный, и сиганул…
– Ишь ты… Правду говорят, никогда не приходи ненароком.
– Не бери молодую.
– А она молодая?
– На двадцать лет.
– Ишь ты. На Краснознаменной тоже такой же случай был. Тот с четвертого сиганул. А время – три часа ночи, ни машин, ничего. Так муж его на себе два километра до больницы пер.
– А я вот еще знаю. Это давно, правда, было. Тоже вот так вернулся муж из командировки, а дома, значит, гость. Жена туда, сюда – что делать? Так она ему балкон отворила, а мороз в тридцать градусов, а он в одних трусах…
– Замерз?
– Насмерть.
– Несут…
– Молоденький какой…
Толпа расступилась, Музей встал на цыпочки и увидел носилки, которые несли два дюжих санитара. На носилках, накрытый до половины, лежал бледный Алик Циавили. Следом шел не менее бледный Свирько. Когда Алика проносили мимо, он открыл глаза, что-то пробормотал и опять закрыл.
– Живой…
– Повезло. Говорят, как раз тетка с ковром проходила. Прямо в нее угодил.
– Не с ковром, а с пылесосом.
Носилки с Аликом вставили в машину, и она уехала. Толпа стала расходиться. Декан повернулся, чтобы уйти, и нос к носу столкнулся с Музеем.
– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич… – промямлил бывший отличник.
Декан ничего не ответил. Петр автоматически схватил его за рукав.
– Теперь вы видите… Дмитрий Дмитриевич… П.М. – это «помни обо мне»… он просто ошибся… не вставил букву «о». А ваш халат я надел случайно, я просто облил брюхи чаем… У нас с Ритой… Маргаритой Николаевной… никогда ничего не было… Даже наоборот. Мы всегда не любили друг друга. Мне как женщина, например, она глубоко безразлична… То есть как женщина она, конечно, хороша… Вернее, я не то хотел оказать…
– Да… Да… Потом, – Свирько потер лоб и быстро ушел.
На остановку Музей шел почти вприпрыжку. Весь вечер у него было отличное настроение.
– Может, все еще обойдется, Дима, – говорил он радостно чемпиону. – Я ему, рассказал, почему на зажиме ПМ, а не ПОМ. Мне кажется, он поверил. Вообще, если говорить честно, его понять можно. Находит в квартире зажим с буквами ПМ, потом видит меня в своем халате и тапках… Поневоле «неуд» поставишь.
– Все равно он дрянь человек, – пропыхтел чемпион. – Несправедливый. Есть преподаватели справедливые. Хоть «пару» влепит, а все равно не обидно. А этот подхалимов любит. Невзлюбит кого, как ни отвечай – засыпет.
– Но предмет он знает неплохо.
– Все равно. Он меня чугунным котлом обозвал. «Пару» ставь, а зачем котлом обзывать? Да еще чугунным?
Во время этого разговора в дверь постучали. Мотиков нехотя пошел открывать.
– Кого там черт несет…
В щель просунулась голова председателя совета общежития демобилизованного матроса Добрынина. Демобилизованный матрос повертел головой, профессионально обшаривая комнату взглядом, подмигнул Музею.
– Паря, на выход! К тебе канонерка швартуется.
– Какая канонерка?
Но матрос уже захлопнул дверь.
– Это он так баб называет, – пояснил чемпион.
– Может, мать приехала. – Петр быстро надел брюки и спустился на первый этаж.
В вестибюле на чемодане сидела Рита. Ее большие черные глаза были полны слез, словно в них вставили линзы.
– Вы?
Рита заплакала навзрыд.
– Это какой-то изверг…
– Что случилось? – Музей покраснел и огляделся вокруг, не видит ли кто.
– Пилит и пилит меня… день и ночь… Говорит, что я твоя любовница… Стал нарочно расписание менять… Отменит лекцию и является… Мы с Аликом просто повторяли… Ничего не было… А он вбежал как сумасшедший с топором… туристским. Алик перепугался – и в окно…
– Как он себя чувствует?
– Руку сломал… все тело отбил…
Рита вытерла платочкам слезы.
– В общем, я ушла от него, – сказала она решительно. – Пусть выслеживает кого хочет. С меня хватит. Буду жить в общежитии, как все нормальные люди. Я прошу, Петя, твоей помощи, у меня здесь больше никого нет.
Мимо прошли в женский отсек две знакомые девушки и с любопытством посмотрели на них. Одна задержалась возле зеркала, поправляя волосы, хотя поправлять было нечего. Вот-вот могла появиться комендантша.
– Но… собственно говоря… чем я могу помочь… Места в общежитии все заняты…
– Завтра я все устрою. Определите пока меня к девушкам. Есть же где-нибудь свободная койка?
– Да… да… я сейчас… спрошу…
– Я так и знала, что ты молодец. У тебя есть расческа? А то я свою куда-то заложила. Теперь месяц не разберешь.
Рита повеселела. Она подошла к зеркалу и стала приводить в порядок прическу «лошадиный хвост».
– Пусть-ка помечется, черт усатый. Ревновать вздумал. С топором на человека бросился. Совсем обезумел! Спасибо, – Рита отдала Петру расческу. – Сейчас я пойду устроюсь, и знаешь что мы сделаем? Поедем в ресторан! У меня есть целых полсотни! Нет, серьезно, давай кутнем. Отметим мое возвращение в лоно холостяков. Напьемся, как сапожники!
– Я, право, не знаю… Я пойду насчет койки…
– А ты посимпатичнел. Неприятности тебе пошли на пользу. Ей-богу! Ну, уже и покраснел! Дай я тебя поцелую! Мне давно хочется тебя поцеловать.
– Да вы что… – испугался Музей.
Но Рита, смеясь, чмокнула его в щеку.
В это время, прикованная мощной пружиной к косяку, дверь страшно хлопнула, и в общежитие вбежал Свирько. Наступила немая сцена. Первой опомнилась Рита.
– Что это значит? – нахмурилась она. – По-моему, между нами все кончено.
Декан ничего не ответил. Он оглянулся, сунул руку в оттопыренный карман и вдруг выхватил огромный пистолет. Это был самодельный пистолет, какие после войны мастерили подростки из дерева и железных трубок. У пистолета было два ствола. Из боковых прорезей сыпался порох… Все это Петр Музей рассмотрел в одну секунду. В следующую секунду он прыгнул в сторону и помчался вверх по ступенькам.
– Стой! – закричал Свирько. – Стой, кому говорю! – В руках декана очутилась коробка спичек, и он стал торопливо чиркать ее о торчащие из прорезей стволов спичечные головки.
Вдруг страшно бабахнуло, и все затянуло пороховым дымам. Когда прибежала перепуганная комендантша, в вестибюле уже никого не было.
– Пацанье хулиганит, ужо доберусь я до вас, – сказала тетя Дуся, отфыркиваясь от порохового дыма своими широкими мембранами-ноздрями.
* * *
Лишь глубокой ночью Петр решился прокрасться в свою комнату. Закрыл на ключ дверь, проверил запоры на окнах и лег на кровать, не раздеваясь, только снял туфли. «Он может еще вернуться, – бормотал отличник, – псих. Просто безумный псих… Оба они психи… Привязались… Чего они ко мне привязались? Одна бегает за мной со своими поцелуями, другой бьет сапогом и стреляет из пистолета… чего я им сделал? Учился, никого не трогал…»Музею стало очень жалко себя, и он даже слегка повсхлипывал под могучее храпение Мотикова.
* * *
Едва отличник забылся, как его разбудили странные звуки. Как будто пытались исполнить марш на водосточной трубе. Петр испуганно вскочил на кровати и стал прислушиваться. Вроде бы кто-то рыдал. Музей осторожно открыл дверь и выглянул. Несмотря на ранний час, в коридоре уже толпился народ. Из кубовой несся душераздирающий плач тети Дуси.– Ды на каво-о-о-о ты поки-ну-л нас, со-ко-лик яс-ный!
– Что случилось? – спросил Петр стоявшего рядом демобилизованного матроса Добрыню. Председатель совета общежития подтянул брюки и сказал мрачным голосом:
– Скиф утопился.
– Ты что…
– Точно. Дуська пошла сегодня белье стирать на речку и нашла его рубашку и брюки.
– Ну и что? Может, он их потерял…
– Там еще и письмо было. Я читал. Так и написано: «Прощай, дорогой дядюшка…»
– Но он же уехал к нему в Душанбе! – воскликнул Петр Музей.
– Значит, не уехал.
– Может быть, это убийство?
– Навряд ли. Я читал письмо. «Прощай, дорогой дядюшка. Обо мне не жалейте». Кто бы это просто так написал?
Музей побежал в комнату и стал расталкивать чемпиона трясущимися руками.
– Дима, вставай! Скиф утопился!
Чемпион долго ничего не понимал, чесал волосатую грудь, потом вскочил и вытаращил на Петра глаза.
– Эт ты брось… эти шуточки…
Петр опять убежал в коридор. Там уже было не протолкаться. Тетя Дуся рыдала в окружении студентов, прижимая к груди Сашкину рубашку.
– Извели, вороги, человека… измордовали соколика… Он мне был что сын… Он в детдоме воспитывался… Такой добрый был, ласковый… Ну погодите, вороги! – Тетя Дуся вдруг перестала плакать и энергично погрозила в сторону, где находился деканат факультета механизации сельского хозяйства. – Я вас упеку куда следует! Я в милицию сейчас поеду.
Комендантша вытерла скифовой рубашкой слезы и ушла к себе в комнату.
Все утро общежитие не могло прийти в себя. Никто не ожидал от вечного задолжника такого решительного поступка. Хотя таких, как Сашка Скиф, никогда не поймешь. Они на все готовы, лишь бы было не так, как у людей.
– А что? Вполне может быть, – рассуждал прибывший из больницы, весь забинтованный и залепленный пластырем Алик Циавили (он отделался легким испугом и всем рассказывал, что якобы на него вечером напали грабители и он дрался как лев). Утопился назло Свирько. И правильно сделал. Теперь прижмут этого жучка, а то все ему сходит с рук…
* * *
На речке нашли еще две вещи Сашки Скифа: туфлю и записную книжку-шпаргалку. Теперь уже не было сомнений, что Сашки Скифа нет в живых. За дело взялась милиция. В «конструкторском бюро» побывал следователь и тщательно занес в протокол все, что касалось поведения племянника гипнотизера в последние дни, а также его взаимоотношений с деканом. Человек двадцать с курса были мобилизованы искать Сашкино тело. Группа тщательно прочесала баграми и сетями дно реки километра на два вниз по течению от того места, где комендантша нашла белье, но тела не обнаружила. Назавтра весь курс решил искать тело вплоть до впадения речки в Дон. Рассказывали, что лысый художник из профкома уже разыскивает фотографию Скифа для некролога. Рассказывали также, что декан Свирько ходит бледный и что его без конца вызывают то к ректору, то в город.И на второй день Сашкино тело не нашли. Возможно, его уже унесло течением, а возможно, просто прошляпили из-за плохой погоды. С утра моросил дождь, дул сильный ветер, и всю реку затянуло холодной мглой. Пассажиры в городском транспорте чихали, кашляли, все залезли в шляпы и плащи, и от этого улицы приняли совсем осенний вид. К вечеру дождь еще усилился. Водосточная труба под окном «конструкторского бюро» радостно клокотала, в щели форточки сочилась вода и образовывала на подоконнике лужу. От этого на душе становилось еще сквернее. А тут еще аккуратно заправленная кровать Скифа. Никогда у племянника гипнотизера не было аккуратно заправленной кровати… Даже Мотикову и то было не по себе в этот вечер. Он тяжело ступал по комнате, поднимая на плечо и сбрасывая двухпудовую гирю, и говорил:
– Не сдали «Эксплуатацию»… ых… сердце жжет… А тут еще… Скиф утоп… ых…
Музей сидел, подперши лицо руками, и смотрел в заплаканное окно.
– Я, наверно, завтра уеду… в колхоз, к родителям… Поступлю работать… буду кончать заочно… Стыд только какой, позор…
Чемпион с силой выдохнул воздух:
– Ых… Если не сдам… ых… нарочно… на соревнованиях срежусь… Пусть знают… ых…
Чемпион отдышался, лег спиной на пол и принялся болтать ногами.
– Все же… плохо без Скифа… счас бы чего-нибудь придумал…
– Чего бы он придумал? Просто веселый парень был…
– Не… он меня всегда спасал…
– А сам не спасся…
– Когда его выловят… и похоронят… я могилу пивом полью… Он очень пиво… любил… Мотя, говорил он… когда я помру… ты чемпион… ты дольше проживешь… ты мою могилу пивом полей. Только не «Жигулевским»… а «Рижским»… Он «Рижское» любил… Пять бутылок вылью…
– Мать еще ничего не знает… У отца инфаркт будет. В колхозе только трактористом можно устроиться… Представляешь, все село сбежится, как за руль сяду…
– А мне, если народу много, нравится… Я в цирке хочу работать… Когда музыка играет… и в ладони хлопают… сто раз могу гирю выжать…
– Бригадиром у нас – парень… вместе учились… троечник был… Всегда у меня списывал… А теперь моим начальником будет… Потеха…
– Жаль, Скиф утоп… Он бы все сделал…
– Давай спать…
– Туши… Я в темноте потренируюсь…
Петр начал стелить постель. Вдруг послышался стук в дверь.
– Кого там еще черти… – проворчал Мотиков с пола.
– Кто там? – спросил Петр (после покушения на свою жизнь он держал дверь закрытой и всегда спрашивал, прежде чем открыть).
– Комиссия!
Мотиков встал и смахнул со стола обрывки шпаргалок. Петр закатил ногой под кровать бутылку из-под пива и открыл дверь.
Комиссия состояла из одной женщины. Женщина была одета очень странно: короткая мятая юбка какого-то фантастического цвета, входящая в моду мужская рубашка. Голову и лицо плотно закутывала косынка, так что были видны лишь глаза и рыжая челка. Губы накрашены толстым слоем желтой помады. Вид у незнакомки был вызывающий.
– Вы к кому? – удивленно опросил Музей.
Женщина не стала отвечать. Она оттолкнула оторопевшего Петра, вбежала в комнату и быстро закрыла дверь торчащим в скважине ключом.
У Мотикова стала медленно отваливаться челюсть. Чемпион как раз начал вставать со стула, но забыл про это и так и остался в нелепой позе, похожий на готовящегося к прыжку питекантропа.
Женщина с ожесточением принялась сбрасывать с себя одежду, при этом на пол посыпались трава и листья. Освободившись, незнакомка плюхнулась на кровать и хриплым басом рявкнула:
– Пива, хлеба, колбасы! Живо! Красные рожи!
Продлись эта сцена еще минуту, чемпион, несомненно, погиб бы. У него или произошел бы разрыв сердца, или выпали бы глаза. Слова: «Пива, хлеба, колбасы! Живо! Красные рожи!» – спасли Мотикова. Это был голос Скифа. Чемпион рухнул на стул.
– Ну? Долго я буду ждать?
Петр не мог вымолвить ни слова. Наконец он пересилил себя:
– Ты… откуда?..
– Оттуда! – Сашка рванул дверцу тумбочки и стал потрошить запас, который Мотиков получал по талонам перед соревнованиями.
– У-у, гады! И колбаса у них польская, и треска в масле. И пиво? «Рижское» даже. Зажрались совсем…
Скиф с жадностью набросился на еду.
Насытившись, племянник гипнотизера икнул и сказал:
– Смотреть противно на вас. Разъелись, как боровы. В двери скоро не пролезете. «Рижское» пиво потягиваете. А я, значит, погибай в этом проклятом шалаше. Да? У-у-у, взять бы вас за шкурку да под дождь выбросить. Узнали бы тогда, рижские пивуны.
Через некоторое время тепло, еда, пиво сделали свое дело, и Скиф смягчился.
– Теперь я ночевать к вам приходить буду, – сказал он, нежась в лучах трехсотваттной лампочки. – Только одежду женскую получше купить надо, а то в этой забрать могут. Сегодня и так милиционер за мной две остановки гнался. До чего у них мерзкие свистки, до самой печенки проникают. Тьфу!
Скиф энергично сплюнул и продолжал:
– Вроде меня никто не видел. А если кто и увидел – ни за что не узнает. Подумает – к кому-то милашка прибежала. Ха-ха-ха! Милашка-утопленник! Ха-ха-ха!
– Га-га-га! – неуверенно поддержал Мотиков, но племянник гипнотизера резко оборвал смех:
– Ну что тут слышно нового?
– Да вот про тебя… говорят, что ты утопился…
– Это хорошо, – сказал Скиф удовлетворенно. – Значит, Дуська нашла белье и письмо?
– Да… Тут было столько крику…
– Она тебя соколиком ясным называла. Га-га-га! – заржал чемпион.
– Перестань, Мотя. Дай поговорить с человеком. Некролог вывесили?
– Нет еще… тело ищут…
– Вот дураки. Меня бы давно в Дон утащило. Ну, пусть ищут. Скоро надоест, и вывесят некролог. Интересно почитать, что они там напишут. Что слышно о Свирько?
– Таскают…
Скиф потер руки.
– Скоро ему хана. Скоро вы на коленях будете благодарить Александра Скифина за спасение. Александр Скифин смещает и назначает деканов, формирует кабинеты министров!
– Значит, ты это нарочно?..
– Ну да! А вы думали? Вы думали, что я из-за какого-то паршивого института бултыхнусь в воду? Черта с два! Я люблю жизнь и надеюсь, что это взаимно! Понятно вам, рижские краснорожие пивуны?! Значит, вы, чемпионские морды, успели меня утопить?
– Ну что ты, Саша…
– Вижу. По рожам вижу. Поверили. Как будто я не смогу любой предмет сдать без шпаргалки. Запросто, на петушок, если захочу. Просто мне всю эту чепуху, что подсовывают, зубрить не хочется. В колхозе все равно это не надо будет. Там надо, рижские пивуны, знать основной предмет: трактор и тракториста. Ясно? Вот этот предмет я буду сдавать без шпоров, честное слово Скифа!
– Значит, ты и исключение подстроил?
– Что за вопрос? А то бы я попался когда! Жди! Ха-ха-ха! Я раздразнил Свирько подкладкой, как быка. Как он за мной гнался! Всех насекомых растоптал! Ха-ха-ха! Агрономы их все лето собирали, спиртовали, на булавочки насаживали, надписи по линеечке выводили, а Свирько взял да растоптал! Вот умора!
– Говорят, ты плакал в деканате?
– Было дело. Пустил слезу. Иначе бы он не поверил, что утоплюсь. Если бы видели, какая у него была довольная рожа! «Вот вы и попались, Скифин, – говорит, – я за вами давно охочусь». А я слезы рукавом вытираю и говорю: «Не исключайте, Дмитрий Дмитриевич, диплом для меня – жизнь. Без диплома хоть в воду!». А он скалит свои лошадиные зубы, видно, доволен до невозможности. «Придется вам поплавать без диплома, Скифин». – «Пожалеете, – говорю, – да поздно будет». – «Не угрожайте мне, Скифин, я и не таких на своем веку видывал». – «Таких не видывали». Выбежал я из кабинета, якобы сам не свой, схватил чемодан – и на речку. Облюбовал одно местечко, построил шалаш и зажил, как Робинзон Крузо. Утром подстерег нашу Дуську, разделся и подсунул ей одежду с письмом под самый нос. Как она ее схватила да как дунет! А я опять в шалаш. Думаю – недельку поживу, декана снимут, я и объявлюсь.
– Как же ты объявишься? Тебя же посадят!
– За что?
– Ну… симулировал самоубийство…
– А кто докажет?
– А письмо?
– Ты читал?
– Нет.
– Там ни черта не поймешь. Я его сам потом перечитывал и не понял. Например, что значит фраза: «Жучку, дядя, кормите получше, она хорошая сука»? Может, это просто кретинизм, а может, предсмертное желание. И так всю дорогу. Скажу, что просто ездил к дяде в Душанбе, а белье и письмо забыл на речке в расстройстве чувств.
Петр Музей встал и нервно заходил по комнате.
– Ну хорошо… Допустим, все будет так… Снимут декана и все прочее. Но тогда вся твоя затея теряет смысл… Если ты после того, как по тебе справят гражданскую панихиду, заявишься в институт и, мило улыбаясь, скажешь, что и не думал кончать жизнь самоубийством, а просто ездил проведать дядюшку в Душанбе, то… декана ведь сразу восстановят.
Скиф зевнул.
– Ладно, давайте спать. Я вижу, до вас никак не дойдет.
– Ну, так объясни.
– И объяснять нечего.
– Ты все же объясни.
– Рожи вы! Его же не за одного меня снимут. Кто же это снимает с работы за одного идиота-самоубийцу? Это так каждого можно снять. Недоволен кто-то своим начальником, захотел его снять, бултыхнулся в воду, и все в порядке? Не-е, так не делается. Его снимут за плохую политико-воспитательную работу на факультете.
– Не вижу связи.
– А ты подумай.
– Подумал. Все равно не вижу.
Скиф снял рубашку и почесал волосатую грудь.
– Студент утонул? Утонул. А почему он утонул? Потому, что на факультете была слабо поставлена политико-воспитательная работа. Если бы она была поставлена хорошо, он не стал бы тонуть, а написал жалобу, как положено нормальным, морально устойчивым людям. Ясно? Самоубийство – это сигнал о неблагополучии с политико-воспитательной работой. Приезжает масса всяких комиссий, начинают копаться и, конечно, находят массу недостатков. Чем больше комиссий, тем больше недостатков. Потом хоть десять человек из мертвых воскреснет – не поможет. – Сашка, кряхтя и чертыхаясь, развесил на спинках стульев юбку, косынку, рубашку. – Завтра в универмаге купите мне ситцевое платье, а то в этом забрать могут.
– Утопленник в ситцевом платье! Га-га-га! – загрохотал Мотиков.
– Где ты достал эту юбку? – спросил Музей.
– Стибрил на реке у одной купальщицы. У них своя «Волга» была. Накрыли ее простыней и увезли.
– Утопленник стибрил юбку! Га-га-га!
– А губную помаду?
– Это глина.
– Утопленник с глиной! Га-га-га! Он ее чмок – а то глина. Га-га-га! – взорвался Мотиков.
– Закройся, Мотя. Давайте спать, ребята. Мне надо уйти отсюда пораньше, а то еще наткнешься на Дуську, костей не соберешь. Не забудьте купить этого… хлама всякого… клипсы, брошки…
– Брошки! О-хо-хо! Брошки!
– Ну перестань, Мотя. Голова от тебя уже трещит. Грохочешь, как трактор.
Но Мотиков вдруг закатил глаза и стал медленно валиться со стула.
– Он ее чмок, а это утопленник, – бормотал посиневший чемпион.
Скиф взял графин и полил немного на голову весельчака.
– Успокойся, Мотя…
– Он ее цап, а там листья…
– Иди на кровать, Мотя, иди…
Скиф свалил чемпиона на кровать и потушил свет.
– Принесете все завтра в десять вечера к железнодорожному мосту. Да жратвы побольше захватите. Пирожков… Колбасы, банку с томатным соком… трехлитровую, Я очень люблю томатный сок… Да не опазды…
Последние слова племянник гипнотизера не договорил. Сон сковал ему язык. Но за ночь ему пришлось еще два раза в ужасе вскакивать с кровати.
– Охо-хо! Он ее хвать, а там листья! – грохотал развеселившийся чемпион.
* * *
Ночь была темная, жуткая. Ветер гнал низко, почти над головой, стада туч, похожих на фантастических животных. Иногда в разрыве мелькала зеленая звезда, как кошачий глаз, и от этого становилось еще страшнее. Шумели, стонали деревья по бокам дороги. Где-то впереди, в лесу, жалобно кричал филин.– Опять дождь будет, – сказал Музей, когда ему на лицо упала большая капля.
– Черт знает, так далеко, – проворчал Мотиков – Не мог ждать где-нибудь поближе.
Они шли быстро. Мотиков нес под мышкой трехлитровую банку, и было слышно, как там бился, словно сердце, томатный сок.
Миновали электроподстанцию с одиноким фонарем на столбе. Фонарь скрипел, раскачивался, и желтый, четко очерченный круг света метался по земле, одним взмахом то вызывая к жизни, то уничтожая какие-то постройки, кусты… Потом скрылась и подстанция. Забарабанил по дороге редкий дождь. Дорога сразу почернела и слилась с кустами.
Скифы убыстрили шаг, потом побежали. Со стороны, наверно, это было очень страшно. Ночь, лес, дождь, и бегут двое…
Вскоре бежать уже не было смысла: одежда промокла насквозь. Петр остановился, тяжело дыша. Мотиков налетел на него сзади, выронил банку с томатным соком и полез ее искать.
– Барин! Подумаешь, барин! – ворчал он. – Не может сам за жратвой сходить.
Наконец банка была найдена. Дождь внезапно прекратился. Вскоре ветер утих. Небо очистилось от туч. Из-за леса выплыла добродушная луна, и вокруг стало светло-светло. Сделалось так тихо, что было слышно, как с листьев падали в траву капли дождя.
Они увидели, что стоят на краю леса. Дальше расстилался седой под луной луг. По нему, как по воде, пробежала дорожка. Только она была туманной и расплывчатой. Дальше блестела река. До моста еще было далеко. Мотиков опять начал было ворчать и жаловаться на жизнь, но в это время скифы увидели, как от лунной дорожки откололся маленький кусочек и покатился в их сторону.
– Волк! – ахнул Мотиков.
– Ну и что… Летом волки не кусаются.
«Волком» оказался Скиф. Он предстал перед своими подручными, дыша, как загнанная лошадь. От спины племянника гипнотизера валил пар.
– Давай быстрей жратву, – первым делом сказал Сашка, отдышавшись. – С утра одними ракушками питаюсь…
Мотиков протянул своему учителю банку с томатным соком и сверток с едой. Племянник гипнотизера зубами сорвал крышку и стал есть, запивая прямо из горлышка томатным соком.