Страница:
На туркестанском фронте находился еще один художник – Николай Николаевич Каразин.
Современный читатель почти ничего не слышал о нем, но было время, как говорится, когда его имя гремело по всей России.
В 60-80-х годах пышным цветом расцвела "провинциальная" литература. А.И.
Мельников-Печерский воспел раскольничьи волжские углы, И.В. Омулевский, Д.Н.
Мамин-Сибиряк, В.Г. Короленко, Г.А. Мачтет – певцы уральских заводов и сибирских деревень. К слову сказать, последние трое были воинствующими филосемитами.
Василий Иванович Немирович-Данченко и К. К. Случевский писали о русском Севере.
Немирович-Данченко писал и о Кавказе, у него нашлось место для описания горских евреев в самых теплых и щедрых тонах в повести "Воинствующий Израиль" (1880). На долю Каразина выпала честь пером и кистью воспеть "Русский Туркестан".
Николай Николаевич Каразин родился в ноябре 1842 г. в Ново-Борисоглебской слободе, Богодуховского уезда, Харьковской губернии в старинной помещичьей семье.
Родился в тот самый день, когда умер его знаменитый дед Василий Назарович Каразин (1773-1842), государственный деятель конца XVIII – начала XIX в., учредитель в России Министерства народного просвещения, многогранный ученый и изобретатель, основатель украинского филотехнического общества, основатель первого в Малороссии Харьковского университета. Задолго до уничтожения крепостного права дед-Каразин освободил крестьян. И вот этот "передовой" человек своего времени был присяжным антисемитом. Причем его антисемитизм проявлялся в области исторической науки, где он, вопреки фактам, утверждал зависимость малороссов в церковных делах от евреев. Незадолго до смерти он написал статью "Польский вопрос в 1839 г." (В названии статьи внутренняя полемика с маркизом де Кюстином "Россия в 1839 году").
В полемическом задоре Каразин утверждал, что польский народ "душой и телом есть русский", а шляхта есть наносный слой, вроде шведов в Финляндии и немцев в Прибалтике. Но это ничто по сравнению с выпадом против еврейства: "…церкви, покрытые соломой, – предмет посмеяния для поляков, отдавались на оброк жидам!
Под страхом быть битым кнутом, несчастный христианин выторговывал у грязного обрезанника позволение войти в храм Божий и тот же, покрытый паршею жид (поверят ли этому?) – деспотически распоряжался браками, крещениями и всеми другими христианскими таинствами!"199 Это положение было неоднократно опровергнуто серьезными историками200. В последнее время в научных кругах вновь возникла полемика по этому вопросу.
Образование Николай Николаевич получил во 2-м кадетском корпусе. В 1862 г. он был выпущен офицером в Казанский драгунский полк. Сходство с биографией Верещагина становится полным, когда он в 1865 г. выходит в отставку в чине штабс-капитана и поступает вольнослушателем в Академию художеств. Учился он под руководством известного баталиста В.П. Виллевальде, но через год был исключен из Академии после конфликта с ректоратом. Суть конфликта описала многолетняя подруга Каразина художница Анна Петровна Шнейдер, суть эта настолько интересна, что историю эту следует привести полностью: «На их курсе была задана тема из Библии:
"Посещение Авраама тремя ангелами". Каразин трактовал ее реально: нарисовал палатку, трех странников, сидящих у стола, Сарру, прислуживающую, и Авраама, беседующего с ними. За такую трактовку темы он получил от жюри следующее замечание, написанное на самом рисунке (он уже издали увидел эту надпись, проходя по выставке к своему рисунку): "Отчего Вы лишили ангелов подобающего им украшения – крыльев?" Каразин немедленно схватил карандаш и написал: "Потому, что считал Авраама догадливее академиков и, что если бы он увидел ангелов с крыльями, то тотчас же догадался бы, кто они такие"»201. За дерзость Каразин был уволен из Академии в 24 часа. Набросок этой картины долго сохранялся у Шнейдер. На счастье молодого человека, в это время генерал К.П. Кауфман формировал Туркестанский корпус.
Каразин получил чин поручика и командование ротой в 5-м туркестанском батальоне.
Жажда странствий охватила художника: "Этот совершенно неизвестный мир, и его изучение было моей мечтой, и вот эта мечта осуществилась", – писал он впоследствии. Туркестанский линейный полк принял участие во всех боях Кауфмана, в том числе в сражении на Зауравланских высотах, запечатленных художником на полотне. Шумков пишет, что Каразин – честно исполнял свой солдатский долг и, участвуя в колониальной войне, не запятнал себя ни единым расистским высказыванием или жестокостью. Мягко говоря – это неправда! Каразин – человек своего времени, и его биография не нуждается в приукрашивании. Участник кампании, впоследствии военный министр, генерал А.Н. Куропаткин в неопубликованных мемуарах писал: "В нашем отряде очутились два известных художника: Василий Васильевич Верещагин и Каразин. Верещагин… решил остаться в Самарканде, прельщенный красотами его расположения и памятниками тамерлановской эпохи – мечетями. Каразин командовал в 5-м линейном батальоне. Его осуждали, что при объезде Кауфманом войск после боя Каразин стоял на правом фланге своей роты с шашкою в крови. Такую выставку своего участия в рукопашной схватке мы находили неприличной для уважающего себя и свое оружие офицера"202. Это свидетельство участника событий в свою очередь подхлестнуло автора монографии о Верещагине противопоставить своего "героя-гуманиста"-"кровожадности" Каразина, что тоже не соответствует действительности. Сам же Верещагин рассказывал, как во время "Самаркандского сиденья" он обучал солдат стрелять по мятежным сартам или как он же поджигал торговые ряды города203. Да и как иначе могло происходить, когда возле Верещагина было убито 40 человек, как врагов, так и друзей204.
Возвращаясь к Каразину, укажем, что в соответствии с инструкцией, полученной действующими войсками от Русского географического общества, он принял участие в ряде научных экспедиций. В 1870 г., в связи с ухудшением здоровья, после нескольких ранений Николай Николаевич вторично выходит в отставку в чине капитана и поселяется в Петербурге. В конце 1871 г. почти одновременно с этим он выступил в качестве беллетриста в журнале "Дело" романом "На далеких окраинах" и во "Всемирной иллюстрации" серией рисунков о Средней Азии. А.К. Лебедев, сравнивая работы Верещагина и Каразина, отдает полное предпочтение первому. При всей остроте и броскости в профессиональном смысле Каразин уступает ученику Жерома. С другой стороны, Лебедев указывает на колониальный характер творчества Каразина, который главный интерес видит в передаче жутких, кровавых сцен. Будто бы в них нет и следа гуманизма Верещагина. Это, конечно же, преувеличение. Скажем, рисунок "Казнь преступников в Бухаре" можно трактовать как протест против изуверства, а не любование жестокостью Востока. Сам же Каразин писал об изуверстве мусульманских владык: "Не проходит ни одного базарного дня, чтобы на площадях, присутственных местах, отведенных для убоя скота, кровь несчастных, провинившихся перед шариатом, не смешивалась бы с кровью волов и баранов"205. Одна из лучших работ Каразина – исполненная тушью "Молитва в степи" (1882 г., Куйбышевский краеведческий музей), где именно "гуманистические" чувства охватывают зрителя, желающего присоединиться к одинокой фигуре молящегося… Во всяком случае, как иллюстратор Каразин достиг признания. Руководители многотомной серии "Живописная Россия", предпринятой исключительно энтузиазмом и под редакцией Семенова-Тянь-Шанского и вышедшей в издательстве Маврикия Осиповича Вольфа, предложили ему принять участие в ее иллюстрировании. Том, посвященный Средней Азии, почти единолично проиллюстрирован им. Впоследствии Каразин принял участие еще в нескольких экспедициях в Туркестан, каждый раз это давало толчок его творчеству. Александр Бенуа, художник диаметрально противоположного направления, заметил Каразина и дал его описание на одном из акварельных вечеров в Академии: «На другом углу, сочно посасывая сигару и при этом непрерывно рассказывая про свои баснословные похождения, "русский Гюстав Доре" – Н.Н. Каразин набрасывал черной тушью и белилами то тянувшиеся по степи караваны, то тройку, мчавшуюся по занесенному снегом лесу…»206 Как видим, в тексте титул "Русский Доре" звучит не иронически.
Что же касается литературного творчества, то его преимущество перед Верещагиным очевидно. (Я сравнил бы пару Верещагин – Каразин с парой Волошин – Богаевский, где очевидно превосходство каждого в своей области.) В довоенные времена, когда советская критика называла иногда вещи своими именами, Каразин считался самым талантливым писателем колониального жанра. Каразин изображал купцов, предпринимателей, аферистов, искателей приключений, хлынувших в Среднюю Азию вслед за победоносными войсками Кауфмана. Их влекла легкая добыча.
Приключенческая литература, изобилующая мелодраматическими эпизодами в духе Брет-Гарта, неизменно привлекала подросткового читателя. Его повести, написанные специально для детей, не потеряли своего значения до сих пор, вроде книги "Андрон Голован" о приключениях мальчика в Сибирской тайге. До революции Каразин многократно переиздавался. Его собрание сочинений в 20 книгах (12 томов) вышло в Сойкинском издательстве в 1905 г. как приложение к журналу "Природа и люди". Николай Николаевич Каразин скончался 6 декабря 1908 г. Его популярность как художника пострадала в результате деятельности модернистов на рубеже веков. Но все же за год до смерти, в конце 1907 г., на заседании совета Академии художеств по предложению А.И. Куинджи "за известность на художественном поприще" Н.Н.
Каразину было присвоено почетное звание академика.
Неизменными персонажами повестей и романов туркестанского цикла являются евреи – стяжатели и жулики. По правде говоря, они ничем не хуже господ Колупаевых и Разуваевых, с небольшой, но существенной разницей – в русской литературе, кроме вышеозначенных типажей, существуют Добросердовы и Миловановы, а герои-евреи остаются в своем непривлекательном виде в одиночестве. Русская литература проявляла удивительное единодушие в изображение евреев, что и отметили в свое время В. Львов-Рогачевский и Д. Заславский. Андрей Соболь так определил изображение еврея в отечественной беллетристике: трафаретный. И, конечно, Каразин не исключение. В романе "С севера на юг" (иногда эту вещь называют повестью) дано яркое изображение природы по пути перелета журавлей от Осташковых болот до Нила. Повесть в свое время была популярна. Один из ее героев – Абрам Моисеевич Мандельберг. Но так он назывался по-письменному, а "завсегда" его кликали Абрамка или запросто "жидюга-кавалер". По известному штампу Абрам имеет карикатурную внешность: роста самого малого, бегающие глаза и нос с горбинкой, борода (признак мужчины) отсутствует. Одет опереточно: зимой и летом в одном и том же ватном триковом пальто; шею всегда обматывал платком – очень боялся простуды. Разговор – скороговоркою и всегда держит собеседника за полу или рукав.
От страха быть ограбленным – держал пистолет, но, увы, неисправный, и трех собак.
Как попал в Казалинск Абрам Моисеевич? Оказывается, служил флейтистом в батальоне, который брал Ташкент. Дослужился до бессрочного и с этою бессрочно отпускной командой дотащился до Казалы. Команда ожидала в Казалах три месяца – вот нашему герою приглянулось это место и записался он в мещане сего града. Были у него два товарища, земляки из Гродно. Уговаривали они Абрамку идти домой: "Мало тебе? – говорил Мордко Бекштейн. – Две тысячи есть, чего ж тебе еще?
Приедем, купцами будем!" "Здесь помрешь, увидишь – помрешь!" – предсказывал Исаак Пуц. Но у героя голубая мечта – вернуться в Гродно королем: "Ты приедешь в Гродно и будешь только Исаак Пуц. Год пройдет, два пройдут – и все вы будете Мордко с Исааком. Я здесь остаюсь Абрамка, а приеду в Гродно… не скоро, может быть, приеду, но приеду…
Увидите тогда, кто такой приедет в Гродно вместо Абрамки Мандельберга".
Осуществляя план обогащения, Абрамка втерся в доверие к владельцу мельницы и хитростью приобрел у него ветряк. И хотя прежний хозяин жаловался, но документы были оформлены правильно. И вот что интересно. У прежнего владельца ветряк работал плохо, а у еврея – на славу: "И ловко же он эту мельницу перестроил. У другого, например, не силен ветерок, чуть-чуть ветряки помахивают, а то и просто стоят, а у него словно в бурю работают, так и свистит под жерновами". В тот год был богатый урожай, киргизы и поселенцы навезли горы зерна, и загреб Абрам Моисеевич деньгу немалую. Да вот еще что задумал он: перестал с киргизов деньги брать за помол, все в счет на книгу записал, а уж месяцев через семь, когда скотина подешевела, а деньги подорожали, все долги аульные собрал натурою еврей: пасся скот у тех же киргизов, но только с его тавром. Еще бы год-два, и был Абрам Моисеевич богатым человеком, но в повестях Каразина стяжатели не становятся богатыми. Прошла по степи болезнь "джюг" (падеж скота) и не стала разбирать, где чье тавро стоит. Приуныл было Абрам Моисеевич, но вскоре оправился. Энергии ему не занимать: «Всего не перечтешь, за что только не брался "кавалер-жидюга". Всюду его видели: и на базаре, и на рыбалках, и при казенных подрядах, и питейные заведения держал он, и все ему везде удавалось, со всего снимал пенку, да и не мало". Все думали, что он разбогател неимоверно, даже градоначальник думал, что за сотню тысяч перевалило у Абрамки. Но он энергично отнекивался. "Все врал, надо полагать". Жители Казалинска чувствовали, что Абрамка готов сорваться с места всегда и вернуться в Гродно. А какая же "голубая мечта" была у Мандельберга? Сам же Абрам Моисеевич так о себе думал: "Вот этот год доживу до теплого времени, значит весны, и довольно. Все продаю да сдаю – и домой. Лета мои уходят, вот говорят люди, что стареть начинаю, надо о жене да детях подумать". И представилось тут "жидюге", как он в Гродно приедет с капиталом, как посватает себе Руфь или Сарру какую-нибудь, хорошую, красивую, и с капиталом тоже, как пойдут у него эти разные – Абрамки, Срулики, Исачки, и все будут около него вертеться, а он им носы утирать будет, учить уму-разуму, чтобы после, когда подрастут, так же, как отец, деньгу наживать умели»207. Но ему не дано было осуществить свою мечту: вернуться на родину и народить маленьких Разуваевых Моисеева закона: жажда наживы цепкой рукой держит "жидюгу" в богоспасаемом Казалинске – круглая сумма никак не округляется, и ненасытный раб приобретения навечно погребен в Туркестане.
Возникает вопрос, откуда у флейтиста "первоначальный капитал"? Автор не дает ответа, хотя сумма, названная Мордко Бекштейном, внушительная – две тысячи рублей, а в руках солдата просто умопомрачительная. Кто читал внимательно произведения Каразина, легко обнаружит источник "накопления" – "баранта", почти узаконенная на Востоке форма грабежа. После занятия Самарканда и восстания русские солдаты стали грабить базар. Описание этого грабежа – одно из самых сильных мест рассказа Каразина "Ургут"208: «Попалось фарфоровое китайское блюдо – об пол его. "Нешто потащишь его с собою?" – говорил расходившийся солдат, глядя как звенят и прыгают по камням раскрашенные черепки. Здесь нашли чан с кунжутным маслом, туда лезут с ногами, чтобы несколько размякли заскорузлые от солнца и пыли сапоги. Там высыпана на улицу целая груда ярко-желтых и серебристых коконов. Тут разбита лавка с красными товарами: солдаты целыми тюками расхватывают пестрые ситцы и полосатые адрасы; размотавшиеся, неловко захваченные куски волочатся по грязной улице. В стороне два солдатика сворачивают громадные узлы, с усилиями стягивая концы ватного одеяла: они намерены тащить в лагерь, и дотащут, если какой-нибудь встретившийся офицер не прикажет бросить всю эту дрянь… Они тотчас же послушаются и еще расшвыряют ногой тугой узел, который они тащили версты полторы с таким громадным трудом.
Все равно: они продали бы его за полтинник, много за рубль"209.
Евреи как подданные Российской империи проходили действительную службу наряду с православными подданными, зачастую процент служащих евреев был выше, чем у русских. Мы говорим не о печально знаменитых кантонистах. Конечно, контингент новобранцев был разношерстен, и можно понять командиров полков, которые, зная музыкальность евреев, определяли их в музыкальные школы. Известен другой факт, что во исполнение циркуляра военного министра (напомним, что директором канцелярии военного министерства был К.П. Кауфман) от 1862 г. было принято решение о создании в каждом полку фельдшерской школы при лазарете, как один дивизионный врач приказал полковым врачам принимать в школу исключительно "еврейчиков", по-видимому не только, как считает автор воспоминаний, из симпатии к "нашей нации", а из рассуждений здравого смысла – евреи действительно "медицинская нация"210. И у Каразина в романе "Наль" появляется эпизодическая фигура фельдшера Айзика. Рота, в которой служил Айзик, попала в окружение, и, не желая оказаться в плену у мусульман, он, используя свои знания, вскрыл себе ланцетом вены. Комендант, услышав дурную весть, не то осуждающе, не то сожалея говорит: "Что поторопился?"211 Л.Н. Толстой на 5-м бастионе Севастополя, под гром бесконечных бомбардировок, увидел у одной батареи двух старых и одного молодого солдата "из жидов по наружности" (паспорта писатель не спрашивал). Они были не музыканты и не фельдшера и не трусы – под гром батарей они находили место для шуток212.
Имена еврейских солдат Каразин мог видеть на братской могиле, выгравированные на памятнике в Закаспийской области у Геоп-Тепе. Кроме музыкантов, фельдшеров и врачей, там лежали солдаты боевых частей213. В песках Закаспия они погибли в боях 1877-1878 гг., именно тогда Каразин вновь побывал в Средней Азии, в экспедиции, исследующей возможность строительства Туркестанской железной дороги. 15 мая 1888 г. железная дорога подошла к первому туркестанскому городу со стороны Закаспия – Самарканду. Художник Н.Н. Каразин в качестве почетного гостя прибыл на открытие Закаспийской железной дороги и проехал ее из конца в конец.
Был составлен роскошный альбом рисунков, изданный в Париже фирмой Буассонад.
Цикл Каразина так и называется "Постройка Закаспийской железной дороги". Многое запечатлел глаз художника, но он не увидел, что паровозный гудок не сам по себе разбудил трудовую стихию. Дорога строилась для оживления края, и "не подлежит сомнению, что именно евреи главным образом и содействовали его оживлению"214. И далее тот же Левинский пишет: "По их инициативе появились склады, конторы, торговые предприятия, вывоз сырья, ввоз мануфактуры, сахара и других товаров, поощрение хлопкоробам, сбор ценных трав, заводы и т. д."215 Действительно, энергия Мандельбергов способствовала развитию Туркестана (вспомним ветряк бывшего флейтиста). Утверждали, что все банки в крае, кроме Государственного и Волжско-Камского, находятся в руках евреев, частью крещеных (Иванов и Дмитриев в Ташкенте)216. Из отчетов о туркестанской сельскохозяйственной, заводской и кустарно-промышленной выставке известно, что из 12 евреев, участвовавших в выставке, – шестеро получили медали, из них двое – серебряные. Остальные получили официальное одобрение и благодарность за развитие производства217. Первая женщина-врач в Туркестане была еврейка, к сожалению, мы не знаем ее имени. Она создала первую амбулаторию для туземных женщин и детей в Ташкенте. Значение этого факта для Азии трудно переоценить218. Знал ли Каразин о самоотверженном труде единственной женщины-врача?
Да, знал! Но причудливо переплелись в творчестве писателя правда и вымысел. Мы говорим о повести Н.Н. Каразина "Тьма непроглядная", имеющей подзаголовок "Рассказ из гаремной жизни". Действие происходит в одном из туркестанских городов, можно предположить, что в Самарканде, по некоторым городским приметам, в доме богатого купца Суффи Казиметова. Дом его был одним из самых зажиточных и почтенных. У хозяина собственный караван-сарай на центральном базаре да две лавки с бумажным товаром. Суффи торговал русскими ситцами, но в России еще не побывал. Суффи пользуется уважением русских властей – в европейской части города его видели в одной коляске с генералом, который благосклонно с ним беседовал. Суффи – правоверный мусульманин, и в свои сорок лет уже совершил паломничество в Мекку, посему он носит почетное звание "хаджи". У него было четверо жен, старшая умерла, и всем хозяйством в семье заведует мать покойной – Улькун-Курсак, фанатичная мусульманка. Всем богат дом, да все девочки рождаются. Но вот взял себе в жены Суффи джугудку по имени Эстер, и она родила ему сына Шарипку. Откуда пришла в дом мусульманина еврейка – Каразин не говорит, может быть она была из семейства "чала"? Была Эстерка необыкновенно красива, "залюбуешься невольно, особенно когда мыться станет, и щеки красить не нужно, сами горят, словно жар, так и вспыхивают". И добрая – зла не помнит. Как можно догадаться, не взлюбили ее женщины дома Суффи, а особенно старуха Улькун-Курсак, ибо заняла в сердце хозяина то место, которое прежде занимала ее дочь. Потихоньку даже била жидовку, да та по доброте не жаловалась мужу. Но в дом пришла беда: заболел мальчик. И чего только не предпринимал отчаявшийся отец. Наконец на сцене появляется русская женщина врач Ольга Николаевна. Да-да, не единственная женщина врач в Туркестане еврейка, а русская. Она пытается спасти жизнь сына и заболевшей к тому времени матери, но фанатичное духовенство, озлобленное распоряжением властей провести на мусульманском кладбище необходимые санитарные меры из-за боязни эпидемии, убивают прекрасную "джюгудку" и ее сына. Как видим, рассказ прост и вписывается даже в рамки соцреализма: почему-то в первую очередь вспоминается "Алитет уходит в горы". Но Каразин писал искренно, язык повести ясен и точен, писатель знает быт Востока не понаслышке. Стоит только воспроизвести сцену распространения слухов на базаре, чтобы почувствовать колорит места и времени. После лечения больных русской врачихой о чем говорят туземцы: «Ах, что делается… Что только делается!…Джюгудке в нос пузырек засунули, а оттуда желтое пламя и змейки черненькие… Хозяин ей руки назад закрутил и крепко держит, а "эта" все у самого сердца зубами грызет, кровь высасывает…
– Ой-ой, Аллах многомилостивый! Пропадет бедная!
– Туда ей дорога!
– Воду кипятить приказали!.. Больше воды… Целый котел!
– Мальчика варить будут…
– Да что же мы стоим и молчим… Спасать надо… Идем, что ли!
– Разорвать в клочья эту русскую ведьму. Избить самого Суффи до полусмерти»219.
Можно смело сказать: никогда перо Каразина не поднималось на столь большую литературную высоту. Его сочувствие на стороне несчастной "джюгудки", и хотя сама героиня абсолютно типичная еврейская женщина, начиная от имени и до красоты – будем благодарны писателю, – в конце концов, это единственная бухарская еврейка – героиня дореволюционной беллетристики. Простим Каразину и то, что ее "сестра" Ольга Николаевна оказалась русской. Последний раз на "еврейском" горизонте Николай Николаевич Каразин появляется 6 июля 1902 г. на похоронах Марка Матвеевича Антокольского. Он находился в большой группе друзей покойного при выносе тела из Большой Петербургской синагоги: графа Ивана Ивановича Толстого, Ильи Ефимовича Репина, Василия Васильевича Матэ, Ильи Яковлевича Гинзбурга и многих других. Смеем думать, что он оказался среди них не случайно220.
Верила ли русская интеллигенция в мировой заговор? Столь общий вопрос может иметь лишь вполне определенный ответ. Да, в большинстве случаев верила. С оговорками или без оговорок, но верила.
С этой точки зрения интересны воспоминания художника Владимира Алексеевича Милашевского (1893-1976). В своих мемуарах, вышедших в "застойные времена", он умудрился прославить "серебряный век" и даже создать реквием ушедшему. Его гражданское мужество очевидно. Он указал на страшную дату: "Девятнадцатый век кончился не в 1900 г., а летом 1914 года". "Скоро, скоро июль и начало бойни, начало эры человеческого самоистребления, которое будет длиться весь двадцатый век". И, конечно же, речь идет о революции. Ибо и XIX век начался не в 1800 году, а в 1789 г. взятием Бастилии и клятвой в "Зале для игры в мяч"221. Кстати, неизвестно, где находился во время гражданской войны сам Милашевский. Об этом ни слова в двух изданиях воспоминаний…
Символично, что Владимир Алексеевич эпиграфом взял слова Александра Бенуа о человеческой слепоте, величайшей загадке, когда люди не видят, хотя все ясно как день. И сам Милашевский сознается в своей слепоте и глухоте, когда уже звучала апокалипсическая труба Скрябина в "Поэме экстаза". Но эта же глухота и слепота продолжают жить на страницах его воспоминаний. Тонкость наблюдения и изящество анализа отказывают автору, когда речь заходит о еврействе. Интеллект не срабатывает. Для него еврейство – чуждая и враждебная сила, связанная с потусторонним злом.
Он первый в советской литературе упомянул еврейского художника Мане Каца.
Отметил его талант: "Он обладал прирожденным хорошим чувством цвета", имел некоторый успех в Париже и был малообразован, что полностью соответствует действительности. Это же мне подтвердил израильский художник Александр Давидович Копелович, друг Мане Каца222.
При этом следует заметить, что сам Милашевский лишен и тени антисемитизма в обыкновенном смысле слова. Собственно, есть некоторая недоброжелательность по отношению к энергичному еврейскому характеру. Отсюда в советском издании некоторые эвфемизмы в изображении персонажей, будь то "гражданин Ефрон" (издатель энциклопедии) или комиссар искусства Артур Винцентович Лурье, или пересказ разговора с Львом Лунцем, теоретиком Серапионов (скрытым под двумя буквами Л. Л.), оказавшимся неподготовленным к дискуссии о живописи: "Культура слепых людей!..
Современный читатель почти ничего не слышал о нем, но было время, как говорится, когда его имя гремело по всей России.
В 60-80-х годах пышным цветом расцвела "провинциальная" литература. А.И.
Мельников-Печерский воспел раскольничьи волжские углы, И.В. Омулевский, Д.Н.
Мамин-Сибиряк, В.Г. Короленко, Г.А. Мачтет – певцы уральских заводов и сибирских деревень. К слову сказать, последние трое были воинствующими филосемитами.
Василий Иванович Немирович-Данченко и К. К. Случевский писали о русском Севере.
Немирович-Данченко писал и о Кавказе, у него нашлось место для описания горских евреев в самых теплых и щедрых тонах в повести "Воинствующий Израиль" (1880). На долю Каразина выпала честь пером и кистью воспеть "Русский Туркестан".
Николай Николаевич Каразин родился в ноябре 1842 г. в Ново-Борисоглебской слободе, Богодуховского уезда, Харьковской губернии в старинной помещичьей семье.
Родился в тот самый день, когда умер его знаменитый дед Василий Назарович Каразин (1773-1842), государственный деятель конца XVIII – начала XIX в., учредитель в России Министерства народного просвещения, многогранный ученый и изобретатель, основатель украинского филотехнического общества, основатель первого в Малороссии Харьковского университета. Задолго до уничтожения крепостного права дед-Каразин освободил крестьян. И вот этот "передовой" человек своего времени был присяжным антисемитом. Причем его антисемитизм проявлялся в области исторической науки, где он, вопреки фактам, утверждал зависимость малороссов в церковных делах от евреев. Незадолго до смерти он написал статью "Польский вопрос в 1839 г." (В названии статьи внутренняя полемика с маркизом де Кюстином "Россия в 1839 году").
В полемическом задоре Каразин утверждал, что польский народ "душой и телом есть русский", а шляхта есть наносный слой, вроде шведов в Финляндии и немцев в Прибалтике. Но это ничто по сравнению с выпадом против еврейства: "…церкви, покрытые соломой, – предмет посмеяния для поляков, отдавались на оброк жидам!
Под страхом быть битым кнутом, несчастный христианин выторговывал у грязного обрезанника позволение войти в храм Божий и тот же, покрытый паршею жид (поверят ли этому?) – деспотически распоряжался браками, крещениями и всеми другими христианскими таинствами!"199 Это положение было неоднократно опровергнуто серьезными историками200. В последнее время в научных кругах вновь возникла полемика по этому вопросу.
Образование Николай Николаевич получил во 2-м кадетском корпусе. В 1862 г. он был выпущен офицером в Казанский драгунский полк. Сходство с биографией Верещагина становится полным, когда он в 1865 г. выходит в отставку в чине штабс-капитана и поступает вольнослушателем в Академию художеств. Учился он под руководством известного баталиста В.П. Виллевальде, но через год был исключен из Академии после конфликта с ректоратом. Суть конфликта описала многолетняя подруга Каразина художница Анна Петровна Шнейдер, суть эта настолько интересна, что историю эту следует привести полностью: «На их курсе была задана тема из Библии:
"Посещение Авраама тремя ангелами". Каразин трактовал ее реально: нарисовал палатку, трех странников, сидящих у стола, Сарру, прислуживающую, и Авраама, беседующего с ними. За такую трактовку темы он получил от жюри следующее замечание, написанное на самом рисунке (он уже издали увидел эту надпись, проходя по выставке к своему рисунку): "Отчего Вы лишили ангелов подобающего им украшения – крыльев?" Каразин немедленно схватил карандаш и написал: "Потому, что считал Авраама догадливее академиков и, что если бы он увидел ангелов с крыльями, то тотчас же догадался бы, кто они такие"»201. За дерзость Каразин был уволен из Академии в 24 часа. Набросок этой картины долго сохранялся у Шнейдер. На счастье молодого человека, в это время генерал К.П. Кауфман формировал Туркестанский корпус.
Каразин получил чин поручика и командование ротой в 5-м туркестанском батальоне.
Жажда странствий охватила художника: "Этот совершенно неизвестный мир, и его изучение было моей мечтой, и вот эта мечта осуществилась", – писал он впоследствии. Туркестанский линейный полк принял участие во всех боях Кауфмана, в том числе в сражении на Зауравланских высотах, запечатленных художником на полотне. Шумков пишет, что Каразин – честно исполнял свой солдатский долг и, участвуя в колониальной войне, не запятнал себя ни единым расистским высказыванием или жестокостью. Мягко говоря – это неправда! Каразин – человек своего времени, и его биография не нуждается в приукрашивании. Участник кампании, впоследствии военный министр, генерал А.Н. Куропаткин в неопубликованных мемуарах писал: "В нашем отряде очутились два известных художника: Василий Васильевич Верещагин и Каразин. Верещагин… решил остаться в Самарканде, прельщенный красотами его расположения и памятниками тамерлановской эпохи – мечетями. Каразин командовал в 5-м линейном батальоне. Его осуждали, что при объезде Кауфманом войск после боя Каразин стоял на правом фланге своей роты с шашкою в крови. Такую выставку своего участия в рукопашной схватке мы находили неприличной для уважающего себя и свое оружие офицера"202. Это свидетельство участника событий в свою очередь подхлестнуло автора монографии о Верещагине противопоставить своего "героя-гуманиста"-"кровожадности" Каразина, что тоже не соответствует действительности. Сам же Верещагин рассказывал, как во время "Самаркандского сиденья" он обучал солдат стрелять по мятежным сартам или как он же поджигал торговые ряды города203. Да и как иначе могло происходить, когда возле Верещагина было убито 40 человек, как врагов, так и друзей204.
Возвращаясь к Каразину, укажем, что в соответствии с инструкцией, полученной действующими войсками от Русского географического общества, он принял участие в ряде научных экспедиций. В 1870 г., в связи с ухудшением здоровья, после нескольких ранений Николай Николаевич вторично выходит в отставку в чине капитана и поселяется в Петербурге. В конце 1871 г. почти одновременно с этим он выступил в качестве беллетриста в журнале "Дело" романом "На далеких окраинах" и во "Всемирной иллюстрации" серией рисунков о Средней Азии. А.К. Лебедев, сравнивая работы Верещагина и Каразина, отдает полное предпочтение первому. При всей остроте и броскости в профессиональном смысле Каразин уступает ученику Жерома. С другой стороны, Лебедев указывает на колониальный характер творчества Каразина, который главный интерес видит в передаче жутких, кровавых сцен. Будто бы в них нет и следа гуманизма Верещагина. Это, конечно же, преувеличение. Скажем, рисунок "Казнь преступников в Бухаре" можно трактовать как протест против изуверства, а не любование жестокостью Востока. Сам же Каразин писал об изуверстве мусульманских владык: "Не проходит ни одного базарного дня, чтобы на площадях, присутственных местах, отведенных для убоя скота, кровь несчастных, провинившихся перед шариатом, не смешивалась бы с кровью волов и баранов"205. Одна из лучших работ Каразина – исполненная тушью "Молитва в степи" (1882 г., Куйбышевский краеведческий музей), где именно "гуманистические" чувства охватывают зрителя, желающего присоединиться к одинокой фигуре молящегося… Во всяком случае, как иллюстратор Каразин достиг признания. Руководители многотомной серии "Живописная Россия", предпринятой исключительно энтузиазмом и под редакцией Семенова-Тянь-Шанского и вышедшей в издательстве Маврикия Осиповича Вольфа, предложили ему принять участие в ее иллюстрировании. Том, посвященный Средней Азии, почти единолично проиллюстрирован им. Впоследствии Каразин принял участие еще в нескольких экспедициях в Туркестан, каждый раз это давало толчок его творчеству. Александр Бенуа, художник диаметрально противоположного направления, заметил Каразина и дал его описание на одном из акварельных вечеров в Академии: «На другом углу, сочно посасывая сигару и при этом непрерывно рассказывая про свои баснословные похождения, "русский Гюстав Доре" – Н.Н. Каразин набрасывал черной тушью и белилами то тянувшиеся по степи караваны, то тройку, мчавшуюся по занесенному снегом лесу…»206 Как видим, в тексте титул "Русский Доре" звучит не иронически.
Что же касается литературного творчества, то его преимущество перед Верещагиным очевидно. (Я сравнил бы пару Верещагин – Каразин с парой Волошин – Богаевский, где очевидно превосходство каждого в своей области.) В довоенные времена, когда советская критика называла иногда вещи своими именами, Каразин считался самым талантливым писателем колониального жанра. Каразин изображал купцов, предпринимателей, аферистов, искателей приключений, хлынувших в Среднюю Азию вслед за победоносными войсками Кауфмана. Их влекла легкая добыча.
Приключенческая литература, изобилующая мелодраматическими эпизодами в духе Брет-Гарта, неизменно привлекала подросткового читателя. Его повести, написанные специально для детей, не потеряли своего значения до сих пор, вроде книги "Андрон Голован" о приключениях мальчика в Сибирской тайге. До революции Каразин многократно переиздавался. Его собрание сочинений в 20 книгах (12 томов) вышло в Сойкинском издательстве в 1905 г. как приложение к журналу "Природа и люди". Николай Николаевич Каразин скончался 6 декабря 1908 г. Его популярность как художника пострадала в результате деятельности модернистов на рубеже веков. Но все же за год до смерти, в конце 1907 г., на заседании совета Академии художеств по предложению А.И. Куинджи "за известность на художественном поприще" Н.Н.
Каразину было присвоено почетное звание академика.
Неизменными персонажами повестей и романов туркестанского цикла являются евреи – стяжатели и жулики. По правде говоря, они ничем не хуже господ Колупаевых и Разуваевых, с небольшой, но существенной разницей – в русской литературе, кроме вышеозначенных типажей, существуют Добросердовы и Миловановы, а герои-евреи остаются в своем непривлекательном виде в одиночестве. Русская литература проявляла удивительное единодушие в изображение евреев, что и отметили в свое время В. Львов-Рогачевский и Д. Заславский. Андрей Соболь так определил изображение еврея в отечественной беллетристике: трафаретный. И, конечно, Каразин не исключение. В романе "С севера на юг" (иногда эту вещь называют повестью) дано яркое изображение природы по пути перелета журавлей от Осташковых болот до Нила. Повесть в свое время была популярна. Один из ее героев – Абрам Моисеевич Мандельберг. Но так он назывался по-письменному, а "завсегда" его кликали Абрамка или запросто "жидюга-кавалер". По известному штампу Абрам имеет карикатурную внешность: роста самого малого, бегающие глаза и нос с горбинкой, борода (признак мужчины) отсутствует. Одет опереточно: зимой и летом в одном и том же ватном триковом пальто; шею всегда обматывал платком – очень боялся простуды. Разговор – скороговоркою и всегда держит собеседника за полу или рукав.
От страха быть ограбленным – держал пистолет, но, увы, неисправный, и трех собак.
Как попал в Казалинск Абрам Моисеевич? Оказывается, служил флейтистом в батальоне, который брал Ташкент. Дослужился до бессрочного и с этою бессрочно отпускной командой дотащился до Казалы. Команда ожидала в Казалах три месяца – вот нашему герою приглянулось это место и записался он в мещане сего града. Были у него два товарища, земляки из Гродно. Уговаривали они Абрамку идти домой: "Мало тебе? – говорил Мордко Бекштейн. – Две тысячи есть, чего ж тебе еще?
Приедем, купцами будем!" "Здесь помрешь, увидишь – помрешь!" – предсказывал Исаак Пуц. Но у героя голубая мечта – вернуться в Гродно королем: "Ты приедешь в Гродно и будешь только Исаак Пуц. Год пройдет, два пройдут – и все вы будете Мордко с Исааком. Я здесь остаюсь Абрамка, а приеду в Гродно… не скоро, может быть, приеду, но приеду…
Увидите тогда, кто такой приедет в Гродно вместо Абрамки Мандельберга".
Осуществляя план обогащения, Абрамка втерся в доверие к владельцу мельницы и хитростью приобрел у него ветряк. И хотя прежний хозяин жаловался, но документы были оформлены правильно. И вот что интересно. У прежнего владельца ветряк работал плохо, а у еврея – на славу: "И ловко же он эту мельницу перестроил. У другого, например, не силен ветерок, чуть-чуть ветряки помахивают, а то и просто стоят, а у него словно в бурю работают, так и свистит под жерновами". В тот год был богатый урожай, киргизы и поселенцы навезли горы зерна, и загреб Абрам Моисеевич деньгу немалую. Да вот еще что задумал он: перестал с киргизов деньги брать за помол, все в счет на книгу записал, а уж месяцев через семь, когда скотина подешевела, а деньги подорожали, все долги аульные собрал натурою еврей: пасся скот у тех же киргизов, но только с его тавром. Еще бы год-два, и был Абрам Моисеевич богатым человеком, но в повестях Каразина стяжатели не становятся богатыми. Прошла по степи болезнь "джюг" (падеж скота) и не стала разбирать, где чье тавро стоит. Приуныл было Абрам Моисеевич, но вскоре оправился. Энергии ему не занимать: «Всего не перечтешь, за что только не брался "кавалер-жидюга". Всюду его видели: и на базаре, и на рыбалках, и при казенных подрядах, и питейные заведения держал он, и все ему везде удавалось, со всего снимал пенку, да и не мало". Все думали, что он разбогател неимоверно, даже градоначальник думал, что за сотню тысяч перевалило у Абрамки. Но он энергично отнекивался. "Все врал, надо полагать". Жители Казалинска чувствовали, что Абрамка готов сорваться с места всегда и вернуться в Гродно. А какая же "голубая мечта" была у Мандельберга? Сам же Абрам Моисеевич так о себе думал: "Вот этот год доживу до теплого времени, значит весны, и довольно. Все продаю да сдаю – и домой. Лета мои уходят, вот говорят люди, что стареть начинаю, надо о жене да детях подумать". И представилось тут "жидюге", как он в Гродно приедет с капиталом, как посватает себе Руфь или Сарру какую-нибудь, хорошую, красивую, и с капиталом тоже, как пойдут у него эти разные – Абрамки, Срулики, Исачки, и все будут около него вертеться, а он им носы утирать будет, учить уму-разуму, чтобы после, когда подрастут, так же, как отец, деньгу наживать умели»207. Но ему не дано было осуществить свою мечту: вернуться на родину и народить маленьких Разуваевых Моисеева закона: жажда наживы цепкой рукой держит "жидюгу" в богоспасаемом Казалинске – круглая сумма никак не округляется, и ненасытный раб приобретения навечно погребен в Туркестане.
Возникает вопрос, откуда у флейтиста "первоначальный капитал"? Автор не дает ответа, хотя сумма, названная Мордко Бекштейном, внушительная – две тысячи рублей, а в руках солдата просто умопомрачительная. Кто читал внимательно произведения Каразина, легко обнаружит источник "накопления" – "баранта", почти узаконенная на Востоке форма грабежа. После занятия Самарканда и восстания русские солдаты стали грабить базар. Описание этого грабежа – одно из самых сильных мест рассказа Каразина "Ургут"208: «Попалось фарфоровое китайское блюдо – об пол его. "Нешто потащишь его с собою?" – говорил расходившийся солдат, глядя как звенят и прыгают по камням раскрашенные черепки. Здесь нашли чан с кунжутным маслом, туда лезут с ногами, чтобы несколько размякли заскорузлые от солнца и пыли сапоги. Там высыпана на улицу целая груда ярко-желтых и серебристых коконов. Тут разбита лавка с красными товарами: солдаты целыми тюками расхватывают пестрые ситцы и полосатые адрасы; размотавшиеся, неловко захваченные куски волочатся по грязной улице. В стороне два солдатика сворачивают громадные узлы, с усилиями стягивая концы ватного одеяла: они намерены тащить в лагерь, и дотащут, если какой-нибудь встретившийся офицер не прикажет бросить всю эту дрянь… Они тотчас же послушаются и еще расшвыряют ногой тугой узел, который они тащили версты полторы с таким громадным трудом.
Все равно: они продали бы его за полтинник, много за рубль"209.
Евреи как подданные Российской империи проходили действительную службу наряду с православными подданными, зачастую процент служащих евреев был выше, чем у русских. Мы говорим не о печально знаменитых кантонистах. Конечно, контингент новобранцев был разношерстен, и можно понять командиров полков, которые, зная музыкальность евреев, определяли их в музыкальные школы. Известен другой факт, что во исполнение циркуляра военного министра (напомним, что директором канцелярии военного министерства был К.П. Кауфман) от 1862 г. было принято решение о создании в каждом полку фельдшерской школы при лазарете, как один дивизионный врач приказал полковым врачам принимать в школу исключительно "еврейчиков", по-видимому не только, как считает автор воспоминаний, из симпатии к "нашей нации", а из рассуждений здравого смысла – евреи действительно "медицинская нация"210. И у Каразина в романе "Наль" появляется эпизодическая фигура фельдшера Айзика. Рота, в которой служил Айзик, попала в окружение, и, не желая оказаться в плену у мусульман, он, используя свои знания, вскрыл себе ланцетом вены. Комендант, услышав дурную весть, не то осуждающе, не то сожалея говорит: "Что поторопился?"211 Л.Н. Толстой на 5-м бастионе Севастополя, под гром бесконечных бомбардировок, увидел у одной батареи двух старых и одного молодого солдата "из жидов по наружности" (паспорта писатель не спрашивал). Они были не музыканты и не фельдшера и не трусы – под гром батарей они находили место для шуток212.
Имена еврейских солдат Каразин мог видеть на братской могиле, выгравированные на памятнике в Закаспийской области у Геоп-Тепе. Кроме музыкантов, фельдшеров и врачей, там лежали солдаты боевых частей213. В песках Закаспия они погибли в боях 1877-1878 гг., именно тогда Каразин вновь побывал в Средней Азии, в экспедиции, исследующей возможность строительства Туркестанской железной дороги. 15 мая 1888 г. железная дорога подошла к первому туркестанскому городу со стороны Закаспия – Самарканду. Художник Н.Н. Каразин в качестве почетного гостя прибыл на открытие Закаспийской железной дороги и проехал ее из конца в конец.
Был составлен роскошный альбом рисунков, изданный в Париже фирмой Буассонад.
Цикл Каразина так и называется "Постройка Закаспийской железной дороги". Многое запечатлел глаз художника, но он не увидел, что паровозный гудок не сам по себе разбудил трудовую стихию. Дорога строилась для оживления края, и "не подлежит сомнению, что именно евреи главным образом и содействовали его оживлению"214. И далее тот же Левинский пишет: "По их инициативе появились склады, конторы, торговые предприятия, вывоз сырья, ввоз мануфактуры, сахара и других товаров, поощрение хлопкоробам, сбор ценных трав, заводы и т. д."215 Действительно, энергия Мандельбергов способствовала развитию Туркестана (вспомним ветряк бывшего флейтиста). Утверждали, что все банки в крае, кроме Государственного и Волжско-Камского, находятся в руках евреев, частью крещеных (Иванов и Дмитриев в Ташкенте)216. Из отчетов о туркестанской сельскохозяйственной, заводской и кустарно-промышленной выставке известно, что из 12 евреев, участвовавших в выставке, – шестеро получили медали, из них двое – серебряные. Остальные получили официальное одобрение и благодарность за развитие производства217. Первая женщина-врач в Туркестане была еврейка, к сожалению, мы не знаем ее имени. Она создала первую амбулаторию для туземных женщин и детей в Ташкенте. Значение этого факта для Азии трудно переоценить218. Знал ли Каразин о самоотверженном труде единственной женщины-врача?
Да, знал! Но причудливо переплелись в творчестве писателя правда и вымысел. Мы говорим о повести Н.Н. Каразина "Тьма непроглядная", имеющей подзаголовок "Рассказ из гаремной жизни". Действие происходит в одном из туркестанских городов, можно предположить, что в Самарканде, по некоторым городским приметам, в доме богатого купца Суффи Казиметова. Дом его был одним из самых зажиточных и почтенных. У хозяина собственный караван-сарай на центральном базаре да две лавки с бумажным товаром. Суффи торговал русскими ситцами, но в России еще не побывал. Суффи пользуется уважением русских властей – в европейской части города его видели в одной коляске с генералом, который благосклонно с ним беседовал. Суффи – правоверный мусульманин, и в свои сорок лет уже совершил паломничество в Мекку, посему он носит почетное звание "хаджи". У него было четверо жен, старшая умерла, и всем хозяйством в семье заведует мать покойной – Улькун-Курсак, фанатичная мусульманка. Всем богат дом, да все девочки рождаются. Но вот взял себе в жены Суффи джугудку по имени Эстер, и она родила ему сына Шарипку. Откуда пришла в дом мусульманина еврейка – Каразин не говорит, может быть она была из семейства "чала"? Была Эстерка необыкновенно красива, "залюбуешься невольно, особенно когда мыться станет, и щеки красить не нужно, сами горят, словно жар, так и вспыхивают". И добрая – зла не помнит. Как можно догадаться, не взлюбили ее женщины дома Суффи, а особенно старуха Улькун-Курсак, ибо заняла в сердце хозяина то место, которое прежде занимала ее дочь. Потихоньку даже била жидовку, да та по доброте не жаловалась мужу. Но в дом пришла беда: заболел мальчик. И чего только не предпринимал отчаявшийся отец. Наконец на сцене появляется русская женщина врач Ольга Николаевна. Да-да, не единственная женщина врач в Туркестане еврейка, а русская. Она пытается спасти жизнь сына и заболевшей к тому времени матери, но фанатичное духовенство, озлобленное распоряжением властей провести на мусульманском кладбище необходимые санитарные меры из-за боязни эпидемии, убивают прекрасную "джюгудку" и ее сына. Как видим, рассказ прост и вписывается даже в рамки соцреализма: почему-то в первую очередь вспоминается "Алитет уходит в горы". Но Каразин писал искренно, язык повести ясен и точен, писатель знает быт Востока не понаслышке. Стоит только воспроизвести сцену распространения слухов на базаре, чтобы почувствовать колорит места и времени. После лечения больных русской врачихой о чем говорят туземцы: «Ах, что делается… Что только делается!…Джюгудке в нос пузырек засунули, а оттуда желтое пламя и змейки черненькие… Хозяин ей руки назад закрутил и крепко держит, а "эта" все у самого сердца зубами грызет, кровь высасывает…
– Ой-ой, Аллах многомилостивый! Пропадет бедная!
– Туда ей дорога!
– Воду кипятить приказали!.. Больше воды… Целый котел!
– Мальчика варить будут…
– Да что же мы стоим и молчим… Спасать надо… Идем, что ли!
– Разорвать в клочья эту русскую ведьму. Избить самого Суффи до полусмерти»219.
Можно смело сказать: никогда перо Каразина не поднималось на столь большую литературную высоту. Его сочувствие на стороне несчастной "джюгудки", и хотя сама героиня абсолютно типичная еврейская женщина, начиная от имени и до красоты – будем благодарны писателю, – в конце концов, это единственная бухарская еврейка – героиня дореволюционной беллетристики. Простим Каразину и то, что ее "сестра" Ольга Николаевна оказалась русской. Последний раз на "еврейском" горизонте Николай Николаевич Каразин появляется 6 июля 1902 г. на похоронах Марка Матвеевича Антокольского. Он находился в большой группе друзей покойного при выносе тела из Большой Петербургской синагоги: графа Ивана Ивановича Толстого, Ильи Ефимовича Репина, Василия Васильевича Матэ, Ильи Яковлевича Гинзбурга и многих других. Смеем думать, что он оказался среди них не случайно220.
Верила ли русская интеллигенция в мировой заговор? Столь общий вопрос может иметь лишь вполне определенный ответ. Да, в большинстве случаев верила. С оговорками или без оговорок, но верила.
С этой точки зрения интересны воспоминания художника Владимира Алексеевича Милашевского (1893-1976). В своих мемуарах, вышедших в "застойные времена", он умудрился прославить "серебряный век" и даже создать реквием ушедшему. Его гражданское мужество очевидно. Он указал на страшную дату: "Девятнадцатый век кончился не в 1900 г., а летом 1914 года". "Скоро, скоро июль и начало бойни, начало эры человеческого самоистребления, которое будет длиться весь двадцатый век". И, конечно же, речь идет о революции. Ибо и XIX век начался не в 1800 году, а в 1789 г. взятием Бастилии и клятвой в "Зале для игры в мяч"221. Кстати, неизвестно, где находился во время гражданской войны сам Милашевский. Об этом ни слова в двух изданиях воспоминаний…
Символично, что Владимир Алексеевич эпиграфом взял слова Александра Бенуа о человеческой слепоте, величайшей загадке, когда люди не видят, хотя все ясно как день. И сам Милашевский сознается в своей слепоте и глухоте, когда уже звучала апокалипсическая труба Скрябина в "Поэме экстаза". Но эта же глухота и слепота продолжают жить на страницах его воспоминаний. Тонкость наблюдения и изящество анализа отказывают автору, когда речь заходит о еврействе. Интеллект не срабатывает. Для него еврейство – чуждая и враждебная сила, связанная с потусторонним злом.
Он первый в советской литературе упомянул еврейского художника Мане Каца.
Отметил его талант: "Он обладал прирожденным хорошим чувством цвета", имел некоторый успех в Париже и был малообразован, что полностью соответствует действительности. Это же мне подтвердил израильский художник Александр Давидович Копелович, друг Мане Каца222.
При этом следует заметить, что сам Милашевский лишен и тени антисемитизма в обыкновенном смысле слова. Собственно, есть некоторая недоброжелательность по отношению к энергичному еврейскому характеру. Отсюда в советском издании некоторые эвфемизмы в изображении персонажей, будь то "гражданин Ефрон" (издатель энциклопедии) или комиссар искусства Артур Винцентович Лурье, или пересказ разговора с Львом Лунцем, теоретиком Серапионов (скрытым под двумя буквами Л. Л.), оказавшимся неподготовленным к дискуссии о живописи: "Культура слепых людей!..