Мой первый, купленный на мой первый гонорар стол и сейчас где-то стоит. Один из моих очень дорогих мне людей, которые понимают мою книгу и понимают в ней меня, видит в этих нескольких деревяшках меня и видит, что я собой представляю. Это уже не стол, а некоторый такой знак, что ли. Я за этим столом писал "Не хлебом единым". Я не скажу, у кого мой стол. Скажу разрушу уединение, в котором с этим столом находится этот мой человек. Я оберегаю внутреннюю тишину дорогих мне людей.
После первого стола был другой, более похожий на стол. Его у меня купили. Заплатив мне гораздо больше по сравнению с тем, что стоил он. И я эти деньги, к своему стыду, принял. Вот. Но я чувствовал, что здесь дело нечисто: человек хотел мне в трудную минуту помочь. Шкаф! Совсем дорогой книжный такой шкаф - "Хельга", весь играющий какими-то хитрыми огнями, какого-то особого дерева, вроде "птичий глаз". Этот шкаф у меня купил писатель, который, бедный, торговался, хотел дать мне поменьше. Больно уж понравился мой шкаф. Сторговались. Он таки победил меня. Мне были нужны деньги, - и человек торжественно уволок к себе этот шедевр. Он не узнал, что я его облапошил, взял у него кое-что большее. Был он такой вихлявый, похожий на танцора. Послужил моделью для Вонлярлярского из "Белых одежд". Что он писал, я не знаю. Это был один из тех писателей, относительно творчества которых мы ничего не знаем, кроме того, что он член Союза. Вот так - некто в сером. И все. Как он узнал про шкаф? Как-то я с ним ходил, гулял вокруг дома. Это было прямо как у Гамсуна в "Голоде", когда я бегал, где бы денег стрельнуть, и, встречаясь с людьми, очень тонко забрасывал мыслишку, что в одном месте есть хороший шкаф и дешево продается... не хотели бы вы... Вот так я и попал на человека, который заинтересовался, пришел ко мне домой, и дальше все пошло благополучно для него и для меня, и завершилась эта сделка успехом.
Мы же внесли в квартиру другую мебель. У нас во дворе магазин складывал громадные горы ящиков от различных своих товаров. Вот мы и натащили этих ящиков, накрыли их такими тряпочками - и все семейство отлично спало на этих "тахтах".
И однажды они развалились в присутствии шведов. Это был конфуз! Но об этом приключении как-нибудь в другой раз.
И вот, в условиях пустой квартиры, обезмебеленной, в условиях постоянного такого здорового аппетита у всех членов семьи - вдруг раздался звонок телефонный: "Говорят из Иностранной комиссии Союза писателей. Владимир Дмитриевич, как вы смотрите на то, что к вам просится немецкий издатель Генри Наннен, глава издательства "Штерн Ферлаг"? Он уже выехал к вам, будет у вас через час - сорок минут. Имейте в виду: едут на нескольких машинах с киноаппаратами, с корреспондентами... Там целая шайка едет. Приготовьтесь". Я говорю: "Ну что там готовиться?" - "Ну, Владимир Дмитриевич, вы, конечно, не расшибайтесь в лепешку, но, знаете, бутылка коньяка - немцы любят "Двин". Понимаете? Ну и поставьте вазу с пирож-ными немцы любят сладкое". Давно это было, уж лет 30 назад, но как сейчас... даже голос звонившей дамы - низкий, почти мужской... "Да, да, хорошо", соглашаюсь я, а у самого ничего этого нет, а уже говорю: "Да, да".
Повесила она трубку, и мы забегали... Скатерть! Где взять скатерть? К одной соседке. Стулья! К другой. Где взять деньги? На коньяк "Двин" и на пирожные? За стену, к Витьке Гончарову, поэту. Вот так и забегали все, и к моменту к тому, когда надо было, уже стол был накрыт, и уже стояли там, за занавесочкой, и коньяк, и пирожные. Да еще и жинка успела картофельные котлетки с грибным соусом приготовить. Это просто одно из ее коронных блюд, и мы не сомневались, что тот, кто едал омаров и лангустов, и суп из бычьих хвостов, и черепахо-вый суп, отведав это блюдо - с грибным соусом картофельные котлеточки, маленькие такие, по-особенному ею приготовленные, - умрет все равно. И не ошиблись.
И вот дети кричат: "Едут, едут!" Открываем окно и видим некую картину, небывалую для этого двора. Из-за угла выезжают медленным таким, торжественным аллюром три или четыре "мерседеса". Черный, потом едет красный открытый спортивный "мерседес", в котором видны на треножниках камеры, а впереди, рядом с шофером, сидит какой-то большой, объемистый немец коричневого цвета. И сзади там еще "мерседесы". Все они едут, и как-то безошибочно прямо к нашему подъезду, и занимают весь тротуар. Так они подъезжают - уже и к соседним подъездам не подберешься - сплошь в ряд, и оттуда выбираются и торжественно входят к нам в подъезд. Слышно, как идет лифт, мы уже приготовились расшаркиваться и действительно открываем дверь, - и появляется вперед животом, коричневым каким-то, замшевым, - мощный дядя громадного роста - Генри Наннен, за ним - секретарь, там дальше идут какие-то кино-, фоторепортеры с разной аппаратурой, девушка какая-то, переводчица, какие-то еще немецкие "товарищи". Все входят и начинают как-то странно быстро оглядывать квартиру. А квартира, как я сказал, была основательно оголена. Что было? На ящиках были постели. В той светлой комнате с эркером у нас помещались, тоже на ящиках, детки. В длинной большой комнате стоял овальный раздвижной стол, накрытый прекрасной белой камчатной скатертью, взятой у соседки, лежали приборы, из мельхиора ножи и вилки, которые когда-то Бальзак назвал "серебром бедноты". Тут же коньяк ставится, и пирожные ставятся, и несет жена вазу с этими котлетками и соусник с грибным соусом. Знакомимся, сидим разговариваем. И начали они отведывать... Уже жужжит киноаппарат... Потом в ихнем журнале "Дер Штерн" появились фото, многократно повторенные, разные, как я угощаю Наннена грибным соусом, - и пошел непринужденный разговор.
Наннен во все стороны смотрит и постепенно заводится своими вопросами, своим интере-сом к происходящему, к этому явлению, которое он наблюдает. И в конце концов он разродился вопросом: "Господин Дудинцев, - по-немецки говорит, - я несколько удивлен. Вы же богатейший писатель. Почему у вас какая-то странная обстановка в квартире, вы аскет?" Я ему отвечаю - тоже по-немецки, немецкий я знаю прилично: "В первый раз слышу, что я богатей-ший... Обстановка - тут мне мой пионерский галстук не смог подсказать, как вывернуться, потому что уголки ящиков выглядывали из-под тряпок, - обстановка так, нормальная, не беспокоит, не мешает мне работать". В общем, городил что-то такое ввиду явности картины. А он опять удивился, говорит: "Все же я хотел бы спросить: вы получали те деньги, которые я вам перевел?" - "Какие деньги?" - Тут я опять же не смог соврать ничего, потому что слишком неожиданным вопрос оказался. Да и "Международная книга" здесь попалась: слишком уж нагло мне врали, что ничего эти акулы империализма мне не платят. И вот эта акула приехала, задает вопрос - и я растерялся и, естественно, раздражился на "Международную книгу".
"Герр Дудинцев, а ведь я вам перевел большую сумму. Мы, - говорит, уже что-то вроде 1,5 миллиона уже издали экземпляров. А мы же платим вам 13% от проданной книжки. Посчитайте, если книжка 20 марок". В общем, мы посчитали с ним, получилось действительно что-то около 1,5 миллиона - само собой, пальцы как-то начали загибаться. Получилось, значит, что-то 1,5 или 2 миллиона марок. А мы тут сидим, дрожим, занимаем, трясемся, ни черта нет...
Он мне говорит: "Герр Дудинцев, а вы от моего английского коллеги Хатчинсона ничего не получали? Он ведь еще больше вам прислал. Он монополизировал для всех стран, говорящих по-английски". Тут же моментально у меня пальцы забегали - по-английски говорит Австра-лия, Индия, Канада, в Африке много стран, США и, кроме того, сама Англия! И я, естественно, говорю: "Нет, не было". И вот тут-то он сказал исторические слова: "Вот это - капиталисти-ческая эксплуатация!" - так сказал он. И опять же на этот его выпад я не нашелся ничего ответить, не смог рассердиться, гневно одернуть его, ничего я не смог. И наступила такая молчаливая пауза.
Наннен еще какое-то время побыл у меня и уехал, записал какие-то мои слова, приветствие читателям, что-то там еще - и уехал. А история вся эта, она легла в начало второго этапа моих взаимоотношений с "Международной книгой". Дело в том, что с того момента, как Наннен сказал мне все, я начал понимать, что с гонораром этим вот валютным что-то не совсем так, как мне говорили в "Международной книге". Я все же навещал их раза два, напоминал их завиранья: "Миллионером станете, руки не будете подавать, купите "мерседес"". А я никакой не миллионер, и на "мерседесе" не езжу, а вот спим на ящиках и еще распродаем мебель. Что такое, мол? А мне в ответ: "Да, Владимир Дмитриевич: мы вам обещали, мы искренне вам обещали. Да вот акулы империализма не хотят ничего платить, ссылаются на то, что Советский Союз не подписал Бернскую конвенцию. Поэтому они перепечатывают спокойно ваш роман и не платят ни копейки, сволочуги". Так они примерно мне говорили. И, получив такие заверения, я, несколько обескураженный, уходил. А между тем туристы всякие иностранные, мои читатели, в том числе весьма солидные лидер какой-то партии из Индии, Крипалани, чуть ли не из Индийского конгресса, приезжал, и еще много разных серьезных людей, - все мне наперебой упорно твердили, что я богатый человек. Естественно, когда говорят такое, то постепенно начинаешь беситься, особенно когда дома нет ни копейки. А в "Международной книге" твердят: акулы империализма не платят ни копейки, все это сплошная ложь и провокация. Поэтому, когда приехал Наннен, я, хотя и был предупрежден "Международной книгой", все же слушал его и во всех интонациях, во всем, что он говорил, неискренности не почувствовал, более того, настораживающие какие-то флюиды, что ли, так на меня подействовали, что я сразу направился в "Международную книгу, слегка уже закипая. Объясняю: ко мне приезжал издатель, то-то и то-то рассказывал, такие-то цифры называл. "А вы, Владимир Дмитриевич, поверили ему? Ведь это чистопробная акула империализма была у вас в гостях, и вы вот оказались не на высоте. Ведь он все лгал. Ну с какой стати было ему говорить правду, говорить, что он ни копейки вам не пла-тит? Вы бы его с лестницы спустили, и он бы не достиг той цели, которую преследовал, едучи к вам со своими киношниками и корреспондентами. А поскольку вы ему поверили, он цели достиг. Какова эта цель? Записать на кинопленку его визит к писателю Дудинцеву, который известен в ФРГ, записать его приветствие читателям, разговор с ним, а потом, уехав в ФРГ, организовать там какую-нибудь телепередачу клеветнического характера, но такую, которая имела бы успех у западногерманского телезрителя. И это дало бы возможность издать дополнительный тираж и получить дополнительный доход. Вот. А вы, Владимир Дмитриевич, попались на удочку и дали ему возможность обогатиться еще раз. Вы сейчас прямо являете собой пример человека, который эксплуатируется западногерманским капиталом. Вы отдали им некую прибавочную стоимость. Они разбогатели, а вы и не заметили, потому что они демагоги, обманщики. Акулы, они и есть - акулы!"
...И я ушел, почесывая в затылке. И так прошло лет десять... И все это время "Междуна-родная книга" копила и плавила мои перлы. Она получала эти деньги и куда-то по своему усмотрению их расходовала. Она, как мне сказали... ведь тут целая история была. Тут и Луи Арагон был каким-то образом к этому делу... Да.. Я сижу, ничего не знаю. Сижу на ящиках. Деньги идут. Каким образом деньги идут? Оказывается, вот каким образом. "Международная книга" сама особенно к этому делу рук не прикладывала. Она дала доверенность на все, связанное с этим романом, французскому "Ажанс литерер артистик паризьен" - такое было агентство, главой которого был некий Сориа, коммунист. И сотрудники были соответствующие. И как мне рассказывали приезжавшие из Франции люди, и советские наши товарищи тоже, и один наш поэт, близко знакомый с Ильей Эренбургом и Арагоном, что все наши... допустим, шахматные матчи, или вот, Давид Ойстрах - гастроли, или там пианисты, или балет, певцы, опера - все дела финансовые проводились через это "Ажанс", оно получало полномочия. И Константин Андроников, секретарь де Голля, как я уже рассказывал, говорил: "Мы все это хорошо знаем, известно, что "Ажанс литерер" концентрирует какие-то деньги, а потом их куда-то отдает кому-то, и это нас беспокоит". Так прошло 10 лет, пока мое "закипание" достигло критической точки.. .
...А что касается эпизода со шведами, пусть Наталка расскажет, а я передохну...
(Жена. В те времена стали нас приглашать на приемы в посольства. И первым было шведское. Там оказался большой почитатель таланта Дудинцева молодой журналист и писатель Ганс Бьеркегрен - видно, он и был инициатором приглашения. Мы вошли, раскла-нялись с послом, господином Сульманом - он в это время был дуайеном дипломатического корпуса в Москве, - с его супругой, и - сразу нас плотным кольцом окружили жаждущие познакомиться с автором "Не хлебом...": корреспонденты, дипломаты... Вопросы, вопросы... В том числе что вам больше нравится в скандинавской культуре. Володя, кажется, в первую очередь назвал своего любимого Гамсуна, в то время у нас запрещенного, еще несколько имен... Композиторов - Грига и Сибелиуса (хоть тот и финн). Не забыл и популярную у нас тогда Астрид Линдгрен с ее "Карлсоном, который живет на крыше". И тут приключилась одна забавная штука. Вдруг кольцо обступивших нас людей раздвигается, протискивается красно-мордая голова, прямо как у Гоголя в "Сорочинской ярмарке": "Не тушуйся, Дудинцев, мы этих Карлсонов знаем!" Так поддержал Дудинцева один из "прикрепленных" к нам, потерявший самообладание от винных паров.
После этого приема мы сдружились с семьей Ганса Бьеркегрена, ходили друг другу в гости. А что до конфуза с ящиками - было такое. Однажды были у нас в гостях Ганс и его светлово-лосая молоденькая жена Ингрид. В те времена резвились у нас в доме два котенка, бешеногла-зый Махно и Бутька. Они устраивали представление на тахте. Ганс и Ингрид, играя с ними, пересели из-за стола на тахту, устроились на краешке - тут и случился конфуз: тахта предупреждающе заскрипела, затрещала и пошатнулась, обнажив слегка "подоплеку". "О, Ганс!" - только и смогла произнести Ингрид. Бьеркегрены еще будут появляться в повести, оттого и привожу этот с виду незначительный, но запомнившийся случай.)
Глава 24
РУКИ ДРУЗЕЙ
Природе свойственно поддерживать равновесие. О врагах-недоброжелателях я уже рассказывал. Но сколько у меня оказалось друзей! - Тех, кого я узнал в лицо, и тех, кто остался неизвестным. (Что было, кстати, толчком к первому названию "Белых одежд": вначале я назвал свое будущее произведение "Неизвестный солдат", имея в виду тех, кто, совершая добро, остается в тени.) Эти мои друзья не давали мне долго унывать Жизнь наша (имею в виду семью) сделалась интересной, насыщенной приятными сюрпризами и даже веселой. С кого начну?
1. Артисты у нас в гостях. В те времена как-то образовался большой круг самой разнообразной сочувствовавшей мне публики, в котором значительную часть составляли киноартисты. Как я с ними познакомился?... Однажды, часа в два ночи, когда мы всем семейством на голодный желудок улеглись спать... желудок был голодный, как раз самый острый момент... На ящики свои улеглись спать. В детской давно угасли споры... Вдруг ночью раздался звонок. Жена пошла открывать. Слышу - топот. Я насторожился. Когда ночью раздавался звонок, неотступно возникала одна определенная мысль, всегда... Еще недавними были сталинские аресты... Жинка пришла поднимать, говорит: артисты к тебе приехали. Ну, я быстренько оделся, вышел, смотрю в коридоре топчутся: великолепный большой Иван Переверзев, потом артист небольшого роста, который играл Рогожина в "Идиоте", Пархоменко, и Медведев, красивый, высокого роста - играл Телегина в "Хождении по мукам", и еще несколько человек. Пришли и с изысканными манерами, выработанными при посещении кинофестивалей в Каннах, с поклоном изящным рыцарским, с целованием руки моей жене, с вручением конфет ей и с выставлением на стол каких-то изысканных крепких напитков - начали знакомиться. Я сразу заметил, что все они были уверены, что я живу не намного ниже их уровня. Поэтому, когда были выставлены напитки и была подарена драгоценнейшая коробка конфет жене, гости засунули головы в детскую - что-то было подарено шоколадное и дорогое, - все сели за стол, и я вижу: ждут, что принесем закуски. Закуски! И ждут. А у нас уже была вся посуда сдана. Проданы банки все, и - утром идти детям в школу, а чем кормить их - было большой проблемой. И вот они ждут, что мы начнем им доставать из холодильника, а у нас тогда и холодильника-то не было... В общем, совсем было не так, как они предполагали. Тут они друг на друга взглянули - смутились, потом пошептались, и внезапно все исчезли, убежали куда-то. Сказали - мы скоро. Пропадали примерно с час. Потом часа в три ночи вдруг - опять топот, звонок. Приехали. Раздобыли, оказывается где-то такси, куда-то поехали, во Внуково, в аэропорт, где ресторан и ночью работает. Там они взяли много... селедки какой-то, по-ресторанному приготовленной, салаты - и все это высыпали в пакеты такие, "фунтиками", остроконечные. И все это смешали в кучу - селедки, салат, бифштекс... так что можно было подумать, что все со столов смели. Вот всю эту снедь, приехав, они высыпали в большую миску, а потом разложили в тарелки, которые Наталка поставила на стол, тарелки с синей каймой. Вот на них разложили закуску, горками такими, и начался невиданный пир. И знаете, учитывая мое положение, учитывая их значение, учитывая их нравственное состояние, отношение ко мне, ко всему происходящему, я должен сказать, что если бы это еще раз повторилось, то я бы пошел на огромный риск, достал самогон, выгнал бы и поставил, потому что вся эта сцена, все происходящее стоило того, чтобы за него потом пятнадцать суток отсидеть (имея в виду горбачевское время). Вот такая штука.
Да и они, что характерно, - они покупали шоколад, да где-то, бог знает где, как говорится, провалились на дно морское, поднялись за облака и достали где-то сверхредкостные какие-то коробки. Это все преподносили, не предполагали той пустоты, что увидели на столе. Когда же они туда, в ресторан, поехали, там сели во Внукове и говорят официанткам: несите сюда побольше тарелок с закусками разными, и те начали нести... Они там ухитрились выпить, добавить, и тут случилась некая история... Они, как полагается, поглядывали вокруг и вдруг увидели за соседним столиком группу писателей и среди них - Кривицкого Александра Зиновьевича. Актеры вдруг встали, подняли рюмки и начали громко провозглашать тост за меня, за Дудинцева. И, рассказывали они, все за другим столом тоже встали. Все, кроме Кривицкого. Стойкий товарищ!
Вот что было этими ребятами рассказано за столом в ту ночь, когда они меня навестили...
...Иван Переверзев... вот он сейчас уже помер. Хороший был человек. В ту ночь мы с ним познакомились, когда мы у нас распивали водку под принесенные ими закуски. И пир длился до самого утра. Ведь это с трех часов, примерно, ночи и до, наверное, часов до 8, до 9 утра... такая шла попойка с интереснейшим разговором, о котором я совершенно ничего не помню...
Но с Иваном Переверзевым мы как-то сблизились, и в результате мы с женой были приглашены к нему в гости. Познакомился я с его женой, с мальчишкой... Его визит к нам произвел на него впечатление... понял он, что у нас нет ни черта, шаром покати... Это вообще производило впечатление и на наших, и на иностранцев. Сильное впечатление. И на Ивана Переверзева тоже произвело впечатление, и были мы приглашены, как я сказал, и когда мы как-то так уже пообвыкли в их квартире, поговорили, потом он вдруг меня отзывает в сторонку, в другую комнату. Там у него диван с четырехугольными такими подушками вместо спинки, такие стоячие три подушки. И он одну из этих подушек как-то подхватывает снизу, и она, оказывается, на шарнире поворачивалась, он ее повернул, и под ней такая образовалась прямоугольного сечения щель, такая дыра, и я как глянул туда - там пачки денег лежат. И вот он такую пачку берет и мне отдает, и в одной только этой пачке было 10 тысяч рублей старыми. Это было для нас громадное вспомоществование. И он долго терпел за мной этот долг. Я его предупредил, что не смогу отдать в ближайшее время, а он сказал: когда новую вещь напишете. Если бы по этому принципу отдавать, то я не должен был бы до сих пор с ним расквитаться, потому что новая вещь хотя и написана, но еще не дает той отдачи, которая бы мне позволила возвращать долги, - так что должны были бы новую вещь напечатать хотя бы во искупление той вины, которая заставила меня вот уже больше 20 лет долги держать непокрытыми.
Кроме Ивана Переверзева, еще мне несколько писателей дали деньги, и деньги эти были не столь крупны, но все же приличные: по три, по пять тысяч. Много народа из писателей дали деньги...
2. Еще дары...
Да... В общем, бывали в те времена довольно острые промежутки... Довольно туго приходи-лось. Четверо деток... Но времена эти все-таки были не со всех сторон плохие, потому что они прекрасно служили... вот прямо для педагога... Это прекрасное было воспитательное средство.
Про Любу я уже рассказывал. Да, это было прекрасное воспитательное средство! Видимо, скажу я, зрелище процветающего родителя, полного довольства, для детей - плохое воспитательное средство. Зрелище родителя, страдающего и гонимого, - для детей хорошее воспитательное средство, так же как и для взрослых. Так что я могу кому-то даже спасибо за это сказать, потому что сейчас уже страдания миновали, но я могу любоваться на детвору на свою, это очень приятно.
И, кроме артистов, были моменты... Вот как бы мозаика, некоторые эпизоды...
Однажды под Новый год сидим все с унылым видом, все дома были. Ничего нет. Нужно праздновать Новый год, а тут не то что праздновать, а вообще ни черта! Сидим, смотрим на меркнущий день в окнах. В общем, тишина. Вдруг звонок в дверь. Открываю. Стоит мужчина в халате. Держит в руке какую-то длинную накладную. А перед ним ящик деревянный стоит на полу. Ящик высотой примерно до пояса и примерно шириной сантиметров 70, и длина, навер-ное, около метра. Вот такой ящик из хороших белых строганых сосновых досок. Аккуратный ящик - мы потом им тоже пользовались в качестве мебели.
"Дудинцев?" - "Да". - "Заказывали на площади Восстания (не помню точно, может, на Котельнической) в гастрономе, делали заказ? Ждете заказ?" - "Никакого заказа". - "Как, никакого? Вот это для вас, вот квитанция, накладная на ваше имя! Дудинцев Владимир Дмитриевич?" - "Да". "Ломоносовский, 19?" - "Точно". - "Так принимайте!"
И я ему помогаю. Мы затаскиваем, кряхтя, громадный этот ящик, я расписываюсь, и он уходит. Дети все сбежались, я крышку открываю, а там! полный набор, чтобы праздновать Новый год с гостями, богато. И еще на месяц жизни. Все там было: индейка, мясо, куры... яйца, десяток бутылок постного масла, какие-то еще пакеты: сахар, конфеты - ну чего только не было... какие-то коробки деликатесов, семга... ветчина! Дети так завопили, помню, ужасающе завопили! Мы сразу пошли устраивать пир, не дожидаясь Нового года. Это были чудеса. Я потом пытался узнать, кто сделал нам такой роскошный подарок, да так и не узнал.
И среди имеющих власть и влияние встречаются такие люди. Однажды позвонили мне по телефону. Женщина. Больше часа вела со мною разговор о том, как я живу, мысли какие у меня по поводу того, другого, третьего. И по голосу ее я чуял... Я даже думал, что это Фурцева... Голос такой, слегка барственный... Сиятельный голос был. По разговору я понял, что она хорошо знает большевиков старых и какие-то правительственные круги ей известны. Она все это намеками... А когда я хитро стал подлезать, чтобы познакомиться, она улыбнулась и повесила трубку. Знаете, это было чрезвычайно интересно.
Однажды меня позвал к себе поговорить один из секретарей МК партии, Орлов. Он очень хорошо со мной поговорил, но, правда, этот разговор не возымел никаких ощутимых последст-вий. А уж со стороны, так сказать, рядовой публики не было отбою от знаков внимания и для души, и материальных. Раздается, например, в День Советской Армии - уж каким-то образом было известно, что я воевал, - раздается звонок, и чьи-то поспешные шаги на лестнице... Открываю дверь - никого нет, только чьи-то удаляющиеся шаги внизу. И смотрю: прямо у моих ног - бутылка французского коньяка и букет цветов. Вот. Ну, в другой раз - извещение о посылке. Бегу на почту и получаю... и уже иду с таким, знаете, со страшным наслаждением, предвкушая вскрытие этого ящика, а из него пахнет копченой рыбой, еще чем-то. Вот прихожу, дети собираются, я поддеваю крышку отверткой, откидываю - а там лежат золотистые такие, в руку величиной, штуки 4 или 5 омулей. Омули лежат, а под ними в полиэтиленовом мешке, на длину этих омулей, такая, довольно большого сечения... такой мешок, похожий на большую толстую колбасу. За этим полиэтиленом видны очень дорогие конфеты ленинградские "Театральные", с роялем - это очень хорошие конфеты были... И мне на этот раз удалось разведать, кто послал. Вы знаете, небогатый человек. Переводчица с нескольких языков. Такая светлоликая, очень пожилая, с ореолом седых волос - по фамилии Момбелли, из Ленинграда. Я произвел точное следствие и к ней ездил, благодарил ее. Вот. Она мне, когда я приезжал в Ленинград, каждый раз предоставляла комнату, в которой жила, отдавала на любой срок. А сама куда-то уезжала. Это были такие... очень трогательные моменты. У нее был сын, Саша Момбел-ли, который заезжал ко мне в гости в Москве. Артист эстрады, чтец. Очень небогатый. Он-то и прислал матери байкальских омулей. Был там на гастролях. А она - мне. И еще много разных случаев было...
Ко мне приходили люди - кто только не заходил... Приходишь, бывало, открываешь дверь - сидят, разулись, достали свои припасы и едят. Их приглашают к столу. Нет-нет, ничего, мы не будем мешать... вот здесь... и сидят в коридоре. И почему-то все, разувшись, - устали, видно. И все они приходят бог знает откуда и рассказывают о своих трудностях, просят совета, кто-то им говорил... И один раз был такой молодой человек, из Сибири приехал - и даже фамилии его не знаю - и уехал. Поговорили мы с ним. Изобретатель, очень много было изобретателей... И уехал. А потом уже, после его отъезда чуть ли не через сутки, я почему-то полез под картон, которым был накрыт мой стол, и вот туда он засунул 300 рублей, и я таким образом получил от него вот такой дар. В другой раз вдруг пришло заказное письмо неизвестно откуда. Раскрываю конверт - в нем сберкнижка. На сберкнижке - на мое имя неизвестно кем внесенный вклад - 500 рублей. И причем всегда это попадало очень кстати, в такой страшный критический момент - как тут в бога не уверовать! Подоспевало всегда, когда я от бесплодных мыслей, что бы такое сделать, начинал приходить в отчаяние. И вдруг - бац! Вот такая штука.
После первого стола был другой, более похожий на стол. Его у меня купили. Заплатив мне гораздо больше по сравнению с тем, что стоил он. И я эти деньги, к своему стыду, принял. Вот. Но я чувствовал, что здесь дело нечисто: человек хотел мне в трудную минуту помочь. Шкаф! Совсем дорогой книжный такой шкаф - "Хельга", весь играющий какими-то хитрыми огнями, какого-то особого дерева, вроде "птичий глаз". Этот шкаф у меня купил писатель, который, бедный, торговался, хотел дать мне поменьше. Больно уж понравился мой шкаф. Сторговались. Он таки победил меня. Мне были нужны деньги, - и человек торжественно уволок к себе этот шедевр. Он не узнал, что я его облапошил, взял у него кое-что большее. Был он такой вихлявый, похожий на танцора. Послужил моделью для Вонлярлярского из "Белых одежд". Что он писал, я не знаю. Это был один из тех писателей, относительно творчества которых мы ничего не знаем, кроме того, что он член Союза. Вот так - некто в сером. И все. Как он узнал про шкаф? Как-то я с ним ходил, гулял вокруг дома. Это было прямо как у Гамсуна в "Голоде", когда я бегал, где бы денег стрельнуть, и, встречаясь с людьми, очень тонко забрасывал мыслишку, что в одном месте есть хороший шкаф и дешево продается... не хотели бы вы... Вот так я и попал на человека, который заинтересовался, пришел ко мне домой, и дальше все пошло благополучно для него и для меня, и завершилась эта сделка успехом.
Мы же внесли в квартиру другую мебель. У нас во дворе магазин складывал громадные горы ящиков от различных своих товаров. Вот мы и натащили этих ящиков, накрыли их такими тряпочками - и все семейство отлично спало на этих "тахтах".
И однажды они развалились в присутствии шведов. Это был конфуз! Но об этом приключении как-нибудь в другой раз.
И вот, в условиях пустой квартиры, обезмебеленной, в условиях постоянного такого здорового аппетита у всех членов семьи - вдруг раздался звонок телефонный: "Говорят из Иностранной комиссии Союза писателей. Владимир Дмитриевич, как вы смотрите на то, что к вам просится немецкий издатель Генри Наннен, глава издательства "Штерн Ферлаг"? Он уже выехал к вам, будет у вас через час - сорок минут. Имейте в виду: едут на нескольких машинах с киноаппаратами, с корреспондентами... Там целая шайка едет. Приготовьтесь". Я говорю: "Ну что там готовиться?" - "Ну, Владимир Дмитриевич, вы, конечно, не расшибайтесь в лепешку, но, знаете, бутылка коньяка - немцы любят "Двин". Понимаете? Ну и поставьте вазу с пирож-ными немцы любят сладкое". Давно это было, уж лет 30 назад, но как сейчас... даже голос звонившей дамы - низкий, почти мужской... "Да, да, хорошо", соглашаюсь я, а у самого ничего этого нет, а уже говорю: "Да, да".
Повесила она трубку, и мы забегали... Скатерть! Где взять скатерть? К одной соседке. Стулья! К другой. Где взять деньги? На коньяк "Двин" и на пирожные? За стену, к Витьке Гончарову, поэту. Вот так и забегали все, и к моменту к тому, когда надо было, уже стол был накрыт, и уже стояли там, за занавесочкой, и коньяк, и пирожные. Да еще и жинка успела картофельные котлетки с грибным соусом приготовить. Это просто одно из ее коронных блюд, и мы не сомневались, что тот, кто едал омаров и лангустов, и суп из бычьих хвостов, и черепахо-вый суп, отведав это блюдо - с грибным соусом картофельные котлеточки, маленькие такие, по-особенному ею приготовленные, - умрет все равно. И не ошиблись.
И вот дети кричат: "Едут, едут!" Открываем окно и видим некую картину, небывалую для этого двора. Из-за угла выезжают медленным таким, торжественным аллюром три или четыре "мерседеса". Черный, потом едет красный открытый спортивный "мерседес", в котором видны на треножниках камеры, а впереди, рядом с шофером, сидит какой-то большой, объемистый немец коричневого цвета. И сзади там еще "мерседесы". Все они едут, и как-то безошибочно прямо к нашему подъезду, и занимают весь тротуар. Так они подъезжают - уже и к соседним подъездам не подберешься - сплошь в ряд, и оттуда выбираются и торжественно входят к нам в подъезд. Слышно, как идет лифт, мы уже приготовились расшаркиваться и действительно открываем дверь, - и появляется вперед животом, коричневым каким-то, замшевым, - мощный дядя громадного роста - Генри Наннен, за ним - секретарь, там дальше идут какие-то кино-, фоторепортеры с разной аппаратурой, девушка какая-то, переводчица, какие-то еще немецкие "товарищи". Все входят и начинают как-то странно быстро оглядывать квартиру. А квартира, как я сказал, была основательно оголена. Что было? На ящиках были постели. В той светлой комнате с эркером у нас помещались, тоже на ящиках, детки. В длинной большой комнате стоял овальный раздвижной стол, накрытый прекрасной белой камчатной скатертью, взятой у соседки, лежали приборы, из мельхиора ножи и вилки, которые когда-то Бальзак назвал "серебром бедноты". Тут же коньяк ставится, и пирожные ставятся, и несет жена вазу с этими котлетками и соусник с грибным соусом. Знакомимся, сидим разговариваем. И начали они отведывать... Уже жужжит киноаппарат... Потом в ихнем журнале "Дер Штерн" появились фото, многократно повторенные, разные, как я угощаю Наннена грибным соусом, - и пошел непринужденный разговор.
Наннен во все стороны смотрит и постепенно заводится своими вопросами, своим интере-сом к происходящему, к этому явлению, которое он наблюдает. И в конце концов он разродился вопросом: "Господин Дудинцев, - по-немецки говорит, - я несколько удивлен. Вы же богатейший писатель. Почему у вас какая-то странная обстановка в квартире, вы аскет?" Я ему отвечаю - тоже по-немецки, немецкий я знаю прилично: "В первый раз слышу, что я богатей-ший... Обстановка - тут мне мой пионерский галстук не смог подсказать, как вывернуться, потому что уголки ящиков выглядывали из-под тряпок, - обстановка так, нормальная, не беспокоит, не мешает мне работать". В общем, городил что-то такое ввиду явности картины. А он опять удивился, говорит: "Все же я хотел бы спросить: вы получали те деньги, которые я вам перевел?" - "Какие деньги?" - Тут я опять же не смог соврать ничего, потому что слишком неожиданным вопрос оказался. Да и "Международная книга" здесь попалась: слишком уж нагло мне врали, что ничего эти акулы империализма мне не платят. И вот эта акула приехала, задает вопрос - и я растерялся и, естественно, раздражился на "Международную книгу".
"Герр Дудинцев, а ведь я вам перевел большую сумму. Мы, - говорит, уже что-то вроде 1,5 миллиона уже издали экземпляров. А мы же платим вам 13% от проданной книжки. Посчитайте, если книжка 20 марок". В общем, мы посчитали с ним, получилось действительно что-то около 1,5 миллиона - само собой, пальцы как-то начали загибаться. Получилось, значит, что-то 1,5 или 2 миллиона марок. А мы тут сидим, дрожим, занимаем, трясемся, ни черта нет...
Он мне говорит: "Герр Дудинцев, а вы от моего английского коллеги Хатчинсона ничего не получали? Он ведь еще больше вам прислал. Он монополизировал для всех стран, говорящих по-английски". Тут же моментально у меня пальцы забегали - по-английски говорит Австра-лия, Индия, Канада, в Африке много стран, США и, кроме того, сама Англия! И я, естественно, говорю: "Нет, не было". И вот тут-то он сказал исторические слова: "Вот это - капиталисти-ческая эксплуатация!" - так сказал он. И опять же на этот его выпад я не нашелся ничего ответить, не смог рассердиться, гневно одернуть его, ничего я не смог. И наступила такая молчаливая пауза.
Наннен еще какое-то время побыл у меня и уехал, записал какие-то мои слова, приветствие читателям, что-то там еще - и уехал. А история вся эта, она легла в начало второго этапа моих взаимоотношений с "Международной книгой". Дело в том, что с того момента, как Наннен сказал мне все, я начал понимать, что с гонораром этим вот валютным что-то не совсем так, как мне говорили в "Международной книге". Я все же навещал их раза два, напоминал их завиранья: "Миллионером станете, руки не будете подавать, купите "мерседес"". А я никакой не миллионер, и на "мерседесе" не езжу, а вот спим на ящиках и еще распродаем мебель. Что такое, мол? А мне в ответ: "Да, Владимир Дмитриевич: мы вам обещали, мы искренне вам обещали. Да вот акулы империализма не хотят ничего платить, ссылаются на то, что Советский Союз не подписал Бернскую конвенцию. Поэтому они перепечатывают спокойно ваш роман и не платят ни копейки, сволочуги". Так они примерно мне говорили. И, получив такие заверения, я, несколько обескураженный, уходил. А между тем туристы всякие иностранные, мои читатели, в том числе весьма солидные лидер какой-то партии из Индии, Крипалани, чуть ли не из Индийского конгресса, приезжал, и еще много разных серьезных людей, - все мне наперебой упорно твердили, что я богатый человек. Естественно, когда говорят такое, то постепенно начинаешь беситься, особенно когда дома нет ни копейки. А в "Международной книге" твердят: акулы империализма не платят ни копейки, все это сплошная ложь и провокация. Поэтому, когда приехал Наннен, я, хотя и был предупрежден "Международной книгой", все же слушал его и во всех интонациях, во всем, что он говорил, неискренности не почувствовал, более того, настораживающие какие-то флюиды, что ли, так на меня подействовали, что я сразу направился в "Международную книгу, слегка уже закипая. Объясняю: ко мне приезжал издатель, то-то и то-то рассказывал, такие-то цифры называл. "А вы, Владимир Дмитриевич, поверили ему? Ведь это чистопробная акула империализма была у вас в гостях, и вы вот оказались не на высоте. Ведь он все лгал. Ну с какой стати было ему говорить правду, говорить, что он ни копейки вам не пла-тит? Вы бы его с лестницы спустили, и он бы не достиг той цели, которую преследовал, едучи к вам со своими киношниками и корреспондентами. А поскольку вы ему поверили, он цели достиг. Какова эта цель? Записать на кинопленку его визит к писателю Дудинцеву, который известен в ФРГ, записать его приветствие читателям, разговор с ним, а потом, уехав в ФРГ, организовать там какую-нибудь телепередачу клеветнического характера, но такую, которая имела бы успех у западногерманского телезрителя. И это дало бы возможность издать дополнительный тираж и получить дополнительный доход. Вот. А вы, Владимир Дмитриевич, попались на удочку и дали ему возможность обогатиться еще раз. Вы сейчас прямо являете собой пример человека, который эксплуатируется западногерманским капиталом. Вы отдали им некую прибавочную стоимость. Они разбогатели, а вы и не заметили, потому что они демагоги, обманщики. Акулы, они и есть - акулы!"
...И я ушел, почесывая в затылке. И так прошло лет десять... И все это время "Междуна-родная книга" копила и плавила мои перлы. Она получала эти деньги и куда-то по своему усмотрению их расходовала. Она, как мне сказали... ведь тут целая история была. Тут и Луи Арагон был каким-то образом к этому делу... Да.. Я сижу, ничего не знаю. Сижу на ящиках. Деньги идут. Каким образом деньги идут? Оказывается, вот каким образом. "Международная книга" сама особенно к этому делу рук не прикладывала. Она дала доверенность на все, связанное с этим романом, французскому "Ажанс литерер артистик паризьен" - такое было агентство, главой которого был некий Сориа, коммунист. И сотрудники были соответствующие. И как мне рассказывали приезжавшие из Франции люди, и советские наши товарищи тоже, и один наш поэт, близко знакомый с Ильей Эренбургом и Арагоном, что все наши... допустим, шахматные матчи, или вот, Давид Ойстрах - гастроли, или там пианисты, или балет, певцы, опера - все дела финансовые проводились через это "Ажанс", оно получало полномочия. И Константин Андроников, секретарь де Голля, как я уже рассказывал, говорил: "Мы все это хорошо знаем, известно, что "Ажанс литерер" концентрирует какие-то деньги, а потом их куда-то отдает кому-то, и это нас беспокоит". Так прошло 10 лет, пока мое "закипание" достигло критической точки.. .
...А что касается эпизода со шведами, пусть Наталка расскажет, а я передохну...
(Жена. В те времена стали нас приглашать на приемы в посольства. И первым было шведское. Там оказался большой почитатель таланта Дудинцева молодой журналист и писатель Ганс Бьеркегрен - видно, он и был инициатором приглашения. Мы вошли, раскла-нялись с послом, господином Сульманом - он в это время был дуайеном дипломатического корпуса в Москве, - с его супругой, и - сразу нас плотным кольцом окружили жаждущие познакомиться с автором "Не хлебом...": корреспонденты, дипломаты... Вопросы, вопросы... В том числе что вам больше нравится в скандинавской культуре. Володя, кажется, в первую очередь назвал своего любимого Гамсуна, в то время у нас запрещенного, еще несколько имен... Композиторов - Грига и Сибелиуса (хоть тот и финн). Не забыл и популярную у нас тогда Астрид Линдгрен с ее "Карлсоном, который живет на крыше". И тут приключилась одна забавная штука. Вдруг кольцо обступивших нас людей раздвигается, протискивается красно-мордая голова, прямо как у Гоголя в "Сорочинской ярмарке": "Не тушуйся, Дудинцев, мы этих Карлсонов знаем!" Так поддержал Дудинцева один из "прикрепленных" к нам, потерявший самообладание от винных паров.
После этого приема мы сдружились с семьей Ганса Бьеркегрена, ходили друг другу в гости. А что до конфуза с ящиками - было такое. Однажды были у нас в гостях Ганс и его светлово-лосая молоденькая жена Ингрид. В те времена резвились у нас в доме два котенка, бешеногла-зый Махно и Бутька. Они устраивали представление на тахте. Ганс и Ингрид, играя с ними, пересели из-за стола на тахту, устроились на краешке - тут и случился конфуз: тахта предупреждающе заскрипела, затрещала и пошатнулась, обнажив слегка "подоплеку". "О, Ганс!" - только и смогла произнести Ингрид. Бьеркегрены еще будут появляться в повести, оттого и привожу этот с виду незначительный, но запомнившийся случай.)
Глава 24
РУКИ ДРУЗЕЙ
Природе свойственно поддерживать равновесие. О врагах-недоброжелателях я уже рассказывал. Но сколько у меня оказалось друзей! - Тех, кого я узнал в лицо, и тех, кто остался неизвестным. (Что было, кстати, толчком к первому названию "Белых одежд": вначале я назвал свое будущее произведение "Неизвестный солдат", имея в виду тех, кто, совершая добро, остается в тени.) Эти мои друзья не давали мне долго унывать Жизнь наша (имею в виду семью) сделалась интересной, насыщенной приятными сюрпризами и даже веселой. С кого начну?
1. Артисты у нас в гостях. В те времена как-то образовался большой круг самой разнообразной сочувствовавшей мне публики, в котором значительную часть составляли киноартисты. Как я с ними познакомился?... Однажды, часа в два ночи, когда мы всем семейством на голодный желудок улеглись спать... желудок был голодный, как раз самый острый момент... На ящики свои улеглись спать. В детской давно угасли споры... Вдруг ночью раздался звонок. Жена пошла открывать. Слышу - топот. Я насторожился. Когда ночью раздавался звонок, неотступно возникала одна определенная мысль, всегда... Еще недавними были сталинские аресты... Жинка пришла поднимать, говорит: артисты к тебе приехали. Ну, я быстренько оделся, вышел, смотрю в коридоре топчутся: великолепный большой Иван Переверзев, потом артист небольшого роста, который играл Рогожина в "Идиоте", Пархоменко, и Медведев, красивый, высокого роста - играл Телегина в "Хождении по мукам", и еще несколько человек. Пришли и с изысканными манерами, выработанными при посещении кинофестивалей в Каннах, с поклоном изящным рыцарским, с целованием руки моей жене, с вручением конфет ей и с выставлением на стол каких-то изысканных крепких напитков - начали знакомиться. Я сразу заметил, что все они были уверены, что я живу не намного ниже их уровня. Поэтому, когда были выставлены напитки и была подарена драгоценнейшая коробка конфет жене, гости засунули головы в детскую - что-то было подарено шоколадное и дорогое, - все сели за стол, и я вижу: ждут, что принесем закуски. Закуски! И ждут. А у нас уже была вся посуда сдана. Проданы банки все, и - утром идти детям в школу, а чем кормить их - было большой проблемой. И вот они ждут, что мы начнем им доставать из холодильника, а у нас тогда и холодильника-то не было... В общем, совсем было не так, как они предполагали. Тут они друг на друга взглянули - смутились, потом пошептались, и внезапно все исчезли, убежали куда-то. Сказали - мы скоро. Пропадали примерно с час. Потом часа в три ночи вдруг - опять топот, звонок. Приехали. Раздобыли, оказывается где-то такси, куда-то поехали, во Внуково, в аэропорт, где ресторан и ночью работает. Там они взяли много... селедки какой-то, по-ресторанному приготовленной, салаты - и все это высыпали в пакеты такие, "фунтиками", остроконечные. И все это смешали в кучу - селедки, салат, бифштекс... так что можно было подумать, что все со столов смели. Вот всю эту снедь, приехав, они высыпали в большую миску, а потом разложили в тарелки, которые Наталка поставила на стол, тарелки с синей каймой. Вот на них разложили закуску, горками такими, и начался невиданный пир. И знаете, учитывая мое положение, учитывая их значение, учитывая их нравственное состояние, отношение ко мне, ко всему происходящему, я должен сказать, что если бы это еще раз повторилось, то я бы пошел на огромный риск, достал самогон, выгнал бы и поставил, потому что вся эта сцена, все происходящее стоило того, чтобы за него потом пятнадцать суток отсидеть (имея в виду горбачевское время). Вот такая штука.
Да и они, что характерно, - они покупали шоколад, да где-то, бог знает где, как говорится, провалились на дно морское, поднялись за облака и достали где-то сверхредкостные какие-то коробки. Это все преподносили, не предполагали той пустоты, что увидели на столе. Когда же они туда, в ресторан, поехали, там сели во Внукове и говорят официанткам: несите сюда побольше тарелок с закусками разными, и те начали нести... Они там ухитрились выпить, добавить, и тут случилась некая история... Они, как полагается, поглядывали вокруг и вдруг увидели за соседним столиком группу писателей и среди них - Кривицкого Александра Зиновьевича. Актеры вдруг встали, подняли рюмки и начали громко провозглашать тост за меня, за Дудинцева. И, рассказывали они, все за другим столом тоже встали. Все, кроме Кривицкого. Стойкий товарищ!
Вот что было этими ребятами рассказано за столом в ту ночь, когда они меня навестили...
...Иван Переверзев... вот он сейчас уже помер. Хороший был человек. В ту ночь мы с ним познакомились, когда мы у нас распивали водку под принесенные ими закуски. И пир длился до самого утра. Ведь это с трех часов, примерно, ночи и до, наверное, часов до 8, до 9 утра... такая шла попойка с интереснейшим разговором, о котором я совершенно ничего не помню...
Но с Иваном Переверзевым мы как-то сблизились, и в результате мы с женой были приглашены к нему в гости. Познакомился я с его женой, с мальчишкой... Его визит к нам произвел на него впечатление... понял он, что у нас нет ни черта, шаром покати... Это вообще производило впечатление и на наших, и на иностранцев. Сильное впечатление. И на Ивана Переверзева тоже произвело впечатление, и были мы приглашены, как я сказал, и когда мы как-то так уже пообвыкли в их квартире, поговорили, потом он вдруг меня отзывает в сторонку, в другую комнату. Там у него диван с четырехугольными такими подушками вместо спинки, такие стоячие три подушки. И он одну из этих подушек как-то подхватывает снизу, и она, оказывается, на шарнире поворачивалась, он ее повернул, и под ней такая образовалась прямоугольного сечения щель, такая дыра, и я как глянул туда - там пачки денег лежат. И вот он такую пачку берет и мне отдает, и в одной только этой пачке было 10 тысяч рублей старыми. Это было для нас громадное вспомоществование. И он долго терпел за мной этот долг. Я его предупредил, что не смогу отдать в ближайшее время, а он сказал: когда новую вещь напишете. Если бы по этому принципу отдавать, то я не должен был бы до сих пор с ним расквитаться, потому что новая вещь хотя и написана, но еще не дает той отдачи, которая бы мне позволила возвращать долги, - так что должны были бы новую вещь напечатать хотя бы во искупление той вины, которая заставила меня вот уже больше 20 лет долги держать непокрытыми.
Кроме Ивана Переверзева, еще мне несколько писателей дали деньги, и деньги эти были не столь крупны, но все же приличные: по три, по пять тысяч. Много народа из писателей дали деньги...
2. Еще дары...
Да... В общем, бывали в те времена довольно острые промежутки... Довольно туго приходи-лось. Четверо деток... Но времена эти все-таки были не со всех сторон плохие, потому что они прекрасно служили... вот прямо для педагога... Это прекрасное было воспитательное средство.
Про Любу я уже рассказывал. Да, это было прекрасное воспитательное средство! Видимо, скажу я, зрелище процветающего родителя, полного довольства, для детей - плохое воспитательное средство. Зрелище родителя, страдающего и гонимого, - для детей хорошее воспитательное средство, так же как и для взрослых. Так что я могу кому-то даже спасибо за это сказать, потому что сейчас уже страдания миновали, но я могу любоваться на детвору на свою, это очень приятно.
И, кроме артистов, были моменты... Вот как бы мозаика, некоторые эпизоды...
Однажды под Новый год сидим все с унылым видом, все дома были. Ничего нет. Нужно праздновать Новый год, а тут не то что праздновать, а вообще ни черта! Сидим, смотрим на меркнущий день в окнах. В общем, тишина. Вдруг звонок в дверь. Открываю. Стоит мужчина в халате. Держит в руке какую-то длинную накладную. А перед ним ящик деревянный стоит на полу. Ящик высотой примерно до пояса и примерно шириной сантиметров 70, и длина, навер-ное, около метра. Вот такой ящик из хороших белых строганых сосновых досок. Аккуратный ящик - мы потом им тоже пользовались в качестве мебели.
"Дудинцев?" - "Да". - "Заказывали на площади Восстания (не помню точно, может, на Котельнической) в гастрономе, делали заказ? Ждете заказ?" - "Никакого заказа". - "Как, никакого? Вот это для вас, вот квитанция, накладная на ваше имя! Дудинцев Владимир Дмитриевич?" - "Да". "Ломоносовский, 19?" - "Точно". - "Так принимайте!"
И я ему помогаю. Мы затаскиваем, кряхтя, громадный этот ящик, я расписываюсь, и он уходит. Дети все сбежались, я крышку открываю, а там! полный набор, чтобы праздновать Новый год с гостями, богато. И еще на месяц жизни. Все там было: индейка, мясо, куры... яйца, десяток бутылок постного масла, какие-то еще пакеты: сахар, конфеты - ну чего только не было... какие-то коробки деликатесов, семга... ветчина! Дети так завопили, помню, ужасающе завопили! Мы сразу пошли устраивать пир, не дожидаясь Нового года. Это были чудеса. Я потом пытался узнать, кто сделал нам такой роскошный подарок, да так и не узнал.
И среди имеющих власть и влияние встречаются такие люди. Однажды позвонили мне по телефону. Женщина. Больше часа вела со мною разговор о том, как я живу, мысли какие у меня по поводу того, другого, третьего. И по голосу ее я чуял... Я даже думал, что это Фурцева... Голос такой, слегка барственный... Сиятельный голос был. По разговору я понял, что она хорошо знает большевиков старых и какие-то правительственные круги ей известны. Она все это намеками... А когда я хитро стал подлезать, чтобы познакомиться, она улыбнулась и повесила трубку. Знаете, это было чрезвычайно интересно.
Однажды меня позвал к себе поговорить один из секретарей МК партии, Орлов. Он очень хорошо со мной поговорил, но, правда, этот разговор не возымел никаких ощутимых последст-вий. А уж со стороны, так сказать, рядовой публики не было отбою от знаков внимания и для души, и материальных. Раздается, например, в День Советской Армии - уж каким-то образом было известно, что я воевал, - раздается звонок, и чьи-то поспешные шаги на лестнице... Открываю дверь - никого нет, только чьи-то удаляющиеся шаги внизу. И смотрю: прямо у моих ног - бутылка французского коньяка и букет цветов. Вот. Ну, в другой раз - извещение о посылке. Бегу на почту и получаю... и уже иду с таким, знаете, со страшным наслаждением, предвкушая вскрытие этого ящика, а из него пахнет копченой рыбой, еще чем-то. Вот прихожу, дети собираются, я поддеваю крышку отверткой, откидываю - а там лежат золотистые такие, в руку величиной, штуки 4 или 5 омулей. Омули лежат, а под ними в полиэтиленовом мешке, на длину этих омулей, такая, довольно большого сечения... такой мешок, похожий на большую толстую колбасу. За этим полиэтиленом видны очень дорогие конфеты ленинградские "Театральные", с роялем - это очень хорошие конфеты были... И мне на этот раз удалось разведать, кто послал. Вы знаете, небогатый человек. Переводчица с нескольких языков. Такая светлоликая, очень пожилая, с ореолом седых волос - по фамилии Момбелли, из Ленинграда. Я произвел точное следствие и к ней ездил, благодарил ее. Вот. Она мне, когда я приезжал в Ленинград, каждый раз предоставляла комнату, в которой жила, отдавала на любой срок. А сама куда-то уезжала. Это были такие... очень трогательные моменты. У нее был сын, Саша Момбел-ли, который заезжал ко мне в гости в Москве. Артист эстрады, чтец. Очень небогатый. Он-то и прислал матери байкальских омулей. Был там на гастролях. А она - мне. И еще много разных случаев было...
Ко мне приходили люди - кто только не заходил... Приходишь, бывало, открываешь дверь - сидят, разулись, достали свои припасы и едят. Их приглашают к столу. Нет-нет, ничего, мы не будем мешать... вот здесь... и сидят в коридоре. И почему-то все, разувшись, - устали, видно. И все они приходят бог знает откуда и рассказывают о своих трудностях, просят совета, кто-то им говорил... И один раз был такой молодой человек, из Сибири приехал - и даже фамилии его не знаю - и уехал. Поговорили мы с ним. Изобретатель, очень много было изобретателей... И уехал. А потом уже, после его отъезда чуть ли не через сутки, я почему-то полез под картон, которым был накрыт мой стол, и вот туда он засунул 300 рублей, и я таким образом получил от него вот такой дар. В другой раз вдруг пришло заказное письмо неизвестно откуда. Раскрываю конверт - в нем сберкнижка. На сберкнижке - на мое имя неизвестно кем внесенный вклад - 500 рублей. И причем всегда это попадало очень кстати, в такой страшный критический момент - как тут в бога не уверовать! Подоспевало всегда, когда я от бесплодных мыслей, что бы такое сделать, начинал приходить в отчаяние. И вдруг - бац! Вот такая штука.