Страница:
...Уде вдруг охнул и схватился за висок. Из-под пальцев по его щеке сбегала струйка крови. Секунду спустя я услыхал сквозь тарахтение нашего движка слабый треск выстрела. Мы оба упали плашмя на палубу, пряча головы за сложенными на корме снастями. Потом я осторожно приподнялся и увидел, что в кильватере за нами идет рыбачье судно, очень похожее на нашу "Кристин". До него было метров триста. Неплохой выстрел с такой дистанции, учитывая качку.
- Это "Дафни" Генрика! - воскликнул Уде. - Что они там, с ума посходили?
Вторая пуля расщепила угол рубки. Я согнулся в три погибели и пробежал к двери, за которой ничего не заметивший Олаф продолжал держать штурвал.
- Нас обстреливают сзади. Уде зацепило, но совсем легко.
Старый рыбак оценил обстановку мгновенно, несмотря на свою всегдашнюю кажущуюся флегматичность. Он пригнулся так, что с кормы его стало почти не видно, и резко двинул вперед сектор газа. Дизель участил такт, и суденышко рванулось вперед, как будто его пришпорили. Протянув руку к подволоку рубки, Олаф вытащил какой-то длинный сверток, который толкнул, не говоря ни слова, по палубе в моем направлении. Я развернул брезент. Это был "винчестер" тридцатого калибра и патронташ.
Ползком я пробрался на корму. Уде, прижимая к виску платок, все еще разглядывал преследующее нас судно. Дистанция между ним и нашей "Кристин" немного увеличилась, но вскоре они тоже прибавили ходу и шли за нами, как на буксире. Я просунул ствол "винчестера" между двумя бухтами троса и, почти не целясь, сделал несколько выстрелов. Пусть знают, что мы тоже кусаемся. На втором или третьем выстреле надломилась и упала фок-мачта "Дафни". В этот момент рядом со мной снова появился исчезнувший было Уде. В руках он держал бинокль.
- За рулем не Генрик, - сказал он через несколько секунд. - Значит, с ним что-то случилось. Он никогда бы не доверил штурвал чужому.
Я догадывался, что случилось с Генриком, но промолчал. В это время наше судно сделало крутой поворот на правый борт, так что я с трудом удержался на накренившейся палубе. Олаф огибал небольшой островок, намереваясь, очевидно, оторваться от преследователей и укрыться за его высоким берегом. Я недоумевал, почему он не вызовет по рации полицию, но увидев разбитый пулей изолятор и болтающийся проволочный канатик антенны, понял, что выкручиваться нам придется самим.
Преследователи все так же шли за нами в кильватерной струе. Мы обогнули островок и снова вышли в пролив. Мне вдруг пришло в голову, что поскольку охота идет за мной, следовало бы, как Садко, броситься в море, избавив экипаж "Кристин" от своего опасного присутствия. Но было мало надежды, что морской царь встретит меня в своих подводных палатах с распростертыми объятиями и предложит руку своей дочери, поэтому я сдержал свой благородный порыв. Кроме того, вряд ли преследователи оставят в живых свидетелей своих пиратских подвигов, и жертва была бы напрасной.
Море было пустынно, здесь могли появиться лишь небольшие рыбачьи судна, швартовавшиеся в гавани поселка, но сейчас большинство из них ушло на промысел, возвращаться они будут только вечером, если вообще вернутся сегодня. Остальные или стояли на ремонте, или их владельцы отдыхали после напряженной работы.
Я заметил, что расстояние между нами и "Дафни" немного сократилось. Неужели у "Кристин" стал сдавать дизель? Взглянув на Уде, я был удивлен его странно окаменевшим лицом. Он как-то особенно пристально вглядывался в волны за бортом. Неужели и ему пришла в голову мысль броситься в море? Я обратил внимание на изменившийся характер волнения: мелкие, беспорядочные всплески исчезли, и несмотря на то, что судя по смещению островка по правому борту, мы двигались с прежней скоростью, вода гладким потоком стремительно неслась нам навстречу. "Прилив, - понял я. - Этот прилив держит нас, как водоросли Саргассового моря, не дает нам идти вперед". Судно медленно ползло против все усиливающегося течения. Я взглянул за корму. Преследователи держались за нами на прежнем расстоянии, несколько мористее. Судя по дымкам, вырывавшимся из выхлопной трубы их двигателя, механическое сердце "Дафни" работало с полной нагрузкой.
Послышался низкий, похожий на горловое рычание какого-то гигантского зверя, рев, поверхность моря покрылась струями пены, кое-где закручивающимися в большие воронки. Небо потемнело, багровая полоса на горизонте исчезла, казалось, что это был не рассвет, а закат, и солнце скрылось. Я не понимал, что происходит, но меня охватило чувство неясной тревоги, нервы были напряжены до предела. Говорят, такое чувство некоторые люди испытывают перед землетрясением или сильной грозой.
- Сальтенс-Мальстрем! - прокричал мне в ухо Уде, преодолевая усиливающийся рев моря. И только тогда я понял.
Ужасы знаменитого водоворота Мальстрем, возникающего каждые шесть часов от столкновения приливной и отливной волн между островами Москенесей и Вёре под шестьдесят восьмым градусом северной широты в Лофотенском архипелаге, красочными описаниями Эдгара По и Жюля Верна сильно преувеличены. Его без особых предосторожностей пересекают суда, и лишь при сильном северо-восточном ветре он может представлять некоторую опасность. Гораздо свирепее менее знаменитый водоворот Сальтес-Мальстрем между островами Гадё и Стрёме в устье Сальтен-Фьорда под шестьдесят седьмым градусом и тринадцатью минутами северной широты. И мы находились именно в этом месте...
Рокот нашего дизеля усилился, он был слышен даже сквозь рев и грохот моря. "Кристин" медленно, но уверенно преодолевала течение, приближаясь к берегу. Но наши преследователи... Благодаря точному расчету старого Олафа, они оказались на самой стремнине именно в тот момент, когда отдельные водовороты, возникавшие то тут, то там, начали сливаться, подобно капелькам ртути, в одну огромную, пока еще довольно отлогую воронку. Их положение усугублялось еще и тем, что стремясь прижать нас к берегу, они располагались дальше от него, на самой быстрине. "Дафни" стояла на одном месте, как будто ее удерживала какая-то гигантская рука. Дымки от выхлопов превратились в сплошную струю копоти, но вот судно чуть попятилось, потом еще немного... Водоворот превратился в отчетливый круг, диаметром около двух километров. Край его был покрыт пеной, и "Дафни" находилась внутри этого белого кольца, уже чуть накренившись на левый борт. Внезапно дымная полоса ее выхлопа прервалась, появилась снова и исчезла окончательно. Перегретый двигатель не выдержал, очевидно, заклинило поршни. Как клочок бумаги на диске проигрывателя, "Дафни" помчалась кормой вперед, по движению воды, в направлении, обратном своему недавнему курсу, описывая гигантский круг и кренясь все больше и больше по мере смещения к центру. Через пять минут Сальтенс-Мальстрем предстал перед нами во всем своем великолепии и мощи. Огромная черная воронка с почти гладкими стенами, наклоненными к горизонту под углом примерно в сорок пять градусов, вращалась с оглушительным ревом и свистом, на дне ее клокотала пена. Очевидно, там были скалы, к которым неудержимо тянуло несчастную "Дафни". Она находилась уже примерно на половине склона, когда песок прибрежной отмели заскрипел под форштевнем нашего судна. И только тогда я сумел перевести дух: оказывается, я какое-то время почти не дышал, завороженный разворачивающимся перед нами зрелищем борьбы жалкой скорлупки, сделанной руками человека, с неумолимой мощью миллионнотонной водной массы.
Олаф заглушил двигатель, вышел из рубки и тяжело опустился на бухту каната, а мы с Уде спрыгнули с бака на землю и, не сговариваясь, вскарабкались на торчащую поблизости скалу, высотой метров пятнадцать.
В бинокль я мог разглядеть все, что происходило на палубе "Дафни". Несколько человек метались от борта к борту, но Генрика, как я и ожидал, между ними не было. Вероятно, центробежная сила из-за вращения была велика, так как они двигались, сохраняя вертикальное положение относительно палубы, как будто "Дафни" стояла на ровном киле. Мне показалось странным, что при такой скорости движения судна флажок на кормовом флагштоке обвис, почти как при полном штиле, но потом я сообразил, что весь нижний слой воздуха, прилегавший к поверхности воды, вращается вместе с гигантской воронкой, образуя невидимый вихрь. Если бы даже удалось вызвать вертолет спасательной службы, он не смог бы проникнуть внутрь этого вихря, а был бы смят им и свалился бы в воду, как стрекоза, сбитая в пруд порывом ветра.
Прошло почти полчаса этой жуткой карусели под аккомпанемент оглушительного рева и свиста, но вот суденышко с белой рубкой и широкой белой полосой вдоль бортов, так четко различимое на фоне черной воды, сделало последний оборот и исчезло в клокочущей пене на дне водоворота. Я не мог даже в бинокль рассмотреть, что происходило с "Дафни" в этом бурлящем и кипящем котле.
Через полчаса с небольшим рев стал стихать, воронка уменьшаться и мелеть, а еще через сорок минут море было покрыто обычной "сечкой", мелкими, острыми всплесками. На поверхности не было никаких следов, вероятно, обломки "Дафни", как и другие плавучие предметы, захваченные водоворотом, унесло течением.
Обменявшись несколькими словами, мы решили продолжать свой путь в Будё и ничего не сообщать полиции. Мои спутники, конечно, догадывались, что дело тут нечисто, но, как большинство простых людей, предпочитали обойтись без вмешательства официальных органов власти. Да и что мы могли рассказать? Что нас преследовали неизвестные, обстреливали наше судно, а мы заманили их в смертельный водоворот? Рано или поздно обломки "Дафни" будут обнаружены, возможно, прояснится и судьба Генрика. Кристенсен решил не впутываться в темное дело.
Мы распрощались на причале порта Будё, не глядя друг другу в глаза. Олаф остался на судне, Уде отправился за покупками, а я вернулся к своему гостеприимному хозяину-пенсионеру, чтобы поблагодарить его за приятный отдых. Вечером я вылетел через Тронхейм, Осло и Стокгольм в Хельсинки, а в полдень следующего дня уже был в Москве.
12
И, оправясь от испуга,
гостя встретил я, как друга.
Э.По
Такие лица всегда вызывали у меня чувство антипатии. Далеко друг от друга расставленные глаза зеленовато-серого оттенка, приплюснутый, с острым кончиком и широкими ноздрями нос, напоминающий на скуластом лице клюв совы, тонкие губы, низкий, несмотря на залысины, лоб... Было в этом лице что-то татарское. Может быть, во мне говорила память предков, "столетиями изнывавших под татаро-монгольским игом", как писали учебники истории. Или это сказывались какие-то забытые детские впечатления? Как бы то ни было, человек, сидевший напротив за письменным столом и бывший моим непосредственным начальником, которому я комментировал свой только что составленный отчет, не внушал мне ни доверия, ни уважения, не вызывая никакого желания продлить нашу беседу хоть на секунду дольше необходимого времени.
Все в наши дни меняется быстро. За время моего отсутствия по случаю пребывания в заграничной командировке произошли существенные, говоря бюрократическим языком, "кадровые сдвиги". Но дела продолжались, только вели их теперь другие люди. О моем новом начальнике я кое-что слышал. Это был типичный "парашютист", работник аппарата, переведенный к нам после сокращения в высших сферах. Имея слабое представление о специфических тонкостях нашей работы, он зато достаточно поднаторел в закулисных интригах и "борьбе за выживание". Я надеялся, что у него хватит ума не совать палки в колеса исполнителям, предоставить ведение дела тем, кто занимался им с самого начала. А он пусть себе стрижет купоны и пожинает лавры в соответствии с негласной системой распределения наград по должностям, когда матрос, закрывший пробоину собственным телом, получает медаль "За трудовое отличие", а капитан, чуть не посадивший корабль на скалы, золотую звездочку Героя.
Очевидно, несмотря на мой безукоризненно корректный тон и соблюдение всех норм субординации, он что-то почувствовал, потому что через несколько минут захлопнул папку и скрипнул, не глядя на меня:
- Свободны!
Не в лучшем настроении я покинул Управление и поехал к себе домой.
Я отдернул шторы и огляделся, состроив унылую мину. Это был мой дом, место, где я должен по всем правилам чувствовать себя спокойно и уютно... Я бывал здесь за последний год не чаще одного-двух раз в месяц, а то и реже, поэтому в квартире витал дух одиночества, запустения, холода, всюду лежала пыль. В остальном, однако, был порядок - без меня мою обитель никто не посещал. Я вооружился пылесосом и достал из-под кухонного стола банку с восковой мастикой. Терпеть не могу лакированные полы. То ли дело хорошо натертый паркет! Запах воска и скипидара всегда связывался у меня с праздником.
Закончив уборку, приняв душ и выпив кофе, я облачился в шелковый стеганый халат, обладавший, как я давно убедился, свойством создавать настроение умиротворения и покоя. Смеркалось, я задернул шторы и сел за письменный стол. Комната тонула в полумраке, лишь на поверхности стола лежал яркий круг света, позволяющий концентрировать внимание на листке бумаги, который я вынул из кожаной папки с окованными медью уголками. Пришло время серьезно подумать.
Честно говоря, заниматься этим дома я не имел права. Но что поделаешь, когда официальная обстановка не располагала к творческой деятельности. В своем рабочем кабинете я мог выдавливать из себя только казенные штампы, автоматически складывающиеся в приемлемую и понятную для начальства форму отчетов, рапортов, донесений. Правда, большинство относительно простых дел решались именно таким методом. Существовали инструкции, выработанные за десятилетия опытным путем алгоритмы, которые позволяли усилиями многих людей, действовавших исключительно в рамках своих служебных обязанностей и полномочий, "расколоть" проблему. Сейчас, однако, требовалось нечто совсем иное. Нужно было поймать за тонкую нить дрожащую тень бабочки-ассоциации, загнать ее в зыбкую ячейку памяти и прихлопнуть там, чтобы уже не вырвалась. Я никогда не мог четко уяснить себе, как именно происходит этот процесс. Иногда самые далекие от сути дела фразы, всплывавшие в мозгу, знакомая мелодия, донесшаяся из окна на грани слышимости, какой-нибудь оттенок цвета или запаха заставляли вдруг кристаллизоваться перенасыщенную массу фактов, в неуловимые мгновения превращая ее в жесткую пространственную решетку единственно возможной логической схемы. Искусство заключалось в умении особыми приемами, найденными после многих часов долгих вечеров и дней беспомощного метания в лабиринтах догадок, разрушающихся от грубых прикосновений рассудочного метода, привести себя в нужное состояние души и тела.
Своим любимым японским карандашом фирмы "Мицубиси", тонкий грифель которого не нуждался в кропотливой и грязной процедуре затачивания, я выписал на листке четыре цифры: 2 - 5 - 4 - 3, которые прочно врезались мне в память после того, как я мельком взглянул на кольцо Генрика во время игры в покер за столиком паба на таком далеком сейчас острове Гадё. Почему именно эти цифры и именно в такой последовательности использовал осторожный Виктор Богданович? Может быть, это перестановка чисел натурального ряда. 2 - 3 - 4 - 5? Тогда продолжение должно выглядеть, как 6 - 7 - 8 - 9 или, после аналогичной перестановки, 6 - 9 - 8 - 7.
Я торопливо вынул из пластикового футляра микрокалькулятор МК-54, включил его в сеть через блок питания, поскольку батарейки давно уже сели, и ввел программу дешифровки, сверяясь время от времени с листком из папки, на котором я, опять-таки в нарушение всех правил, норм и инструкций, записал ее вместе с текстом. Подставив в качестве параметра ряд: 2 - 5 - 4 - 3 - 6 - 9 - 8 - 7, я начал вводить в сумматор калькулятора одно за другим числа шифровки. Но, увы, результатом была лишь какая-то бессвязная белиберда. После того, как я получил подряд тринадцать согласных, что-то вроде щсптфцвврхктж, я прекратил свои тщетные усилия. В глубине души я понимал, в чем моя ошибка: не стоило так торопиться! Вот если бы я медленно встал из-за стола, зевнул и потянулся, не спеша достал микрокалькулятор, как бы нехотя, насвистывая "Чардаш" Монти, ввел программу, все было бы в порядке... Самое главное в таких случаях - делать вид, что тебе все это не очень-то и надо и не очень-то и хочется... Но, если серьезно, я не имел пока никаких стоящих идей. Я крутил эти четыре цифры и так и эдак, но все было напрасно, видимо, они не были связаны между собой никакой логикой. Не связаны ничем... В этот момент у меня как будто мелькнула тень догадки, какое-то смутное воспоминание. Но оно тут же исчезло.
Зато вдруг, благодаря какому-то странному сцеплению ассоциаций, совершенно неосознанному ходу мыслей, я понял, хотя теперь это и не было так уж важно, каким образом мои преследователи узнавали все мои намерения, почему они безошибочно всюду находили меня, а иногда даже опережали, ожидая в тех пунктах, куда я только еще направлялся.
Как я уже говорил, кое-что можно было объяснить тем, что меня проследили, кое-что - простым логическим ходом мыслей противника, совпавшим с моими рассуждениями, кое-что - предательством в Центре. Но оставалось непонятным, до сих пор не имеющим объяснения то обстоятельство, что моим врагам были известны такие подробности моего маршрута, которые я принял под влиянием минутного каприза и о которых знал только я один. И вот сейчас меня вдруг осенило, я внезапно понял: был еще кто-то, знавший последний вариант моего маршрута до тонкостей, некто, предавший меня, кого, однако, я не мог ни наказать, ни привлечь к ответственности законным порядком... Кто коварно прикинулся моим другом и помощником, а сам поддерживал связь с моими врагами именно тогда, когда я не мог этого заметить...
Компьютер! Конечно, в него был вмонтирован передатчик, тем более миниатюрный, что не требовал отдельного источника питания. Скорее всего, он был встроен в интерфейс между процессором и дисплеем, и работал только в то время, когда работал компьютер. Вот почему я не мог обнаружить его индикатором - для этого надо было раздвоиться! Мои преследователи получили на своем дисплее точно такой же вариант маршрута, какой компьютер рассчитал по моим вводным, а потом и окончательный вариант, выведенный на распечатку... Жаль, что я догадался об этом слишком поздно, а то можно было бы устроить им теплую встречу в одной из точек намеченного пути. Впрочем, еще не все потеряно.
В этот момент мне показалось, что кто-то скребется за входной дверью. Я прислушался. Через несколько секунд звук повторился. Было такое впечатление, будто чем-то осторожно пытаются поддеть язычок замка или царапают ногтем по обивке двери...
Я быстро выдвинул верхний ящик письменного стола и достал свой 5,45-миллиметровый ПСМ. Проверив, снаряжен ли магазин, я осторожно, стараясь не щелкнуть, вставил его в рукоятку пистолета и передернул затвор, досылая патрон в ствол. Потом погасил настольную лампу и, мягко ступая, чтобы не скрипнуть половицей, вышел в прихожую. Стараясь не становиться против дверного проема, прижимаясь к стенке, я приблизился к двери и уже протянул руку к замку, как вдруг заколебался. А стоит ли открывать дверь? Раз тот, кто стоит за нею, старается не шуметь, значит, он хочет сделать что-то, оставшись незамеченным. Но что именно? Может стоит подождать, пока он снова займется своей работой, а потом выбраться в окно, пройти по карнизу до соседнего балкона, с него перебраться на пожарную лестницу, спуститься вниз, а потом подойти снаружи, застав его врасплох? Но мне как-то не хотелось разгуливать по карнизу четвертого этажа в стеганом шелковом халате и с пистолетом в руке. Какого черта! Я лучше резко распахну дверь, это на какую-то секунду ошеломит его, и преимущество будет на моей стороне, во всяком случае, преимущество внезапности, а там посмотрим. Меня, однако, несколько удивляла кровожадность моих противников, их настойчивое стремление во что бы то ни стало добраться до моей шкуры. Я уже не являлся конкурентом в розысках кольца, а мстительность, не сулившая ничего, кроме осложнений с властями, была не в обычае этих прагматиков и рационалистов.
Быстро повернув ручку, я рванул дверь на себя и отскочил назад, держа пистолет наготове...
Тот, кто находился за дверью, был действительно застигнут врасплох. Он изогнул спину дугой, припал к полу, а из его до отказа разинутого рта вырвалось почти беззвучное: "Х-х-а!", свидетельствующее о крайнем испуге и ярости. Уши прижались к голове, широко открытые глаза горели зеленоватыми огоньками. Это был котенок самой заурядной масти: серый в полоску, с белым пятнышком на груди.
Я так напугал его, что несмотря на все мои "кис-кис-кис" и другие настойчивые попытки завести дружбу, он наотрез отказался пересечь порог и войти в прихожую. Пришлось сходить на кухню, налить молока в пластмассовое корытце из-под сметаны, куда я еще накрошил булку, и вынести угощение в коридор. Судя по тому, с какой жадностью, дрожа и захлебываясь, он начал лакать холодное молоко, котенок умирал с голоду. Впрочем, кошки очень хитрые существа. Я не раз замечал, как желая подлизаться к хозяину и быть принятыми в дом на правах домашних, бродячие кошки жрали сухие хлебные корки, брошенные им, хотя при других обстоятельствах никакой голод не заставил бы их пойти на это.
"Если не убежит до утра, отнесу его Женьке в лабораторию, его пацан давно хотел котенка", - решил я. Осторожно прикрыв дверь, я достал из шкафа постельное белье - пора было спать. Какая уж к черту творческая работа с такими нервами!
13
Кольцо души-девицы
Я в море уронил;
С моим кольцом я счастье
Земное погубил...
В.Жуковский
Весь следующий день я провел в архиве. Тесно стоящие стеллажи из стальных уголков с полками, забитыми растрепанными и аккуратными, толстыми и тонкими, белыми, серыми, синими, красными, словом, всех мыслимых цветов и оттенков папками, неудобные столы, железные шкафы и массивные сейфы... Казалось, в этом хаосе бумаг невозможно отыскать нужную, однако, по моей просьбе мне довольно быстро нашли и выдали все, что я заказал накануне. Бумага пяти-шестидесятилетней давности стала рыхлой и желтой, крошилась в руках, расползалась по сгибам. Написанные плохими чернилами выцветшие строчки приходилось читать чуть ли не наугад, приглядываясь к оставленным стальным пером царапинам, карандашные надписи и пометки почти стерлись. Тем не менее, кое-что удалось выяснить. Хотя это и имело теперь уже, так сказать, "академический" интерес, я понял, каким образом "Суассон" оказался в школьном дворе. Дело в том, что после освобождения Города от оккупировавших его польских частей в здании школы размещалась местная ЧК. Арестованных было так много, что их не успевали допрашивать, и в ожидании своей очереди люди находились в заключении неделями. Помещений не хватало, и обнесенный высокой металлической оградой школьный двор превратился в некое подобие маленького концентрационного лагеря. Именно здесь содержались несколько членов семьи графа Брайницкого, подозревавшиеся в симпатиях к "белопанам". Судя по скупым строкам протокола задержания, Брайницких арестовали в тот момент, когда у них уже все было готово к бегству. Можно предположить, что "Суассон" находился у кого-то из членов семьи и не был обнаружен при первом личном обыске, когда искали, главным образом, оружие и бумаги. Оказавшись в ЧК и ожидая ежеминутно допроса и нового обыска, этот человек улучил удобный момент, скорее всего ночью, и закопал коробочку с драгоценным камнем в приметном для него месте, не желая, чтобы бриллиант попал в руки "пшеклёнтных хамов", как бы ни повернулась судьба. То, что коробочка пролежала в земле долгие десятилетия, красноречиво свидетельствовало о том, какая участь постигла заключенных. Я не нашел в архиве ни протокола суда, ни документов о приговоре Брайницким, но вероятнее всего, они закончили свой жизненный путь в одном из многочисленных окрестных оврагов, служивших местом приведения приговоров в исполнение и одновременно массовым кладбищем казненных. При желании, вероятно, можно было бы отыскать в нашем или других архивах какие-то концы этого дела, но зачем? Так и случилось, что бриллиант, представляющий целое состояние, оказался забытым в заурядном городском дворе и мог бы остаться там навсегда, если бы не охватившее в свое время всю страну похвальное стремление "украсить Родину садами", защитить от суховеев лесополосами, а каналами - от болот, словом, преобразовать природу по призыву вождя, на который в числе прочих откликнулся и директор школы.
Протокол беседы с Константином Викторовичем Федоренко после возни со старыми документами приятно радовал глаз четким шрифтом современной пишущей машинки, лоском отличной финской бумаги. Скупые фразы позволяли легко представить, что предшествовало решению гражданина Федоренко К.В. обратиться за помощью к властям.
...Это был большой конверт из плотной коричневой бумаги, в каких, обычно, отправляют в редакции рукописи статей или рефераты. На лицевой его стороне было написано черным фломастером только одно слово: КОНСТАНТИНУ. Он нашел его, разбирая бумаги покойного отца, и сразу понял, что представляют собой строчки цифр и условных обозначений, заполнявшие несколько стандартных страниц. Еще в его школьные годы, когда в семье появилась редкая по тем временам игрушка - американский микрокалькулятор, Виктор Богданович, пытаясь приобщить детей к модному тогда направлению вычислительной технике, учил его и сестру составлять простые программы и играл с ними в занимательную игру: шифрование и дешифрование записок, которые они "посылали" друг другу. Правда, Лидия оказалась слишком ленивой и очень уж не любила возиться с цифрами, вечно ошибалась, из-за чего вместо записки у нее получалась какая-то бессмысленная белиберда, а Константину нравилось, когда после долгих и, казалось, совсем отвлеченных манипуляций на листке бумаги буква за буквой, строчка за строчкой появлялось "таинственное послание". Сейчас перед ним была знакомая программа и зашифрованный текст. Необходимо было только выяснить, при помощи какой функции осуществлялась операция преобразования и узнать число-параметр. На полях программы Константин увидал сделанную знакомым почерком пометку: Б. и С., 378, N_447, 6,6778899. Непосвященному она была бы совершенно непонятна, но Константин узнал принятые в рукописях Виктора Богдановича сокращения: "Бронштейн и Семендяев, страница триста семьдесят восемь, формула номер четыреста сорок семь". Последнее число в виде десятичной дроби обозначало, очевидно, параметр функции, использованной в указанной формуле. Популярный "Справочник по математике" выдержал десятка два изданий, но Виктор Богданович, конечно, ссылался на тот, в потрепанной коричневой обложке, который всегда лежал у него на письменном столе вместе с "Орфографическим словарем" проф. Д.Н.Ушакова, изданным ОГИЗом в 1937 году. Профессор был самолюбив и опасался сделать грубую ошибку в статье или докладе, поэтому, не полагаясь на грамотных машинисток, обычно выполняющих в таких случаях роль корректора, частенько заглядывал во время работы в "Словарь". Это было тем более необходимо, что язык Виктора Богдановича являлся типичной для Города смесью русского и украинского, причем ошибался он и на том, и на другом языке.
- Это "Дафни" Генрика! - воскликнул Уде. - Что они там, с ума посходили?
Вторая пуля расщепила угол рубки. Я согнулся в три погибели и пробежал к двери, за которой ничего не заметивший Олаф продолжал держать штурвал.
- Нас обстреливают сзади. Уде зацепило, но совсем легко.
Старый рыбак оценил обстановку мгновенно, несмотря на свою всегдашнюю кажущуюся флегматичность. Он пригнулся так, что с кормы его стало почти не видно, и резко двинул вперед сектор газа. Дизель участил такт, и суденышко рванулось вперед, как будто его пришпорили. Протянув руку к подволоку рубки, Олаф вытащил какой-то длинный сверток, который толкнул, не говоря ни слова, по палубе в моем направлении. Я развернул брезент. Это был "винчестер" тридцатого калибра и патронташ.
Ползком я пробрался на корму. Уде, прижимая к виску платок, все еще разглядывал преследующее нас судно. Дистанция между ним и нашей "Кристин" немного увеличилась, но вскоре они тоже прибавили ходу и шли за нами, как на буксире. Я просунул ствол "винчестера" между двумя бухтами троса и, почти не целясь, сделал несколько выстрелов. Пусть знают, что мы тоже кусаемся. На втором или третьем выстреле надломилась и упала фок-мачта "Дафни". В этот момент рядом со мной снова появился исчезнувший было Уде. В руках он держал бинокль.
- За рулем не Генрик, - сказал он через несколько секунд. - Значит, с ним что-то случилось. Он никогда бы не доверил штурвал чужому.
Я догадывался, что случилось с Генриком, но промолчал. В это время наше судно сделало крутой поворот на правый борт, так что я с трудом удержался на накренившейся палубе. Олаф огибал небольшой островок, намереваясь, очевидно, оторваться от преследователей и укрыться за его высоким берегом. Я недоумевал, почему он не вызовет по рации полицию, но увидев разбитый пулей изолятор и болтающийся проволочный канатик антенны, понял, что выкручиваться нам придется самим.
Преследователи все так же шли за нами в кильватерной струе. Мы обогнули островок и снова вышли в пролив. Мне вдруг пришло в голову, что поскольку охота идет за мной, следовало бы, как Садко, броситься в море, избавив экипаж "Кристин" от своего опасного присутствия. Но было мало надежды, что морской царь встретит меня в своих подводных палатах с распростертыми объятиями и предложит руку своей дочери, поэтому я сдержал свой благородный порыв. Кроме того, вряд ли преследователи оставят в живых свидетелей своих пиратских подвигов, и жертва была бы напрасной.
Море было пустынно, здесь могли появиться лишь небольшие рыбачьи судна, швартовавшиеся в гавани поселка, но сейчас большинство из них ушло на промысел, возвращаться они будут только вечером, если вообще вернутся сегодня. Остальные или стояли на ремонте, или их владельцы отдыхали после напряженной работы.
Я заметил, что расстояние между нами и "Дафни" немного сократилось. Неужели у "Кристин" стал сдавать дизель? Взглянув на Уде, я был удивлен его странно окаменевшим лицом. Он как-то особенно пристально вглядывался в волны за бортом. Неужели и ему пришла в голову мысль броситься в море? Я обратил внимание на изменившийся характер волнения: мелкие, беспорядочные всплески исчезли, и несмотря на то, что судя по смещению островка по правому борту, мы двигались с прежней скоростью, вода гладким потоком стремительно неслась нам навстречу. "Прилив, - понял я. - Этот прилив держит нас, как водоросли Саргассового моря, не дает нам идти вперед". Судно медленно ползло против все усиливающегося течения. Я взглянул за корму. Преследователи держались за нами на прежнем расстоянии, несколько мористее. Судя по дымкам, вырывавшимся из выхлопной трубы их двигателя, механическое сердце "Дафни" работало с полной нагрузкой.
Послышался низкий, похожий на горловое рычание какого-то гигантского зверя, рев, поверхность моря покрылась струями пены, кое-где закручивающимися в большие воронки. Небо потемнело, багровая полоса на горизонте исчезла, казалось, что это был не рассвет, а закат, и солнце скрылось. Я не понимал, что происходит, но меня охватило чувство неясной тревоги, нервы были напряжены до предела. Говорят, такое чувство некоторые люди испытывают перед землетрясением или сильной грозой.
- Сальтенс-Мальстрем! - прокричал мне в ухо Уде, преодолевая усиливающийся рев моря. И только тогда я понял.
Ужасы знаменитого водоворота Мальстрем, возникающего каждые шесть часов от столкновения приливной и отливной волн между островами Москенесей и Вёре под шестьдесят восьмым градусом северной широты в Лофотенском архипелаге, красочными описаниями Эдгара По и Жюля Верна сильно преувеличены. Его без особых предосторожностей пересекают суда, и лишь при сильном северо-восточном ветре он может представлять некоторую опасность. Гораздо свирепее менее знаменитый водоворот Сальтес-Мальстрем между островами Гадё и Стрёме в устье Сальтен-Фьорда под шестьдесят седьмым градусом и тринадцатью минутами северной широты. И мы находились именно в этом месте...
Рокот нашего дизеля усилился, он был слышен даже сквозь рев и грохот моря. "Кристин" медленно, но уверенно преодолевала течение, приближаясь к берегу. Но наши преследователи... Благодаря точному расчету старого Олафа, они оказались на самой стремнине именно в тот момент, когда отдельные водовороты, возникавшие то тут, то там, начали сливаться, подобно капелькам ртути, в одну огромную, пока еще довольно отлогую воронку. Их положение усугублялось еще и тем, что стремясь прижать нас к берегу, они располагались дальше от него, на самой быстрине. "Дафни" стояла на одном месте, как будто ее удерживала какая-то гигантская рука. Дымки от выхлопов превратились в сплошную струю копоти, но вот судно чуть попятилось, потом еще немного... Водоворот превратился в отчетливый круг, диаметром около двух километров. Край его был покрыт пеной, и "Дафни" находилась внутри этого белого кольца, уже чуть накренившись на левый борт. Внезапно дымная полоса ее выхлопа прервалась, появилась снова и исчезла окончательно. Перегретый двигатель не выдержал, очевидно, заклинило поршни. Как клочок бумаги на диске проигрывателя, "Дафни" помчалась кормой вперед, по движению воды, в направлении, обратном своему недавнему курсу, описывая гигантский круг и кренясь все больше и больше по мере смещения к центру. Через пять минут Сальтенс-Мальстрем предстал перед нами во всем своем великолепии и мощи. Огромная черная воронка с почти гладкими стенами, наклоненными к горизонту под углом примерно в сорок пять градусов, вращалась с оглушительным ревом и свистом, на дне ее клокотала пена. Очевидно, там были скалы, к которым неудержимо тянуло несчастную "Дафни". Она находилась уже примерно на половине склона, когда песок прибрежной отмели заскрипел под форштевнем нашего судна. И только тогда я сумел перевести дух: оказывается, я какое-то время почти не дышал, завороженный разворачивающимся перед нами зрелищем борьбы жалкой скорлупки, сделанной руками человека, с неумолимой мощью миллионнотонной водной массы.
Олаф заглушил двигатель, вышел из рубки и тяжело опустился на бухту каната, а мы с Уде спрыгнули с бака на землю и, не сговариваясь, вскарабкались на торчащую поблизости скалу, высотой метров пятнадцать.
В бинокль я мог разглядеть все, что происходило на палубе "Дафни". Несколько человек метались от борта к борту, но Генрика, как я и ожидал, между ними не было. Вероятно, центробежная сила из-за вращения была велика, так как они двигались, сохраняя вертикальное положение относительно палубы, как будто "Дафни" стояла на ровном киле. Мне показалось странным, что при такой скорости движения судна флажок на кормовом флагштоке обвис, почти как при полном штиле, но потом я сообразил, что весь нижний слой воздуха, прилегавший к поверхности воды, вращается вместе с гигантской воронкой, образуя невидимый вихрь. Если бы даже удалось вызвать вертолет спасательной службы, он не смог бы проникнуть внутрь этого вихря, а был бы смят им и свалился бы в воду, как стрекоза, сбитая в пруд порывом ветра.
Прошло почти полчаса этой жуткой карусели под аккомпанемент оглушительного рева и свиста, но вот суденышко с белой рубкой и широкой белой полосой вдоль бортов, так четко различимое на фоне черной воды, сделало последний оборот и исчезло в клокочущей пене на дне водоворота. Я не мог даже в бинокль рассмотреть, что происходило с "Дафни" в этом бурлящем и кипящем котле.
Через полчаса с небольшим рев стал стихать, воронка уменьшаться и мелеть, а еще через сорок минут море было покрыто обычной "сечкой", мелкими, острыми всплесками. На поверхности не было никаких следов, вероятно, обломки "Дафни", как и другие плавучие предметы, захваченные водоворотом, унесло течением.
Обменявшись несколькими словами, мы решили продолжать свой путь в Будё и ничего не сообщать полиции. Мои спутники, конечно, догадывались, что дело тут нечисто, но, как большинство простых людей, предпочитали обойтись без вмешательства официальных органов власти. Да и что мы могли рассказать? Что нас преследовали неизвестные, обстреливали наше судно, а мы заманили их в смертельный водоворот? Рано или поздно обломки "Дафни" будут обнаружены, возможно, прояснится и судьба Генрика. Кристенсен решил не впутываться в темное дело.
Мы распрощались на причале порта Будё, не глядя друг другу в глаза. Олаф остался на судне, Уде отправился за покупками, а я вернулся к своему гостеприимному хозяину-пенсионеру, чтобы поблагодарить его за приятный отдых. Вечером я вылетел через Тронхейм, Осло и Стокгольм в Хельсинки, а в полдень следующего дня уже был в Москве.
12
И, оправясь от испуга,
гостя встретил я, как друга.
Э.По
Такие лица всегда вызывали у меня чувство антипатии. Далеко друг от друга расставленные глаза зеленовато-серого оттенка, приплюснутый, с острым кончиком и широкими ноздрями нос, напоминающий на скуластом лице клюв совы, тонкие губы, низкий, несмотря на залысины, лоб... Было в этом лице что-то татарское. Может быть, во мне говорила память предков, "столетиями изнывавших под татаро-монгольским игом", как писали учебники истории. Или это сказывались какие-то забытые детские впечатления? Как бы то ни было, человек, сидевший напротив за письменным столом и бывший моим непосредственным начальником, которому я комментировал свой только что составленный отчет, не внушал мне ни доверия, ни уважения, не вызывая никакого желания продлить нашу беседу хоть на секунду дольше необходимого времени.
Все в наши дни меняется быстро. За время моего отсутствия по случаю пребывания в заграничной командировке произошли существенные, говоря бюрократическим языком, "кадровые сдвиги". Но дела продолжались, только вели их теперь другие люди. О моем новом начальнике я кое-что слышал. Это был типичный "парашютист", работник аппарата, переведенный к нам после сокращения в высших сферах. Имея слабое представление о специфических тонкостях нашей работы, он зато достаточно поднаторел в закулисных интригах и "борьбе за выживание". Я надеялся, что у него хватит ума не совать палки в колеса исполнителям, предоставить ведение дела тем, кто занимался им с самого начала. А он пусть себе стрижет купоны и пожинает лавры в соответствии с негласной системой распределения наград по должностям, когда матрос, закрывший пробоину собственным телом, получает медаль "За трудовое отличие", а капитан, чуть не посадивший корабль на скалы, золотую звездочку Героя.
Очевидно, несмотря на мой безукоризненно корректный тон и соблюдение всех норм субординации, он что-то почувствовал, потому что через несколько минут захлопнул папку и скрипнул, не глядя на меня:
- Свободны!
Не в лучшем настроении я покинул Управление и поехал к себе домой.
Я отдернул шторы и огляделся, состроив унылую мину. Это был мой дом, место, где я должен по всем правилам чувствовать себя спокойно и уютно... Я бывал здесь за последний год не чаще одного-двух раз в месяц, а то и реже, поэтому в квартире витал дух одиночества, запустения, холода, всюду лежала пыль. В остальном, однако, был порядок - без меня мою обитель никто не посещал. Я вооружился пылесосом и достал из-под кухонного стола банку с восковой мастикой. Терпеть не могу лакированные полы. То ли дело хорошо натертый паркет! Запах воска и скипидара всегда связывался у меня с праздником.
Закончив уборку, приняв душ и выпив кофе, я облачился в шелковый стеганый халат, обладавший, как я давно убедился, свойством создавать настроение умиротворения и покоя. Смеркалось, я задернул шторы и сел за письменный стол. Комната тонула в полумраке, лишь на поверхности стола лежал яркий круг света, позволяющий концентрировать внимание на листке бумаги, который я вынул из кожаной папки с окованными медью уголками. Пришло время серьезно подумать.
Честно говоря, заниматься этим дома я не имел права. Но что поделаешь, когда официальная обстановка не располагала к творческой деятельности. В своем рабочем кабинете я мог выдавливать из себя только казенные штампы, автоматически складывающиеся в приемлемую и понятную для начальства форму отчетов, рапортов, донесений. Правда, большинство относительно простых дел решались именно таким методом. Существовали инструкции, выработанные за десятилетия опытным путем алгоритмы, которые позволяли усилиями многих людей, действовавших исключительно в рамках своих служебных обязанностей и полномочий, "расколоть" проблему. Сейчас, однако, требовалось нечто совсем иное. Нужно было поймать за тонкую нить дрожащую тень бабочки-ассоциации, загнать ее в зыбкую ячейку памяти и прихлопнуть там, чтобы уже не вырвалась. Я никогда не мог четко уяснить себе, как именно происходит этот процесс. Иногда самые далекие от сути дела фразы, всплывавшие в мозгу, знакомая мелодия, донесшаяся из окна на грани слышимости, какой-нибудь оттенок цвета или запаха заставляли вдруг кристаллизоваться перенасыщенную массу фактов, в неуловимые мгновения превращая ее в жесткую пространственную решетку единственно возможной логической схемы. Искусство заключалось в умении особыми приемами, найденными после многих часов долгих вечеров и дней беспомощного метания в лабиринтах догадок, разрушающихся от грубых прикосновений рассудочного метода, привести себя в нужное состояние души и тела.
Своим любимым японским карандашом фирмы "Мицубиси", тонкий грифель которого не нуждался в кропотливой и грязной процедуре затачивания, я выписал на листке четыре цифры: 2 - 5 - 4 - 3, которые прочно врезались мне в память после того, как я мельком взглянул на кольцо Генрика во время игры в покер за столиком паба на таком далеком сейчас острове Гадё. Почему именно эти цифры и именно в такой последовательности использовал осторожный Виктор Богданович? Может быть, это перестановка чисел натурального ряда. 2 - 3 - 4 - 5? Тогда продолжение должно выглядеть, как 6 - 7 - 8 - 9 или, после аналогичной перестановки, 6 - 9 - 8 - 7.
Я торопливо вынул из пластикового футляра микрокалькулятор МК-54, включил его в сеть через блок питания, поскольку батарейки давно уже сели, и ввел программу дешифровки, сверяясь время от времени с листком из папки, на котором я, опять-таки в нарушение всех правил, норм и инструкций, записал ее вместе с текстом. Подставив в качестве параметра ряд: 2 - 5 - 4 - 3 - 6 - 9 - 8 - 7, я начал вводить в сумматор калькулятора одно за другим числа шифровки. Но, увы, результатом была лишь какая-то бессвязная белиберда. После того, как я получил подряд тринадцать согласных, что-то вроде щсптфцвврхктж, я прекратил свои тщетные усилия. В глубине души я понимал, в чем моя ошибка: не стоило так торопиться! Вот если бы я медленно встал из-за стола, зевнул и потянулся, не спеша достал микрокалькулятор, как бы нехотя, насвистывая "Чардаш" Монти, ввел программу, все было бы в порядке... Самое главное в таких случаях - делать вид, что тебе все это не очень-то и надо и не очень-то и хочется... Но, если серьезно, я не имел пока никаких стоящих идей. Я крутил эти четыре цифры и так и эдак, но все было напрасно, видимо, они не были связаны между собой никакой логикой. Не связаны ничем... В этот момент у меня как будто мелькнула тень догадки, какое-то смутное воспоминание. Но оно тут же исчезло.
Зато вдруг, благодаря какому-то странному сцеплению ассоциаций, совершенно неосознанному ходу мыслей, я понял, хотя теперь это и не было так уж важно, каким образом мои преследователи узнавали все мои намерения, почему они безошибочно всюду находили меня, а иногда даже опережали, ожидая в тех пунктах, куда я только еще направлялся.
Как я уже говорил, кое-что можно было объяснить тем, что меня проследили, кое-что - простым логическим ходом мыслей противника, совпавшим с моими рассуждениями, кое-что - предательством в Центре. Но оставалось непонятным, до сих пор не имеющим объяснения то обстоятельство, что моим врагам были известны такие подробности моего маршрута, которые я принял под влиянием минутного каприза и о которых знал только я один. И вот сейчас меня вдруг осенило, я внезапно понял: был еще кто-то, знавший последний вариант моего маршрута до тонкостей, некто, предавший меня, кого, однако, я не мог ни наказать, ни привлечь к ответственности законным порядком... Кто коварно прикинулся моим другом и помощником, а сам поддерживал связь с моими врагами именно тогда, когда я не мог этого заметить...
Компьютер! Конечно, в него был вмонтирован передатчик, тем более миниатюрный, что не требовал отдельного источника питания. Скорее всего, он был встроен в интерфейс между процессором и дисплеем, и работал только в то время, когда работал компьютер. Вот почему я не мог обнаружить его индикатором - для этого надо было раздвоиться! Мои преследователи получили на своем дисплее точно такой же вариант маршрута, какой компьютер рассчитал по моим вводным, а потом и окончательный вариант, выведенный на распечатку... Жаль, что я догадался об этом слишком поздно, а то можно было бы устроить им теплую встречу в одной из точек намеченного пути. Впрочем, еще не все потеряно.
В этот момент мне показалось, что кто-то скребется за входной дверью. Я прислушался. Через несколько секунд звук повторился. Было такое впечатление, будто чем-то осторожно пытаются поддеть язычок замка или царапают ногтем по обивке двери...
Я быстро выдвинул верхний ящик письменного стола и достал свой 5,45-миллиметровый ПСМ. Проверив, снаряжен ли магазин, я осторожно, стараясь не щелкнуть, вставил его в рукоятку пистолета и передернул затвор, досылая патрон в ствол. Потом погасил настольную лампу и, мягко ступая, чтобы не скрипнуть половицей, вышел в прихожую. Стараясь не становиться против дверного проема, прижимаясь к стенке, я приблизился к двери и уже протянул руку к замку, как вдруг заколебался. А стоит ли открывать дверь? Раз тот, кто стоит за нею, старается не шуметь, значит, он хочет сделать что-то, оставшись незамеченным. Но что именно? Может стоит подождать, пока он снова займется своей работой, а потом выбраться в окно, пройти по карнизу до соседнего балкона, с него перебраться на пожарную лестницу, спуститься вниз, а потом подойти снаружи, застав его врасплох? Но мне как-то не хотелось разгуливать по карнизу четвертого этажа в стеганом шелковом халате и с пистолетом в руке. Какого черта! Я лучше резко распахну дверь, это на какую-то секунду ошеломит его, и преимущество будет на моей стороне, во всяком случае, преимущество внезапности, а там посмотрим. Меня, однако, несколько удивляла кровожадность моих противников, их настойчивое стремление во что бы то ни стало добраться до моей шкуры. Я уже не являлся конкурентом в розысках кольца, а мстительность, не сулившая ничего, кроме осложнений с властями, была не в обычае этих прагматиков и рационалистов.
Быстро повернув ручку, я рванул дверь на себя и отскочил назад, держа пистолет наготове...
Тот, кто находился за дверью, был действительно застигнут врасплох. Он изогнул спину дугой, припал к полу, а из его до отказа разинутого рта вырвалось почти беззвучное: "Х-х-а!", свидетельствующее о крайнем испуге и ярости. Уши прижались к голове, широко открытые глаза горели зеленоватыми огоньками. Это был котенок самой заурядной масти: серый в полоску, с белым пятнышком на груди.
Я так напугал его, что несмотря на все мои "кис-кис-кис" и другие настойчивые попытки завести дружбу, он наотрез отказался пересечь порог и войти в прихожую. Пришлось сходить на кухню, налить молока в пластмассовое корытце из-под сметаны, куда я еще накрошил булку, и вынести угощение в коридор. Судя по тому, с какой жадностью, дрожа и захлебываясь, он начал лакать холодное молоко, котенок умирал с голоду. Впрочем, кошки очень хитрые существа. Я не раз замечал, как желая подлизаться к хозяину и быть принятыми в дом на правах домашних, бродячие кошки жрали сухие хлебные корки, брошенные им, хотя при других обстоятельствах никакой голод не заставил бы их пойти на это.
"Если не убежит до утра, отнесу его Женьке в лабораторию, его пацан давно хотел котенка", - решил я. Осторожно прикрыв дверь, я достал из шкафа постельное белье - пора было спать. Какая уж к черту творческая работа с такими нервами!
13
Кольцо души-девицы
Я в море уронил;
С моим кольцом я счастье
Земное погубил...
В.Жуковский
Весь следующий день я провел в архиве. Тесно стоящие стеллажи из стальных уголков с полками, забитыми растрепанными и аккуратными, толстыми и тонкими, белыми, серыми, синими, красными, словом, всех мыслимых цветов и оттенков папками, неудобные столы, железные шкафы и массивные сейфы... Казалось, в этом хаосе бумаг невозможно отыскать нужную, однако, по моей просьбе мне довольно быстро нашли и выдали все, что я заказал накануне. Бумага пяти-шестидесятилетней давности стала рыхлой и желтой, крошилась в руках, расползалась по сгибам. Написанные плохими чернилами выцветшие строчки приходилось читать чуть ли не наугад, приглядываясь к оставленным стальным пером царапинам, карандашные надписи и пометки почти стерлись. Тем не менее, кое-что удалось выяснить. Хотя это и имело теперь уже, так сказать, "академический" интерес, я понял, каким образом "Суассон" оказался в школьном дворе. Дело в том, что после освобождения Города от оккупировавших его польских частей в здании школы размещалась местная ЧК. Арестованных было так много, что их не успевали допрашивать, и в ожидании своей очереди люди находились в заключении неделями. Помещений не хватало, и обнесенный высокой металлической оградой школьный двор превратился в некое подобие маленького концентрационного лагеря. Именно здесь содержались несколько членов семьи графа Брайницкого, подозревавшиеся в симпатиях к "белопанам". Судя по скупым строкам протокола задержания, Брайницких арестовали в тот момент, когда у них уже все было готово к бегству. Можно предположить, что "Суассон" находился у кого-то из членов семьи и не был обнаружен при первом личном обыске, когда искали, главным образом, оружие и бумаги. Оказавшись в ЧК и ожидая ежеминутно допроса и нового обыска, этот человек улучил удобный момент, скорее всего ночью, и закопал коробочку с драгоценным камнем в приметном для него месте, не желая, чтобы бриллиант попал в руки "пшеклёнтных хамов", как бы ни повернулась судьба. То, что коробочка пролежала в земле долгие десятилетия, красноречиво свидетельствовало о том, какая участь постигла заключенных. Я не нашел в архиве ни протокола суда, ни документов о приговоре Брайницким, но вероятнее всего, они закончили свой жизненный путь в одном из многочисленных окрестных оврагов, служивших местом приведения приговоров в исполнение и одновременно массовым кладбищем казненных. При желании, вероятно, можно было бы отыскать в нашем или других архивах какие-то концы этого дела, но зачем? Так и случилось, что бриллиант, представляющий целое состояние, оказался забытым в заурядном городском дворе и мог бы остаться там навсегда, если бы не охватившее в свое время всю страну похвальное стремление "украсить Родину садами", защитить от суховеев лесополосами, а каналами - от болот, словом, преобразовать природу по призыву вождя, на который в числе прочих откликнулся и директор школы.
Протокол беседы с Константином Викторовичем Федоренко после возни со старыми документами приятно радовал глаз четким шрифтом современной пишущей машинки, лоском отличной финской бумаги. Скупые фразы позволяли легко представить, что предшествовало решению гражданина Федоренко К.В. обратиться за помощью к властям.
...Это был большой конверт из плотной коричневой бумаги, в каких, обычно, отправляют в редакции рукописи статей или рефераты. На лицевой его стороне было написано черным фломастером только одно слово: КОНСТАНТИНУ. Он нашел его, разбирая бумаги покойного отца, и сразу понял, что представляют собой строчки цифр и условных обозначений, заполнявшие несколько стандартных страниц. Еще в его школьные годы, когда в семье появилась редкая по тем временам игрушка - американский микрокалькулятор, Виктор Богданович, пытаясь приобщить детей к модному тогда направлению вычислительной технике, учил его и сестру составлять простые программы и играл с ними в занимательную игру: шифрование и дешифрование записок, которые они "посылали" друг другу. Правда, Лидия оказалась слишком ленивой и очень уж не любила возиться с цифрами, вечно ошибалась, из-за чего вместо записки у нее получалась какая-то бессмысленная белиберда, а Константину нравилось, когда после долгих и, казалось, совсем отвлеченных манипуляций на листке бумаги буква за буквой, строчка за строчкой появлялось "таинственное послание". Сейчас перед ним была знакомая программа и зашифрованный текст. Необходимо было только выяснить, при помощи какой функции осуществлялась операция преобразования и узнать число-параметр. На полях программы Константин увидал сделанную знакомым почерком пометку: Б. и С., 378, N_447, 6,6778899. Непосвященному она была бы совершенно непонятна, но Константин узнал принятые в рукописях Виктора Богдановича сокращения: "Бронштейн и Семендяев, страница триста семьдесят восемь, формула номер четыреста сорок семь". Последнее число в виде десятичной дроби обозначало, очевидно, параметр функции, использованной в указанной формуле. Популярный "Справочник по математике" выдержал десятка два изданий, но Виктор Богданович, конечно, ссылался на тот, в потрепанной коричневой обложке, который всегда лежал у него на письменном столе вместе с "Орфографическим словарем" проф. Д.Н.Ушакова, изданным ОГИЗом в 1937 году. Профессор был самолюбив и опасался сделать грубую ошибку в статье или докладе, поэтому, не полагаясь на грамотных машинисток, обычно выполняющих в таких случаях роль корректора, частенько заглядывал во время работы в "Словарь". Это было тем более необходимо, что язык Виктора Богдановича являлся типичной для Города смесью русского и украинского, причем ошибался он и на том, и на другом языке.