Страница:
-- Как же тогда я узнаю...
-- И не надо тебе этого знать... -- проворчал Слуга Прошлого, почесывая кончик носа. -- Давай скорее руку, владыка.
Иного выхода не было. Конан ограничился тем, что посмотрел на старика взглядом, способным убить целую армию; затем он отвернулся и сунул ему руку, которую тот жадно схватил цепкими лапками, зашипев себе под нос заклинания, состоящие из междометий и длинных, непонятных слов. Спустя лишь несколько мгновений голова короля закружилась словно хмельная, тело ослабло, а в глазах почернело. Он глубоко вдохнул и, не успев выдохнуть, провалился во мглу.
* * *
-- Позволь мне осведомиться о твоем здоровье, друг мой, -будто сквозь сон расслышал Конан голос мага, как всегда спокойный, чуть ироничный, хотя на этот раз в нем явно чувствовались несколько тревожные нотки.
Король хотел было разлепить губы и ответить, но вдруг сие показалось ему совсем не важным, и он, не потрудившись даже открыть глаза, промолчал. Наступившая пауза начала накаляться; вот заерзал в кресле тощим задом меир Кемидо, смущенно покашливая под пронзительным взглядом Пелиаса, а вот и сам маг забарабанил пальцами по столу, что обычно означало у него крайнюю степень недовольства.
-- Не хочу обижать тебя напрасно, Кемидо, но мне кажется, ты переусердствовал. Король болен? Ему плохо? Или он потерял сознание?
-- Сам не понимаю, -- хмыкнул старик. -- Скорее, сознание мог потерять я. Он так велик и тяжел, а висел на мне целых два с половиной мгновенья. Я совсем запыхался.
Снова наступило молчание. Оба гостя впились немигающими взглядами в короля, словно желая таким образом привести его в чувство, и он, наконец, не выдержал.
-- Что уставились? -- открывая глаза, раздраженно буркнул Конан. -- Лучше скажите мне, то был сон или нет?
-- Нет, владыка, -- почтительно ответствовал меир Кемидо. Здесь, во дворце, он вновь превратился в покорного, хотя и немного хамоватого раба. Оно и понятно -- тут он был гость, но не хозяин.
-- Не знаю почему, -- медленно начал Конан, -- но, клянусь Кромом, у меня руки чешутся вышвырнуть отсюда вас обоих. Пелиас, может, я заболел?
-- Так ты слышал, как я... Что же ты не отзывался, друг мой? -- с укоризной произнес маг. -- Я был весьма, весьма обеспокоен...
-- Исчезните оба, -- махнул рукой король. Он вдруг почувствовал страшную усталость, подобную, может быть, только усталости узника; веки его отяжелели, а мышцы, напротив, словно наполнились пустотой. И хотя вскоре это прошло, снова входить в роль любезного хозяина и возвращать гостей он не желал. Глядя, как украдкой переглянувшись, они встали, низко -- как показалось Конану, с долей иронии -поклонились и один за другим бесшумно скрылись за тяжелым пологом, аккуратно прикрыв за собой дверь, он ощутил лишь облегчение, еще усилившееся от того, что в спину гостям он послал весьма разнообразные ругательства.
Наконец король остался один. Он был раздосадован, и пока не мог понять, почему. Впрочем, на самом деле поводов находилось предостаточно. Во-первых, он так и не увидел еще раз подарок из Коринфии -- гнедого трехлетка с пышной гривой и тонкими крепкими ногами; во-вторых, Мгарс... Кто убил ее? И почему Конан, которого никогда не подводило его варварское полузвериное чутье, ничего не слышал? В-третьих -- король только сейчас вспомнил об этом -- шут из балагана, вознамерившийся лишить его жизни, да еще во время Митрадеса! Ну, с сим ублюдком разобраться, видимо, не так уж трудно: трухлявый пень Кемидо обещал помочь, и Пелиас здесь, тоже на что-нибудь сгодится... А вот как разгадать тайну убийства Мгарс?..
Конан задумчиво осмотрел свои покои. Что он может сделать в Хауране десятилетней давности сидя здесь? Ничего. Разве что послать туда меира? Но будет ли от него польза? Да и связываться с ним королю очень не хотелось, тем более, что убийство произошло, скорее всего, еще тогда, в те годы... Видно, все же придется смириться с тем, что тайну эту никогда и никто не разгадает... Конан умел признавать поражение, а потому лишь пожал плечами и позвал слугу, решив выпить в память Мгарс кувшин старого хауранского вина из погребов, в коих еще сохранились запасы прежних властителей Аквилонии.
За этим занятием и застал его Паллантид. Настроение короля поднялось уже после первого глотка, так что капитан Черных Драконов узрил своего повелителя с легкой усмешкой на устах и с блеском в синеве меж черными пушистыми ресницами.
-- Не медли, старый пес. Садись скорее, а то, клянусь Кромом, тебе не останется и капли!
Паллантид не заставил себя упрашивать. Повинуясь приглашающему жесту короля, он быстро уселся в кресло, схватил двумя широкими костистыми пальцами тонкую у основания ножку кубка и, налив себе до краев белого, с едва уловимым нежным ароматом вина, в два глотка выпил. Глаза его заблестели, он устроился в кресле поудобнее и выжидательно посмотрел на Конана, потом со вздохом перевел взгляд на свой кубок -пустой как его гробница. С не менее глубоким вздохом король разлил остатки вина, с сожалением понюхал кувшин; подняв кубки, они молча, торжественно допили.
-- Ну, Паллантид, -- нарушил молчание Конан. -- Рассказывай, что тут произошло, пока меня не было.
-- А когда тебя не было? -- удивленно сдвинул брови капитан Черных Драконов.
На миг Конан смешался. Он провел в Хауране целый день и целую ночь, а здесь за это время не успело и зайти солнце. Значит, меир Кемидо все же не надул его... Что ж, тогда вполне можно доверить ему установление личности этого недоумка-лицедея...
-- Как идет подготовка к Митрадесу?
-- Да все уже готово, владыка, -- мотнул головой Паллантид. -Давно готово. Только...
-- Ну?
-- Не могу забыть твои слова о злоумышленнике.
-- Забудь.
-- Нет, владыка... Я послал одного верного человека -прошвырнуться по приезжим балаганам и записать всех стрелков... Ну, тех, кто будет пускать стрелы с разноцветными лентами после твоей речи. Всех шутов наберется более полусотни и я отдам свою печень собакам, если мы сможем найти среди них того самого... А стрелков всего-то двадцать! За ними и слежку легче установить, и... Короче говоря, я уверен -- тот, кто нам нужен, непременно навязался в стрелки. Ты не согласен, мой господин?
-- Делай как знаешь, старый пес, -- задумчиво отозвался Конан. Он почти не слышал того, что говорил Паллантид. Неожиданно ему в голову пришла странная мысль: а кто еще мог убить Мгарс кроме... Машинально он поднес к губам пустой кубок. Нет, этого не могло быть... А если все же?..
Сердце его застучало гулко, тревожно. Как он мог не понять этого еще тогда? Ведь все так просто... И вечное его недоверие к подобным проходимцам всегда себя оправдывало, а тут...
Резким жестом король отослал недоумевающего капитана Черных Драконов. Он был уже уверен, что все произошло именно так; дикая ярость оглушила его на мгновенье, в глазах потемнело, а кулаки сжались. Он все понял. И только одного не мог понять никак: зачем?
Но отвечать на этот вопрос самостоятельно Конан не собирался. А потому он встал и вышел из комнаты -- на первый взгляд спокойный, но лишь на первый... Окаменевшее лицо повелителя заставило слуг отшатнуться к стенам, а гвардейца-охранника, открывшего рот для приветствия владыки, закрыть его снова. Король был в ярости.
Глава 9.
Стрелок плелся в компании своих собратьев по ремеслу к повозкам, оставленным за медную монету на попечение мальчишки из кабака. В тягостном молчании, не глядя друг на друга, лицедеи проходили улицу за улицей, уже не обращая никакого внимания на красоту городских зданий и храмов. Наверное, только теперь, после допроса блонда, они действительно поверили в смерть Леонсо, только теперь до глубины сердца ощутили истинность и невосполнимость потери. Изо всех сил сопротивляясь диктату нужды и течению времени они желали всегда оставаться детьми -- Леонсо позволял им эту малость, взяв на себя обязанность решения всех внешних проблем, попутно примиряя, разнимая и наказывая в кругу семьи. Но его не стало, и теперь --каждый понимал это -- им придется взрослеть. Занятия нелепее трудно придумать, тем более что взросление в таком, отнюдь не юном возрасте, обычно означает и очень скорое старение, а сие вполне могло доконать их окончательно.
Сходные чувства испытывал сейчас и Этей -- причем совершенно искренне, нисколько не кривя душою. Он горевал о Леонсо, может быть, даже гораздо сильнее, нежели его собратья, ибо -- хотя в данный момент он совершенно отстранился от своей сопричастности -- убил Леонсо все-таки он. Странная суть его абсолютно (он и не подозревал об этом) отрицала всякое раскаяние в содеянном, тем не менее самый факт его непосредственного участия в гибели человека умножал смятение и разброд в душе лицедея. Прошлой ночью, когда Велина заснула на его плече, он с легкостью припомнил преступление, порадовался собственной ловкости и удаче, затем, волей неволей ища оправдания, свалил всю вину на Эрлика, необдуманно требующего от своих адептов обязательного прохождения сквозь всяческого рода лишения и испытания, и погрузился в спокойный сон. Сегодня все было иначе. Выйдя из кабинета блонда он вдруг, неожиданно для себя самого, заплакал о Леонсо чистыми, искренними слезами; представляя, что никогда больше не услышит он его голоса, не увидит улыбки, что его место в повозке теперь будет пусто либо занято кем-то другим, он явственно ощущал в душе безумную тяжесть, что на самом деле было тем самым камнем, который рано ли, поздно ли, но повлечет его на дно.
Этей вспоминал прошедшее, обращался к высоким небесам за подтверждением истинности и правильности своих поступков, но ни там, ни тут не получил ответа. Высокие небеса, по всей видимости, напрочь забыли о существовании такой мелкой твари как стрелок, прошедшее же давным давно исключило его (как и всех прочих) из себя, передвинув в будущее и настоящее. А от этих времен он и не ждал ничего -- они были ему чужие.
Если бы стрелок имел хотя бы малейшее представление о том, что такое совесть, он несомненно почувствовал бы себя лучше. Когда чему-либо находится объяснение, оно облегчает нравственные страдания -неизмеримо труднее страдать невесть от чего. Но сия материя -совесть -- была ему неизвестна, а потому и муки, сотворенные мрачной сущностью Сета, оказались почти непереносимы.
Он едва добрался до повозки. Оттолкнув одного из толстяков, залез в нее, зарылся по обыкновению в солому и, радуясь тому, что все лицедеи пребывали в том же состоянии, не способствующем веселью, провалился в сон, и сон тот был смерть.
Этею явилась Белит, столь часто волновавшая его воображение в действительности, но явилась не так, как прежде. Королева Черного Побережья качалась на рее собственного корабля, повешенная на собственном же ожерелье, камни коего сверкали в сумраке словно капли крови на ее смуглой шее. Стрелку так и не довелось увидеть смерть Белит тогда; сейчас ему предоставилась эта возможность: он облился холодным потом, обозревая ее прекрасное мертвое лицо -- так долго оно покачивалось перед ним, так отчетливы были его черты... В мутной желтизне ее глаз он видел свое отражение, и оно, напротив, оказалось расплывчатым, как будто Серые Равнины уже маячили в его недалеком будущем. Стрелок потянулся, намереваясь прикрыть веки Белит, но пальцами ощутил вдруг только склизкую кашицу, обжегшую его кожу. Отдернув руку, он разинул рот, повинуясь инстинктивному желанию орать -- увы, ужас сковал его. Ни звука не вырвалось из глотки, и одеревеневшее тело дернулось словно в петле, как случалось всегда перед судорогой, но наяву, а не во сне. Теперь же, когда пробудиться он не мог, не было и возможности избавить себя от страданий.
Эту боль он отлично чувствовал и во сне. Корчась, Этей нарушил все свои заповеди, посылая на голову ни в чем неповинного Эрлика страшные проклятья и обещая Нергалу отдаться ему со всеми потрохами, лишь бы он помог ему пережить дикую, раздирающую на части муку. Как показало время, Нергал вряд ли нуждался в стрелке и в его потрохах: боль не проходила и даже не утихала. Лицо Белит со странным, торжествующим выражением маячило где-то в глубине, затемненное страданием Этея. А вдали -- за Королевой Черного Побережья была пустота, и вот в этой-то пустоте -- грохотали раскаты грома, и молнии взрывались, ударяясь о землю... Мечтая о смерти, стрелок невероятным усилием раздвинул губы и вцепился зубами в нижнюю, почти оторвав ее; кровь тотчас потекла в рот, по подбородку, по шее, но зато он проснулся.
Дрожащими руками он вытащил из воротника булавку, припасенную прошлым вечером, и вонзил ее в правую ногу. Судорога нехотя начала отступать, напоследок впиваясь в его плоть своими жесткими щупальцами. Не дожидаясь, когда она пройдет совсем, Этей выдернул булавку и с силой сунул ее в икру левой ноги. Попутно он разминал себе плечи, бока, изрыгая проклятья и плача... Наконец все прекратилось. Всхлипывая, вытирая рукавами слезы и сопли, он повалился в солому, сам не очень-то хорошо соображая, где был сон и где явь. Лицедеи спали -- привычный дневной сон, отяжеленный прискорбными обстоятельствами -- и не слышали звуков, сопровождающих страдания их собрата. Он покосился на них -- равнодушно, без злобы и раздражения, как плененный много лет назад зверь смотрит на своих хозяев -- и, чувствуя неимоверную усталость, вдруг снова, почти мгновенно заснул.
И теперь перед ним был Гарет. Истерзанный каким-то чудовищем до неузнаваемости, он лежал в длинных густых камышах у болота, и Этей никак не мог разглядеть его лица: оно было скрыто в зарослях и, по всей вероятности, объедено зверьем или птицами, но стрелок все равно знал, кто это. Не по одежде -- сохранившиеся тряпки никоим образом не могли указать на личность своего владельца, и не по фигуре -- фигуры как таковой уже не было, были только бесформенные куски, серые, покрытые засохшей кровью. Этей узнал Гарета просто потому, что в камышах лежал именно Гарет и никто иной. Колебания духа, исходящие вместе со смрадом болота, ясно ощутимого стрелком, принадлежали ему; сердце Этея досказало истину; все существо его потянулось туда, трепеща и проливая нежные солоноватые слезы. Но и тут высокие небеса не сжалились над маленькой скрюченной тварью, лежащей в грязной соломе. Путь к телу мертвого Гарета был для него закрыт так же, как всегда была для него закрыта душа Белит. О, он отлично помнил, как весело болтала Королева Черного Побережья с черными пиратами -безмозглыми вонючими животными, и как она смотрела куда-то сквозь него самого: так смотрят в море, силясь разглядеть что-либо на дне и при этом, конечно, совсем не замечая воду. Да, она не была знакома с ним, но и вид его не вызывал в прекрасной Белит даже тени желания узнать его.
Этей забыл о Белит сразу, лишь только увидел огромную мохнатую тушу, подобравшуюся к телу Гарета. Газли! Исполинский медведь-людоед, не брезгующий и падалью... Стрелок вспотел от неожиданной мысли: сейчас чудовище начнет грызть и трепать Гарета, и он будет тому свидетелем! Нет, он не хотел. Такую пытку явно не могли выдержать его и без того истонченные нервы. Но высокие небеса -- теперь он был уверен, что именно они на пару с жестоким Эрликом придумали для него столь страшные испытания -- заставили его смотреть и слушать. Он не имел возможности даже закрыть глаза, ибо то был сон, где у спящего нет власти; он смотрел, застыв от ужаса и ощущая внутри сосущую, мелко дрожащую пустоту. И он знал, уже знал, как все это называется.
* * *
Потом, в кабаке, Играт напомнил лицедеям, что стрелков от их балагана на Митрадесе должно быть все-таки пять. Услышав это сообщение, все мрачно подняли глаза на Михера, и он, вяло жуя сочный кусок говядины, кивнул, соглашаясь заменить погибшего Леонсо.
В небольшом зале было тихо. Четверка солдат в углу да пара ремесленников, занявших стол у крошечного оконца, подозрительно поглядывали на лицедеев, не забывая при этом вливать в себя прямо из бутылей вино неизвестного происхождения и непонятного цвета, каковое обстоятельство понемногу рассеивало их бдительность и настраивало более благодушно. Когда пустой посудой оказалась заставлена почти вся поверхность стола и у тех и у других, интерес к лицедеям пропал совсем. Лишь тусклые мигающие светильники, что едва освещали помещение, бросали равнодушные желтоватые блики на постные физиономии сидящих.
Крепкий сон никому не принес облегчения. Напротив, утяжелил и без того унылое настроение шутов; головы их были пусты, веки красны и раздуты, а в глубине зрачков плыла пьяная муть, хоть никто еще не выпил и глотка. Впрочем, они вскоре исправили положение, заказав если не море пива, то уж озеро точно.
Отхлебнув сразу пол-кружки, колобок Михер почувствовал себя несколько лучше, да и другие, предвкушая спасительное забвение во хмелю, приободрились. Но вести беседы, равно как и шутить и смеяться, им не хотелось. Каждому до такой степени обрыдли остальные, что один лишь взгляд на морду собрата приводил человека в тихое бешенство. А потому за столом лицедеев царило торжественное, хотя и довольно угрюмое молчание.
Зал кабака понемногу наполнялся. Так всегда было здесь с наступлением сумерек -- словно люди старались сократить время, оставшееся до ночи, в пьяном угаре и веселой бездумной болтовне либо политических спорах. Какие козни против Аквилонии замыслила Немедия и о чем поведали палачу мятежники, заключенные в Железной Башне, какой подарок прислала королю Конану богатая Коринфия и что прошлой луной произошло в Гандерланде... Но сегодня предполагалась тема поинтереснее, тем более, что непосредственные участники события, случившегося ночью, находились здесь же, в кабаке. Посетителей все прибавлялось; как и те ремесленники и солдаты, что сидели тут с самого начала, все смотрели на шутов с подозрением; поторапливая слуг, сновавших по залу туда-сюда, люди искали глазами знакомых, а находя, подсаживались и заводили беседы пока на совершенно посторонние темы.
Лицедеи ничего не замечали. Кувшины их пустели, глаза наливались мутной влагой, а сердца, становясь все легче и легче, воспаряли к потолку и там плавно кружились, почти освобожденные от ответственности за смерть собрата. Вот уже на жирных щеках толстяков заиграл румянец и робкая улыбка появилась на устах Велины; по обыкновению заворчал Мадо, надулся обиженный кем-то Сенизонна, зачмокал губами Агрей; Михер возвел очи к болтающемуся на тонкой цепи светильнику и зашипели друг на друга Кук и Лакук... Жизнь с каждым глотком пива потихоньку вливалась в изможденные тела лицедеев, чему добрый Играт был очень рад. Он с любовью вглядывался в теперь уже хорошо знакомые физиономии, призывая к шутам милость благого Митры, и еле удерживался от того, чтобы не облиться сейчас слезами и...
К сожалению, Митра был очень занят, а потому не обратил на просьбу Играта должного внимания. Зато Сет не дремал: как решил потом ленивый, именно он (а кто же еще?) наполнил души посетителей кабака черной злобой, затмил их умы и вооружил пустыми бутылями. То один, то другой, то третий вставали с мест и, сдвинув брови к самой переносице, с сумрачным взглядом подходили к столу лицедеев. Вскоре стол был окружен двойным кольцом насупленных мужчин, которые так тяжело дышали, что Мадо наконец обратил на них внимание.
-- Чего надо, ублюдки? -- задиристо выкрикнул рыжий фальцетом, разворачиваясь. Лицедеи заволновались. В их кочевой жизни подобные заварушки бывали не раз, и победителями -- увы -- чаще всего оказывались не они. Иногда дело кончалось лишь синяками и ссадинами, но иногда случалось и кое-что похуже. Например, в Замбуле в одной таверне Зазалле перешибли нос, а Улино надрезали брюхо (слава Митре, он так оброс жиром, что лезвие не задело внутренностей); в султанапурском кабаке Сенизонне сломали ногу, Леонсо ключицу, а Енкину почти откусили ухо; в Нумалии, в задрипанной харчевенке, чуть не убили Мадо... Короче говоря, лицедеям совсем не хотелось сейчас связываться с тарантийскими забияками, тем более перед Митрадесом, где они намеревались показать себя в лучшем виде. Поэтому Улино, как самый благоразумный, хлопнул рыжего по плечу и посоветовал:
-- Утихни, Мадо.
Но было уже поздно.
-- Козлы пога-аные-е-е! -- заголосил вдруг лысый худосочный парень с бледно-зеленым цветом вытянутой и приплюснутой физиономии.
-- Уплюдки! -- подхватил коротышка явно выраженного кхитайского происхождения. -- Убийсы!
-- Пришлые!
-- Клопы вонючие! Подонки!
-- Давить их!
-- Повесить! Тут худосочный припадочно задергался и пустил слюну, что, по всей видимости, должно было означать начало военных действий. Коротышка, пыхтя, попытался укусить Улино за спину, на что Сенизонна, сидевший рядом с толстяком и тоскливо бубнивший себе под нос очередной вздор, так двинул его локтем в подбородок,что тот с визгом отлетел в толпу задир. В ответ чей-то кулак заехал Сенизонне прямо в его прекрасный глаз, а в тот же момент худосочный с воем накинулся на Лакука и вцепился ему в волосы.
Разъяренные шуты вскочили со своих мест, хватая со стола разного рода предметы, ибо знали по опыту, что в драке пригодится все. Енкин размахивал пустым кувшином из-под пива, то и дело врезая им одному в нос, другому в бровь, третьему в ухо; возле него молча крушил забияк Агрей: он так ловко уклонялся от ударов и так ловко наносил свои, что вскоре его соломенные волосы уже мелькали в самой середине драки. Кук и с трудом отцепившийся от худосочного Лакук, схватив табуреты, оборонялись ими, и довольно успешно -- трое или четверо уже валялись на грязном заплеванном полу, скуля и размазывая по себе кровь.
Толстяки давили противника массой. Рядом с ними сражались Сенизонна и Ксант. Грустный красавец, казалось, здесь попал в родную стихию: со сверкающей улыбкой он получал по всем частям своего тела и головы, и с той же улыбкой сам раздавал удары направо и налево. Но первой его жертвой стал худосочный, сейчас возлегающий на соседнем столе без чувств и с разбитым лбом. Воодушевленный этой победой Сенизонна уложил еще троих и теперь вместе с Ксантом пробирался к Агрею, которого уже душил какой-то дико визжащий оборванец.
Играт драться не умел, а потому на пару с Велиной кусался, царапался и пинался, что тоже принесло уже свои результаты -- трое нападавших на них ремесленников с проклятьями отступили, ощупывая располосованные лица красными от крови пальцами.
Михер, яростно плюясь, пытался проложить себе дорогу к Мадо -- его совсем не было видно за широкими спинами тарантийцев. Отдирая от себя чьи-то руки, рыча и отбиваясь, колобок в ужасе следил за мелькающими в воздухе кулаками, что наверняка опускались на голову рыжего. Но юркий Мадо с железными кулаками пока еще держался. Окруженный со всех сторон, он вертелся словно белка; рыжие волосы его уже слиплись от крови, оба глаза были подбиты; злобно ощерившись, он кидался на противников, целя в зубы или в пах, сам почти не замечая их ударов. Наконец Михер встал рядом с ним, в пылу драки едва не получив в ухо от своего же приятеля.
Хозяин кабака стоял у дверей, намереваясь улепетнуть в случае необходимости, и выл. Поломанные столы, табуреты, разбитая и растоптанная посуда -- при виде этого разгрома сердце его обливалось кровью. Простирая руки к бузотерам, он призывал их опомниться и разойтись, заплатив ему за ущерб, но слабый голос его тонул в общем крике и гаме, а когда пивная кружка, пущенная чьей-то сильной рукой, пролетела через весь зал и чуть было не угодила ему в лоб, несчастному перепуганному хозяину пришлось ретироваться, что он и сделал, жалобно стеная и плача.
Тем временем битва все же подходила к концу. Лицедеи -- оборванные, всклокоченные, покрытые ссадинами и кровоподтеками -- уже едва держались на ногах. Перевес тем не менее был на их стороне, ибо они-то все-таки держались, а их противники в основном оказались повержены. Шум стихал, рычание и крики сменились стонами и воплями побежденных; то тут, то там еще слышались смачные шлепки и грохот падающих тел; легкораненые спешили втихаря покинуть помещение. Наконец перед шутами не оказалось ни одного тарантийца, кроме, конечно, тех, кто оглашал воздух прерывистым воем, лежа на полу и стараясь не смотреть на победителей.
-- Уходим! -- хрипло приказал Улино, правой рукой хватая за шиворот ошалевшего от боя Сенизонну, а левой Мадо, который пострадал больше остальных. Лицо его было залито кровью, глаза заплыли, а из разорванной рубахи проглядывало тощее, сплошь усеянное багровыми пятнами тело.
Молча и быстро лицедеи покинули негостеприимный кабак и окунулись в свежую мглу улицы. Они шли, с наслаждением вдыхая чистый воздух ночи, не спеша и не разговаривая. И только когда заметили в свете фонаря несколько фигур, облаченных в форму королевской гвардии, они дунули через ближайший переулок к своим повозкам, где обрели наконец покой и сон.
Глава 10.
Что там было в далеком прошлом, как это было -- должно ли сие волновать Конана теперь, в нынешнем его мире? Каждое утро над великой Аквилонией, жемчужиной Запада, вставало солнце -- око светлого бога Митры, и каждый вечер оно скрывалось за горизонтом; небеса не падали, горы не рушились, земля под ногами не лопалась; люди -- жили, благословляя ли, проклиная ли своего повелителя, но жили. Так что же еще мог хотеть король, кроме бесконечного покоя, что позволил бы ему наслаждаться и властью, и богатством, и славой? Тем, к чему он стремился всю жизнь... Но Конан и раньше знал, что путь к мечте несравнимо важнее ее исполнения...
Он спрыгнул с последней ступени, с силой пнул дверь ногой, обутой в высокий кожаный сапог с кованым носком, и, вытягивая меч из ножен, вошел в темную комнату. Окна ее с прекрасным видом на королевский сад были полностью закрыты тяжелыми занавесями густо-фиолетового, почти черного цвета, так что свет совсем не проникал внутрь. По середине стоял круглый стол, на коем высился огромный прозрачный кристалл чуть зеленоватого оттенка; тусклые огоньки вспыхивали и сразу угасали в холодной утробе камня, словно замурованные светлячки, рвущиеся на волю.
-- И не надо тебе этого знать... -- проворчал Слуга Прошлого, почесывая кончик носа. -- Давай скорее руку, владыка.
Иного выхода не было. Конан ограничился тем, что посмотрел на старика взглядом, способным убить целую армию; затем он отвернулся и сунул ему руку, которую тот жадно схватил цепкими лапками, зашипев себе под нос заклинания, состоящие из междометий и длинных, непонятных слов. Спустя лишь несколько мгновений голова короля закружилась словно хмельная, тело ослабло, а в глазах почернело. Он глубоко вдохнул и, не успев выдохнуть, провалился во мглу.
* * *
-- Позволь мне осведомиться о твоем здоровье, друг мой, -будто сквозь сон расслышал Конан голос мага, как всегда спокойный, чуть ироничный, хотя на этот раз в нем явно чувствовались несколько тревожные нотки.
Король хотел было разлепить губы и ответить, но вдруг сие показалось ему совсем не важным, и он, не потрудившись даже открыть глаза, промолчал. Наступившая пауза начала накаляться; вот заерзал в кресле тощим задом меир Кемидо, смущенно покашливая под пронзительным взглядом Пелиаса, а вот и сам маг забарабанил пальцами по столу, что обычно означало у него крайнюю степень недовольства.
-- Не хочу обижать тебя напрасно, Кемидо, но мне кажется, ты переусердствовал. Король болен? Ему плохо? Или он потерял сознание?
-- Сам не понимаю, -- хмыкнул старик. -- Скорее, сознание мог потерять я. Он так велик и тяжел, а висел на мне целых два с половиной мгновенья. Я совсем запыхался.
Снова наступило молчание. Оба гостя впились немигающими взглядами в короля, словно желая таким образом привести его в чувство, и он, наконец, не выдержал.
-- Что уставились? -- открывая глаза, раздраженно буркнул Конан. -- Лучше скажите мне, то был сон или нет?
-- Нет, владыка, -- почтительно ответствовал меир Кемидо. Здесь, во дворце, он вновь превратился в покорного, хотя и немного хамоватого раба. Оно и понятно -- тут он был гость, но не хозяин.
-- Не знаю почему, -- медленно начал Конан, -- но, клянусь Кромом, у меня руки чешутся вышвырнуть отсюда вас обоих. Пелиас, может, я заболел?
-- Так ты слышал, как я... Что же ты не отзывался, друг мой? -- с укоризной произнес маг. -- Я был весьма, весьма обеспокоен...
-- Исчезните оба, -- махнул рукой король. Он вдруг почувствовал страшную усталость, подобную, может быть, только усталости узника; веки его отяжелели, а мышцы, напротив, словно наполнились пустотой. И хотя вскоре это прошло, снова входить в роль любезного хозяина и возвращать гостей он не желал. Глядя, как украдкой переглянувшись, они встали, низко -- как показалось Конану, с долей иронии -поклонились и один за другим бесшумно скрылись за тяжелым пологом, аккуратно прикрыв за собой дверь, он ощутил лишь облегчение, еще усилившееся от того, что в спину гостям он послал весьма разнообразные ругательства.
Наконец король остался один. Он был раздосадован, и пока не мог понять, почему. Впрочем, на самом деле поводов находилось предостаточно. Во-первых, он так и не увидел еще раз подарок из Коринфии -- гнедого трехлетка с пышной гривой и тонкими крепкими ногами; во-вторых, Мгарс... Кто убил ее? И почему Конан, которого никогда не подводило его варварское полузвериное чутье, ничего не слышал? В-третьих -- король только сейчас вспомнил об этом -- шут из балагана, вознамерившийся лишить его жизни, да еще во время Митрадеса! Ну, с сим ублюдком разобраться, видимо, не так уж трудно: трухлявый пень Кемидо обещал помочь, и Пелиас здесь, тоже на что-нибудь сгодится... А вот как разгадать тайну убийства Мгарс?..
Конан задумчиво осмотрел свои покои. Что он может сделать в Хауране десятилетней давности сидя здесь? Ничего. Разве что послать туда меира? Но будет ли от него польза? Да и связываться с ним королю очень не хотелось, тем более, что убийство произошло, скорее всего, еще тогда, в те годы... Видно, все же придется смириться с тем, что тайну эту никогда и никто не разгадает... Конан умел признавать поражение, а потому лишь пожал плечами и позвал слугу, решив выпить в память Мгарс кувшин старого хауранского вина из погребов, в коих еще сохранились запасы прежних властителей Аквилонии.
За этим занятием и застал его Паллантид. Настроение короля поднялось уже после первого глотка, так что капитан Черных Драконов узрил своего повелителя с легкой усмешкой на устах и с блеском в синеве меж черными пушистыми ресницами.
-- Не медли, старый пес. Садись скорее, а то, клянусь Кромом, тебе не останется и капли!
Паллантид не заставил себя упрашивать. Повинуясь приглашающему жесту короля, он быстро уселся в кресло, схватил двумя широкими костистыми пальцами тонкую у основания ножку кубка и, налив себе до краев белого, с едва уловимым нежным ароматом вина, в два глотка выпил. Глаза его заблестели, он устроился в кресле поудобнее и выжидательно посмотрел на Конана, потом со вздохом перевел взгляд на свой кубок -пустой как его гробница. С не менее глубоким вздохом король разлил остатки вина, с сожалением понюхал кувшин; подняв кубки, они молча, торжественно допили.
-- Ну, Паллантид, -- нарушил молчание Конан. -- Рассказывай, что тут произошло, пока меня не было.
-- А когда тебя не было? -- удивленно сдвинул брови капитан Черных Драконов.
На миг Конан смешался. Он провел в Хауране целый день и целую ночь, а здесь за это время не успело и зайти солнце. Значит, меир Кемидо все же не надул его... Что ж, тогда вполне можно доверить ему установление личности этого недоумка-лицедея...
-- Как идет подготовка к Митрадесу?
-- Да все уже готово, владыка, -- мотнул головой Паллантид. -Давно готово. Только...
-- Ну?
-- Не могу забыть твои слова о злоумышленнике.
-- Забудь.
-- Нет, владыка... Я послал одного верного человека -прошвырнуться по приезжим балаганам и записать всех стрелков... Ну, тех, кто будет пускать стрелы с разноцветными лентами после твоей речи. Всех шутов наберется более полусотни и я отдам свою печень собакам, если мы сможем найти среди них того самого... А стрелков всего-то двадцать! За ними и слежку легче установить, и... Короче говоря, я уверен -- тот, кто нам нужен, непременно навязался в стрелки. Ты не согласен, мой господин?
-- Делай как знаешь, старый пес, -- задумчиво отозвался Конан. Он почти не слышал того, что говорил Паллантид. Неожиданно ему в голову пришла странная мысль: а кто еще мог убить Мгарс кроме... Машинально он поднес к губам пустой кубок. Нет, этого не могло быть... А если все же?..
Сердце его застучало гулко, тревожно. Как он мог не понять этого еще тогда? Ведь все так просто... И вечное его недоверие к подобным проходимцам всегда себя оправдывало, а тут...
Резким жестом король отослал недоумевающего капитана Черных Драконов. Он был уже уверен, что все произошло именно так; дикая ярость оглушила его на мгновенье, в глазах потемнело, а кулаки сжались. Он все понял. И только одного не мог понять никак: зачем?
Но отвечать на этот вопрос самостоятельно Конан не собирался. А потому он встал и вышел из комнаты -- на первый взгляд спокойный, но лишь на первый... Окаменевшее лицо повелителя заставило слуг отшатнуться к стенам, а гвардейца-охранника, открывшего рот для приветствия владыки, закрыть его снова. Король был в ярости.
Глава 9.
Стрелок плелся в компании своих собратьев по ремеслу к повозкам, оставленным за медную монету на попечение мальчишки из кабака. В тягостном молчании, не глядя друг на друга, лицедеи проходили улицу за улицей, уже не обращая никакого внимания на красоту городских зданий и храмов. Наверное, только теперь, после допроса блонда, они действительно поверили в смерть Леонсо, только теперь до глубины сердца ощутили истинность и невосполнимость потери. Изо всех сил сопротивляясь диктату нужды и течению времени они желали всегда оставаться детьми -- Леонсо позволял им эту малость, взяв на себя обязанность решения всех внешних проблем, попутно примиряя, разнимая и наказывая в кругу семьи. Но его не стало, и теперь --каждый понимал это -- им придется взрослеть. Занятия нелепее трудно придумать, тем более что взросление в таком, отнюдь не юном возрасте, обычно означает и очень скорое старение, а сие вполне могло доконать их окончательно.
Сходные чувства испытывал сейчас и Этей -- причем совершенно искренне, нисколько не кривя душою. Он горевал о Леонсо, может быть, даже гораздо сильнее, нежели его собратья, ибо -- хотя в данный момент он совершенно отстранился от своей сопричастности -- убил Леонсо все-таки он. Странная суть его абсолютно (он и не подозревал об этом) отрицала всякое раскаяние в содеянном, тем не менее самый факт его непосредственного участия в гибели человека умножал смятение и разброд в душе лицедея. Прошлой ночью, когда Велина заснула на его плече, он с легкостью припомнил преступление, порадовался собственной ловкости и удаче, затем, волей неволей ища оправдания, свалил всю вину на Эрлика, необдуманно требующего от своих адептов обязательного прохождения сквозь всяческого рода лишения и испытания, и погрузился в спокойный сон. Сегодня все было иначе. Выйдя из кабинета блонда он вдруг, неожиданно для себя самого, заплакал о Леонсо чистыми, искренними слезами; представляя, что никогда больше не услышит он его голоса, не увидит улыбки, что его место в повозке теперь будет пусто либо занято кем-то другим, он явственно ощущал в душе безумную тяжесть, что на самом деле было тем самым камнем, который рано ли, поздно ли, но повлечет его на дно.
Этей вспоминал прошедшее, обращался к высоким небесам за подтверждением истинности и правильности своих поступков, но ни там, ни тут не получил ответа. Высокие небеса, по всей видимости, напрочь забыли о существовании такой мелкой твари как стрелок, прошедшее же давным давно исключило его (как и всех прочих) из себя, передвинув в будущее и настоящее. А от этих времен он и не ждал ничего -- они были ему чужие.
Если бы стрелок имел хотя бы малейшее представление о том, что такое совесть, он несомненно почувствовал бы себя лучше. Когда чему-либо находится объяснение, оно облегчает нравственные страдания -неизмеримо труднее страдать невесть от чего. Но сия материя -совесть -- была ему неизвестна, а потому и муки, сотворенные мрачной сущностью Сета, оказались почти непереносимы.
Он едва добрался до повозки. Оттолкнув одного из толстяков, залез в нее, зарылся по обыкновению в солому и, радуясь тому, что все лицедеи пребывали в том же состоянии, не способствующем веселью, провалился в сон, и сон тот был смерть.
Этею явилась Белит, столь часто волновавшая его воображение в действительности, но явилась не так, как прежде. Королева Черного Побережья качалась на рее собственного корабля, повешенная на собственном же ожерелье, камни коего сверкали в сумраке словно капли крови на ее смуглой шее. Стрелку так и не довелось увидеть смерть Белит тогда; сейчас ему предоставилась эта возможность: он облился холодным потом, обозревая ее прекрасное мертвое лицо -- так долго оно покачивалось перед ним, так отчетливы были его черты... В мутной желтизне ее глаз он видел свое отражение, и оно, напротив, оказалось расплывчатым, как будто Серые Равнины уже маячили в его недалеком будущем. Стрелок потянулся, намереваясь прикрыть веки Белит, но пальцами ощутил вдруг только склизкую кашицу, обжегшую его кожу. Отдернув руку, он разинул рот, повинуясь инстинктивному желанию орать -- увы, ужас сковал его. Ни звука не вырвалось из глотки, и одеревеневшее тело дернулось словно в петле, как случалось всегда перед судорогой, но наяву, а не во сне. Теперь же, когда пробудиться он не мог, не было и возможности избавить себя от страданий.
Эту боль он отлично чувствовал и во сне. Корчась, Этей нарушил все свои заповеди, посылая на голову ни в чем неповинного Эрлика страшные проклятья и обещая Нергалу отдаться ему со всеми потрохами, лишь бы он помог ему пережить дикую, раздирающую на части муку. Как показало время, Нергал вряд ли нуждался в стрелке и в его потрохах: боль не проходила и даже не утихала. Лицо Белит со странным, торжествующим выражением маячило где-то в глубине, затемненное страданием Этея. А вдали -- за Королевой Черного Побережья была пустота, и вот в этой-то пустоте -- грохотали раскаты грома, и молнии взрывались, ударяясь о землю... Мечтая о смерти, стрелок невероятным усилием раздвинул губы и вцепился зубами в нижнюю, почти оторвав ее; кровь тотчас потекла в рот, по подбородку, по шее, но зато он проснулся.
Дрожащими руками он вытащил из воротника булавку, припасенную прошлым вечером, и вонзил ее в правую ногу. Судорога нехотя начала отступать, напоследок впиваясь в его плоть своими жесткими щупальцами. Не дожидаясь, когда она пройдет совсем, Этей выдернул булавку и с силой сунул ее в икру левой ноги. Попутно он разминал себе плечи, бока, изрыгая проклятья и плача... Наконец все прекратилось. Всхлипывая, вытирая рукавами слезы и сопли, он повалился в солому, сам не очень-то хорошо соображая, где был сон и где явь. Лицедеи спали -- привычный дневной сон, отяжеленный прискорбными обстоятельствами -- и не слышали звуков, сопровождающих страдания их собрата. Он покосился на них -- равнодушно, без злобы и раздражения, как плененный много лет назад зверь смотрит на своих хозяев -- и, чувствуя неимоверную усталость, вдруг снова, почти мгновенно заснул.
И теперь перед ним был Гарет. Истерзанный каким-то чудовищем до неузнаваемости, он лежал в длинных густых камышах у болота, и Этей никак не мог разглядеть его лица: оно было скрыто в зарослях и, по всей вероятности, объедено зверьем или птицами, но стрелок все равно знал, кто это. Не по одежде -- сохранившиеся тряпки никоим образом не могли указать на личность своего владельца, и не по фигуре -- фигуры как таковой уже не было, были только бесформенные куски, серые, покрытые засохшей кровью. Этей узнал Гарета просто потому, что в камышах лежал именно Гарет и никто иной. Колебания духа, исходящие вместе со смрадом болота, ясно ощутимого стрелком, принадлежали ему; сердце Этея досказало истину; все существо его потянулось туда, трепеща и проливая нежные солоноватые слезы. Но и тут высокие небеса не сжалились над маленькой скрюченной тварью, лежащей в грязной соломе. Путь к телу мертвого Гарета был для него закрыт так же, как всегда была для него закрыта душа Белит. О, он отлично помнил, как весело болтала Королева Черного Побережья с черными пиратами -безмозглыми вонючими животными, и как она смотрела куда-то сквозь него самого: так смотрят в море, силясь разглядеть что-либо на дне и при этом, конечно, совсем не замечая воду. Да, она не была знакома с ним, но и вид его не вызывал в прекрасной Белит даже тени желания узнать его.
Этей забыл о Белит сразу, лишь только увидел огромную мохнатую тушу, подобравшуюся к телу Гарета. Газли! Исполинский медведь-людоед, не брезгующий и падалью... Стрелок вспотел от неожиданной мысли: сейчас чудовище начнет грызть и трепать Гарета, и он будет тому свидетелем! Нет, он не хотел. Такую пытку явно не могли выдержать его и без того истонченные нервы. Но высокие небеса -- теперь он был уверен, что именно они на пару с жестоким Эрликом придумали для него столь страшные испытания -- заставили его смотреть и слушать. Он не имел возможности даже закрыть глаза, ибо то был сон, где у спящего нет власти; он смотрел, застыв от ужаса и ощущая внутри сосущую, мелко дрожащую пустоту. И он знал, уже знал, как все это называется.
* * *
Потом, в кабаке, Играт напомнил лицедеям, что стрелков от их балагана на Митрадесе должно быть все-таки пять. Услышав это сообщение, все мрачно подняли глаза на Михера, и он, вяло жуя сочный кусок говядины, кивнул, соглашаясь заменить погибшего Леонсо.
В небольшом зале было тихо. Четверка солдат в углу да пара ремесленников, занявших стол у крошечного оконца, подозрительно поглядывали на лицедеев, не забывая при этом вливать в себя прямо из бутылей вино неизвестного происхождения и непонятного цвета, каковое обстоятельство понемногу рассеивало их бдительность и настраивало более благодушно. Когда пустой посудой оказалась заставлена почти вся поверхность стола и у тех и у других, интерес к лицедеям пропал совсем. Лишь тусклые мигающие светильники, что едва освещали помещение, бросали равнодушные желтоватые блики на постные физиономии сидящих.
Крепкий сон никому не принес облегчения. Напротив, утяжелил и без того унылое настроение шутов; головы их были пусты, веки красны и раздуты, а в глубине зрачков плыла пьяная муть, хоть никто еще не выпил и глотка. Впрочем, они вскоре исправили положение, заказав если не море пива, то уж озеро точно.
Отхлебнув сразу пол-кружки, колобок Михер почувствовал себя несколько лучше, да и другие, предвкушая спасительное забвение во хмелю, приободрились. Но вести беседы, равно как и шутить и смеяться, им не хотелось. Каждому до такой степени обрыдли остальные, что один лишь взгляд на морду собрата приводил человека в тихое бешенство. А потому за столом лицедеев царило торжественное, хотя и довольно угрюмое молчание.
Зал кабака понемногу наполнялся. Так всегда было здесь с наступлением сумерек -- словно люди старались сократить время, оставшееся до ночи, в пьяном угаре и веселой бездумной болтовне либо политических спорах. Какие козни против Аквилонии замыслила Немедия и о чем поведали палачу мятежники, заключенные в Железной Башне, какой подарок прислала королю Конану богатая Коринфия и что прошлой луной произошло в Гандерланде... Но сегодня предполагалась тема поинтереснее, тем более, что непосредственные участники события, случившегося ночью, находились здесь же, в кабаке. Посетителей все прибавлялось; как и те ремесленники и солдаты, что сидели тут с самого начала, все смотрели на шутов с подозрением; поторапливая слуг, сновавших по залу туда-сюда, люди искали глазами знакомых, а находя, подсаживались и заводили беседы пока на совершенно посторонние темы.
Лицедеи ничего не замечали. Кувшины их пустели, глаза наливались мутной влагой, а сердца, становясь все легче и легче, воспаряли к потолку и там плавно кружились, почти освобожденные от ответственности за смерть собрата. Вот уже на жирных щеках толстяков заиграл румянец и робкая улыбка появилась на устах Велины; по обыкновению заворчал Мадо, надулся обиженный кем-то Сенизонна, зачмокал губами Агрей; Михер возвел очи к болтающемуся на тонкой цепи светильнику и зашипели друг на друга Кук и Лакук... Жизнь с каждым глотком пива потихоньку вливалась в изможденные тела лицедеев, чему добрый Играт был очень рад. Он с любовью вглядывался в теперь уже хорошо знакомые физиономии, призывая к шутам милость благого Митры, и еле удерживался от того, чтобы не облиться сейчас слезами и...
К сожалению, Митра был очень занят, а потому не обратил на просьбу Играта должного внимания. Зато Сет не дремал: как решил потом ленивый, именно он (а кто же еще?) наполнил души посетителей кабака черной злобой, затмил их умы и вооружил пустыми бутылями. То один, то другой, то третий вставали с мест и, сдвинув брови к самой переносице, с сумрачным взглядом подходили к столу лицедеев. Вскоре стол был окружен двойным кольцом насупленных мужчин, которые так тяжело дышали, что Мадо наконец обратил на них внимание.
-- Чего надо, ублюдки? -- задиристо выкрикнул рыжий фальцетом, разворачиваясь. Лицедеи заволновались. В их кочевой жизни подобные заварушки бывали не раз, и победителями -- увы -- чаще всего оказывались не они. Иногда дело кончалось лишь синяками и ссадинами, но иногда случалось и кое-что похуже. Например, в Замбуле в одной таверне Зазалле перешибли нос, а Улино надрезали брюхо (слава Митре, он так оброс жиром, что лезвие не задело внутренностей); в султанапурском кабаке Сенизонне сломали ногу, Леонсо ключицу, а Енкину почти откусили ухо; в Нумалии, в задрипанной харчевенке, чуть не убили Мадо... Короче говоря, лицедеям совсем не хотелось сейчас связываться с тарантийскими забияками, тем более перед Митрадесом, где они намеревались показать себя в лучшем виде. Поэтому Улино, как самый благоразумный, хлопнул рыжего по плечу и посоветовал:
-- Утихни, Мадо.
Но было уже поздно.
-- Козлы пога-аные-е-е! -- заголосил вдруг лысый худосочный парень с бледно-зеленым цветом вытянутой и приплюснутой физиономии.
-- Уплюдки! -- подхватил коротышка явно выраженного кхитайского происхождения. -- Убийсы!
-- Пришлые!
-- Клопы вонючие! Подонки!
-- Давить их!
-- Повесить! Тут худосочный припадочно задергался и пустил слюну, что, по всей видимости, должно было означать начало военных действий. Коротышка, пыхтя, попытался укусить Улино за спину, на что Сенизонна, сидевший рядом с толстяком и тоскливо бубнивший себе под нос очередной вздор, так двинул его локтем в подбородок,что тот с визгом отлетел в толпу задир. В ответ чей-то кулак заехал Сенизонне прямо в его прекрасный глаз, а в тот же момент худосочный с воем накинулся на Лакука и вцепился ему в волосы.
Разъяренные шуты вскочили со своих мест, хватая со стола разного рода предметы, ибо знали по опыту, что в драке пригодится все. Енкин размахивал пустым кувшином из-под пива, то и дело врезая им одному в нос, другому в бровь, третьему в ухо; возле него молча крушил забияк Агрей: он так ловко уклонялся от ударов и так ловко наносил свои, что вскоре его соломенные волосы уже мелькали в самой середине драки. Кук и с трудом отцепившийся от худосочного Лакук, схватив табуреты, оборонялись ими, и довольно успешно -- трое или четверо уже валялись на грязном заплеванном полу, скуля и размазывая по себе кровь.
Толстяки давили противника массой. Рядом с ними сражались Сенизонна и Ксант. Грустный красавец, казалось, здесь попал в родную стихию: со сверкающей улыбкой он получал по всем частям своего тела и головы, и с той же улыбкой сам раздавал удары направо и налево. Но первой его жертвой стал худосочный, сейчас возлегающий на соседнем столе без чувств и с разбитым лбом. Воодушевленный этой победой Сенизонна уложил еще троих и теперь вместе с Ксантом пробирался к Агрею, которого уже душил какой-то дико визжащий оборванец.
Играт драться не умел, а потому на пару с Велиной кусался, царапался и пинался, что тоже принесло уже свои результаты -- трое нападавших на них ремесленников с проклятьями отступили, ощупывая располосованные лица красными от крови пальцами.
Михер, яростно плюясь, пытался проложить себе дорогу к Мадо -- его совсем не было видно за широкими спинами тарантийцев. Отдирая от себя чьи-то руки, рыча и отбиваясь, колобок в ужасе следил за мелькающими в воздухе кулаками, что наверняка опускались на голову рыжего. Но юркий Мадо с железными кулаками пока еще держался. Окруженный со всех сторон, он вертелся словно белка; рыжие волосы его уже слиплись от крови, оба глаза были подбиты; злобно ощерившись, он кидался на противников, целя в зубы или в пах, сам почти не замечая их ударов. Наконец Михер встал рядом с ним, в пылу драки едва не получив в ухо от своего же приятеля.
Хозяин кабака стоял у дверей, намереваясь улепетнуть в случае необходимости, и выл. Поломанные столы, табуреты, разбитая и растоптанная посуда -- при виде этого разгрома сердце его обливалось кровью. Простирая руки к бузотерам, он призывал их опомниться и разойтись, заплатив ему за ущерб, но слабый голос его тонул в общем крике и гаме, а когда пивная кружка, пущенная чьей-то сильной рукой, пролетела через весь зал и чуть было не угодила ему в лоб, несчастному перепуганному хозяину пришлось ретироваться, что он и сделал, жалобно стеная и плача.
Тем временем битва все же подходила к концу. Лицедеи -- оборванные, всклокоченные, покрытые ссадинами и кровоподтеками -- уже едва держались на ногах. Перевес тем не менее был на их стороне, ибо они-то все-таки держались, а их противники в основном оказались повержены. Шум стихал, рычание и крики сменились стонами и воплями побежденных; то тут, то там еще слышались смачные шлепки и грохот падающих тел; легкораненые спешили втихаря покинуть помещение. Наконец перед шутами не оказалось ни одного тарантийца, кроме, конечно, тех, кто оглашал воздух прерывистым воем, лежа на полу и стараясь не смотреть на победителей.
-- Уходим! -- хрипло приказал Улино, правой рукой хватая за шиворот ошалевшего от боя Сенизонну, а левой Мадо, который пострадал больше остальных. Лицо его было залито кровью, глаза заплыли, а из разорванной рубахи проглядывало тощее, сплошь усеянное багровыми пятнами тело.
Молча и быстро лицедеи покинули негостеприимный кабак и окунулись в свежую мглу улицы. Они шли, с наслаждением вдыхая чистый воздух ночи, не спеша и не разговаривая. И только когда заметили в свете фонаря несколько фигур, облаченных в форму королевской гвардии, они дунули через ближайший переулок к своим повозкам, где обрели наконец покой и сон.
Глава 10.
Что там было в далеком прошлом, как это было -- должно ли сие волновать Конана теперь, в нынешнем его мире? Каждое утро над великой Аквилонией, жемчужиной Запада, вставало солнце -- око светлого бога Митры, и каждый вечер оно скрывалось за горизонтом; небеса не падали, горы не рушились, земля под ногами не лопалась; люди -- жили, благословляя ли, проклиная ли своего повелителя, но жили. Так что же еще мог хотеть король, кроме бесконечного покоя, что позволил бы ему наслаждаться и властью, и богатством, и славой? Тем, к чему он стремился всю жизнь... Но Конан и раньше знал, что путь к мечте несравнимо важнее ее исполнения...
Он спрыгнул с последней ступени, с силой пнул дверь ногой, обутой в высокий кожаный сапог с кованым носком, и, вытягивая меч из ножен, вошел в темную комнату. Окна ее с прекрасным видом на королевский сад были полностью закрыты тяжелыми занавесями густо-фиолетового, почти черного цвета, так что свет совсем не проникал внутрь. По середине стоял круглый стол, на коем высился огромный прозрачный кристалл чуть зеленоватого оттенка; тусклые огоньки вспыхивали и сразу угасали в холодной утробе камня, словно замурованные светлячки, рвущиеся на волю.