Пока он стоял, скособочившись, и смотрел на гвардейцев, все стрелки уже выстроились в ряд. Улино, хлопнув его по плечу, сердито велел пошевеливаться и идти к ним. Нехотя Этей повиновался. Он не боялся, конечно, что сейчас вдруг кто-то укажет на него пальцем и крикнет: "Вот он! Это он убил Леонсо и Играта! Это он замышляет вонзить стрелу в великого короля Конана!" Чародеев тут не наблюдалось, а значит, и Этея никто не сможет уличить. Ни в чем. Да он пока и не убивал варвара... Встав рядом со своими, он опустил глаза -- как это сделали все -- и сцепил руки за спиной. Как все же просто лицедействовать в жизни! Даже он, кого болезнь источила и обескровила, с легкостью скроил подходящую случаю мину, застыл, чувствуя, как колыхается в груди сдерживаемый смех... Конечно, гвардейцам пришлось удовольствоваться лишь созерцанием унылых физиономий шутов. А что они хотели? По глазам узнать, не замыслил ли кто дурное? Смешно. Этей в очередной раз удивился людской тупости. Оглядев каждого стрелка, гвардейцы с неудовольствием кивнули старшим и отошли. И это все? Смешно.
Этею даже стало немного обидно. Если бы было хоть чуть риска, насколько бы интереснее развивались события. Сердце ухало бы громко, тяжело; руки дрожали, и ему б пришлось собрать всю свою волю, чтобы никто ничего не заметил... А теперь... Вон, Улино приказывает вернуться и начинать представление. Скучно!
... Повозки выехали на площадь. До начала праздника -- а его должен объявить король -- еще осталось время. Но люди уже заполнили огромное пространство у южной стены Тарантии, а потому лицедеям пришла пора работать. Этей вздохнул, нацепляя разноцветное тряпье, затем встал на руки и так прошелся по соломе, задевая носками верх повозки. В голове его снова стало пусто и легко. Он вскочил на ноги и засмеялся.
Глава 12.
... Огненный шар, накаляя воздух, поднимался над Тарантией. Яркий свет залил всю площадь; ослепительно сверкали праздничные остроконечные шлемы солдат, а на пурпурных одеяниях жрецов Митры переливались всеми цветами радуги мелкие рубины и алмазы.
Ловко обегая гуляющих, по площади сновали босоногие водоносы, сыпали веселыми скороговорками и за медную мелочь готовы были напоить чистой холодной водой хоть самого Нергала. Гораздо степеннее вели себя виночерпии: они спокойно стояли каждый на своем месте и со скучающим видом смотрели в небо -- жаждущие находили их сами. Кроме ремесленников, крестьян и всякой швали к ним иной раз подплывала и крупная рыба вроде разряженного в пух и прах купца либо вельможи. Эти платили украдкой, пили украдкой, а потом, озираясь и вжимая голову в плечи, удалялись. Откуда взялась такая скромность -- виночерпии понять не могли, да и не хотели. Может быть, бедняги просто не привыкли ходить пешком? Ведь на Митрадесе были строго запрещены всякого рода средства передвижения, кроме собственных ног: для лошадей, колесниц и паланкинов въезд на площадь закрыли еще с раннего утра, и нарушителям грозил непомерно большой штраф.
Любители развлечений собрались вокруг балаганов, кои полукругом расположились на середине поля. На одном высилась пирамида из четырех шутов; каждый из них держал в руках несколько штук ярко-желтых апельсинов и жонглировал ими, время от времени швыряя плоды в самую гущу толпы. На другом смуглый маленький человечек, по виду вендиец, одетый в невообразимое количество красного, белого, синего и черного тряпья, засовывал в высокий ящик пухлую полуобнаженную девицу; она равнодушно смотрела на него сверху вниз огромными рыбьими глазами и с явной неохотой влезала в темницу. Фокусник, завывая нечто вроде заклинаний, тряс руками, шипел и изгибался, затем открывал дверцу, и изумленная публика начинала восхищенно визжать: вместо девицы из ящика выскакивал одноногий старикашка с куцей белой бородкой. Под гром барабанов он скрывался за пологом, а фокусник подмигивал толпе, обещая показать кое-что поинтереснее, но за отдельную плату.
В третьем балагане резвились акробаты. Они расстелили потускневшие от пыли и времени, разрисованные разноцветными звездами полотна прямо на земле и демонстрировали зрителям свое искусство, обдавая их крепким запахом пота.
На повозке четвертого балагана три толстяка занимались глотанием разного рода предметов -- от кинжалов и мечей до кожаных поясов, с благодарностью принимая от публики дары повкуснее: куски хлеба и мяса, сладкие плоды и корни, даже целого жареного петуха, преподнесенного им жирной румяной торговкой.
Пятый балаган показывал сценки из жизни купцов. Зрители хохотали до слез, наблюдая, как тощий крестьянин лупит палкой незадачливого кругленького купчишку, отбирает у него кошель с деньгами и затем отправляется в кабак с явным намерением там свою добычу пропить.
Возле торговых рядов гудела толпа, хотя в любой другой день люди могли купить на обычном базаре все то же самое по более низкой цене. Гвардейцы парами и тройками бродили по площади, следя за порядком. Но люди просто гуляли, веселились, и лишь время от времени какой-нибудь разъяренный муж подтаскивал к гвардейцам вора, коего застиг в своем, либо в чужом кармане.
Но все же, несмотря на ясную погоду, хорошее настроение и веселую гульбу, головы аквилонцев и гостей то и дело поворачивались в сторону помоста, на который вот-вот должен был взойти король и трижды ударить в медный гонг, объявляя истинное открытие Митрадеса. Тогда на площадь вывезут бочонки с бесплатным пивом, красивые девушки начнут раздачу свежих булок, а спустя некоторое время повелитель произнесет небольшую речь и в небо полетят стрелы с разноцветными лентами -предвестники мира и отличного урожая. Но солнце уже приближалось к зениту, когда наконец по полю пронеслась весть, что владыка вышел из дворца.
* * *
-- Капитан, еще одно убийство... В том же балагане...
Паллантид вздрогнул. Сцепив руки за спиной, он стоял возле помоста, в доски которого вбивались последние гвозди, и ждал появления Конана. Там, за спинами его парней, суетился разноликий, разношерстный люд; гул, то и дело взрывавшийся возгласами, хохотом, назойливо звенел в ушах; по небу плыли, трепеща, лики Митры, нарисованные на тонких, привязанных к шнурам, полотнах.
Холодные бледно-голубые глаза капитана Черных Драконов побелели. Он никак не ожидал подобного известия, и, хотя оно еще раз подтверждало его догадку, пришел в ярость. Гвардеец, от волнения весь пошедший красными пятнами, переминался с ноги на ногу, вопросительно смотрел на него. Но что мог сделать Паллантид? Конан, коего он все утро убеждал не появляться на площади или хотя бы упрятать весь балаган в темницу, упрямо молчал. Он даже не захотел надеть кольчугу под камзол, словно игра со смертью казалась ему необходимым условием жизни...
-- Что делать, капитан?
-- Кто убит?
-- Тот парень, у которого балаган останавливался в Пуантене... Мы согнали всех стрелков в кучу, якобы для проверки, а за это время осмотрели повозки. В одной из них, под соломой, труп...
-- Это он... Клянусь Митрой, он.
-- Кто?
-- Тот, что зарезал Гельде... и своего...
-- Да, капитан.
-- Ну вот что, Лимус. Если наш король не хочет сам позаботиться о себе, мы сделаем это за него. -- Паллантид понизил голос и продолжал. -- Возьми пятерых своих парней -- только без шума -- и поменяй их на стрелков... Да не забудь переодеть их в те же тряпки.
-- Я понял, капитан, -- повеселел гвардеец, с восхищением глядя на Паллантида. -- А куда деть лицедеев?
-- Пусть сидят пока в повозке... Под присмотром.
Приняв такое решение, капитан Черных Драконов незаметно вздохнул, чувствуя, как впервые за последние дни напряжение начинает оставлять его. Но только тогда, когда блестящий оранжевый шар -- око светлого Митры -- уйдет за горизонт, только тогда, когда люди разойдутся по своим домам, а король отправится во дворец в сопровождении гвардейцев, он сможет вздохнуть действительно спокойно. Позже, ночью, он лично проведет дознание и вытрясет из этих проклятых шутов все...
-- О чем задумался, старый пес?
Паллантид резко обернулся. У помоста, ухмыляясь, стоял Конан; он держал под уздцы гнедого трехлетка -- подарок из Коринфии -- и явно находился в прекрасном расположении духа, о чем капитану поведали веселые огоньки в его синих как штормовая морская волна глазах. Рядом с ним, бледный и мрачный, сползал с пегой кобылки Пелиас, облаченный в серебристо-серую длинную хламиду, ради праздника украшенную золотой цепью с овальным ониксом величиной с перепелиное яйцо. Даже не посмотрев в сторону Паллантида (который приготовил для него взгляд, полный презрения, ибо маг, чьей силы не достало найти убийцу, иного не заслуживал), Пелиас что-то шепнул королю и тот, кивнув, начал подниматься на помост, жестом велев капитану следовать за ним.
Толпа встретила Конана восторженным воем. Балаганы прекратили представление, торговцы оборвали споры с покупателями, радуясь небольшой передышке, а гвардейцы выстроились в шеренги, готовые по первому же знаку капитана начать шествие.
Король взял в правую руку медный молоточек и небрежно, безо всякой торжественности, ударил им в тонкую медную же тарелку; потом еще раз, и еще -- толпа взревела, швыряя в воздух куртки, пояса, туфли и сумки; гвардия, чеканя шаг, пошла перед помостом; с юга, востока, севера и запада площади появились телеги, на которых стояли бочонки с пивом, и для них в плотной людской массе тотчас образовались узкие проходы. Вот теперь начался настоящий праздник.
Пелиас, с помоста грустно взиравший на всеобщее веселье, обернулся к Конану.
-- Так ты по-прежнему тверд в своем решении, государь?
-- По-прежнему, -- пожал плечами король, свешиваясь вниз и принимая из рук виночерпия огромный кубок с душистым брандом.
-- И все же не откажи мне в одной скромной просьбе, друг мой...
Маг замялся, чувствуя мгновенную перемену в настроении Конана. И точно: раздраженно сплюнув, король открыл рот, намереваясь в подробностях рассказать Пелиасу все, что он думает о нем и его чародейском искусстве, но сдержался, смолчал. Лишь хмыкнул и вновь повернулся к площади, тихо рыча себе под нос всевозможные проклятья.
Пелиас угрюмо взглянул на Паллантида, что посвистывал негромко и равнодушно смотрел куда-то вдаль. Маг покачал головой: вот тебе и верный слуга! Не успеет солнце склониться к горизонту, как его повелителя убьют, а он знай себе качается с пятки на носок да свистит глупую аквилонскую песенку... Сам Пелиас тяжело переживал свой позор. Он обещал Конану отыскать злоумышленника в балагане, но у него ничего не вышло. Не одна ночь прошла в бесплодных усилиях -- маг перерыл несколько десятков древних папирусов и свитков, попробовал пару заклинаний, вызывавших на мгновение лик нужного, но еще не известного человека, пытался даже проникнуть в мозг убийцы -- все зря. Тот словно был закрыт со всех сторон чьими-то могущественными чарами, и хотя на самом деле это оказалось не так (Пелиас проверил: злоумышленник существовал сам по себе, без посторонней помощи и прикрытия), имя и внешность его остались для мага тайной. Потому и настроение его сейчас было более чем печальное. Он смотрел и не видел, слушал и не слышал, и особенно его почему-то задевало то, что Конан ни единым словом не упомянул о невыполненном обещании.
Между тем веселье на площади разгоралось. Бесплатное пиво сделало свое дело, и теперь не просто гул -- самый настоящий ор заполнил пространство. Орали все: лицедеи, что с самого начала пытались переманить друг у друга публику, теперь затеяли перебранку, грозящую вылиться в драку; торговцы, коим и полагалось иметь зычный голос, охрипли, в алчном экстазе все повышая цену; горожане и гости орали без всякой причины, не забывая набивать желудки горячей булкой, а булку потом орошать крепким ароматным пивом. Всё было хорошо. Всем было хорошо. Или почти всем...
* * *
Когда к балагану быстрым шагом подошли гвардейцы и приказали стрелкам снять их красные куртки и короткие синие штаны, затем скинули мундиры и брезгливо морщась натянули на себя чужую одежду, в глазах у Этея помутилось от бешенства. Он никак не мог предполагать, что его месть сорвется вот так, в самый последний момент. Он попытался, скривив лицо, канючить, но его попросту отшвырнули в сторону как шелудивого пса. Гвардейцы вообще ни с кем из балагана не разговаривали. Изумленные и перепуганные лицедеи с ужасом смотрели, как они выносят из их повозки труп Играта жуткого сизого цвета с распяленным ртом и скрюченными пальцами, как накрывают его вонючей лошадиной попоной и оттаскивают за поле, как пинками собирают их стрелков и загоняют в ту же повозку... Никто, кроме Этея, не понимал, что происходит. Пожалуй, только Велина бросила на него странный недоумевающий взгляд, но его это уже не волновало. Сидя в грязной соломе с остальными, ошарашенными и потому молчащими лучниками, он думал только об одном: что теперь делать. Времени оставалось совсем чуть, скоро на площадь явится варвар и начнет праздник, а тогда...
Мысль его работала столь лихорадочно, что он вдруг забыл, куда дел отравленную стрелу. Потом, вздрогнув всем телом, вспомнил -- влезая в повозку, он успел схватить ее незаметно, обмотать чьими-то штанами, валявшимися на полу, и сунуть за пазуху. Сейчас сия проделка казалась ему безумием: любой мог увидеть, а увидев, понять, кто здесь виновен и в чем. Да и яд у самого живота... Нет, об этом он старался не думать.
Гвардеец, стоящий на страже у входа в повозку, уже несколько раз заглядывал к ним и подозрительно всматривался в физиономии лицедеев. Этею приходилось держать тот же вид -- угрюмый, но не более, -- что и у его собратьев, а это было нелегко, ибо все нутро его сотрясалось от спазмов и в голове словно поселился рой пчел, которые жужжали и жалили его мозг, пытаясь вырваться на волю. О, он с превеликим удовольствием отпустил бы их, но он и сам был теперь пленником... Этей поймал себя на том, что мысль его приобрела несколько странный характер... Пчелы? Вздор! Если немедленно не взять себя в руки, все может прерваться -- и месть, и его жизнь, -- но тогда уже окончательно. Пока же, считал он, надежда еще есть.
Он напрягся, пробуя собраться, но лишь покраснел как мак-сонник, растущий в полях Стигии. Гвардеец, в этот момент сунувший голову в повозку, задержал на нем взгляд -- стрелок ответил кривой ухмылкой и пожал плечами.
-- Пусти на волю, приятель, -- просипел он, хватаясь за зад. -- А то воздух испорчу.
-- Порти, -- коротко ответил парень и исчез за пологом повозки.
-- Потерпи! -- хором приказали шуты. Этей выругался, затем втянул голову в плечи и смолк. Так он сидел, нахохлившись, из последних сил сохраняя то же выражение лица, что и у собратьев. Внутри его все содрогалось; казалось, он чувствовал в своем животе чей-то жестокий клинок, медленно проворачивающийся в горячих мокрых кишках. В панике стрелок решил действовать иначе и хладнокровнее. Он мысленно поделил свое тело на сто шестьдесят шесть (для ровного счета он округлил до ста семидесяти) ладоней и, начиная со ступней, стал успокаиваться. Этому трюку научил его в свое время сам Гарет. Для того, чтобы добиться успеха и привести-таки тело в порядок, достаточно было только иметь ясную голову -- когда-то для Этея это было наиболее трудным условием, -- а тогда уже все получалось быстро.
Когда стрелок дошел до коленей, в животе его вдруг что-то хлюпнуло, совсем тихо и почти не больно, но вслед за тем дикая резь обожгла внутренности и скрутила его уже по-настоящему. Он выпучил глаза и упал в солому, прямо под ноги лицедеям. Корчась, он так страшно стонал, что собратья, в панике отшатнувшиеся от него в первый момент, заорали, призывая гвардейца и остальных на помощь.
Стрелок не кричал -- от боли у него перехватило дыхание. Но он слышал все, что происходило рядом. И тогда в воспаленном и истерзанном мозгу его вновь появилась дикая мысль: бежать. И опять, извиваясь на полу, рыча от мучительной рези, он почувствовал на губах своих улыбку... Шуты визжали и плакали, волоча его по шершавому грязному полу, молодой розовощекий гвардеец в растерянности оглядывался на площадь, где был, как видно, его капитан, а Этей, оскалившись, невидящими глазами смотрел вверх -- на Митру, на Эрлика, на высокие небеса, что обрекли его на столь жуткий и позорный конец, позволив только приблизиться к цели, но не достичь ее...
* * *
Фокусник уже изнемогал. Он показал ненасытной публике все свои трюки, а она требовала еще и еще. Все лица перед повозкой слились для него в одну огромную, красную, рычащую рожу, из пасти которой изрыгались всякого рода непристойности и ругательства. Собратья пытались заменить его, но обычных лицедеев на площади было полным полно, а вот фокусник-вендиец единственный, так что приходилось снова и снова выходить к этим недоумкам и дурить их, что не составляло особого труда, но утомляло однообразием.
Он и впрямь умел творить чудеса -- вот на его ладони вспыхивал крошечный костер, куда он другой рукой начинал бросать тонкие щепки, разжигая пламя; вот он доставал изо рта золотую статуэтку Иштар с огромным животом -- такие делают в Шеме -- и та вдруг, к священному ужасу и восторгу публики, гнусавым голосом умоляла их: "Денег, денег дайте! Монет! Много! Дайте!" Зрители ревели словно стадо слонов, но денег не давали, отчего Иштар, по всей видимости, становилось очень грустно, и она замолкала, не произнося более ни слова. А вот вендиец швырял в небо свой длинный шелковый пояс -- на миг загораясь в солнечном луче всеми цветами, он падал вниз, в руки фокусника, уже змеей, что блестела холодной кожей и высовывала жало, извиваясь и злобно глядя на человека маленькими глазками.
Время от времени спрыгивая с повозки на землю, фокусник хватал приготовленную для него кружку с водой (через раз там было пиво), быстро опустошал ее, и опять залезал наверх, проклиная в душе своего отца, научившего его столь прибыльному ремеслу, а также себя самого, десять лет назад собравшего в Туране балаган. Не лучше ли было заняться чем-либо иным? Впрочем, он давно привык к тому, что его искусство вызывает у простого люда такой неизменный интерес. Главное -- чтобы платили деньги! А поскольку платили они безропотно, он был готов показать им все фокусы, что знал. Но, разумеется, не целый день!
На сей раз дела обстояли совсем неважно: денег публика уже не платила, а зрелища требовала, угрожающе потрясая пустыми глиняными кружками. Вендиец понимал, что если он позволит себе бездельничать, эти снаряды полетят в его голову, а потому довольствовался тем, что тихо поносил зрителей со всем их потомством, не забывая при этом чарующе улыбаться им, и вновь взмахивал платком, начиная очередной фокус.
Но силы были на исходе. Обливаясь потом, чувствуя, как в глазах начинает двоиться и троиться, он с нетерпением ждал, когда наконец король соизволит произнести приветственную речь -- за это время он мог бы отдохнуть, а после, пустив в небо стрелу, под шумок убраться отсюда.
-- Хадж Матхаралла, -- запинаясь, позвал его акробат Янго. За шесть лет недоумок так и не смог научиться произносить его имя быстро и четко.
Вендиец спрыгнул с повозки, хватая из рук Янго кружку с водой; улыбка тут же исчезла с его лица, сменившись злобной гримасой. Шипя и скрежеща зубами, фокусник выпил воду, от всей души желая публике немедленно провалиться в царство Нергала, и полез было снова наверх, но акробат остановил его.
-- Хадж Матка... Матра... харалла... -- пробормотал он, со страхом глядя на хозяина, чей угрюмый и вспыльчивый нрав не на шутку пугал его. -- Там пришел... лицедей... Чужой...
-- Какой еще чужой лицедей? -- вендиец поднял маленькие кулачки и поднес их к носу парня, который был гораздо выше и здоровее его. -- Что ты несешь, ублюдок?
-- Он сказал... Ему сказали... Стрелять...
-- Куда стрелять? -- фокусник обернулся к рычащей публике и послал ей свою самую очаровательную улыбку.
-- В небо.
-- Зачем?
-- Как положено... Хозяин, он... Из другого балагана. Говорит, гвардейцы короля послали его к нам -- заменить того, кто плохо стреляет. Я подумал... Ты же плохо стреляешь?
-- Плохо, -- оживился Хадж Матхаралла. Если чужой действительно встанет в ряд лучников вместо него, он сможет ускользнуть с площади незаметно! -- Давай его сюда! Скорее!
Янго свистнул. Брезгливо морщась, вендиец смотрел, как из-за повозки выходит тощий лицедей, одетый в невообразимое тряпье; он был так жалок, что Хадж Матхаралла хотел было отослать его прочь, но в этот момент монотонный шум вокруг неожиданно смолк и с помоста раздался сильный, чуть хрипловатый голос аквилонского короля.
Глава 13.
-- Аквилонцы!
При первых звуках сильного, чуть хрипловатого голоса Конана, что разнесся по площади, эхом отозвавшись со всех ее концов, народ притих. Головы повернулись к помосту, на коем возвышалась огромная фигура короля; в черной гриве повелителя Аквилонии сверкал тонкий золотой обруч, могучие плечи обтягивал темно-синий бархатный камзол, а ноги -- того же цвета бархатные штаны, заправленные в высокие сапоги; на кожаном широком поясе в ножнах, усыпанных дорогими каменьями, висел булатный клинок -- недавний подарок графа Троцеро Пуантенского.
Рядом с Конаном стояли Пелиас и капитан Черных Драконов. Маг, посеревший от волнения, рыскал глазами по площади, словно надеясь, что в последний момент ему все же удастся увидеть злоумышленника и остановить его. Паллантид, успокоенный своей хитростью, напротив, был уверен, что убийца сидит в своей повозке, а потому с королем ничего не случится. Но на Пелиаса он то и дело бросал презрительные взгляды, хотя тот и не думал смотреть в его сторону. Занятые своими мыслями, оба не слушали, что говорит владыка. А говорил он совсем не то, что ожидали они и народ на площади.
-- ... Я знаю, что войнам и мятежам еще не конец. Не раз на Аквилонию волей богов обрушится беда, ибо в мире должно быть Равновесие, и добро должно сменяться злом. Но, клянусь Кромом, и зло не бывает вечным! Пока есть отважные сердца, ясные головы и сильные руки, Сет и Нергал не станут властителями мира! И я хочу, чтобы вы запомнили, аквилонцы: Митрадес -- праздник начала, но не завершения...
... -- Что он несет? -- удивленно помотал головой вендиец и, с ненавистью посмотрев на стрелка, шепотом обратился к Янго. -- Нам что, еще и одеть его надо?
-- Оденем, -- ответил акробат и незаметно подмигнул Этею. -Барахла полно, сейчас найду что-нибудь подходящее...
Он нырнул куда-то вниз, за повозку, и вскоре появился с огромным тюком в длинных мускулистых руках.
-- Иди сюда, приятель, -- вытряхнув из тюка целую кучу всевозможного тряпья, он начал примеривать к Этею куртки и штаны, покрытые пылью и изъеденные тканеядными насекомыми. Наконец Янго выбрал подходящую по цвету и размеру одежду, швырнул ее стрелку и отправил его за повозку, переодеваться.
Гневно шипя, фокусник проводил его взглядом, продолжая вслушиваться в слова короля. Он и сам не понимал, чем он недоволен теперь. Денег за Митрадес он насобирал больше, чем за всю прошедшую луну, так что через пару дней можно будет осуществить давнишнюю мечту -отправиться в Вендию со всем балаганом и там, если повезет, остаться. Впрочем, в Вендии таких фокусников как он столько, сколько в поле колосьев...
Король заканчивал свою речь. Пора было выставлять на повозку лучников, а самому незаметно смешаться с толпой, что разинула пасть, внимая каждому слову повелителя, и потихоньку скрыться. Какая удача, что появился этот парень... Он встанет в ряд стрелков вместо него.
-- Янго! Янго, собачий сын! -- зашептал фокусник, потрясая кулачками.
Акробат подбежал, преданно уставился в глаза хозяину.
-- Гони парней на повозку. Сейчас будет гонг, сразу после него надо стрелять.
-- Я знаю. Ты уходишь?
-- Да. Найдете меня в харчевне "Золотое бревно".
-- Когда?
-- Не раньше сумерек. Подергайтесь еще, может, что и перепадет...
Последние слова он произнес, исчезая в толпе. Янго посмотрел ему вслед, сплюнул, подавляя желание догнать вендийца и врезать ему под зад ногой, и быстро пошел за повозку. Там тихо ржали лучники, пугая друг друга стрелами и пинаясь. Акробат внимательно оглядел каждого, особенно новичка, который веселился больше всех, и сделал знак подниматься на повозку. Затем он подхватил свой лук, проверил, хорошо ли привязаны к стреле разноцветные ленты, и вслед за остальными запрыгнул наверх.
* * *
-- Трудитесь во имя жизни, воюйте во имя жизни, и тогда Митра не оставит нас!
Этими словами король закончил свою речь. Затем он замер на миг и, не двигаясь с места, хотя должен был сделать шаг назад, махнул рукой. Паллантид, вдруг побледневший словно осеннее небо, схватил молоточек и резко ударил в гонг. Пелиас отвернулся.
На повозках пяти балаганов лучники вскинули вверх свое оружие и стрелы, трепеща в воздухе длинными, широкими, разноцветными лентами, полетели к небесам, дабы напомнить светлому Митре об Аквилонии, что зовется жемчужиной Запада и желает мира и благоденствия...
Толпа взревела. Тысячи глаз следили за полетом стрел, что, минуя лики Митры, плавающие над площадью, сгинули в голубой выси. И только акробат Янго из туранского балагана не смотрел вверх. Встав на одно колено, он наклонился над парнем, которого прислали гвардейцы, и удивленно вглядывался в его лицо.
Как только ударил гонг, этот рыжий, подобно остальным, вскинул свой лук, но в тот же миг коротко всхлипнул и, так и не пустив стрелу, рухнул на деревянный пол повозки. Глаза его закатились, обнажив покрытые мутной пленкой белки; на углах рта пузырилась пена, а руки и ноги мелко и как-то прерывисто дрожали.
Янго поднял голову и растерянно оглянулся. Со всех сторон к ним бежали гвардейцы, и на их лицах он увидел отражение собственных чувств. Следом неуклюже поспешал какой-то толстяк в шутовском тряпье; плача и что-то крича, он расталкивал народ, а за его широкой спиной сюда же устремлялись смуглая женщина и несколько парней.
Гвардейцы оттолкнули Янго и окружили тело рыжего. Тот уже не двигался. Блекло-голубые глаза его в красных ресницах мертво смотрели в небо, а из-под приоткрытых бледных, уже посиневших губ, виднелись мелкие ровные зубы.
-- Мадо... -- прошептал толстяк, опускаясь на колени рядом с телом рыжего. -- Зачем...
Он приподнял его, на мгновение прижал к себе. Затем, взревев, швырнул его под ноги гвардейцам, прикрыл лицо пухлой рукой и тяжело поднялся.
-- Улино, это сделал он? -- тихо спросил его соломенноволосый красавец. В полном молчании шуты смотрели на маленькое, тощее, покрытое побледневшими кровоподтеками от недавней драки тело Мадо. Губы его, искривленные то ли смертью, то ли жуткой улыбкой, застыли так навсегда. Скрюченные пальцы правой руки крепко держали стрелу, которую осторожно, стараясь не коснуться наконечника, вынимал сейчас молодой розовощекий гвардеец.
-- За мной, псы... -- не ответив красавчику, хрипло пробормотал толстяк, грузно переваливаясь через край повозки.
Лицедеи, опустив глаза, словно боясь увидеть последний раз мертвое тело собрата, друг за другом соскочили на землю. Посмотрев им вслед, рослый гвардеец пожал плечами, ногой скинул шута вниз, потом спрыгнул сам и, ухватившись за рыжие волосы, поволок труп через толпу, в ужасе расступавшуюся перед ним.
Янго, который так ничего и не понял, глубоко вздохнул: пора продолжать представление, хотя теперь уже вряд ли удастся что-нибудь заработать...
* * *
-- Ты видел его, владыка? -- возбужденно спросил Конана Пелиас.
-- Видел...
-- И узнал?
-- Нет. Я мог бы поклясться бородой Крома, что никогда не встречался с этим парнем. Но если он хотел отправить меня на Серые Равнины... Не знаю, Пелиас... Я его не помню...
В любимых покоях короля был полумрак. Лишь в одном светильнике тускло поблескивал огонек, почти не освещая комнату. Тишина, особенно приятная после монотонного, ни на миг не прекращающегося гула Митрадеса, успокаивала, убаюкивала.
Паллантид, усаживаясь рядом с королем и демонстративно вполоборота к магу, взял со стола кубок, наполненный красным офирским, и негромко произнес:
-- Я думаю, государь, он и не был знаком с тобой. Просто ему нравилось убивать...
-- Но причем тут я?
-- Ты король!
-- Мало ли королей... Пелиас был прав, скорее всего, когда-то я перешел ему дорогу и он ждал подходящего случая, чтобы отомстить.
-- Ублюдок, -- проворчал капитан. -- Нашел подходящий случай -- Митрадес!
Все замолчали, наслаждаясь вкусом и ароматом старого вина. Но, может быть, причиной молчания троих мужчин за одним столом было не вино... Конан, все возвращаясь мыслями в прошлое, вспоминал голоса и лица, и чаще почему-то Королеву Черного Побережья -- темноглазую Белит, да сурового мунгана Гарета, когда-то снявшего его с креста... Ему виделись и другие, но туманно, призрачно... Эти же -- так ясно, будто сидели здесь же, с ним, как сидят сейчас Паллантид и Пелиас.
Капитан Черных Драконов, сердце которого все еще громыхало в груди -узнав, что убийца сбежал и лишь каким-то чудом король остался жив, он едва не умер сам, -- Паллантид не уставал проклинать собственную глупость, чуть не погубившую Конана. Он должен был сам, сам пойти к этому балагану! Уж он бы глаз не спустил с недоносков! И пусть бы рыжий хоть сгорел дотла на его глазах -- он бы остался стеречь его кости...
Пелиас задумчиво смотрел на свои холеные руки, словно в них надеясь найти разгадку. Кто был сей шут... кажется, Мадо? Откуда он? Что скрыло его от магического искусства? Вряд ли на эти вопросы когда-нибудь найдется ответ... Но то, что где-то там, далеко, в неведомых мирах, существует сила, несравнимая ни с какой магией -это он знал теперь совершенно точно. Впрочем, он и раньше был в той силе уверен, только не имел случая убедиться... Как странно, что он, маг, открывает для себя эту простую истину только сейчас и таким сложным путем, а для варвара, в жизни своей не прочитавшего и трех слов, она была непреложна. Недаром доверился суду Митры, порывшись в своем прошлом и, видимо, что-то там обнаружив... Но Пелиас был рад, искренне рад тому, что Конан остался жив. Почему-то ему нравился этот могучий синеглазый великан, беспрестанно поминающий Крома и даже на королевском престоле не оставивший своих прежних, не слишком-то милых привычек. Драться, браниться, пить... О, Митра, и за что ты любишь Конана-варвара?
Солнце за окном уже клонилось к горизонту, озаряя комнату сквозь светло-красную занавесь багровым светом. Прищурившись, маг долго вглядывался в уплывающий шар, пока в глазах его не зарябили красные искорки. Тогда он обратил взгляд к Конану, улыбнулся ему и сказал:
-- ... Митра любит тебя, друг мой. Клянусь Кромом.
Этею даже стало немного обидно. Если бы было хоть чуть риска, насколько бы интереснее развивались события. Сердце ухало бы громко, тяжело; руки дрожали, и ему б пришлось собрать всю свою волю, чтобы никто ничего не заметил... А теперь... Вон, Улино приказывает вернуться и начинать представление. Скучно!
... Повозки выехали на площадь. До начала праздника -- а его должен объявить король -- еще осталось время. Но люди уже заполнили огромное пространство у южной стены Тарантии, а потому лицедеям пришла пора работать. Этей вздохнул, нацепляя разноцветное тряпье, затем встал на руки и так прошелся по соломе, задевая носками верх повозки. В голове его снова стало пусто и легко. Он вскочил на ноги и засмеялся.
Глава 12.
... Огненный шар, накаляя воздух, поднимался над Тарантией. Яркий свет залил всю площадь; ослепительно сверкали праздничные остроконечные шлемы солдат, а на пурпурных одеяниях жрецов Митры переливались всеми цветами радуги мелкие рубины и алмазы.
Ловко обегая гуляющих, по площади сновали босоногие водоносы, сыпали веселыми скороговорками и за медную мелочь готовы были напоить чистой холодной водой хоть самого Нергала. Гораздо степеннее вели себя виночерпии: они спокойно стояли каждый на своем месте и со скучающим видом смотрели в небо -- жаждущие находили их сами. Кроме ремесленников, крестьян и всякой швали к ним иной раз подплывала и крупная рыба вроде разряженного в пух и прах купца либо вельможи. Эти платили украдкой, пили украдкой, а потом, озираясь и вжимая голову в плечи, удалялись. Откуда взялась такая скромность -- виночерпии понять не могли, да и не хотели. Может быть, бедняги просто не привыкли ходить пешком? Ведь на Митрадесе были строго запрещены всякого рода средства передвижения, кроме собственных ног: для лошадей, колесниц и паланкинов въезд на площадь закрыли еще с раннего утра, и нарушителям грозил непомерно большой штраф.
Любители развлечений собрались вокруг балаганов, кои полукругом расположились на середине поля. На одном высилась пирамида из четырех шутов; каждый из них держал в руках несколько штук ярко-желтых апельсинов и жонглировал ими, время от времени швыряя плоды в самую гущу толпы. На другом смуглый маленький человечек, по виду вендиец, одетый в невообразимое количество красного, белого, синего и черного тряпья, засовывал в высокий ящик пухлую полуобнаженную девицу; она равнодушно смотрела на него сверху вниз огромными рыбьими глазами и с явной неохотой влезала в темницу. Фокусник, завывая нечто вроде заклинаний, тряс руками, шипел и изгибался, затем открывал дверцу, и изумленная публика начинала восхищенно визжать: вместо девицы из ящика выскакивал одноногий старикашка с куцей белой бородкой. Под гром барабанов он скрывался за пологом, а фокусник подмигивал толпе, обещая показать кое-что поинтереснее, но за отдельную плату.
В третьем балагане резвились акробаты. Они расстелили потускневшие от пыли и времени, разрисованные разноцветными звездами полотна прямо на земле и демонстрировали зрителям свое искусство, обдавая их крепким запахом пота.
На повозке четвертого балагана три толстяка занимались глотанием разного рода предметов -- от кинжалов и мечей до кожаных поясов, с благодарностью принимая от публики дары повкуснее: куски хлеба и мяса, сладкие плоды и корни, даже целого жареного петуха, преподнесенного им жирной румяной торговкой.
Пятый балаган показывал сценки из жизни купцов. Зрители хохотали до слез, наблюдая, как тощий крестьянин лупит палкой незадачливого кругленького купчишку, отбирает у него кошель с деньгами и затем отправляется в кабак с явным намерением там свою добычу пропить.
Возле торговых рядов гудела толпа, хотя в любой другой день люди могли купить на обычном базаре все то же самое по более низкой цене. Гвардейцы парами и тройками бродили по площади, следя за порядком. Но люди просто гуляли, веселились, и лишь время от времени какой-нибудь разъяренный муж подтаскивал к гвардейцам вора, коего застиг в своем, либо в чужом кармане.
Но все же, несмотря на ясную погоду, хорошее настроение и веселую гульбу, головы аквилонцев и гостей то и дело поворачивались в сторону помоста, на который вот-вот должен был взойти король и трижды ударить в медный гонг, объявляя истинное открытие Митрадеса. Тогда на площадь вывезут бочонки с бесплатным пивом, красивые девушки начнут раздачу свежих булок, а спустя некоторое время повелитель произнесет небольшую речь и в небо полетят стрелы с разноцветными лентами -предвестники мира и отличного урожая. Но солнце уже приближалось к зениту, когда наконец по полю пронеслась весть, что владыка вышел из дворца.
* * *
-- Капитан, еще одно убийство... В том же балагане...
Паллантид вздрогнул. Сцепив руки за спиной, он стоял возле помоста, в доски которого вбивались последние гвозди, и ждал появления Конана. Там, за спинами его парней, суетился разноликий, разношерстный люд; гул, то и дело взрывавшийся возгласами, хохотом, назойливо звенел в ушах; по небу плыли, трепеща, лики Митры, нарисованные на тонких, привязанных к шнурам, полотнах.
Холодные бледно-голубые глаза капитана Черных Драконов побелели. Он никак не ожидал подобного известия, и, хотя оно еще раз подтверждало его догадку, пришел в ярость. Гвардеец, от волнения весь пошедший красными пятнами, переминался с ноги на ногу, вопросительно смотрел на него. Но что мог сделать Паллантид? Конан, коего он все утро убеждал не появляться на площади или хотя бы упрятать весь балаган в темницу, упрямо молчал. Он даже не захотел надеть кольчугу под камзол, словно игра со смертью казалась ему необходимым условием жизни...
-- Что делать, капитан?
-- Кто убит?
-- Тот парень, у которого балаган останавливался в Пуантене... Мы согнали всех стрелков в кучу, якобы для проверки, а за это время осмотрели повозки. В одной из них, под соломой, труп...
-- Это он... Клянусь Митрой, он.
-- Кто?
-- Тот, что зарезал Гельде... и своего...
-- Да, капитан.
-- Ну вот что, Лимус. Если наш король не хочет сам позаботиться о себе, мы сделаем это за него. -- Паллантид понизил голос и продолжал. -- Возьми пятерых своих парней -- только без шума -- и поменяй их на стрелков... Да не забудь переодеть их в те же тряпки.
-- Я понял, капитан, -- повеселел гвардеец, с восхищением глядя на Паллантида. -- А куда деть лицедеев?
-- Пусть сидят пока в повозке... Под присмотром.
Приняв такое решение, капитан Черных Драконов незаметно вздохнул, чувствуя, как впервые за последние дни напряжение начинает оставлять его. Но только тогда, когда блестящий оранжевый шар -- око светлого Митры -- уйдет за горизонт, только тогда, когда люди разойдутся по своим домам, а король отправится во дворец в сопровождении гвардейцев, он сможет вздохнуть действительно спокойно. Позже, ночью, он лично проведет дознание и вытрясет из этих проклятых шутов все...
-- О чем задумался, старый пес?
Паллантид резко обернулся. У помоста, ухмыляясь, стоял Конан; он держал под уздцы гнедого трехлетка -- подарок из Коринфии -- и явно находился в прекрасном расположении духа, о чем капитану поведали веселые огоньки в его синих как штормовая морская волна глазах. Рядом с ним, бледный и мрачный, сползал с пегой кобылки Пелиас, облаченный в серебристо-серую длинную хламиду, ради праздника украшенную золотой цепью с овальным ониксом величиной с перепелиное яйцо. Даже не посмотрев в сторону Паллантида (который приготовил для него взгляд, полный презрения, ибо маг, чьей силы не достало найти убийцу, иного не заслуживал), Пелиас что-то шепнул королю и тот, кивнув, начал подниматься на помост, жестом велев капитану следовать за ним.
Толпа встретила Конана восторженным воем. Балаганы прекратили представление, торговцы оборвали споры с покупателями, радуясь небольшой передышке, а гвардейцы выстроились в шеренги, готовые по первому же знаку капитана начать шествие.
Король взял в правую руку медный молоточек и небрежно, безо всякой торжественности, ударил им в тонкую медную же тарелку; потом еще раз, и еще -- толпа взревела, швыряя в воздух куртки, пояса, туфли и сумки; гвардия, чеканя шаг, пошла перед помостом; с юга, востока, севера и запада площади появились телеги, на которых стояли бочонки с пивом, и для них в плотной людской массе тотчас образовались узкие проходы. Вот теперь начался настоящий праздник.
Пелиас, с помоста грустно взиравший на всеобщее веселье, обернулся к Конану.
-- Так ты по-прежнему тверд в своем решении, государь?
-- По-прежнему, -- пожал плечами король, свешиваясь вниз и принимая из рук виночерпия огромный кубок с душистым брандом.
-- И все же не откажи мне в одной скромной просьбе, друг мой...
Маг замялся, чувствуя мгновенную перемену в настроении Конана. И точно: раздраженно сплюнув, король открыл рот, намереваясь в подробностях рассказать Пелиасу все, что он думает о нем и его чародейском искусстве, но сдержался, смолчал. Лишь хмыкнул и вновь повернулся к площади, тихо рыча себе под нос всевозможные проклятья.
Пелиас угрюмо взглянул на Паллантида, что посвистывал негромко и равнодушно смотрел куда-то вдаль. Маг покачал головой: вот тебе и верный слуга! Не успеет солнце склониться к горизонту, как его повелителя убьют, а он знай себе качается с пятки на носок да свистит глупую аквилонскую песенку... Сам Пелиас тяжело переживал свой позор. Он обещал Конану отыскать злоумышленника в балагане, но у него ничего не вышло. Не одна ночь прошла в бесплодных усилиях -- маг перерыл несколько десятков древних папирусов и свитков, попробовал пару заклинаний, вызывавших на мгновение лик нужного, но еще не известного человека, пытался даже проникнуть в мозг убийцы -- все зря. Тот словно был закрыт со всех сторон чьими-то могущественными чарами, и хотя на самом деле это оказалось не так (Пелиас проверил: злоумышленник существовал сам по себе, без посторонней помощи и прикрытия), имя и внешность его остались для мага тайной. Потому и настроение его сейчас было более чем печальное. Он смотрел и не видел, слушал и не слышал, и особенно его почему-то задевало то, что Конан ни единым словом не упомянул о невыполненном обещании.
Между тем веселье на площади разгоралось. Бесплатное пиво сделало свое дело, и теперь не просто гул -- самый настоящий ор заполнил пространство. Орали все: лицедеи, что с самого начала пытались переманить друг у друга публику, теперь затеяли перебранку, грозящую вылиться в драку; торговцы, коим и полагалось иметь зычный голос, охрипли, в алчном экстазе все повышая цену; горожане и гости орали без всякой причины, не забывая набивать желудки горячей булкой, а булку потом орошать крепким ароматным пивом. Всё было хорошо. Всем было хорошо. Или почти всем...
* * *
Когда к балагану быстрым шагом подошли гвардейцы и приказали стрелкам снять их красные куртки и короткие синие штаны, затем скинули мундиры и брезгливо морщась натянули на себя чужую одежду, в глазах у Этея помутилось от бешенства. Он никак не мог предполагать, что его месть сорвется вот так, в самый последний момент. Он попытался, скривив лицо, канючить, но его попросту отшвырнули в сторону как шелудивого пса. Гвардейцы вообще ни с кем из балагана не разговаривали. Изумленные и перепуганные лицедеи с ужасом смотрели, как они выносят из их повозки труп Играта жуткого сизого цвета с распяленным ртом и скрюченными пальцами, как накрывают его вонючей лошадиной попоной и оттаскивают за поле, как пинками собирают их стрелков и загоняют в ту же повозку... Никто, кроме Этея, не понимал, что происходит. Пожалуй, только Велина бросила на него странный недоумевающий взгляд, но его это уже не волновало. Сидя в грязной соломе с остальными, ошарашенными и потому молчащими лучниками, он думал только об одном: что теперь делать. Времени оставалось совсем чуть, скоро на площадь явится варвар и начнет праздник, а тогда...
Мысль его работала столь лихорадочно, что он вдруг забыл, куда дел отравленную стрелу. Потом, вздрогнув всем телом, вспомнил -- влезая в повозку, он успел схватить ее незаметно, обмотать чьими-то штанами, валявшимися на полу, и сунуть за пазуху. Сейчас сия проделка казалась ему безумием: любой мог увидеть, а увидев, понять, кто здесь виновен и в чем. Да и яд у самого живота... Нет, об этом он старался не думать.
Гвардеец, стоящий на страже у входа в повозку, уже несколько раз заглядывал к ним и подозрительно всматривался в физиономии лицедеев. Этею приходилось держать тот же вид -- угрюмый, но не более, -- что и у его собратьев, а это было нелегко, ибо все нутро его сотрясалось от спазмов и в голове словно поселился рой пчел, которые жужжали и жалили его мозг, пытаясь вырваться на волю. О, он с превеликим удовольствием отпустил бы их, но он и сам был теперь пленником... Этей поймал себя на том, что мысль его приобрела несколько странный характер... Пчелы? Вздор! Если немедленно не взять себя в руки, все может прерваться -- и месть, и его жизнь, -- но тогда уже окончательно. Пока же, считал он, надежда еще есть.
Он напрягся, пробуя собраться, но лишь покраснел как мак-сонник, растущий в полях Стигии. Гвардеец, в этот момент сунувший голову в повозку, задержал на нем взгляд -- стрелок ответил кривой ухмылкой и пожал плечами.
-- Пусти на волю, приятель, -- просипел он, хватаясь за зад. -- А то воздух испорчу.
-- Порти, -- коротко ответил парень и исчез за пологом повозки.
-- Потерпи! -- хором приказали шуты. Этей выругался, затем втянул голову в плечи и смолк. Так он сидел, нахохлившись, из последних сил сохраняя то же выражение лица, что и у собратьев. Внутри его все содрогалось; казалось, он чувствовал в своем животе чей-то жестокий клинок, медленно проворачивающийся в горячих мокрых кишках. В панике стрелок решил действовать иначе и хладнокровнее. Он мысленно поделил свое тело на сто шестьдесят шесть (для ровного счета он округлил до ста семидесяти) ладоней и, начиная со ступней, стал успокаиваться. Этому трюку научил его в свое время сам Гарет. Для того, чтобы добиться успеха и привести-таки тело в порядок, достаточно было только иметь ясную голову -- когда-то для Этея это было наиболее трудным условием, -- а тогда уже все получалось быстро.
Когда стрелок дошел до коленей, в животе его вдруг что-то хлюпнуло, совсем тихо и почти не больно, но вслед за тем дикая резь обожгла внутренности и скрутила его уже по-настоящему. Он выпучил глаза и упал в солому, прямо под ноги лицедеям. Корчась, он так страшно стонал, что собратья, в панике отшатнувшиеся от него в первый момент, заорали, призывая гвардейца и остальных на помощь.
Стрелок не кричал -- от боли у него перехватило дыхание. Но он слышал все, что происходило рядом. И тогда в воспаленном и истерзанном мозгу его вновь появилась дикая мысль: бежать. И опять, извиваясь на полу, рыча от мучительной рези, он почувствовал на губах своих улыбку... Шуты визжали и плакали, волоча его по шершавому грязному полу, молодой розовощекий гвардеец в растерянности оглядывался на площадь, где был, как видно, его капитан, а Этей, оскалившись, невидящими глазами смотрел вверх -- на Митру, на Эрлика, на высокие небеса, что обрекли его на столь жуткий и позорный конец, позволив только приблизиться к цели, но не достичь ее...
* * *
Фокусник уже изнемогал. Он показал ненасытной публике все свои трюки, а она требовала еще и еще. Все лица перед повозкой слились для него в одну огромную, красную, рычащую рожу, из пасти которой изрыгались всякого рода непристойности и ругательства. Собратья пытались заменить его, но обычных лицедеев на площади было полным полно, а вот фокусник-вендиец единственный, так что приходилось снова и снова выходить к этим недоумкам и дурить их, что не составляло особого труда, но утомляло однообразием.
Он и впрямь умел творить чудеса -- вот на его ладони вспыхивал крошечный костер, куда он другой рукой начинал бросать тонкие щепки, разжигая пламя; вот он доставал изо рта золотую статуэтку Иштар с огромным животом -- такие делают в Шеме -- и та вдруг, к священному ужасу и восторгу публики, гнусавым голосом умоляла их: "Денег, денег дайте! Монет! Много! Дайте!" Зрители ревели словно стадо слонов, но денег не давали, отчего Иштар, по всей видимости, становилось очень грустно, и она замолкала, не произнося более ни слова. А вот вендиец швырял в небо свой длинный шелковый пояс -- на миг загораясь в солнечном луче всеми цветами, он падал вниз, в руки фокусника, уже змеей, что блестела холодной кожей и высовывала жало, извиваясь и злобно глядя на человека маленькими глазками.
Время от времени спрыгивая с повозки на землю, фокусник хватал приготовленную для него кружку с водой (через раз там было пиво), быстро опустошал ее, и опять залезал наверх, проклиная в душе своего отца, научившего его столь прибыльному ремеслу, а также себя самого, десять лет назад собравшего в Туране балаган. Не лучше ли было заняться чем-либо иным? Впрочем, он давно привык к тому, что его искусство вызывает у простого люда такой неизменный интерес. Главное -- чтобы платили деньги! А поскольку платили они безропотно, он был готов показать им все фокусы, что знал. Но, разумеется, не целый день!
На сей раз дела обстояли совсем неважно: денег публика уже не платила, а зрелища требовала, угрожающе потрясая пустыми глиняными кружками. Вендиец понимал, что если он позволит себе бездельничать, эти снаряды полетят в его голову, а потому довольствовался тем, что тихо поносил зрителей со всем их потомством, не забывая при этом чарующе улыбаться им, и вновь взмахивал платком, начиная очередной фокус.
Но силы были на исходе. Обливаясь потом, чувствуя, как в глазах начинает двоиться и троиться, он с нетерпением ждал, когда наконец король соизволит произнести приветственную речь -- за это время он мог бы отдохнуть, а после, пустив в небо стрелу, под шумок убраться отсюда.
-- Хадж Матхаралла, -- запинаясь, позвал его акробат Янго. За шесть лет недоумок так и не смог научиться произносить его имя быстро и четко.
Вендиец спрыгнул с повозки, хватая из рук Янго кружку с водой; улыбка тут же исчезла с его лица, сменившись злобной гримасой. Шипя и скрежеща зубами, фокусник выпил воду, от всей души желая публике немедленно провалиться в царство Нергала, и полез было снова наверх, но акробат остановил его.
-- Хадж Матка... Матра... харалла... -- пробормотал он, со страхом глядя на хозяина, чей угрюмый и вспыльчивый нрав не на шутку пугал его. -- Там пришел... лицедей... Чужой...
-- Какой еще чужой лицедей? -- вендиец поднял маленькие кулачки и поднес их к носу парня, который был гораздо выше и здоровее его. -- Что ты несешь, ублюдок?
-- Он сказал... Ему сказали... Стрелять...
-- Куда стрелять? -- фокусник обернулся к рычащей публике и послал ей свою самую очаровательную улыбку.
-- В небо.
-- Зачем?
-- Как положено... Хозяин, он... Из другого балагана. Говорит, гвардейцы короля послали его к нам -- заменить того, кто плохо стреляет. Я подумал... Ты же плохо стреляешь?
-- Плохо, -- оживился Хадж Матхаралла. Если чужой действительно встанет в ряд лучников вместо него, он сможет ускользнуть с площади незаметно! -- Давай его сюда! Скорее!
Янго свистнул. Брезгливо морщась, вендиец смотрел, как из-за повозки выходит тощий лицедей, одетый в невообразимое тряпье; он был так жалок, что Хадж Матхаралла хотел было отослать его прочь, но в этот момент монотонный шум вокруг неожиданно смолк и с помоста раздался сильный, чуть хрипловатый голос аквилонского короля.
Глава 13.
-- Аквилонцы!
При первых звуках сильного, чуть хрипловатого голоса Конана, что разнесся по площади, эхом отозвавшись со всех ее концов, народ притих. Головы повернулись к помосту, на коем возвышалась огромная фигура короля; в черной гриве повелителя Аквилонии сверкал тонкий золотой обруч, могучие плечи обтягивал темно-синий бархатный камзол, а ноги -- того же цвета бархатные штаны, заправленные в высокие сапоги; на кожаном широком поясе в ножнах, усыпанных дорогими каменьями, висел булатный клинок -- недавний подарок графа Троцеро Пуантенского.
Рядом с Конаном стояли Пелиас и капитан Черных Драконов. Маг, посеревший от волнения, рыскал глазами по площади, словно надеясь, что в последний момент ему все же удастся увидеть злоумышленника и остановить его. Паллантид, успокоенный своей хитростью, напротив, был уверен, что убийца сидит в своей повозке, а потому с королем ничего не случится. Но на Пелиаса он то и дело бросал презрительные взгляды, хотя тот и не думал смотреть в его сторону. Занятые своими мыслями, оба не слушали, что говорит владыка. А говорил он совсем не то, что ожидали они и народ на площади.
-- ... Я знаю, что войнам и мятежам еще не конец. Не раз на Аквилонию волей богов обрушится беда, ибо в мире должно быть Равновесие, и добро должно сменяться злом. Но, клянусь Кромом, и зло не бывает вечным! Пока есть отважные сердца, ясные головы и сильные руки, Сет и Нергал не станут властителями мира! И я хочу, чтобы вы запомнили, аквилонцы: Митрадес -- праздник начала, но не завершения...
... -- Что он несет? -- удивленно помотал головой вендиец и, с ненавистью посмотрев на стрелка, шепотом обратился к Янго. -- Нам что, еще и одеть его надо?
-- Оденем, -- ответил акробат и незаметно подмигнул Этею. -Барахла полно, сейчас найду что-нибудь подходящее...
Он нырнул куда-то вниз, за повозку, и вскоре появился с огромным тюком в длинных мускулистых руках.
-- Иди сюда, приятель, -- вытряхнув из тюка целую кучу всевозможного тряпья, он начал примеривать к Этею куртки и штаны, покрытые пылью и изъеденные тканеядными насекомыми. Наконец Янго выбрал подходящую по цвету и размеру одежду, швырнул ее стрелку и отправил его за повозку, переодеваться.
Гневно шипя, фокусник проводил его взглядом, продолжая вслушиваться в слова короля. Он и сам не понимал, чем он недоволен теперь. Денег за Митрадес он насобирал больше, чем за всю прошедшую луну, так что через пару дней можно будет осуществить давнишнюю мечту -отправиться в Вендию со всем балаганом и там, если повезет, остаться. Впрочем, в Вендии таких фокусников как он столько, сколько в поле колосьев...
Король заканчивал свою речь. Пора было выставлять на повозку лучников, а самому незаметно смешаться с толпой, что разинула пасть, внимая каждому слову повелителя, и потихоньку скрыться. Какая удача, что появился этот парень... Он встанет в ряд стрелков вместо него.
-- Янго! Янго, собачий сын! -- зашептал фокусник, потрясая кулачками.
Акробат подбежал, преданно уставился в глаза хозяину.
-- Гони парней на повозку. Сейчас будет гонг, сразу после него надо стрелять.
-- Я знаю. Ты уходишь?
-- Да. Найдете меня в харчевне "Золотое бревно".
-- Когда?
-- Не раньше сумерек. Подергайтесь еще, может, что и перепадет...
Последние слова он произнес, исчезая в толпе. Янго посмотрел ему вслед, сплюнул, подавляя желание догнать вендийца и врезать ему под зад ногой, и быстро пошел за повозку. Там тихо ржали лучники, пугая друг друга стрелами и пинаясь. Акробат внимательно оглядел каждого, особенно новичка, который веселился больше всех, и сделал знак подниматься на повозку. Затем он подхватил свой лук, проверил, хорошо ли привязаны к стреле разноцветные ленты, и вслед за остальными запрыгнул наверх.
* * *
-- Трудитесь во имя жизни, воюйте во имя жизни, и тогда Митра не оставит нас!
Этими словами король закончил свою речь. Затем он замер на миг и, не двигаясь с места, хотя должен был сделать шаг назад, махнул рукой. Паллантид, вдруг побледневший словно осеннее небо, схватил молоточек и резко ударил в гонг. Пелиас отвернулся.
На повозках пяти балаганов лучники вскинули вверх свое оружие и стрелы, трепеща в воздухе длинными, широкими, разноцветными лентами, полетели к небесам, дабы напомнить светлому Митре об Аквилонии, что зовется жемчужиной Запада и желает мира и благоденствия...
Толпа взревела. Тысячи глаз следили за полетом стрел, что, минуя лики Митры, плавающие над площадью, сгинули в голубой выси. И только акробат Янго из туранского балагана не смотрел вверх. Встав на одно колено, он наклонился над парнем, которого прислали гвардейцы, и удивленно вглядывался в его лицо.
Как только ударил гонг, этот рыжий, подобно остальным, вскинул свой лук, но в тот же миг коротко всхлипнул и, так и не пустив стрелу, рухнул на деревянный пол повозки. Глаза его закатились, обнажив покрытые мутной пленкой белки; на углах рта пузырилась пена, а руки и ноги мелко и как-то прерывисто дрожали.
Янго поднял голову и растерянно оглянулся. Со всех сторон к ним бежали гвардейцы, и на их лицах он увидел отражение собственных чувств. Следом неуклюже поспешал какой-то толстяк в шутовском тряпье; плача и что-то крича, он расталкивал народ, а за его широкой спиной сюда же устремлялись смуглая женщина и несколько парней.
Гвардейцы оттолкнули Янго и окружили тело рыжего. Тот уже не двигался. Блекло-голубые глаза его в красных ресницах мертво смотрели в небо, а из-под приоткрытых бледных, уже посиневших губ, виднелись мелкие ровные зубы.
-- Мадо... -- прошептал толстяк, опускаясь на колени рядом с телом рыжего. -- Зачем...
Он приподнял его, на мгновение прижал к себе. Затем, взревев, швырнул его под ноги гвардейцам, прикрыл лицо пухлой рукой и тяжело поднялся.
-- Улино, это сделал он? -- тихо спросил его соломенноволосый красавец. В полном молчании шуты смотрели на маленькое, тощее, покрытое побледневшими кровоподтеками от недавней драки тело Мадо. Губы его, искривленные то ли смертью, то ли жуткой улыбкой, застыли так навсегда. Скрюченные пальцы правой руки крепко держали стрелу, которую осторожно, стараясь не коснуться наконечника, вынимал сейчас молодой розовощекий гвардеец.
-- За мной, псы... -- не ответив красавчику, хрипло пробормотал толстяк, грузно переваливаясь через край повозки.
Лицедеи, опустив глаза, словно боясь увидеть последний раз мертвое тело собрата, друг за другом соскочили на землю. Посмотрев им вслед, рослый гвардеец пожал плечами, ногой скинул шута вниз, потом спрыгнул сам и, ухватившись за рыжие волосы, поволок труп через толпу, в ужасе расступавшуюся перед ним.
Янго, который так ничего и не понял, глубоко вздохнул: пора продолжать представление, хотя теперь уже вряд ли удастся что-нибудь заработать...
* * *
-- Ты видел его, владыка? -- возбужденно спросил Конана Пелиас.
-- Видел...
-- И узнал?
-- Нет. Я мог бы поклясться бородой Крома, что никогда не встречался с этим парнем. Но если он хотел отправить меня на Серые Равнины... Не знаю, Пелиас... Я его не помню...
В любимых покоях короля был полумрак. Лишь в одном светильнике тускло поблескивал огонек, почти не освещая комнату. Тишина, особенно приятная после монотонного, ни на миг не прекращающегося гула Митрадеса, успокаивала, убаюкивала.
Паллантид, усаживаясь рядом с королем и демонстративно вполоборота к магу, взял со стола кубок, наполненный красным офирским, и негромко произнес:
-- Я думаю, государь, он и не был знаком с тобой. Просто ему нравилось убивать...
-- Но причем тут я?
-- Ты король!
-- Мало ли королей... Пелиас был прав, скорее всего, когда-то я перешел ему дорогу и он ждал подходящего случая, чтобы отомстить.
-- Ублюдок, -- проворчал капитан. -- Нашел подходящий случай -- Митрадес!
Все замолчали, наслаждаясь вкусом и ароматом старого вина. Но, может быть, причиной молчания троих мужчин за одним столом было не вино... Конан, все возвращаясь мыслями в прошлое, вспоминал голоса и лица, и чаще почему-то Королеву Черного Побережья -- темноглазую Белит, да сурового мунгана Гарета, когда-то снявшего его с креста... Ему виделись и другие, но туманно, призрачно... Эти же -- так ясно, будто сидели здесь же, с ним, как сидят сейчас Паллантид и Пелиас.
Капитан Черных Драконов, сердце которого все еще громыхало в груди -узнав, что убийца сбежал и лишь каким-то чудом король остался жив, он едва не умер сам, -- Паллантид не уставал проклинать собственную глупость, чуть не погубившую Конана. Он должен был сам, сам пойти к этому балагану! Уж он бы глаз не спустил с недоносков! И пусть бы рыжий хоть сгорел дотла на его глазах -- он бы остался стеречь его кости...
Пелиас задумчиво смотрел на свои холеные руки, словно в них надеясь найти разгадку. Кто был сей шут... кажется, Мадо? Откуда он? Что скрыло его от магического искусства? Вряд ли на эти вопросы когда-нибудь найдется ответ... Но то, что где-то там, далеко, в неведомых мирах, существует сила, несравнимая ни с какой магией -это он знал теперь совершенно точно. Впрочем, он и раньше был в той силе уверен, только не имел случая убедиться... Как странно, что он, маг, открывает для себя эту простую истину только сейчас и таким сложным путем, а для варвара, в жизни своей не прочитавшего и трех слов, она была непреложна. Недаром доверился суду Митры, порывшись в своем прошлом и, видимо, что-то там обнаружив... Но Пелиас был рад, искренне рад тому, что Конан остался жив. Почему-то ему нравился этот могучий синеглазый великан, беспрестанно поминающий Крома и даже на королевском престоле не оставивший своих прежних, не слишком-то милых привычек. Драться, браниться, пить... О, Митра, и за что ты любишь Конана-варвара?
Солнце за окном уже клонилось к горизонту, озаряя комнату сквозь светло-красную занавесь багровым светом. Прищурившись, маг долго вглядывался в уплывающий шар, пока в глазах его не зарябили красные искорки. Тогда он обратил взгляд к Конану, улыбнулся ему и сказал:
-- ... Митра любит тебя, друг мой. Клянусь Кромом.