Все это вихрем пронеслось в голове Прямиславы: ей стало совершенно очевидно, как легкомысленно она поступила, оставшись здесь, в Апраксином, хотя знала, что в войне отца и мужа будет отнюдь не на стороне последнего. А придется!
Она вскочила, потом опять села. Наружу вело несколько дверей, но выход за ворота, за высокий тын монастыря, был один-единственный. Деваться ей некуда, и, если князь Юрий прислал за ней людей, ей придется поехать с ними. Она внезапно совсем по-другому осознала смысл княжеских браков: тот, кто женится, получает не просто жену, а заложницу. Зачем, зачем отец отдал ее в залог?
Она развязала платок, сбросила его, пригладила волосы, потом опять повязала платок, но затянула слишком туго, он стал ее душить, и она снова развязала узел. Зорчиха смотрела на нее в недоумении. Прямиславе хотелось бежать во двор, но ноги не слушались, и она сидела на лежанке, терзая ни в чем не повинный платок. В мыслях билось: как же ей поступить? Если она решительно откажется ехать, посмеют ли Юрьевы люди увезти ее силой? Ведь это будет оскорблением не только для нее, но и для игуменьи Евфимии! Если та со своим посохом встанет на пороге, решатся ли Юрьевы посланцы ее оттолкнуть? Но посчитает ли игуменья себя вправе отказать мужу, желающему забрать собственную жену?
«Скажу, что хочу постриг принять! – пронеслось в голове Прямиславы. Никогда раньше она не думала о монашестве, но сейчас эта неожиданная мысль показалась ей спасением. – Тогда не откажет».
Это действительно был выход: игуменья очень любила рассказывать, как сама с детских лет чувствовала призвание служить Богу и приняла постриг в возрасте четырнадцати лет. Правда, княжну-бесприданницу, отец которой погиб в борьбе за власть, в миру ничего хорошего и не ожидало.
Ободренная решением, которое избавляло ее от участи заложницы, Прямислава встала и сделала шаг к двери. Но тут дверь открылась и вбежала послушница Кристина, или Крестя, как ее звали, поскольку ей было всего-то шестнадцать лет. Мать ее уже постриглась в этом же монастыре и звалась сестрой Софронией, а Крестя пока оставалась послушницей и ходила в линялом подряснике, из-под которого виднелась простая исподняя рубаха, и в черном платке.
– Княгиня! Приехали к тебе! – вытаращив глаза, воскликнула она. – Матушка Евфимия послала, чтобы ты вышла! От князя Вячеслава!
– Что? – Прямиславе показалось, что она ослышалась. – От кого?
– От туров… Ну, от батюшки твоего, от князя Вячеслава Владимировича, люди приехали! К тебе, говорят.
Прямислава опять села. От князя Вячеслава? От отца? Но что это значит? И правда ли это? Способ разобраться был только один: встать наконец и выйти.
Гости ждали ее в трапезной, там, где застали игуменью. Прямиславе сразу бросилось в глаза лицо Милюты Веченича, воеводы ее отца, которого она не видела все эти семь лет и от самого вида которого на нее вдруг пахнуло далеким, почти забытым временем, какой-то прошлой, утраченной жизнью. Боярину Милюте было уже под пятьдесят, но его волосы и борода оставались русыми, глаза из-под черных бровей смотрели умно и зорко, а весь его облик был полон силы и бодрости. Он сразу увидел вошедшую, но не спешил ее приветствовать, вглядываясь и пытаясь понять, та ли это, за кем его послали. За прошедшие семь лет дочь Вячеслава Владимировича изменилась гораздо больше, чем он! Провожали они тоненькую девочку с зареванным лицом, а теперь перед ним стояла рослая, стройная девушка с русой косой до пояса. С этой девушкой он не был знаком, но ее высокий, умный лоб, большие голубые глаза и черты лица так ясно напоминали князя Вячеслава, что сомневаться было нечего. Боярин Милюта изумлялся этой великой перемене, хотя, конечно, понимал, что за семь лет девочка не могла не измениться.
– Здорова будь, княжна! – наконец поклонился он ей, и у нее потеплело на сердце, когда она услышала его голос и слово «княжна». – Выросла-то ты как, Вячеславна! Прямо как березка стала!
– Здравствуй и ты, боярин! – Она улыбнулась, кланяясь в ответ. – Ты-то вовсе не изменился, такой же молодец! – сказала она, подходя ближе. – Будет тебе и обед, и баня, и постель, только ты уж не томи меня, скажи: с чем приехал? Что батюшка? Где он? Здоров?
– Здоров князь Вячеслав и тебе того же желает! – Милюта Веченич кивнул и погладил бороду. – Он теперь в селе Ивлянке, на Припяти. На Туров идем. Знаешь ведь про наши дела?
– Как не знать! Когда же вы из Венгрии успели? Ведь это какая даль!
– Да мы и в Венгрию не успели, только до Галича и добрались. Там нас и новости застали. Не все в Турове предатели, слава Богу, есть еще те, кто помнят, кому крест целовали. Боярин Воинег Державич нам вслед сына послал, тот и рассказал, что надо назад поворачивать. Вот мы и повернули. Теперь домой идем, воров взашей гнать. Во Владимире торговые гости здешние говорили, что с собой в Туров князь Юрий холопок взял, а жену оставил, а нам и это на руку. Раз, говорит князь Вячеслав, не умел князь Юрий ценить нашей дружбы, так и поделом… Ну да батюшка тебе сам все расскажет. Собирайся, княжна, до Турова еще ехать долго, а ждать нам некогда.
– Прямо сейчас и поедем? – Прямислава едва верила в такой поворот событий.
– Прямо сейчас, чего ждать-то?
– Ты что же это, воевода, жену у мужа увезти хочешь? – Игуменья Евфимия, до сих пор молча их слушавшая, нахмурилась. – Что князь Юрий-то скажет на это? Кого Бог соединил, того человек не разлучает!
Но Прямиславу ее слова не смутили. Сообразив, что она прямо сейчас вырвется из монастыря и уже на днях увидит отца, она пришла ее в такой восторг, что ей хотелось визжать и прыгать. Игуменья не имела власти задержать княгиню, а ее одобрение Прямиславу не волновало.
– Не знаю, матушка, – спокойно ответил игуменье боярин Милюта. – Я за князя не решаю.
– Хочет с дочерью повидаться, если рядом оказался, пусть повидается, какой в этом грех? – добродушно посочувствовал отец Селивестр, монастырский духовник. Он понимал, что не все так просто, но делал вид, что ничего особенного не происходит.
Игуменья подозрительно посматривала то на одного, то на другого, не зная, на что решиться. Отец Селивестр бросил ей многозначительный взгляд: незачем, матушка, на неприятности нарываться.
– Уж кого Бог соединил… – повторила она. – Зачем же Вячеслав Владимирович это придумал? Хочет повидаться – пусть приезжает, мы всегда гостям рады. А княгине надо бы к мужу собираться, он над ней голова.
– Это, матушка, не нашего ума дело, это дело княжье, – ответил игуменье боярин Милюта. – Князь Вячеслав велел мне к нему дочку доставить, я доставлю. А кто кому голова – не мое дело.
Он говорил спокойно, миролюбиво, но в этом уверенном «доставлю» слышалась твердая решимость исполнить поручение. Игуменья умолкла, вспомнив, что ей, при ее сане, не вполне уместно вмешиваться в мирское дело.
– С кем же ты поедешь? Одна нянька будет провожать? – озадаченно спросила она. – С одной нянькой, как сирота какая-нибудь? Хоть Крестю вот возьми! – Взгляд ее упал на юную послушницу, которая стояла поодаль, якобы на случай, что ее услуги понадобятся, а на самом деле с любопытством ловя каждое слово. – Она тебя проводит, а там вместе назад. Или… – Игуменья колебалась, не зная, придется ли Прямиславе вернуться сюда. – Как там Бог велит… Может, в Туров поедешь… Ну, пришлешь ее ко мне, как не нужна будет. А то нехорошо так: скажут, игуменья одну отпустила, как сироту какую-нибудь…
– Спасибо, матушка, – коротко поблагодарила Прямислава.
Пока Зорчиха собирала пожитки, для женщин отыскали кибитку. После обеда тронулись в путь. Никто их не задерживал: юные князья Юрий и Вячеслав то ли не успели вовремя узнать об отъезде княгини, то ли не решились вмешиваться. Игуменья Евфимия благословила в дорогу, и вот уже кибитка выехала на разбитые плахи Апраксиной улицы. Прямислава смотрела в окошко, и сердце у нее учащенно билось. Она не помнила ни Смоленска, в котором родилась, ни Турова, из которого ее выдавали замуж, и Берестье стало для нее почти родным городом, единственным, который она знала и к которому привыкла. Как часто за эти семь лет она проходила здесь пешком под охраной одной только няньки, а теперь ее провожает целый отряд с воеводой! Еще сегодня утром она не догадывалась, что ей придется так скоро покинуть не только монастырь, но и Берестье. Надолго ли? Или навсегда? Едет ли она всего лишь повидаться с отцом, или судьба ее, казалось бы навек определенная еще в детстве, решительно меняется?
– Дружба-то вся, выходит, врозь! – бормотала Зорчиха. – Дружба врозь, и родство все врозь.
Прямислава молчала. Родство тем и трудно, что родичи жаждут владеть наследством общего предка и все имеют право на одно и то же. Вокруг Киева, Новгорода, всех русских городов вечно кипит соперничество. Кто старше: младший брат прежнего князя или его сын? Один указывает на более близкую степень родства, а другой на свои седые волосы, и каждый отстаивает свое право. А так как дядя нередко бывает моложе племянника, а двоюродный дед может оказаться ровесником внука, то разобрать, кто ближе к вожделенному престолу, порой мудрено. Кто мечом дотянется, тот и владей.
И ярости, с которой дерутся эти родичи, могли бы позавидовать злейшие враги.
Но вот Берестье давно осталось позади, начинались сумерки, а отряд все ехал. Зорчиха дремала, а Прямиславу разбирало беспокойство. Судя по личику Крести, едва видному в темноте кибитки, по ее вздохам и по тому, как она елозила на своем месте, ей тоже было нехорошо. За эти семь лет Прямислава ни разу не проводила ночи вне стен Апраксина монастыря, а бедная Крестя давно свыклась с мыслью, что ни в каком другом месте ей отныне не ночевать – до тех самых пор, пока из кельи не переложат рабу Божию в могилку. Оказаться ночью посреди чиста поля им обеим было непривычно и тревожно, и хотелось поскорее найти хоть какой-нибудь ночлег. Вид бескрайнего темнеющего неба, свежий ветер на просторе и далекие крики ночных птиц в роще сами по себе были для них приключением.
– Потерпи, княжна, скоро отдыхать будем! – К их кибитке приблизился верхом боярин Милюта. – Ждет ведь нас князь Вячеслав, вот я и хочу засветло побольше проехать, чтобы завтра хоть к ночи на месте быть. По-хорошему, тут дороги на три дня, да ведь поспешать надо! У нас еще Туров впереди.
– Бог милостив, поспеем! Торопливый! – ворчала Зорчиха, когда воевода отъехал. – Не ехать же в такую темень, тут шею-то себе свернешь, не заметишь!
Но они все ехали, чуть ли не на ощупь, пока не добрались до маленького сельца из пяти-шести дворов. Где-то внизу текла невидимая речка, над обрывом поднимались вершины огромных старых ив. Деревья качали на ночном ветру своими растрепанными головами, и непривычной к такому Прямиславе было жутко на них смотреть. Даже вспомнилась Баба-яга, про которую Зорчиха рассказывала ей еще дома, в Смоленске. И маленькие избушки под растрепанными, перекошенными соломенными крышами казались такими же загадочными и жутковатыми, как изба Бабы-яги, где на каждом колу тына висела человеческая голова. Громкий стук, который подняли кмети боярина Милюты, колотя во все двери разом, быстро вернул княгиню к действительности. За маленькими окошками уже угасли последние лучины, там все спали, и двери открывались весьма неохотно. В моргающих со сна, хмурых смердах в длинных серых рубашках уже не было ничего жуткого или загадочного; нежданным гостям не слишком обрадовались, но с вооруженным отрядом не поспоришь. Вскоре Ростиславу, Крестю и Зорчиху уже ввели в одну из избушек. Полусонные, недовольные и встревоженные хозяева столпились в заднем углу у печки, мигая при свете лучины, дети таращили глаза на незнакомых.
– Ступай во двор, отец, в телеге поспишь, не зима! – уверенно распоряжался боярин Милюта. – Не ворчи, заплатим. Завтра на рассвете дальше поедем, никто вас не тронет. Ну, давай, шевелись, у меня люди устали!
Было душно, утварь выглядела убого, и Прямислава удивилась бы, если бы узнала, что для них выбрали самую лучшую избу во всем селе. Освобожденную хозяйскую лежанку предоставили женщинам, кмети заняли полати и лавки. Прямислава и Крестя с сомнением оглядывали тощие подушки и помятые одеяла, пахнущие чужими людьми, но выбирать не приходилось: очень хотелось спать. Не считая позабытого детства, та и другая впервые укладывались спать где-то кроме старой привычной кельи. Крестя приткнулась к стенке, Прямислава улеглась в середине, а заботливый боярин Милюта поверх жалкого хозяйского одеяла накрыл их двумя теплыми шерстяными плащами.
Огонь погасили, все стихло. Но Прямиславе не скоро удалось заснуть: непривычная обстановка, возбуждение от поездки, мысли о прошлом и догадки о будущем не давали ей покоя, и она лежала, чутко прислушиваясь ко всем звукам, скрипам и шорохам. Наверняка здесь водится домовой… Он – за печкой, а в подполе – кикимора, маленькая, тощенькая, с мышиной мордочкой и птичьими лапками… Воспитанная на смеси древних поверий и Священного Писания, Прямислава была смутно убеждена, что в монастыре мелкая нечисть жить не смеет, но жилища мирян кишат ею, и сейчас, ночуя в доме, не защищенном сенью монастырской церкви, она чувствовала себя как в стане врага. Ей даже было боязно открыть глаза, чтобы не увидеть на полу маленькую тень какого-нибудь бесовского отродья. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери, преподобных и Богоносных отец наших и всех святых… Чур меня!» Молитв она знала много, и под привычное успокоительное бормотание внутреннего голоса Прямислава стала потихоньку погружаться в сон.
Назавтра тоже ехали целый день, только в обед остановились перекусить. Боярин Милюта торопился как мог, не жалея коней, но опять стемнело, и он был вынужден признать, что и сегодня они до Ивлянки не доедут.
– Вот ведь уже Припять! – Раздосадованный боярин показывал плетью куда-то в темноту, но Прямислава не могла разглядеть реку. – Чуть-чуть осталось ехать-то! Ну да делать нечего, придется опять у смердов ночевать.
Опять стучали в низкие двери, будили хозяев, но сегодня Прямислава так устала, что ей было не до того, чтобы разглядывать избушки и утварь. Глаза слипались, голова клонилась, она не хотела даже есть, а мечтала только о том, чтобы побыстрее оказаться на лежанке.
Она заснула раньше, чем Зорчиха укрыла ее и сняла с княжны башмаки. А потом вдруг проснулась – казалось, всего через минуту после того, как заснула. Что-то происходило: кто-то из мужчин метался по тесной избе, налетая в темноте на утварь и товарищей, кто-то бранился, а снаружи тоже слышался шум.
– Мирята, живо! – распоряжался боярин Милюта, и один из кметей распахнул двери. Одной рукой он одергивал рубаху, а второй перехватывал поудобнее меч в ножнах, который среди другого оружия с вечера был положен у изголовья.
Вместе с ночной свежестью внутрь ворвались голоса и стук копыт.
– Здесь! Вон кони! – До слуха долетали обрывки выкриков, и Прямислава приподнялась, убежденная, что им эти новые гости ничего хорошего не несут.
Чьи-то шаги звучали уже перед крыльцом; Мирята, как был в одной рубахе, выхватил меч и грубо крикнул кому-то:
– Кто такие? Куда лезешь?
– Вот он, туровский! – ответило сразу несколько голосов. – Где княгиня?
При этом слове Прямислава вскочила, схватила платье и стала торопливо его натягивать. В темноте она никак не могла разобраться с рукавами, понять, где зад, а где перед, и верхняя рубаха казалась ей слишком тесной. Она торопилась, сама не зная, то ли хочет пытаться бежать, то ли просто стыдно показываться на глаза чужим людям в одной исподней рубахе. Растрепавшиеся волосы лезли в глаза, и, только одевшись, она уже на ощупь поняла, что схватила не свою рубаху, а Крестин подрясник. Крестя и Зорчиха тихо охали в темноте, но не смели встать, потому что Милютины кмети носились по избе, налетая друг на друга, торопливо одевались, хватали оружие и бежали наружу. Было почти темно, выбивать или раздувать огонь было некогда, и только открытая дверь давала немного света. Со двора доносились крики и даже звон оружия.
– Кто такие? Что за люди? – кричал с порога в темноту боярин Милюта, без сапог, но с мечом в одной руке и щитом в другой. – Кого леший принес?
– Ты, что ли, от князя Вячеслава? – отвечал ему незнакомый голос. – Ты Юрьеву княгиню везешь?
– Кто я и куда еду, сам знаю, а всякому черту не докладываюсь! – гневно отвечал боярин Милюта. – Чего надо?
– Мы от князя Юрия Ярославича берестейского, велено нам княгиню Юрия туровского вернуть в Берестье! – слышалось в ответ. – Где она?
– Не твое собачье дело!
– Не говоришь, так мы сами найдем!
– Ну, поищи, если такой скорый!
– Нехорошо, Милюта Веченич, жену от мужа увозить! – заговорил кто-то еще, видимо знакомый с боярином. – Князь Юрий ее своим братьям оставил на сохраненье, вот-вот пришлет за ней, а ее нет! Увезли! Нехорошо! Нехорошо жену у мужа увозить! Отдай княгиню, и разойдемся мирно! Зачем нам биться, как будто мы поганые половцы, кровь христианскую проливать!
– Хорошо ты говоришь, Мирон Жирославич, заслушаться можно! – Боярин Милюта хмыкнул, не сдвинувшись, однако, ни на волос. – Что твой епископ в соборе! А меня князь Вячеслав за его дочерью послал, и я ему его дочь привезу! И пусть у него князь Юрий спрашивает свою жену, если сумеет! Ты-то чего лезешь, голову под меч подставляешь? Забыл, как встречались под Владимиром? Видно, раны твои зажили, опять на рожон лезешь, в чужое дело суешься?
– Отойди, Милюта, Богом тебя прошу, не толкай на грех! – ответил прежний голос, но теперь в нем слышалась явная угроза. – Не отдашь миром княгиню, кровь твоя на тебе же будет!
Вместо ответа боярин Милюта бросился на него с мечом, и тут же на дворе завязалась схватка. Прямислава наконец сообразила: это люди не ее мужа, а другого князя Юрия, того, тринадцатилетнего, что остался в Берестье. Как видно, он все же догадался снарядить за ней погоню. А может, подсказал кто.
Изба почти опустела, стало тихо, только Крестя тихо причитала, шаря в темноте в поисках своего платья. Прямислава торопливо обувалась и приглаживала волосы. Она готова была бежать пешком в темную весеннюю ночь, только бы не попасть в руки берестейцев, которые хотели вернуть ее в город. Ее отец уже где-то близко, а значит, спасение рядом.
Зорчиха возилась у печки, пытаясь раздуть лучину. Прямислава, кое-как завязав ремешки башмаков, на ощупь стала пробираться к раскрытым дверям, чтобы выглянуть во двор. Вдруг в сенях мелькнул яркий свет, и Прямислава отшатнулась, заслонив рукой глаза. На пороге стоял мужчина, держа в одной руке факел, а в другой – меч.
– Где княгиня Юрьева? – спросил он, в потемках не разглядев еще, где тут кто. – Здесь она?
Он прошел вперед, факел в его руке осветил лежанку, где сидела испуганная Крестя. Прямислава стояла, прижавшись к стене, в какой-то безумной надежде, что ее не заметят. При виде незнакомца Крестя схватила первое, что попалось под руку – верхнюю рубаху Прямиславы, и прижала ее к себе, не имея времени надеть.
Факел качнулся в сторону Зорчихи, которая так и замерла на коленях у печки, потом пятно света упало на Прямиславу, замершую у стены. Ее скособоченный подрясник и более явный испуг Крести, державшей в руках мирское платье, подсказал мужчине ответ на вопрос, который он им задал.
– Одевайся, княгиня, сейчас поедем! – сказал он, обращаясь к Кресте. – Не бойся, ни вреда, ни обиды тебе не будет. Мы от князя Юрия Ярославича берестейского. Он тебя уважает, да как бы беды не вышло – уедешь, а князь Юрий хватится…
Мужчина говорил отрывисто, ловя ртом воздух, видимо, еще не остыв после схватки во дворе. Было ему лет тридцать с небольшим, его лицо с маленькой бородкой выглядело неглупым и бойким, а выговор явно указывал на новгородское происхождение: он сказал не «сейчас», а «цицяс». В этом ничего удивительного не было, поскольку князья, вечно кочуя с одного стола на другой, набирали в дружины выходцев из самых разных земель. Прямислава никогда раньше его не видела, но и он не знал в лицо Юрьеву княгиню. Должно быть, он только и знал, что Юрий Ярославич не живет с женой по причине ее крайней молодости, и потому из двух девушек выбрал в княгини ту, что показалась моложе.
– А ты сам-то кто будешь? – спросила Прямислава, не давая заговорить Кресте, которая, явно растерявшись, могла неосторожным словом рассеять его заблуждение.
– Я-то? – Мужчина бросил на нее беглый взгляд, но отвечал, обращаясь к Кресте: – Мироном меня крестили. А отец мой, Жирослав Буденич, в дружине у князя Ярослава Святополчича сотником был. А я теперь при князе Давиде Борисовиче, тоже сотню вожу. Спокойна будь, княгиня, мы люди крещеные, не разбойники какие-нибудь. Не обидим. Собирайся и выходи, до Ивлянки ехать не близко. Вся ночь, поди, уйдет.
«Вся ноць…» Однако, он сказал, до Ивлянки? Прямислава подумала, что ослышалась: ведь в селе Ивлянке был ее отец! Но этот, Мирон-сотник, сказал же, что он от князя Юрия, хоть и не того! Зачем же он повезет ее в Ивлянку, к Вячеславу Владимировичу? Не стоило сражаться с дружиной боярина Милюты, чтобы силой отвезти ее в то самое место, куда она направлялась добровольно.
Или князь Вячеслав уже не в Ивлянке?
Сотник Мирон, учтивый человек, тем временем ушел, закрыв за собой дверь, чтобы не мешать княгине собираться. Вот только оставить им свет он не догадался, и Зорчихе пришлось снова копаться в печке ради уголька. Но вот нянька наконец зажгла лучину, Прямислава бросилась к лежанке и выхватила у Крести из рук свою рубаху.
– Вставай! – Она встряхнула одежду, поправила рукав и бросила на лежанку. – Одевайся скорее, что глазищами хлопаешь!
– Как же… – Крестя растерянно смотрела на свой подрясник, надетый на княгиню. – Ты же мое надела…
– Рубаху надевай! Принял он тебя за меня, ну и слава Богу! Побудешь немножко княгиней, ничего тебе не сделается! Не съедят тебя, он же сказал, что не обидит! А я назад к князю Юрию не хочу!
– Да что ты, нельзя, грех-то какой! – Крестя пришла в такой ужас, что даже решилась противоречить княгине. – Из монастыря да мирское платье надеть!
– Ты же еще не пострижена, так что и грех невелик. А если грех, то игуменья отмолит, отец Сильвестр отпустит, я их попрошу. Поговори у меня! – напоследок пригрозила Прямислава, и Крестя нерешительно взялась за рубаху.
– А что толку? – К ним подошла Зорчиха и тоже стала одеваться. В белой рубахе, с длинными распущенными волосами, она напоминала престарелую русалку. – Всех нас и повезут, запрут назад в Апраксином, и что толку, которая из вас княгиня? Не уйдешь ведь!
– Он сказал, нас не в Берестье повезут, а в Ивлянку! – поправила Прямислава. Ее била дрожь, но, к счастью, опасность не лишала ее сил, а, напротив, заставляла лихорадочно искать выход. – В Ивлянку! А там отец!
– С чего бы он тебя повез к князю Вячеславу, когда мужу вернуть хочет?
– Не знаю! Или они не знают, что Вячеслав Владимирович в Ивлянке, или… Ну, не знаю! – У Прямиславы не было времени придумывать внятное объяснение. – Как Бог даст! Да одевайся же ты, тетеря, сейчас опять мужики придут, а ты в одном исподнем сидишь!
Стыд заставил Крестю опомниться, и она зашевелилась.
– Причеши ее! – шепотом распоряжалась Прямислава, торопливо распуская собственную косу, чтобы заплести заново. Черный Крестин платок она уже прибрала, а той подсунула свой, белый, с синей ленточкой по краю.
– Но как же? – Предстоящим превращением Крестя была напугана не меньше, чем самим ночным нападением. – Я не знаю…
– Ничего тебе знать не надо! – убеждала ее Прямислава. – Молчи себе!
– А если что спросят…
– Да кто они такие, чтобы с Юрьевой княгини что-то спрашивать? Не желаешь ты с ними говорить, и все! Да и что им у тебя спрашивать, ты всю жизнь в монастыре прожила… я то есть.
– Я князя Юрия и в глаза-то не видела…
– А я видела, да забыла давно рожу его бесстыжую. Встречу – не узнаю. Да и он не узнает. Поди, сам еще тебя за меня примет!
Эта мысль так позабавила Прямиславу, что она едва не рассмеялась.
– Если что, зови меня Крестей! – велела она напоследок, когда в сенях послышались шаги.
За ними пришел сотник Мирон и был доволен, что княгиня и обе ее челядинки готовы в дорогу.
– Иди, иди, княгиня! – Открыв перед женщинами обе двери и светя факелом, он второй рукой, уже свободной от меча, вытертого и вложенного в ножны, делал приглашающие движения вперед. – Проходи, вон твоя кибитка стоит! Из пожитков чего донести? Помочь?
– Справимся… помогальщик выискался… – ворчала Зорчиха, проходя мимо него с единственным взятым в дорогу коробом.
– А где боярин Милюта? – спросила Прямислава, поддерживая под локоть Крестю. Той, похоже, казалось, что земля треснет под ногами, если она покажется во дворе в мирском платье.
– В реку свалился, утоп, видно, раб Божий! – Мирон торопливо перекрестился. – Сам виноват, мы его добром просили. Бог наказал – грех жену от мужа увозить! Ну, иди, иди, княгиня!
Когда они проходили мимо, он слегка шлепнул Прямиславу по бедру – то ли подгонял, то ли кто его знает… Она вздрогнула, но промолчала: она сейчас не в том положении, чтобы возмущаться.