– Неужели он все-таки умрет после всех этих мучений! Я не знаю, как я вернусь к моей сестре Стейнвёр и скажу ей, что ее единственный сын умер! – твердил он Ингвильде и чуть не плакал, даже не пытаясь сохранять внешнюю невозмутимость. – Лучше бы умер я сам!

Теперь, когда появилась надежда на выздоровление, потерять племянника было бы вдвойне горько.

Зато как же счастлив был Модольв увидеть, что корки начинают отпадать! Сначала от них очистилось лицо, потом шея, потом руки, туловище, ноги. Как птенец из скорлупы, как змея из старой кожи, Хродмар заново рождался на свет. Теперь он был в сознании, и, хотя говорить от слабости еще не мог, кровавые отеки исчезли и на Модольва смотрели знакомые голубые глаза.

Увы! Только глаза и остались от прежнего Хродмара сына Кари. Все лицо его покрывали шрамы от вскрывшихся гнойников, от этого кожа стала бугристой, ее сплошь усеяли впадины и выступы. Черты лица переменились до неузнаваемости. Ни друг, ни кровный враг не узнали бы его теперь. Но Модольв себя не помнил от радости, что племянник выжил и снова со временем окрепнет. На перемены в его внешности он не обращал внимания, полагая, что со временем и это пройдет.

Дружина потеряла умершими двадцать семь человек, и Модольв говорил, что еще ни в одном боевом походе ему не случалось нести таких тяжелых потерь. Прах погребли в общем кургане, насыпанном неподалеку от отмели, на опушке ельника. Но остальные понемногу выздоравливали. День за днем лица больных очищались от гнойных корок, силы понемногу возвращались к ним.


Убедившись, что прямая опасность миновала, Фрейвид хёвдинг стал приглашать Модольва в усадьбу. Но его племянник еще не вставал и не покидал землянку, и Ингвильда по-прежнему приходила сюда каждый день. На Хродмара она смотрела с тайным удовлетворением, чувствуя нечто похожее на материнскую гордость: ведь он был первым, кого она вылечила от страшной, смертельной болезни! Только на ладонях у него еще оставалось немного сухой шелухи, а лицо совсем очистилось. Его нынешнее лицо, покрытое множеством мелких шрамиков и рытвинок, с расплывшимися, почти неразличимыми чертами, могло бы испугать непривычного человека, но Ингвильда не была к нему слишком строга. Хродмар, живой и почти здоровый, казался ей творением ее собственных рук, а ведь, как говорится, всяк свою работу хвалит!

Однажды Ингвильда принесла ему жидкой каши. Он уже мог есть, хотя был еще слаб, как новорожденный младенец. Один из хирдманов приподнял его, Ингвильда села на край лежанки, держа горшок с кашей на коленях.

– Сейчас будем кушать, – бормотала она, поудобнее устраивая горшок на коленях. – Кашка вкусная! От нее ты сразу поправишься…

Она говорила, как могла бы говорить ребенку, и ее обычная застенчивость была забыта: она привыкла, что в этой землянке ее не видят и не воспринимают, а значит, смущаться нечего. Набрав в ложку каши и пробуя губами, не горячо ли, Ингвильда подняла глаза и вдруг встретила взгляд Хродмара. Он смотрел на нее в упор, и ясная осмысленность его взгляда почему-то поразила Ингвильду. В ее душе что-то сдвинулось, и внезапно она осознала, что рядом с ней находится человек, а не страдающее животное, каким он был до сих пор. Сразу в памяти ее всплыли все рассказы Модольва о гордости его племянника, для которого даже дочь конунга граннов была недостаточно хороша, и она немного смутилась. Но тут же ей стало любопытно: так какой же он, Хродмар сын Кари, гордость Аскефьорда, ее руками возвращенный к жизни?

– Кто ты такая? – тихо, хрипло спросил Хродмар. Ингвильда едва разобрала его слова.

– Я – дочь Фрейвида Огниво, хёвдинга Квиттингского Запада, – ответила она. – Ваш корабль вынесло к нам на берег, неподалеку от нашей усадьбы. Она называется Прибрежный Дом. У вас тогда уже больше половины людей были больны, а ты был без памяти. С тех пор скоро месяц. Вот-вот будет Середина Лета.

– Где Модольв? Мой родич? – спросил Хродмар, и в его глазах мелькнуло острое, болезненное беспокойство.

– Он ушел в усадьбу, поужинать с моим отцом, – успокоила его Ингвильда.

– Он… не болел?

– Нет, он не заразился. Он ухаживал за тобой, как родной отец. Тебе повезло, что у тебя такой преданный и заботливый родич.

Хродмар вяло кивнул. Да, похоже, повезло.

Прошел месяц! Скажи она, что прошел год, Хродмар не удивился бы. Времени для него не существовало. Эта темная душная землянка казалась ему подземельем Хель, полным боли и отчаянья. И сейчас еще Хродмар с трудом мог поверить, что все кончилось, что скоро он выйдет из подземелья Хель на свет и воздух. И выход недалеко – вон висит бычья шкура, а по краям ее золотится дневной свет. И больше не режет глаза и не вонзается в мозг, как раскаленный клинок.

– Ты дочь хозяина? – Хродмар снова посмотрел на сидящую возле него девушку. – Почему ты?

Он говорил коротко, сберегая силы, но Ингвильда его понимала.

– Потому что я не боюсь, – просто объяснила она. – Вот, посмотри! – Она показала огниво Фрейвида, висевшее у нее на цепочке под крупной серебряной застежкой платья. – Это чудесное огниво, оно защищает наш род от всяких бед. И от болезней тоже. Я хожу здесь среди вас с самого первого дня и, видишь, не заболела. Ты лучше ешь, а не разговаривай. Поговорить успеешь потом.

Прищурившись, Хродмар старался рассмотреть девушку, сидящую возле него. Еще во время болезни он неосознанно замечал светлую тень, бесшумно скользившую вокруг и склонявшуюся над ним, но тогда ему было не до того и он даже не задавался вопросом, кто она такая. Даже сейчас стройная красивая девушка с золотистыми волосами, такая невозмутимая и деятельная среди больных и умирающих, казалась скорее светлым видением, чем живым человеком.

И Хродмар вдруг подумал, что хорош же он был, валяясь здесь, залитый гноем. Когда-то давно – в прошлой жизни, той, что была до болезни, целую вечность назад, – он носил прозвище Щеголь. Никто во всем Аскефьорде не одевался так красиво – в вышитые рубахи, цветные плащи с каймой, и даже ремешки на сапогах у него были цветные – то красные, то зеленые. И он-то, Хродмар Щеголь, теперь наилучшим нарядом почитает собственную кожу, которая больше не причиняет ему мучительных страданий при каждом движении. Хочешь – подними руку, хочешь – повернись на другой бок. Можно даже попытаться встать – только голова еще кружится от слабости. Раньше Хродмар не знал, какое это счастье – свободно распоряжаться собственным телом.

– Поешь кашки, – ласково повторила девушка и прикоснулась губами к ложке, еще раз проверяя, достаточно ли каша остыла. – Скоро тебе захочется есть, как волку.

Хродмару было стыдно, что она обращается с ним как с новорожденным младенцем. Ему хотелось бы предстать перед ней одетым и умытым как следует! Но по правде сказать, сил у него было не больше, чем у младенца.

Постепенно до него доходило все то, что она ему рассказала. Они в гостях у Фрейвида Огниво, хёвдинга Квиттингского Запада. И эта девушка – его дочь! Именно гостеприимству Фрейвида они обязаны тем, что в эти страшные дни у них был хоть какой-то приют и помощь. А ведь совсем не так им стоило бы предстать перед этими людьми!

Но девушка, ничего этого не замечая, поднесла к его губам ложку с кашей.

– Надо есть! – с мягкой властностью, как мать ребенку, сказала она. – Ты же хочешь скорее вернуть свои силы и отправиться домой? Должно быть, твоя мать заждалась тебя. То-то ей будет радости тебя увидеть!

Да, хотя бы мать ему обрадуется всегда. Пусть он и явится домой, не выполнив поручение конунга…

С этого дня Хродмар стал быстро набираться сил. Ясность сознания вернулась к нему, он стремился поскорее встать на ноги и приобрести достойный вид, чтобы разговаривать с Ингвильдой стоя или сидя, но не лежа. Модольв заметил, что, когда дочь Фрейвида находится в землянке, взгляд его племянника почти не отрывается от нее, и сердце ярла ликовало: вернувшийся интерес к женщинам говорил о том, что и жизнь вернулась к Хродмару. Лечебные травы сделались не нужны, и лучшим лекарством для Хродмара стала она сама и ее присутствие.

Теперь дни не казались Хродмару одинаковыми, каждый из них знаменовался новой победой. Он уже мог садиться, есть без посторонней помощи, уже мечтал о том, чтобы встать на ноги и выбраться из землянки. Через открытый вход он слышал поблизости шум моря и стремился увидеть его, как стремятся к встрече с дорогим человеком.

Однажды Хродмар проснулся оттого, что Ингвильда мягко погладила его по лицу. Открыв глаза, он повернулся и поймал ее руку. И сейчас он вдруг впервые ощутил себя не больным, над которым склонилась сиделка, а просто мужчиной, которого разбудила милая ему девушка.

– Вставай! – тихо сказала Ингвильда, стараясь не тревожить других, у кого было меньше сил. – Вставай и пойдем. Модольв поможет тебе.

– Куда? – прохрипел Хродмар.

– Она говорит, что сегодня День Высокого Солнца! – прошептал ему Модольв. – А эту деву очень даже стоит послушать! Поднимайся.

Хродмар удивленно покосился на дядю – тот был воодушевлен, как будто ждал чего-то очень хорошего и радостного. Модольв помог ему надеть рубаху и штаны, поднял его и повел к выходу из землянки.

За порогом Хродмар сел на бревно и прислонился спиной к стене, закрыв глаза. Рассвет только занимался, но свет и воздух оглушили его. Но они же показались ему лучше всех сокровищ – ведь он мог бы никогда больше не увидеть их!

Открыв глаза, Хродмар жадно взглянул на море. Оно мягко покачивало мелкие волны на всю ширь, сколько хватало глаз, ясное и равнодушное к людским горестям, но Хродмару показалось, что море улыбается ему, тоже радуясь новой встрече.

Но чего-то не хватало. Ингвильды нигде не было.

– А где… – начал Хродмар, оглядываясь.

Модольв его понял.

– Вот, посмотри! – сказал он, показывая куда-то в сторону моря. – Ради этого стоило выбраться из норы, а?

Хродмар проследил за его рукой. На берегу, чуть в стороне, он увидел большой черный камень, стоячий валун. А на самой вершине валуна виднелась стройная фигурка девушки с распущенными золотистыми волосами. Подняв руки навстречу солнцу, она стояла, как будто собиралась взлететь. И сейчас Хродмар со всей остротой и силой ощутил счастье оттого, что выжил и будет жить. Все это – море, небо, солнце и девушка, похожая на валькирию-лебедя из старинного сказания, – заново развернуло перед ним жизнь и все ее сокровища.

[11] .

– Не забывай, Гримкель ярл, что ты говоришь с моим гостем! – веско напомнил Фрейвид. – А все мои гости вправе рассчитывать на уважение.

– Я никогда не отказываю в уважении достойным людям. Но почему этот человек у тебя?

Волнуясь, Гримкель ярл дергал бровями и теребил в руках нож, которым резал мясо. При его высоком росте и могучем сложении эта мелкая беспокойная суетливость выглядела странной и неприятной: казалось, на глазах у всех крупная глыба развалилась на множество мелких кусочков и каждый кусочек зажил своей собственной жизнью. Все гости настороженно ожидали, во что выльется эта беседа.

– Болезнь задержала меня и моих людей на Квиттинге, – сдержанно ответил Модольв. Он тоже не обрадовался встрече с Гримкелем, но, хотя лицо его омрачилось, он старался не показать неудовольствия. – Уже недолго нам осталось испытывать терпение достойного Фрейвида хёвдинга.

– Болезнь? – переспросил Гримкель. – А я думал, они все еще вынюхивают, где бы им купить железа побольше и подешевле. На Остром мысу достойным фьяллям показалось дорого!

– Каждый имеет право сам решать, не много ли с него запрашивают за товар, – ответил Модольв. – И уносить назад свои деньги, если цена покажется чрезмерной. Особенно если продавец явно хочет ссоры.

Ингвильда беспокоилась все больше. До сих пор ей не приходило в голову спросить, зачем «Тюлень» ходил к Острому мысу. Теперь же она видела, что с самой этой поездкой все было не так просто.

– Ссоры хочет кто-то другой! – не унимался Гримкель, не желая замечать предостерегающих взглядов хозяина. Его суетливая горячность, подергивание бровей, запинающаяся речь могли бы показаться смешными, но все знали, что в державе квиттов этот человек обладает нешуточным весом. – Вы думаете, мы не знаем, зачем вашему конунгу столько железа? Фьялли всегда были жадными. Но теперь вам мало вашей земли! У вашего конунга двое сыновей! Оба они еще не доросли до настоящих мечей, а ваша кюна хочет, чтобы оба они были конунгами! Скажешь, это не так?

– Знаешь ли ты, Гримкель сын Бергтора, что говоришь о моей родственнице? – сурово спросил Модольв и поднялся на ноги. – Кюна Бломменатт – племянница моей матери, и я никому не позволю говорить о ней непочтительно. До ее сыновей и ее желаний тебе нет никакого дела. И если квитты не хотят торговать железом и получать за него серебро, то они могут оставаться при своем железе и… и хоть есть его.

– Вот как! Нам нет дела до ваших конунгов! – закричал Гримкель и тоже вскочил. —Ошибаешься! Думаешь, мы дураки? Вы думаете, что все квитты дураки? Что мы не знаем, зачем вам понадобилось наше железо? Ошибаешься! Мы все знаем! Все знают, что жена подбивает Торбранда конунга к походу на Квиттинг. Не выйдет! У нашего конунга тоже два сына! Мы наше железо вам забьем в глотку, только попробуйте разинуть пасть на нашу землю! Клянусь рукой Тюра!*

– Праздник Середины Лета – не время для раздоров! – воскликнул Фрейвид, не давая Модольву ответить. – Вы оба – мои гости, и я никому не позволю устраивать ссоры в моем доме, даже родичам конунгов! Не гневите богов и не навлекайте их гнев на мой дом!

Соседи постарались унять Гримкеля и Модольва, усадили обоих на места. Но Ингвильда еще долго не могла успокоиться. Она не любила Гримкеля и боялась, что он не упустит случая затеять с Модольвом новую ссору. Бабушка Сигнехильда никогда не допустила бы, чтобы ее гостей кто-то обижал, будь обидчик хоть трижды родич конунга!

Ингвильда недолго просидела за столом: после перепалки настроение у нее испортилось. Выскользнув на кухню, она принялась собирать в большую корзину хлебы, куски жареного мяса и рыбы. Проводя в землянке фьяллей весь день и даже часть ночи в течение последнего месяца, она теперь чувствовала себя там в большей степени дома, чем в усадьбе. «Правильно говорила бабушка, – думала она, – гораздо сильнее привязываешься не к тому, кто сделал тебе что-то хорошее, а к тому, кому сделал добро ты сам!»

Возле очага Ингвильда заметила Хёрдис. Сидя на земляном полу вместе со своим псом, та обгладывала ногу жареного зайца. Серый пес смотрел ей в рот, тонко поскуливая, и нетерпеливо стучал хвостом по полу. Обгрызенные косточки Хёрдис бросала псу, и тот с жадным чавканьем принимался за них.

– Что ты сидишь здесь, как бродяжка? – спросила Ингвильда мимоходом. – Иди в гридницу. Там есть еда и получше этого зайца.

– Сама иди в гридницу! – с обычной своей неприветливостью ответила Хёрдис. – А для меня там слишком шумно. Там такие благородные гости, что где уж найти местечко для дочери рабыни!

На самом деле Хёрдис пряталась от Модольва и очень злилась на него за то, что его присутствие не позволяет ей попасть в гридницу, где целые горы отличной еды!

– Э, отдай! – Заметив на блюде у Ингвильды хороший кусок оленины, Хёрдис проворно выхватила его. – Куда это ты тащишь столько мяса?

– В землянку к фьяллям, – ответила Ингвильда, вылавливая из котла другой кусок на замену. – У них ведь тоже Середина Лета.

– Вот еще! – возмутилась Хёрдис. – Этим паршивым, вонючим фьяллям ты выбираешь самое лучшее мясо, а родной сестре…

– Я же тебе говорю: иди в гридницу! – с досадой ответила Ингвильда. – Ты-то не больная и сама можешь о себе позаботиться. Или прикажешь мне кормить тебя с ложечки?

– Разве что ядом! Кто я такая? Зараза и бездельница, от которой вы не знаете как избавиться. А вот была бы я знатным фьялленландским ярлом – тогда другое дело! Ты, должно быть, влюбилась в этого урода! Хорошая парочка для тебя, нечего сказать! Ну, поди поцелуйся с ним!

Хёрдис очень надеялась этими насмешками восстановить сестру против гостей, которые в любой день могли ей рассказать о встрече возле Тюленьего Камня. Но Ингвильда заранее знала, что скорее скала поплывет, чем Хёрдис скажет о ком-нибудь доброе слово. Не отвечая, она взяла со стола круглое серебряное блюдо, переложила на него кусок жареных медвежьих ребер и поставила в корзину, где было уложено остальное угощение.

– Эй, Брим! – Она оглянулась и кивком подозвала старика раба. – Бери корзину, понесем на отмель. Тебя я не зову! – бросила она, мельком глянув на Хёрдис. – Своим ядовитым дыханием ты можешь отравить все вокруг, как сам Фафнир!


Приближаясь по тропе к землянке, Ингвильда еще издалека увидела, что возле порога сидит человек. Длинные светлые волосы, еще не просохшие после мытья, блестели у него на плечах, и Ингвильда не сразу сообразила, кто это. Подойдя ближе, она узнала Хродмара. Как видно, он решил, что пора ему перестать болеть: на нем была нарядная крашеная рубаха, зеленые ремешки красивыми крестами обхватывали ногу. Пояс с серебряными бляшками и подвесками был затянут как полагается, только оружие он оставил в землянке.

– Какие у тебя красивые волосы! – сказала Ингвильда, подойдя ближе. – Я даже не сразу поняла, что это ты.

– Хорош же я был! – с усмешкой ответил Хродмар.

Он был так счастлив снова ощутить себя живым и почти здоровым, что все вокруг казалось ему прекрасным. Его сердце открылось, хотелось без конца говорить, смеяться. И ни с кем в целом мире Хродмар не стал бы беседовать так охотно, как с Ингвильдой. Вспоминая свою болезнь, он именно в Ингвильде видел тот светлый луч, который вывел его обратно к жизни. Будь она простой рабыней, он и тогда испытывал бы к ней благодарность и постарался сделать для нее что-нибудь хорошее в ответ. Но она была не рабыней, а знатной девушкой, равной ему происхождением и воспитанием, и в его чувствах к ней благодарность смешалась с уважением, восхищением, даже благоговением. Она казалась ему богиней нового, возрожденного мира, премудрой Фригг, но только совсем еще юной и прекрасной и… еще не встретившей своего Одина.

Ингвильда присела на бревно рядом с ним. С тех пор как Хродмар начал подниматься и разговаривать, приходить в землянку стало гораздо приятнее. День за днем Ингвильда убеждалась, что в похвалах Модольва племяннику содержалось гораздо больше истины, чем она думала поначалу. Пожалуй, она уже была недалека от мысли, что даже любящий дядя не воздает ему должного целиком. Конечно, о красоте сейчас и речи быть не могло, но в каждом его движении сквозило столько гордого достоинства, что это само по себе вызывало уважение. Взгляд его ярких голубых глаз был умным и острым, и Ингвильде хотелось получше узнать того, кого она спасла от смерти.

Напрасно она опасалась, что родич и любимец конунга окажется самовлюбленным болваном, не способным говорить и думать ни о чем, кроме собственных подвигов. Хродмар был неизменно приветлив и вежлив с ней, ее приход был ему всегда приятен. В каждом его слове, в самом звуке голоса звучала признательность за то, что она сделала для него и дружины, и Ингвильда уже верила, что сердце у него горячее и благодарное.

– Я принесла праздничное угощение. – Ингвильда сделала Бриму знак открыть корзину и вынула оттуда серебряное блюдо. – Ты любишь медвежьи ребра? Выбери, что тебе нравится, а остальное раздадим вашим.

– А, так ты уже считаешь, что я в силах справиться с каким-нибудь китом дубравы! – обрадованно сказал Хродмар и взял кусок ребра. – А я уж думал, что мне придется весь остаток жизни питаться кашей из толченого ячменя!

– Так это правда, что ты сочиняешь стихи? – спросила Ингвильда. «Кит дубравы» вместо простого «медведь» привел ей на память слова Модольва о том, что его племянник «почти скальд».

– Нет, неправда, – со вздохом ответил Хродмар. – Я не умею сочинять. Когда-то, лет десять назад, я мечтал о славе скальда. Меня учили, я знаю все, что требуется знать. Вот, медведь, например. – Хродмар качнул в руке медвежье ребро. – Я знаю все его хейти*. В стихах медведя называют бродягой, бурым, рыжим, косолапым, сумрачным, лесником, жадным, зубастым… Можно назвать его китом дубравы или тюленем леса… Но это же еще не стихи! Я придумал столько кеннингов, что ими можно загрузить большой корабль. Модольв говорит, что мне пора продавать их скальдам, по эйриру* за десять штук. Я все жду, когда же из этих кеннингов сложится хоть один стих, а он все никак не приходит. Как ты думаешь – придет когда-нибудь?

– Когда-нибудь придет! – подбодрила его Ингвильда. – Может быть, даже скоро.

– Может быть, – согласился Хродмар и посмотрел ей в глаза. – Я ведь теперь родился заново. Все теперь будет по-другому.

Сами по себе эти слова не имели отношения к Ингвильде, но взгляд Хродмара вдруг смутил ее.

– Мне все кажется даже лучшим, чем было раньше, – продолжал он. – Я сижу здесь почти весь день и все любуюсь морем. Я прожил на берегу моря всю жизнь – у нас прибрежная усадьба – и только сейчас увидел по-настоящему, какое оно красивое. А небо! – Хродмар поднял голову, а Ингвильда не могла отвести глаз от его лица. Уродливые следы нарывов ее не смущали – ведь другим она его не знала, и во всем облике, в каждом слове и движении Хродмара ей виделось что-то особенное, что-то важное и значительное, отличавшее его от прочих людей.

– Знаешь, какой стих я хотел бы сочинить? – понизив голос, спросил он, и у Ингвильды вдруг часто забилось сердце. – Про это утро, про этот рассвет. Про то, как я увидел Фрейю обручий [12] на лбу кости Имира…[13] Про то, как светлая Суль* всходила над долиной тюленей [14] и над морем лосей [15] . И про то, что для меня это утро было как новое рождение… Ты понимаешь?

Ингвильда кивнула. Стихи о женщине слагает тот, кто хочет добиться ее любви. Она не знала, как оценить этот несложенный стих, – то ли Хродмар хочет сказать о себе, то ли о ней… Или о них двоих. Хродмар говорил о том новом, что родилось в них обоих, о той битве со смертью, которую они оба выдержали и тем обновили весь свой мир, взглянули на землю и небо другими, очищенными глазами и увидели прежде всего – друг друга…

Хродмар накрыл ее руку своей, и от волнения у нее перехватило дыхание; было радостно и тревожно, и хотелось, чтобы это никогда не кончалось.

– Ингвильда! – вдруг раздался рядом голос Вильмунда.

Ингвильда вздрогнула от неожиданности, вырвала руку из руки Хродмара и быстро обернулась. Со стороны усадьбы быстрым шагом приближался Вильмунд. В честь торжества он был одет в нарядную желтую рубаху, вышитую красными узорами, с серебряной гривной* в виде змеи, подпоясан широким поясом с серебряными бляшками. А лицо его, не под стать праздничному наряду, было недовольным, почти злым.

– Куда ты убежала? – раздраженно спросил он, подойдя. Взгляд его, скользнув по Ингвильде, устремился к Хродмару. – Тебя все ищут, а ты сидишь здесь с… – Он запнулся, поскольку добрых слов для Хродмара у него не было, а оскорбить гостя он не мог себе позволить. – Как будто лучше места не нашла! – раздраженно окончил он.

С самого первого дня Вильмунд невзлюбил фьяллей: сначала он твердил, что опасается за здоровье Ингвильды, потом стал ворчать, что она, дескать, проводит в землянке дни и ночи, он совсем ее не видит, она совсем его забыла и не находит даже времени сказать ему слово!