Виктория ДЬЯКОВА
НАСЛЕДНИКИ БОРДЖИА
Посвящается Л.
Я мир, как устрицу, мечом своим открою!
Из рыцарской баллады
Воины-клирики, монахи по духу, бойцы по оружию! Вашими мечами и молитвами да крепится слава Всевышнего нашего. Аминь.
Святой Бернард, аббат Клервосский. Из обращения «Во славу воинства рыцарей Храма»
Глава 1
Знамение
Отец Геласий проснулся от легкого толчка под локоть, словно кто-то случайно задел его, проходя мимо. Он поднял голову. Свеча на столе потускнела и оплавилась, прогорев почти насквозь. Маленький язычок пламени вяло выглядывал из-за набухших бугорков воска, мелкими каплями стекавшего на стол. Несколько брызг попало и на рукопись. Все последние дни Геласий занимался тем, что по указанию настоятеля составлял жития новопричисленных русских святых, недавно канонизированных Собором православной церкви. Работа требовала усердия. Митрополит желал, чтобы в описании жизни подвижников за подвигом веры не терялись черты человеческие, а для того следовало изучить немало летописных памятников: от каких родителей, да из какого града или веси произошел сей светильник, да опросить исцеленных им и прочих свидетелей чудотворных деяний. Засидевшись допоздна за рукописью, иеромонах и сам не заметил, как задремал за столом. Слава Богу, перо, выпав из руки, не попортило чернилами пергамент, а то вся работа – насмарку, снова разлиновывай да каждую буковку по уставу выписывай. Осторожно отодвинув рукопись, Геласий стер пролившиеся на стол капли чернил и воска и вдруг увидел, как сквозь щели между ставнями, закрывающими окно, в келью струятся тонкие золотистые лучики, состоящие из множества сверкающих пылинок, они кривляются, извиваются, будто дразнят друг друга и столкнувшись, оседают на стол, на книги, на пол мельчайшими золотыми брызгами. Один лучик попал в подсвечник, и уже почти потухшее пламя свечи в мгновение ока вознеслось ярко-алым столбом пламени, и тут же померкло.
«Господи, свят!» – Геласий перекрестился на икону Богородицы и подошел к окну. Распахнул ставни. Над озером тянулся вязкий предутренний туман, сырая прохлада от обильно выпавшей росы пронизывала насквозь – короткое северное лето клонилось к закату, и слегка пожелтевшая под жарким солнцем трава на берегах озера, казалось, была покрыта серебристым осенним саваном.
Вокруг все было тихо и сонно. В недоумении Геласий снова обернулся к столу. Проникнув в келью, лучики кружились под потолком, затем выпрямившись, переплелись, образовав изящную женскую фигуру, так что вполне ясно можно было различить длинные волосы и сверкающий шлейф одеяний. Вся келья наполнилась пряным ароматом кориандра, ванили и цветущей настурции – головокружительное благоухание, полное греховного сладострастья, чувственной неги и роскошного обольщения, окутанное невидимой вуалью, сотканной из дерзости пенящихся волн, разбивающихся о скалистые утесы, удушающего ветра пустыни и… отдающего металлом запаха крови. Фигура медленно передвигалась по келье, плавно вращаясь, как будто танцуя сама с собой. Откуда-то издалека донесся перезвон струн, чей-то тихий голос произнес по-французски несколько фраз.
«Tous les poetes et troubadours chantent les chansons d'amour…» – успел разобрать Геласий. Золотистое одеяние дамы вдруг обрело медно-коралловый цвет, она грациозно изогнулась и… исчезла. И только медовые отблески еще мгновение мерцали на том месте, где она только что находилась; но вскоре тоже растаяли.
– Изыди, Сатана, изыди! – Взволнованный Геласий пал ниц перед иконами, усердно молясь. – Помилуй меня, Господи, отведи искушение прочь! Отче наш, не попусти на меня и край мой искушение или скорбь свыше силы нашей, но избавь от них или даруй нам крепость перенести их с благодарением….
Ванильная ласка тончайших ароматов рассеялась, но ощущение присутствия кого-то постороннего в келье не проходило. Геласий поднялся с колен, взгляд его снова обратился к окну. Картина, представшая его взору, обескуражила иеромонаха. Наступал рассвет. Туман над озером рассеивался. Вот-вот на востоке должно показаться солнце. Но вместо этого на западе, как раз напротив окна кельи, где жил Геласий, в серебристо-оранжевых небесах сиял огромный багровый крест, и отражение его рябясь струилось по темно-бронзовым волнам озера. С четырех концов креста, прорезая розоватые облака, тянулись кровавые протоки, а весь он как языками пламени был окружен зловещим нимбом. Знамение! Знамение!
Геласий почувствовал, как пронизывающий озноб пробежал по всему его телу, а руки предательски задрожали. С наугольной сторожевой башни монастыря, подступающей к самому озеру, знамение тоже увидели. Засуетились караульные на террасах, раздались испуганные крики; кто-то в ужасе бросился прочь со стен, истово крестясь. Багровый крест над озером медленно растекался в кровавую лужу, напоминающую по форме овал человеческого лица с длинной козлиной бородой. Внезапный порыв ветра, принесшийся невесть откуда и склонивший до земли прибрежный кустарник и деревья, мотнул ужасное изображение и сплющил его в длинный и узкий прямоугольник, растянувшийся по всему горизонту. И тут, о Господи, в самом центре этой извивающейся кровавой ленты блеснули как два ослепительных рубина… глаза. Сверкнули – и исчезли. Еще раз взметнувшись багряными языками пламени, небесный костер начал меркнуть, проступили очертания облаков, червонное золото лучей поднимающегося солнца заливало округу. От зловещего креста еще оставались несколько кровавых подтеков, но и они быстро исчезли, растаяв в мандари-ново-желтых облаках.
«Tous les poetes et troubadoures chantent les chansons d'amour…» – снова пронеслись по келье под едва слышный струнный перезвон иноземные слова, и вся она в миг наполнилась обволакивающим ароматом едва раскрывшихся дубовых листьев и цветущего жасмина.
– Боже, милостлив буди мне грешному, – снова горячо начал молиться Геласий, низко кланяясь перед иконами, – Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере… – Он поднял голову, чтобы осенить себя крестом и обомлел: заслонив собой святые лики, перед ним стояла все та же фигура женщины, сотканная из золотистых песчинок. Огонь свечи уже потух. Но розоватые блики рассвета, струящиеся в окно, озаряли ее лицо. Да, у нее было лицо, полупрозрачное, фарфорового оттенка, с темно-карими как вишни печальными глазами. Белые губы ее безмолвствовали. Она подняла руку – мириады золотистых брызг завертелись вихрями по келье, шурша и поскрипывая как песок, и воздух вокруг вдруг стал обжигающе сухим, как воздух пустыни.
– Я пришла забрать свою душу, кюре. Отдай мою душу, кюре… – Колючим ветром пахнуло в лицо Геласия, и он не понял, откуда принеслись эти слова, полные затаенной горечи и страдания. Губы женщины были неподвижны. Она стояла как изваяние, не шевелясь, и трагический черный оникс ее глаз, чуть подернутый перламутровой пеленой слезинок, неотрывно изливался печалью на потрясенного служителя. Затем она повернулась, и на прозрачно-золотистых одеяниях ее, ниспадающих со спины как плащ, Геласий отчетливо увидел… багровый крест.
– Батюшка Геласий! – Дверь кельи распахнулась. Незнакомка тут же исчезла, а вместе с нею – все запахи и ощущения, которые она принесла с собой. На пороге стоял взволнованный Феофан, пятнадцатилетний юноша-послушник, сирота с одной из окрестных деревень. – Батюшка Геласий! – срывающимся голосом выпалил он. – Отец Варлаам, настоятель наш, к себе кличут. В ризнице они…
– Да что стряслось-то, сын мой? – Иеромонах Геласий постарался взять себя в руки и ничем не выдать своей растерянности.
– Камни юсуфовы взбесились, – с опаской оглянувшись по сторонам, сообщил Феофан вполголоса, – диавол их обуял. Как крест этот окаянный на небе-то явился, так словно ожили они: из ларца выскочить норовят, голоса какие-то вокруг слышатся, поют…
– Поют?! – изумился Геласий. – Как это – поют?
– Да вот крест, поют, батюшка… А святая заступница-то наша, матушка Богородица Смоленская, мироточивую слезу пустила. Отец Варлаам говорит, почитай уж двадцать лет такого не было. Скорбит, голубушка…
– Вот уж, что верно-то верно, давненько, – озабоченно промолвил Геласий, – ну, да Бог милостив…
Идем, идем, Феофанушка, негоже время тратить, коли настоятель ждет.
Еще раз окинув взглядом келью, Геласий быстрым шагом устремился по галерее к выходу. Феофан едва поспевал за ним. Спускаясь по лестнице из Казенных Палат, где жили иноки, на Соборную площадь монастыря, он снова украдкой взглянул на небо. Слава Богу, ничего. Редкие кучерявые облачка мирно плыли над монастырем. Из-за крепостной стены доносились спокойное воркованье малиновок и равномерные всплески воды у берегов. Настоятель распорядился, чтобы все монахи читали молитвы у себя в кельях, и потому на площади, несмотря на ранний час, когда обычно готовились к заутрене, было пустынно. Моля Господа простить ему несказанную дерзость его, что позволил себе поднять очи к небу, Геласий, слегка успокоившись, осенил себя крестом на паперти перед Успенским собором и, низко поклонившись, вошел внутрь. Странно, но несмотря на яркое, солнечное утро, в соборе царил могильный полумрак. И как только Геласий переступил порог, его обдало непривычным кладбищенским холодом, и снова озноб сковал все тело. Исчез знакомый запах ладана и обгоревших свеч. Воздух в соборе обжигал морозной свежестью, как в разгар зимы. Яркие праздничные иконы померкли. Зеленый овал за спиной Спасителя на центральной иконе Спаса-Судии поблек, красные углы по краям растеклись коричневато-серыми бесформенными пятнами. Лики Иисуса и Смоленской Одигитрии перерезали глубокие морщины, из которых как из трещин сочилась бесцветная жидкость. Лик святого Кирилла Белозерского посуровел и потемнел.
– Батюшка! Батюшка, что это?! – схватил Гела-сия за руку перепуганный Феофан. Но не отвечая юноше, иеромонах, затаив дыхание, приблизился к иконам. Пальцы его отчаянно сжимали четки.
– Нет, нет, Феофанушка, – промолвил он едва слышно, – то не мир, сын мой, мир благоухает, мир – блаженство, Господова благодать, а то, что вижу я перед собой, – то происки диавола…
«Коей мерой мне мерите – той и вам мерить буду», – надпись на иконе Спаса-Судии исказилась, и сквозь буквы проступили какие-то знаки. Геласий пригляделся и… отпрянул. В правой части иконы явно читалось латинское слово «solve», в левой – «coagulа». Призыв Змия из древней книги Бытия! Слово Сатаны! Забыв о Феофане, Геласий бросился за алтарь, в ризницу.
Здесь было также мрачно и холодно. Пахло талым снегом, как ранней весной. Владыка Варлаам, седовласый настоятель монастыря, держа в руках Евангелие в серебряном окладе, громко нараспев читал» Отче наш», а перед ним…. А перед ним на невысоком стольце золотой шестигранный ларец неведомого иноземца, добытый некогда Юсуф-мурзой на проезжем шляхе, светился и вспыхивал изнутри, как холодная ледяная звезда. Лучи от него распространялись по всей комнате, принимая оттенки то луны, то неба, то падающей кометы. Неведомые тени скользили по стенам и потолку ризницы, по праздничным золототканым фелоням, стихарям и омофорам, хранящимся здесь.
В безотчетном порыве заслонить собой владыку от взбесившихся чад антихриста, Геласий сделал несколько шагов вперед, трижды осенив себя спасительным крестом. Но едва он приблизился к ларцу, как навстречу ему из-под унизанной черными жемчугами крышки рванулись три языка ослепительно-белого пламени, образовав неприступную преграду на пути. Крышка ларца, увенчанная драгоценным рубином, оправленным в золото, беззвучно приоткрылась. Перламутровые лучи потеплели, приобретая янтарно-бежевый оттенок и вращаясь по комнате. С каждым мгновением они светили все сильнее. В ризнице потеплело. И уже отчетливо можно было различить отражающиеся в лучах картины.
Высокие пальмы, скалистые горы, пыльные вихри и остроконечные главы мусульманских минаретов вдалеке… Изможденные люди, в оборванных, изношенных одеждах бредут растянувшейся до самого горизонта цепочкой, едва волоча ноги под невыносимым жаром солнечных лучей по раскаленным камням пустыни, запекшимися губами хватают прозрачнейший воздух, предательски рисующий перед их истомленным взором миражи оазисов. Птицы околевают, не довершив полета. Сильные, здоровые мужчины, хрипя, падают на коричневые камни, корчатся на проезжей дороге, словно желая выдавить из себя пылающие внутренности, и из последних сил сжимают рукоятку меча…
Янтарно-бежевые блики сменяются багровыми… Тысячи убитых в цветных восточных одеждах грудами лежат на ступенях мусульманского храма, пронзенные стрелами, с рассеченными или разбитыми о камень головами. Реки крови струятся по улицам древнего города, доходя до колен разгоряченным битвой всадникам в рыцарских доспехах, а то и по уздечку их коней. Кучи отрубленных голов, рук, ног; лошади мчатся по трупам между домами, пожираемыми пламенем… Один из всадников, молодой рыцарь, соскочив с коня и сорвав с головы шлем, отчаянно пробивается в глубь минарета, распахивает узорные двери и останавливается, ошеломленный: невиданные сокровища открываются его взору – целые груды драгоценных камней, лежащие среди гниющих тел в простирающемся по всему полу коричнево-багровом море крови….
Свет снова приобретает песчаный оттенок. Плотный строй рыцарей с багровыми крестами на белоснежных плащах и в глубоких шлемах, покрытых легкими темными вуалями, развивающимися на ветру, ощетинившись копьями, в едином порыве бросается на беспорядочно скачущих на маленьких лошадках темнокожих всадников в чалмах. Вихри песка летят из-под копыт лошадей. Слышатся крики: «Монжуа! Мон-жуа!» – и яростный звон скрестившихся мечей.
И снова горы, ущелья, скалы, скудная пожухлая трава на обугленных склонах… Ежевиковое небо с медным шаром луны над массивными башнями замка. Высокий длинный зал в три пролета с коробковыми сводами и двумя рядами тонких стрельчатых колонн… «Tous les poetes et troubadoures…» – снова прозвенели уже знакомые слова, уносимые быстрым эхом под своды зала. Тонкая золотоволосая женщина в темных монашеских одеждах поднесла факел к стене, и пляшущие языки пламени высветили изображение рыцаря в кольчуге и белом плаще с красным крестом, пронзающего копьем врага. Нагнувшись, она подняла лежащие у ее ног палитру и кисть. Затем, укрепив факел на стене, убрала мешающие смотреть волосы и несколькими мазками подправила картину.
«Tous les poetes et troubadoures…» Воздух в ризнице наполнился ароматами амбры и сантала. Женщина обернулась. Ее глаза, как две черных спелых сливы, поблескивающие изнутри синевой, взглянули прямо на Геласия. «Je veux chanter une fois encore les grandes yeux d'Alinor…» – пропел таинственный менестрель, и эхо, подхватив, завертело, унося все дальше и дальше его слова. «Алинор, Алинор…» – закружилось по комнате…
– Враг поразить возжаждал истинную и святую веру нашу! – раздался гневный голос владыки Варлаама. – Гонят тебя, моя вера! Гонят, моя надежда! Терпи, вера, терпи! Мужайся, надежда! Яко есть наша брань к крови и плоти и к держателю тьмы мира сего, к духам злобы поднебесной! Изыди, диавол! – Прижимая к груди Евангелие, настоятель снял со стены большой серебряный шестиконечный крест, хранящийся в ризнице, и, высоко воздев его, шагнул к ларцу. Украшенная иконами и бисером митра упала с его головы, длинные седые волосы в беспорядке рассыпались по плечам.
– Отец настоятель! – попытался удержать его Геласий. – Остерегитесь, батюшка!
– Всепомоществование Господа и благое иго Спасителя не отступят от меня, – отвечал ему владыка. – Ниспослал нам Всевышней скорби, дабы показать нужду нашу в покаянии, смягчить и упрочить сердца наши, востерпим же и возрадуемся, сын мой, не то…
Закончить он не успел. Три языка белого пламени яростно брызнули ему в лицо, ослепив глаза и опалив волосы. Владыка отшатнулся, попытался оградить себя крестом, но неведомая сила грубо оттолкнула его прочь, и он наверняка бы упал навзничь, разбив голову о каменные плиты пола, не поддержи его вовремя Геласий.
– Отец Геласий! – Феофан, все это время прятавшийся за одеяниями, поспешил на помощь иеромонаху, забыв о страхе. – Что же это делается-то, батюшка?
Глаза юноши стали совершенно бесцветными и круглыми от терзающего его ужаса, тонкие руки дрожали. Геласий ничего не ответил ему. Вместе они перенесли настоятеля поближе к окну и уложили на попавшуюся под руку рогожу.
Отец Варлаам был бледен, брови, ресницы и волосы обожжены огнем.
На щеках проступило несколько бурых пузырящихся пятен. Он что-то бормотал себе под нос, не открывая глаз.
– Феофанушка, водицы принеси, – попросил послушника Геласий, и тут взгляд его упал на крест, который настоятель все еще сжимал в руке. Вся верхняя часть креста почти до горизонтальной перекладины была словно срезана мечом наискосок.
Геласий порывисто поднялся. Феофан с мертвецки белым лицом прижался к стене и, не совладав с собой, бросился вон из ризницы, жалобно подвывая, как раненный волчонок. Геласий даже не обратил на пего внимания. Он снова приблизился к опасной находке Юсуф-мурзы. Ослепляющие лучи уже скрылись в свое убежище, и от ларца исходило лишь едва заметное сияние, напоминающее перламутрово-розовый нимб.
На этот раз ларец подпустил иеромонаха к себе. Не отдавая себе отчета в том, что собирается делать, Геласий отер с лица испарину и протянул руку к крышке. Неожиданно, словно повинуясь его желанию, она открылась сама. Под тонкие переливы флейты золотые узорчатые лепестки раскинулись на шесть сторон диковинным тюльпаном. На обратной стороне каждого из них сияло голубоватое зеркало.
Внутри ларца, как в сказочном шатре червонно-красного золота, покоились крупные рубины редкого кроваво-багрового цвета с рыжеватым отливом. Они были сложены шестигранной горкой, наподобие пирамиды. Венчал же это роскошное строение необыкновенно крупный алмаз насыщенного черного цвета, прозрачный, как воды родника. Геласий и прежде заглядывал в ларец, но то, что довелось увидеть ему в это необыкновенное утро, никогда бы не позволил себе вообразить прежде, боясь греха. Присмотревшись, он обнаружил, что внутри каждого камня клубится какая-то золотистая туманность, а в зеркалах отражаются… нет, не камни – расплывчатые человеческие лики! Ошеломленный, Геласий невольно отступил на шаг и тут заметил, что венчающий пирамиду алмаз начал медленно вращаться. Снова раздались звуки флейты; клубящееся внутри камня облачко стало разрастаться – и через мгновение перед Геласием возникла золотистая фигура неизвестной художницы со смертельно-горькими, как выжженная пустыня, очами. Она молча впорхнула в ризницу, приблизилась к настоятелю. Янтарные песчинки с ее одеяний посыпались на лицо владыки и, к несказанному удивлению Геласия, темные пятна ожогов тут же исчезли с его лица, а само оно приобрело здоровый розоватый оттенок, свойственный лицу человека, которого сморил сон после длительной прогулки на свежем воздухе.
– Кто же ты? – осмелился спросить Геласий. – Из каких дальних весей пожаловала ты в наши края? Как звать тебя? Ангел ты или демон?
Внезапно он поймал себя на том, что произносит эти слова мысленно и на родном языке. Но незнакомка, похоже, услышала его. Легкий ветерок пронесся по ризнице, в воздухе почувствовался горьковатый запах кедровой смолы. Взмахнув лучистым крылом одеяний, видение в мгновение ока оказалось перед Геласием. Вновь устремился на иеромонаха печальный, будто обволакивающий саваном, черносливовый взгляд.
– Отдай мою душу, кюре. Верни мою душу, кюре, – влились во взбудораженный мозг Геласия беззвучные слова. И только сейчас священник понял, что говорит незнакомка на старинном провансальском наречии, с которым иеромонаху довелось столкнуться только раз в жизни, в далекие годы его юности.
Вступив более четверти века назад по настоянию матушки своей княгини Емельяны Феодоровны на путь служения Господу, семнадцатилетний князь Василий Шелешпанский в день пострижения своего в Кириллово-Белозерский монастырь принял новое имя и три обета, отказавшись перед ликом Господа от всех богатств своих, от семьи и от гордыни непослушания. Все детство Василия было проникнуто христианскими сказаниями. История о страданиях Христа волновала молодого князя гораздо более ратных баталий. Юношеское воображение, подхлестнутое описаниями евангелистов и толкованиями святых, рисовало ему по ночам далекие края, где провел свои земные дни Спаситель. Потому в первый же день своей монашеской жизни поклялся молодой монах перед иконой Смоленской Одигитрии совершить паломничество к святым местам на земле Иерусалимской – несмотря на все препятствия, которые могут возникнуть перед ним на мусульманском Востоке. Обет свой монах Геласий исполнил. Более четырех лет странствовал он по захваченным нехристями странам, а вернувшись, по предложению настоятеля монастыря, сразу принял великую схиму, минуя второй этап посвящения, что дозволялось только особо отличившимся братьям.
В скитаниях своих прошел юный князь Шелеш-панский с котомкой и посохом в руке по дорогам Болгарии, Греции, Малой Азии. Питался кореньями, травой, да чем Бог пошлет, спал под открытым небом, безропотно сносил холод и зной. Ежеминутно ожидая смерти то от рыскающих повсюду грабителей, то от хищных зверей в горах, то от турецких всадников, коли угораздит попасться им на глаза под горячую руку, молил Господа лишь о том, чтобы посланная происками сатаны безвременная смерть не помешала бы ему исполнить святой долг его. В оскверненном латинами, а затем и турками Константинополе с рыданиями припал он к разрушенному алтарю Софийского собора. От наследника великого дуки Нотара, защищавшего имперский город в последний день существования Римской империи от полчищ султана Мехмеда, узнал молодой монах об утраченной еще почти за двести лет до турецкого нашествия святыни восточной церкви – большом хрустальном кресте с вложенными в него частицами Истинного Креста, на котором окончил свое земное существование Сын Божий. В Судный день Константинополя 12 апреля 1204 года, когда под ударами высадившихся с венецианских галер крестоносных рыцарей пал величайший город всей вселенной и победители, хлынувшие в византийскую столицу, грабили и сжигали без удержу все и вся, хрустальный крест был похищен из Софийского собора, где хранился, рыцарями Соломонова Храма наряду с другими реликвиями православия: священными сосудами, мозаиками, святым терновым венцом Спасителя, золотыми украшениями кафедры, притвора… и даже священные золотые врата церкви они унесли с собой. В день святого Воскресения Христова, на самую Пасху, запрестольный образ Богоматери римские «братья-христиане» изрубили мечами в куски, а завесу алтаря разодрали в лохмотья.
На долгом пути своем от Константинополя по Иконии и Сирии до Иерусалима тщетно пытался Геласий обнаружить какие-либо следы исчезнувшей реликвии. Посетил он Яффу и древнюю Акру, где рыцари колдовского ордена Храма приняли свой последний бой с сарацинами, но никаких упоминаний о хрустальном кресте не нашел. Вернувшись на Белозерье, перечитал молодой монах немало исторических свидетельств о событиях той поры, в основном – рассказы русских паломников, оказавшихся в те дни в Константинополе, сохраненные Новгородскими летописями. Но о судьбе реликвии императора Константина им ничего не было известно.
На обратном пути своем из Иерусалима, облаченного в печаль и изнемогающего в оковах своего пленения, Геласий тяжело заболел. Сказались трудности долгого пути, недоедание и тяжкое потрясение при виде священного града, вещающего устами пророков своих о порабощении. В жару и бреду медленно шел монах по пустынной каменистой дороге, хватая пересохшими губами воздух и отчаянно шепча молитвы, пока не упал, потеряв сознание, прямо под копыта низкорослому ослику, тащившему навстречу небольшую тележку сирийского крестьянина.
Хозяин ослика остановил повозку, поднял едва живого путника на тележку и отвез его домой. Там, в доме этого сирийца, христианина по вере, где Геласий провел почти четыре месяца, молодой монах впервые услышал некоторые слова языка, прозвучавшего в то утро знамения в ризнице Кириллова монастыря. Прислушиваясь к разговорам хозяев, Геласий, едва ему полегчало, старался как можно скорее освоить самые необходимые слова из их речи. Но вскоре он обнаружил, что речь хозяев несколько отличается от языка заходящих к ним соседей. В ней явно мелькали иноземные слова, похожие на латынь. Оказалось, что сириец был потомком франкского крестьянина, родом из Авиньона, который в конце XI века, вняв призыву папы Урбана II, продал свое небольшое хозяйство и вступил под знамена знаменитого прованского сеньора графа Раймунда де Тулуз де Сен-Жилль, благо тот обеспечивал всем необходимым за собственный счет малоимущих крестоносцев, своих земляков, намеревающихся совершить вооруженное паломничество. После освобождения Иерусалима граф Раймунд де Сен-Жиль захватил крепость Триполи на берегу Средиземного моря и основал графство Триполийское. Всем своим соратникам он раздал наделы земли, кому побольше, кому поменьше. Авиньонскому крестоносцу досталась плантация сахарного тростника и рисовое поле. Авиньонец скоро женился на местной христианке – и почти триста лет потомки его трудились на землях Триполийских графов до самого падения франкских королевств.
«Господи, свят!» – Геласий перекрестился на икону Богородицы и подошел к окну. Распахнул ставни. Над озером тянулся вязкий предутренний туман, сырая прохлада от обильно выпавшей росы пронизывала насквозь – короткое северное лето клонилось к закату, и слегка пожелтевшая под жарким солнцем трава на берегах озера, казалось, была покрыта серебристым осенним саваном.
Вокруг все было тихо и сонно. В недоумении Геласий снова обернулся к столу. Проникнув в келью, лучики кружились под потолком, затем выпрямившись, переплелись, образовав изящную женскую фигуру, так что вполне ясно можно было различить длинные волосы и сверкающий шлейф одеяний. Вся келья наполнилась пряным ароматом кориандра, ванили и цветущей настурции – головокружительное благоухание, полное греховного сладострастья, чувственной неги и роскошного обольщения, окутанное невидимой вуалью, сотканной из дерзости пенящихся волн, разбивающихся о скалистые утесы, удушающего ветра пустыни и… отдающего металлом запаха крови. Фигура медленно передвигалась по келье, плавно вращаясь, как будто танцуя сама с собой. Откуда-то издалека донесся перезвон струн, чей-то тихий голос произнес по-французски несколько фраз.
«Tous les poetes et troubadours chantent les chansons d'amour…» – успел разобрать Геласий. Золотистое одеяние дамы вдруг обрело медно-коралловый цвет, она грациозно изогнулась и… исчезла. И только медовые отблески еще мгновение мерцали на том месте, где она только что находилась; но вскоре тоже растаяли.
– Изыди, Сатана, изыди! – Взволнованный Геласий пал ниц перед иконами, усердно молясь. – Помилуй меня, Господи, отведи искушение прочь! Отче наш, не попусти на меня и край мой искушение или скорбь свыше силы нашей, но избавь от них или даруй нам крепость перенести их с благодарением….
Ванильная ласка тончайших ароматов рассеялась, но ощущение присутствия кого-то постороннего в келье не проходило. Геласий поднялся с колен, взгляд его снова обратился к окну. Картина, представшая его взору, обескуражила иеромонаха. Наступал рассвет. Туман над озером рассеивался. Вот-вот на востоке должно показаться солнце. Но вместо этого на западе, как раз напротив окна кельи, где жил Геласий, в серебристо-оранжевых небесах сиял огромный багровый крест, и отражение его рябясь струилось по темно-бронзовым волнам озера. С четырех концов креста, прорезая розоватые облака, тянулись кровавые протоки, а весь он как языками пламени был окружен зловещим нимбом. Знамение! Знамение!
Геласий почувствовал, как пронизывающий озноб пробежал по всему его телу, а руки предательски задрожали. С наугольной сторожевой башни монастыря, подступающей к самому озеру, знамение тоже увидели. Засуетились караульные на террасах, раздались испуганные крики; кто-то в ужасе бросился прочь со стен, истово крестясь. Багровый крест над озером медленно растекался в кровавую лужу, напоминающую по форме овал человеческого лица с длинной козлиной бородой. Внезапный порыв ветра, принесшийся невесть откуда и склонивший до земли прибрежный кустарник и деревья, мотнул ужасное изображение и сплющил его в длинный и узкий прямоугольник, растянувшийся по всему горизонту. И тут, о Господи, в самом центре этой извивающейся кровавой ленты блеснули как два ослепительных рубина… глаза. Сверкнули – и исчезли. Еще раз взметнувшись багряными языками пламени, небесный костер начал меркнуть, проступили очертания облаков, червонное золото лучей поднимающегося солнца заливало округу. От зловещего креста еще оставались несколько кровавых подтеков, но и они быстро исчезли, растаяв в мандари-ново-желтых облаках.
«Tous les poetes et troubadoures chantent les chansons d'amour…» – снова пронеслись по келье под едва слышный струнный перезвон иноземные слова, и вся она в миг наполнилась обволакивающим ароматом едва раскрывшихся дубовых листьев и цветущего жасмина.
– Боже, милостлив буди мне грешному, – снова горячо начал молиться Геласий, низко кланяясь перед иконами, – Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере… – Он поднял голову, чтобы осенить себя крестом и обомлел: заслонив собой святые лики, перед ним стояла все та же фигура женщины, сотканная из золотистых песчинок. Огонь свечи уже потух. Но розоватые блики рассвета, струящиеся в окно, озаряли ее лицо. Да, у нее было лицо, полупрозрачное, фарфорового оттенка, с темно-карими как вишни печальными глазами. Белые губы ее безмолвствовали. Она подняла руку – мириады золотистых брызг завертелись вихрями по келье, шурша и поскрипывая как песок, и воздух вокруг вдруг стал обжигающе сухим, как воздух пустыни.
– Я пришла забрать свою душу, кюре. Отдай мою душу, кюре… – Колючим ветром пахнуло в лицо Геласия, и он не понял, откуда принеслись эти слова, полные затаенной горечи и страдания. Губы женщины были неподвижны. Она стояла как изваяние, не шевелясь, и трагический черный оникс ее глаз, чуть подернутый перламутровой пеленой слезинок, неотрывно изливался печалью на потрясенного служителя. Затем она повернулась, и на прозрачно-золотистых одеяниях ее, ниспадающих со спины как плащ, Геласий отчетливо увидел… багровый крест.
– Батюшка Геласий! – Дверь кельи распахнулась. Незнакомка тут же исчезла, а вместе с нею – все запахи и ощущения, которые она принесла с собой. На пороге стоял взволнованный Феофан, пятнадцатилетний юноша-послушник, сирота с одной из окрестных деревень. – Батюшка Геласий! – срывающимся голосом выпалил он. – Отец Варлаам, настоятель наш, к себе кличут. В ризнице они…
– Да что стряслось-то, сын мой? – Иеромонах Геласий постарался взять себя в руки и ничем не выдать своей растерянности.
– Камни юсуфовы взбесились, – с опаской оглянувшись по сторонам, сообщил Феофан вполголоса, – диавол их обуял. Как крест этот окаянный на небе-то явился, так словно ожили они: из ларца выскочить норовят, голоса какие-то вокруг слышатся, поют…
– Поют?! – изумился Геласий. – Как это – поют?
– Да вот крест, поют, батюшка… А святая заступница-то наша, матушка Богородица Смоленская, мироточивую слезу пустила. Отец Варлаам говорит, почитай уж двадцать лет такого не было. Скорбит, голубушка…
– Вот уж, что верно-то верно, давненько, – озабоченно промолвил Геласий, – ну, да Бог милостив…
Идем, идем, Феофанушка, негоже время тратить, коли настоятель ждет.
Еще раз окинув взглядом келью, Геласий быстрым шагом устремился по галерее к выходу. Феофан едва поспевал за ним. Спускаясь по лестнице из Казенных Палат, где жили иноки, на Соборную площадь монастыря, он снова украдкой взглянул на небо. Слава Богу, ничего. Редкие кучерявые облачка мирно плыли над монастырем. Из-за крепостной стены доносились спокойное воркованье малиновок и равномерные всплески воды у берегов. Настоятель распорядился, чтобы все монахи читали молитвы у себя в кельях, и потому на площади, несмотря на ранний час, когда обычно готовились к заутрене, было пустынно. Моля Господа простить ему несказанную дерзость его, что позволил себе поднять очи к небу, Геласий, слегка успокоившись, осенил себя крестом на паперти перед Успенским собором и, низко поклонившись, вошел внутрь. Странно, но несмотря на яркое, солнечное утро, в соборе царил могильный полумрак. И как только Геласий переступил порог, его обдало непривычным кладбищенским холодом, и снова озноб сковал все тело. Исчез знакомый запах ладана и обгоревших свеч. Воздух в соборе обжигал морозной свежестью, как в разгар зимы. Яркие праздничные иконы померкли. Зеленый овал за спиной Спасителя на центральной иконе Спаса-Судии поблек, красные углы по краям растеклись коричневато-серыми бесформенными пятнами. Лики Иисуса и Смоленской Одигитрии перерезали глубокие морщины, из которых как из трещин сочилась бесцветная жидкость. Лик святого Кирилла Белозерского посуровел и потемнел.
– Батюшка! Батюшка, что это?! – схватил Гела-сия за руку перепуганный Феофан. Но не отвечая юноше, иеромонах, затаив дыхание, приблизился к иконам. Пальцы его отчаянно сжимали четки.
– Нет, нет, Феофанушка, – промолвил он едва слышно, – то не мир, сын мой, мир благоухает, мир – блаженство, Господова благодать, а то, что вижу я перед собой, – то происки диавола…
«Коей мерой мне мерите – той и вам мерить буду», – надпись на иконе Спаса-Судии исказилась, и сквозь буквы проступили какие-то знаки. Геласий пригляделся и… отпрянул. В правой части иконы явно читалось латинское слово «solve», в левой – «coagulа». Призыв Змия из древней книги Бытия! Слово Сатаны! Забыв о Феофане, Геласий бросился за алтарь, в ризницу.
Здесь было также мрачно и холодно. Пахло талым снегом, как ранней весной. Владыка Варлаам, седовласый настоятель монастыря, держа в руках Евангелие в серебряном окладе, громко нараспев читал» Отче наш», а перед ним…. А перед ним на невысоком стольце золотой шестигранный ларец неведомого иноземца, добытый некогда Юсуф-мурзой на проезжем шляхе, светился и вспыхивал изнутри, как холодная ледяная звезда. Лучи от него распространялись по всей комнате, принимая оттенки то луны, то неба, то падающей кометы. Неведомые тени скользили по стенам и потолку ризницы, по праздничным золототканым фелоням, стихарям и омофорам, хранящимся здесь.
В безотчетном порыве заслонить собой владыку от взбесившихся чад антихриста, Геласий сделал несколько шагов вперед, трижды осенив себя спасительным крестом. Но едва он приблизился к ларцу, как навстречу ему из-под унизанной черными жемчугами крышки рванулись три языка ослепительно-белого пламени, образовав неприступную преграду на пути. Крышка ларца, увенчанная драгоценным рубином, оправленным в золото, беззвучно приоткрылась. Перламутровые лучи потеплели, приобретая янтарно-бежевый оттенок и вращаясь по комнате. С каждым мгновением они светили все сильнее. В ризнице потеплело. И уже отчетливо можно было различить отражающиеся в лучах картины.
Высокие пальмы, скалистые горы, пыльные вихри и остроконечные главы мусульманских минаретов вдалеке… Изможденные люди, в оборванных, изношенных одеждах бредут растянувшейся до самого горизонта цепочкой, едва волоча ноги под невыносимым жаром солнечных лучей по раскаленным камням пустыни, запекшимися губами хватают прозрачнейший воздух, предательски рисующий перед их истомленным взором миражи оазисов. Птицы околевают, не довершив полета. Сильные, здоровые мужчины, хрипя, падают на коричневые камни, корчатся на проезжей дороге, словно желая выдавить из себя пылающие внутренности, и из последних сил сжимают рукоятку меча…
Янтарно-бежевые блики сменяются багровыми… Тысячи убитых в цветных восточных одеждах грудами лежат на ступенях мусульманского храма, пронзенные стрелами, с рассеченными или разбитыми о камень головами. Реки крови струятся по улицам древнего города, доходя до колен разгоряченным битвой всадникам в рыцарских доспехах, а то и по уздечку их коней. Кучи отрубленных голов, рук, ног; лошади мчатся по трупам между домами, пожираемыми пламенем… Один из всадников, молодой рыцарь, соскочив с коня и сорвав с головы шлем, отчаянно пробивается в глубь минарета, распахивает узорные двери и останавливается, ошеломленный: невиданные сокровища открываются его взору – целые груды драгоценных камней, лежащие среди гниющих тел в простирающемся по всему полу коричнево-багровом море крови….
Свет снова приобретает песчаный оттенок. Плотный строй рыцарей с багровыми крестами на белоснежных плащах и в глубоких шлемах, покрытых легкими темными вуалями, развивающимися на ветру, ощетинившись копьями, в едином порыве бросается на беспорядочно скачущих на маленьких лошадках темнокожих всадников в чалмах. Вихри песка летят из-под копыт лошадей. Слышатся крики: «Монжуа! Мон-жуа!» – и яростный звон скрестившихся мечей.
И снова горы, ущелья, скалы, скудная пожухлая трава на обугленных склонах… Ежевиковое небо с медным шаром луны над массивными башнями замка. Высокий длинный зал в три пролета с коробковыми сводами и двумя рядами тонких стрельчатых колонн… «Tous les poetes et troubadoures…» – снова прозвенели уже знакомые слова, уносимые быстрым эхом под своды зала. Тонкая золотоволосая женщина в темных монашеских одеждах поднесла факел к стене, и пляшущие языки пламени высветили изображение рыцаря в кольчуге и белом плаще с красным крестом, пронзающего копьем врага. Нагнувшись, она подняла лежащие у ее ног палитру и кисть. Затем, укрепив факел на стене, убрала мешающие смотреть волосы и несколькими мазками подправила картину.
«Tous les poetes et troubadoures…» Воздух в ризнице наполнился ароматами амбры и сантала. Женщина обернулась. Ее глаза, как две черных спелых сливы, поблескивающие изнутри синевой, взглянули прямо на Геласия. «Je veux chanter une fois encore les grandes yeux d'Alinor…» – пропел таинственный менестрель, и эхо, подхватив, завертело, унося все дальше и дальше его слова. «Алинор, Алинор…» – закружилось по комнате…
– Враг поразить возжаждал истинную и святую веру нашу! – раздался гневный голос владыки Варлаама. – Гонят тебя, моя вера! Гонят, моя надежда! Терпи, вера, терпи! Мужайся, надежда! Яко есть наша брань к крови и плоти и к держателю тьмы мира сего, к духам злобы поднебесной! Изыди, диавол! – Прижимая к груди Евангелие, настоятель снял со стены большой серебряный шестиконечный крест, хранящийся в ризнице, и, высоко воздев его, шагнул к ларцу. Украшенная иконами и бисером митра упала с его головы, длинные седые волосы в беспорядке рассыпались по плечам.
– Отец настоятель! – попытался удержать его Геласий. – Остерегитесь, батюшка!
– Всепомоществование Господа и благое иго Спасителя не отступят от меня, – отвечал ему владыка. – Ниспослал нам Всевышней скорби, дабы показать нужду нашу в покаянии, смягчить и упрочить сердца наши, востерпим же и возрадуемся, сын мой, не то…
Закончить он не успел. Три языка белого пламени яростно брызнули ему в лицо, ослепив глаза и опалив волосы. Владыка отшатнулся, попытался оградить себя крестом, но неведомая сила грубо оттолкнула его прочь, и он наверняка бы упал навзничь, разбив голову о каменные плиты пола, не поддержи его вовремя Геласий.
– Отец Геласий! – Феофан, все это время прятавшийся за одеяниями, поспешил на помощь иеромонаху, забыв о страхе. – Что же это делается-то, батюшка?
Глаза юноши стали совершенно бесцветными и круглыми от терзающего его ужаса, тонкие руки дрожали. Геласий ничего не ответил ему. Вместе они перенесли настоятеля поближе к окну и уложили на попавшуюся под руку рогожу.
Отец Варлаам был бледен, брови, ресницы и волосы обожжены огнем.
На щеках проступило несколько бурых пузырящихся пятен. Он что-то бормотал себе под нос, не открывая глаз.
– Феофанушка, водицы принеси, – попросил послушника Геласий, и тут взгляд его упал на крест, который настоятель все еще сжимал в руке. Вся верхняя часть креста почти до горизонтальной перекладины была словно срезана мечом наискосок.
Геласий порывисто поднялся. Феофан с мертвецки белым лицом прижался к стене и, не совладав с собой, бросился вон из ризницы, жалобно подвывая, как раненный волчонок. Геласий даже не обратил на пего внимания. Он снова приблизился к опасной находке Юсуф-мурзы. Ослепляющие лучи уже скрылись в свое убежище, и от ларца исходило лишь едва заметное сияние, напоминающее перламутрово-розовый нимб.
На этот раз ларец подпустил иеромонаха к себе. Не отдавая себе отчета в том, что собирается делать, Геласий отер с лица испарину и протянул руку к крышке. Неожиданно, словно повинуясь его желанию, она открылась сама. Под тонкие переливы флейты золотые узорчатые лепестки раскинулись на шесть сторон диковинным тюльпаном. На обратной стороне каждого из них сияло голубоватое зеркало.
Внутри ларца, как в сказочном шатре червонно-красного золота, покоились крупные рубины редкого кроваво-багрового цвета с рыжеватым отливом. Они были сложены шестигранной горкой, наподобие пирамиды. Венчал же это роскошное строение необыкновенно крупный алмаз насыщенного черного цвета, прозрачный, как воды родника. Геласий и прежде заглядывал в ларец, но то, что довелось увидеть ему в это необыкновенное утро, никогда бы не позволил себе вообразить прежде, боясь греха. Присмотревшись, он обнаружил, что внутри каждого камня клубится какая-то золотистая туманность, а в зеркалах отражаются… нет, не камни – расплывчатые человеческие лики! Ошеломленный, Геласий невольно отступил на шаг и тут заметил, что венчающий пирамиду алмаз начал медленно вращаться. Снова раздались звуки флейты; клубящееся внутри камня облачко стало разрастаться – и через мгновение перед Геласием возникла золотистая фигура неизвестной художницы со смертельно-горькими, как выжженная пустыня, очами. Она молча впорхнула в ризницу, приблизилась к настоятелю. Янтарные песчинки с ее одеяний посыпались на лицо владыки и, к несказанному удивлению Геласия, темные пятна ожогов тут же исчезли с его лица, а само оно приобрело здоровый розоватый оттенок, свойственный лицу человека, которого сморил сон после длительной прогулки на свежем воздухе.
– Кто же ты? – осмелился спросить Геласий. – Из каких дальних весей пожаловала ты в наши края? Как звать тебя? Ангел ты или демон?
Внезапно он поймал себя на том, что произносит эти слова мысленно и на родном языке. Но незнакомка, похоже, услышала его. Легкий ветерок пронесся по ризнице, в воздухе почувствовался горьковатый запах кедровой смолы. Взмахнув лучистым крылом одеяний, видение в мгновение ока оказалось перед Геласием. Вновь устремился на иеромонаха печальный, будто обволакивающий саваном, черносливовый взгляд.
– Отдай мою душу, кюре. Верни мою душу, кюре, – влились во взбудораженный мозг Геласия беззвучные слова. И только сейчас священник понял, что говорит незнакомка на старинном провансальском наречии, с которым иеромонаху довелось столкнуться только раз в жизни, в далекие годы его юности.
Вступив более четверти века назад по настоянию матушки своей княгини Емельяны Феодоровны на путь служения Господу, семнадцатилетний князь Василий Шелешпанский в день пострижения своего в Кириллово-Белозерский монастырь принял новое имя и три обета, отказавшись перед ликом Господа от всех богатств своих, от семьи и от гордыни непослушания. Все детство Василия было проникнуто христианскими сказаниями. История о страданиях Христа волновала молодого князя гораздо более ратных баталий. Юношеское воображение, подхлестнутое описаниями евангелистов и толкованиями святых, рисовало ему по ночам далекие края, где провел свои земные дни Спаситель. Потому в первый же день своей монашеской жизни поклялся молодой монах перед иконой Смоленской Одигитрии совершить паломничество к святым местам на земле Иерусалимской – несмотря на все препятствия, которые могут возникнуть перед ним на мусульманском Востоке. Обет свой монах Геласий исполнил. Более четырех лет странствовал он по захваченным нехристями странам, а вернувшись, по предложению настоятеля монастыря, сразу принял великую схиму, минуя второй этап посвящения, что дозволялось только особо отличившимся братьям.
В скитаниях своих прошел юный князь Шелеш-панский с котомкой и посохом в руке по дорогам Болгарии, Греции, Малой Азии. Питался кореньями, травой, да чем Бог пошлет, спал под открытым небом, безропотно сносил холод и зной. Ежеминутно ожидая смерти то от рыскающих повсюду грабителей, то от хищных зверей в горах, то от турецких всадников, коли угораздит попасться им на глаза под горячую руку, молил Господа лишь о том, чтобы посланная происками сатаны безвременная смерть не помешала бы ему исполнить святой долг его. В оскверненном латинами, а затем и турками Константинополе с рыданиями припал он к разрушенному алтарю Софийского собора. От наследника великого дуки Нотара, защищавшего имперский город в последний день существования Римской империи от полчищ султана Мехмеда, узнал молодой монах об утраченной еще почти за двести лет до турецкого нашествия святыни восточной церкви – большом хрустальном кресте с вложенными в него частицами Истинного Креста, на котором окончил свое земное существование Сын Божий. В Судный день Константинополя 12 апреля 1204 года, когда под ударами высадившихся с венецианских галер крестоносных рыцарей пал величайший город всей вселенной и победители, хлынувшие в византийскую столицу, грабили и сжигали без удержу все и вся, хрустальный крест был похищен из Софийского собора, где хранился, рыцарями Соломонова Храма наряду с другими реликвиями православия: священными сосудами, мозаиками, святым терновым венцом Спасителя, золотыми украшениями кафедры, притвора… и даже священные золотые врата церкви они унесли с собой. В день святого Воскресения Христова, на самую Пасху, запрестольный образ Богоматери римские «братья-христиане» изрубили мечами в куски, а завесу алтаря разодрали в лохмотья.
На долгом пути своем от Константинополя по Иконии и Сирии до Иерусалима тщетно пытался Геласий обнаружить какие-либо следы исчезнувшей реликвии. Посетил он Яффу и древнюю Акру, где рыцари колдовского ордена Храма приняли свой последний бой с сарацинами, но никаких упоминаний о хрустальном кресте не нашел. Вернувшись на Белозерье, перечитал молодой монах немало исторических свидетельств о событиях той поры, в основном – рассказы русских паломников, оказавшихся в те дни в Константинополе, сохраненные Новгородскими летописями. Но о судьбе реликвии императора Константина им ничего не было известно.
На обратном пути своем из Иерусалима, облаченного в печаль и изнемогающего в оковах своего пленения, Геласий тяжело заболел. Сказались трудности долгого пути, недоедание и тяжкое потрясение при виде священного града, вещающего устами пророков своих о порабощении. В жару и бреду медленно шел монах по пустынной каменистой дороге, хватая пересохшими губами воздух и отчаянно шепча молитвы, пока не упал, потеряв сознание, прямо под копыта низкорослому ослику, тащившему навстречу небольшую тележку сирийского крестьянина.
Хозяин ослика остановил повозку, поднял едва живого путника на тележку и отвез его домой. Там, в доме этого сирийца, христианина по вере, где Геласий провел почти четыре месяца, молодой монах впервые услышал некоторые слова языка, прозвучавшего в то утро знамения в ризнице Кириллова монастыря. Прислушиваясь к разговорам хозяев, Геласий, едва ему полегчало, старался как можно скорее освоить самые необходимые слова из их речи. Но вскоре он обнаружил, что речь хозяев несколько отличается от языка заходящих к ним соседей. В ней явно мелькали иноземные слова, похожие на латынь. Оказалось, что сириец был потомком франкского крестьянина, родом из Авиньона, который в конце XI века, вняв призыву папы Урбана II, продал свое небольшое хозяйство и вступил под знамена знаменитого прованского сеньора графа Раймунда де Тулуз де Сен-Жилль, благо тот обеспечивал всем необходимым за собственный счет малоимущих крестоносцев, своих земляков, намеревающихся совершить вооруженное паломничество. После освобождения Иерусалима граф Раймунд де Сен-Жиль захватил крепость Триполи на берегу Средиземного моря и основал графство Триполийское. Всем своим соратникам он раздал наделы земли, кому побольше, кому поменьше. Авиньонскому крестоносцу досталась плантация сахарного тростника и рисовое поле. Авиньонец скоро женился на местной христианке – и почти триста лет потомки его трудились на землях Триполийских графов до самого падения франкских королевств.