Страница:
Талдыкин пока не сознавал и еще одного обстоятельства, зато я помнил о нем очень хорошо. Если в каком месте что-то убыло, в другом непременно приросло. Так и свобода бесхозной не бывает. Передав эту великую человеческую драгоценность в мои руки, Юрасик в тот же миг и утратил ее для себя. Запродать душу можно не только дьяволу, а и жене, любовнице, другу, соседу и, уж конечно, врагу. Я присвоил вместе со свободой и будущее Талдыкина, о чем сам Юрасик пока даже не догадывался, и намерен был распорядиться ими по своему усмотрению.
Фиделю я изложил со сбивчивых слов Юраси то же самое, что и от себя говорил ранее. Талдыкин же имел такой невинный, такой младенческий вид, что инспектор очень скоро утратил к нему всяческий интерес. И даже, как мне показалось, визит к Юрасику был для инспектора скорее формальностью, слабой надеждой на «а вдруг!», которая не оправдалась. И, кажется, свою роль сыграл еще один фактор, этакий стереотип, что более всех выдумок и наших с Юрасиком инсценировок, помог отвести инспектору глаза нашей самодельной пудрой. Фидель доверял мне. С первых дней доверял, хотя часто вслух и напоминал о том, что подозревает всех без разбору и это смысл его работы. «Не забывайте, Луиш, вы тоже в списке!» – говорил, но сам так не думал. Более того, я в свой черед считал Фиделя уже своим другом, и плевать, что мы были знакомы какие-то две недели, а может, меньше. К примеру, Крапивницкую я знал много лет, а даже в приятельницы бы не записал. Дружба, она никакой не дар свыше, не христианская ценность, не истина и не заслуга. Это такое же невольное чувство, как и обычная любовь. Чувство довольно банальное и такое же редкое, если оно взаимно. Его происхождение темно и неопределенно, истоки скрыты в пещерах нашего «я», и вовсе оно не предсказуемо, и ничего общего может не иметь со сходством характеров. Дружба, как и любовь, толкает нас на безрассудства, на преступления, на подвиги и на низости и подлости. Между дружбой и любовью тождества, одно не является высшим продолжением второго, ничего меж ними нет, кроме иррациональности. И клятвы в вечной верности бессмысленны в обоих случаях. Чувства эти возникают в нас, когда хотят, и так же точно пропадают по своему желанию. Если в вас умерла любовь, вы можете сколь угодно напоминать себе о долге и играть в подражание тому, что было, но чего нет, того нет. Так же и с человеческой дружбой. Она проходит, и никакие моральные обязательства, никакая схожесть жизненных мотивов и интересов у вас и вашего друга дело не спасут. Это будет видимость без души, и ей рано или поздно наступит конец. И в то же время полно случаев, когда абсолютно противоположные по взглядам и принципам люди вдруг оказываются связанными меж собой навек. Им на роду написано было сделаться врагами, но поглядите – они лучшие друзья. Непонятно почему, но один не может помыслить себя без другого, один полицейский, а второй бандит, один банщик, а второй профессор, один убийца, а второй монах, и все они единое. Я чувствовал, что Фидель стал моим другом, так же точно, как осознавал, что люблю Наташу. И, кажется, Фидель отвечал мне взаимностью. А чувства туманят разум, это их свойство. Инспектор упускал из виду слишком явное и очевидное – я тоже был в эту ночь вблизи номера Крапивницкой, во время ее смерти. И что стоило мне, к примеру, выйти тишком, утопить слабую женщину и вернуться к Юрасику бухать дальше, заодно создав себе алиби. Но я уже был другом, а друзей, как и любимых женщин, идеализируют и не допускают мыслей о плохом. Впрочем, предположение все равно вышло бы ложным, Крапивинцкую я не убивал, но сообщником сокрытия преступления был. Это только в кино сыщики беспристрастны, а на деле они такие же люди, как и все. То есть не застрахованы от ошибок и сложных переживаний. Фидель наверняка обзывал свое предвзятое отношение ко мне какой-нибудь псевдонаучной хреновиной, вроде как полицейской интуицией и знанием людей, умением предвидеть и заглянуть в душу. Ничего этого не было, он просто подменял одно понятие другим.
Олесю скоро увезли. В морг, в чьих ледниковых недрах уже покоились два других тела, дожидавшихся своего права захоронения на родине. Фидель тоже ушел и увел экспертов, обнюхавших каждых сантиметр номера. Нас осталось четверо. Мы с Наташей, получив разрешение, которое милостиво дал нам Салазар (я не путался сегодня у него под ногами, и он был склонен признать мое право на существование), собрали вещи в выморочном люксе, и сдали ключи портье, а чемоданы в камеру хранения при отеле. Администрация уже не делала даже попыток выселить нас на улицу или куда-то еще, все равно, полагали они, хуже не будет. Да и куда хуже – два убийства и один предполагаемый суицид. Мы вымирали сами собой, и дирекция, наверное, думала, что мы и далее так же тихо перемрем все до последнего человека. А они в будущем откроют этаж ужасов с привидениями и назовут его именем Стивена Кинга или Эдгара Алана По, кому что ближе (и цены на номера в нем повысят).
Если две предыдущие смерти сплотили нас в тесный и боязливый кружок тех, кого запугивали призраки, несущие гибель, то теперь центробежная сила разметала оставшихся пока живыми в стороны. Разделила на знающих и незнающих. Мы с Юрасиком оказались на одной стороне, Ливадин с Наташей на другой. Но и в парах не было стабильности. Мы словно менялись местами, как в детской считалочке. Мы с Наташей шли на пляж, а Ливадин пить пиво, или Юрасик шел с Тошкой в город, я отправлялся в собор, а Наташа пропадала в баре. И только к ужину, скорее по традиции, чем по нужде, мы собирались вместе. Мы как бы смирились, что все умрем. Потому что даже Юрасик не знал все до конца. Если он и приговорил Олесю в помутнении гнева, то кто же оставил за собой еще два трупа? Юрасик знал: это точно не он. Легко, конечно, было бы все списать на Крапивницкую, на муки совести и самоубийство, но ни у кого не получалось. Однако мы перестали и подозревать друг друга. Не звучало более обвинений, не случалось драк и скандалов. Словно призрак смерти существовал в действительности и вот, как следует нам напакостив, решил оставить в покое, забрав в свою пользу три жизни.
На второй день нашего тихого сосуществования в отеле объявился Фидель. Ближе к вечеру он пришел в мой номер, и вид у него был не слишком радостен.
–?Мне жаль, Луиш, но должен вам сказать. Следов насильственной смерти, по крайней мере, явных, мы не нашли. Полно отпечатков, каких угодно, ваших и ваших друзей, но здесь нет удивительного. Вы, русские, вечно собираетесь общиной. Ничего не затерто умышленно, ничего не забыто случайно. И все же, в несчастный случай я не верю.
–?Я тоже. Но иных объяснений я придумать не могу, – развел я руками перед инспектором, – так что вы зря ко мне пришли. Хотя я безмерно благодарен вам за доверие.
–?Погодите, Луиш, – прервал меня Фидель, но дальше сразу говорить не стал, будто призадумался вдруг, сообщить мне нечто или оставить в неведении. Но скоро продолжил, решившись: – Я хотел бы с вами кое-что обсудить. Вернее, кое-кого. Только не задавайте мне вопросов. Вы согласны?
–?Согласен ли я? А как же иначе? Если вам, инспектор, еще нужна моя помощь, то я-то во всяком случае всегда к вашим услугам. – Я снова ощутил прилив того чувства дружбы к Фиделю, о котором уже говорил вам раньше. – Спрашивайте, я готов.
–?Не могли бы вы мне рассказать, очень подробно, все о вашем близком друге, муже сеньоры Наталии? – И эта просьба была сама неожиданность.
–?О Тошке? Конечно, мог бы. То есть о сеньоре Ливадине. А почему он вас интересует, инспектор? – Я крепко удивился, совсем не ждал такого поворота событий.
–?Вы обещали не задавать вопросов, – напомнил мне Фидель с явной укоризной. – Итак, я вас слушаю со всем мыслимым вниманием.
–?Извольте, – ответил я и вздохнул, подавив с усилием законное любопытство.
Глава 5
Фиделю я изложил со сбивчивых слов Юраси то же самое, что и от себя говорил ранее. Талдыкин же имел такой невинный, такой младенческий вид, что инспектор очень скоро утратил к нему всяческий интерес. И даже, как мне показалось, визит к Юрасику был для инспектора скорее формальностью, слабой надеждой на «а вдруг!», которая не оправдалась. И, кажется, свою роль сыграл еще один фактор, этакий стереотип, что более всех выдумок и наших с Юрасиком инсценировок, помог отвести инспектору глаза нашей самодельной пудрой. Фидель доверял мне. С первых дней доверял, хотя часто вслух и напоминал о том, что подозревает всех без разбору и это смысл его работы. «Не забывайте, Луиш, вы тоже в списке!» – говорил, но сам так не думал. Более того, я в свой черед считал Фиделя уже своим другом, и плевать, что мы были знакомы какие-то две недели, а может, меньше. К примеру, Крапивницкую я знал много лет, а даже в приятельницы бы не записал. Дружба, она никакой не дар свыше, не христианская ценность, не истина и не заслуга. Это такое же невольное чувство, как и обычная любовь. Чувство довольно банальное и такое же редкое, если оно взаимно. Его происхождение темно и неопределенно, истоки скрыты в пещерах нашего «я», и вовсе оно не предсказуемо, и ничего общего может не иметь со сходством характеров. Дружба, как и любовь, толкает нас на безрассудства, на преступления, на подвиги и на низости и подлости. Между дружбой и любовью тождества, одно не является высшим продолжением второго, ничего меж ними нет, кроме иррациональности. И клятвы в вечной верности бессмысленны в обоих случаях. Чувства эти возникают в нас, когда хотят, и так же точно пропадают по своему желанию. Если в вас умерла любовь, вы можете сколь угодно напоминать себе о долге и играть в подражание тому, что было, но чего нет, того нет. Так же и с человеческой дружбой. Она проходит, и никакие моральные обязательства, никакая схожесть жизненных мотивов и интересов у вас и вашего друга дело не спасут. Это будет видимость без души, и ей рано или поздно наступит конец. И в то же время полно случаев, когда абсолютно противоположные по взглядам и принципам люди вдруг оказываются связанными меж собой навек. Им на роду написано было сделаться врагами, но поглядите – они лучшие друзья. Непонятно почему, но один не может помыслить себя без другого, один полицейский, а второй бандит, один банщик, а второй профессор, один убийца, а второй монах, и все они единое. Я чувствовал, что Фидель стал моим другом, так же точно, как осознавал, что люблю Наташу. И, кажется, Фидель отвечал мне взаимностью. А чувства туманят разум, это их свойство. Инспектор упускал из виду слишком явное и очевидное – я тоже был в эту ночь вблизи номера Крапивницкой, во время ее смерти. И что стоило мне, к примеру, выйти тишком, утопить слабую женщину и вернуться к Юрасику бухать дальше, заодно создав себе алиби. Но я уже был другом, а друзей, как и любимых женщин, идеализируют и не допускают мыслей о плохом. Впрочем, предположение все равно вышло бы ложным, Крапивинцкую я не убивал, но сообщником сокрытия преступления был. Это только в кино сыщики беспристрастны, а на деле они такие же люди, как и все. То есть не застрахованы от ошибок и сложных переживаний. Фидель наверняка обзывал свое предвзятое отношение ко мне какой-нибудь псевдонаучной хреновиной, вроде как полицейской интуицией и знанием людей, умением предвидеть и заглянуть в душу. Ничего этого не было, он просто подменял одно понятие другим.
Олесю скоро увезли. В морг, в чьих ледниковых недрах уже покоились два других тела, дожидавшихся своего права захоронения на родине. Фидель тоже ушел и увел экспертов, обнюхавших каждых сантиметр номера. Нас осталось четверо. Мы с Наташей, получив разрешение, которое милостиво дал нам Салазар (я не путался сегодня у него под ногами, и он был склонен признать мое право на существование), собрали вещи в выморочном люксе, и сдали ключи портье, а чемоданы в камеру хранения при отеле. Администрация уже не делала даже попыток выселить нас на улицу или куда-то еще, все равно, полагали они, хуже не будет. Да и куда хуже – два убийства и один предполагаемый суицид. Мы вымирали сами собой, и дирекция, наверное, думала, что мы и далее так же тихо перемрем все до последнего человека. А они в будущем откроют этаж ужасов с привидениями и назовут его именем Стивена Кинга или Эдгара Алана По, кому что ближе (и цены на номера в нем повысят).
Если две предыдущие смерти сплотили нас в тесный и боязливый кружок тех, кого запугивали призраки, несущие гибель, то теперь центробежная сила разметала оставшихся пока живыми в стороны. Разделила на знающих и незнающих. Мы с Юрасиком оказались на одной стороне, Ливадин с Наташей на другой. Но и в парах не было стабильности. Мы словно менялись местами, как в детской считалочке. Мы с Наташей шли на пляж, а Ливадин пить пиво, или Юрасик шел с Тошкой в город, я отправлялся в собор, а Наташа пропадала в баре. И только к ужину, скорее по традиции, чем по нужде, мы собирались вместе. Мы как бы смирились, что все умрем. Потому что даже Юрасик не знал все до конца. Если он и приговорил Олесю в помутнении гнева, то кто же оставил за собой еще два трупа? Юрасик знал: это точно не он. Легко, конечно, было бы все списать на Крапивницкую, на муки совести и самоубийство, но ни у кого не получалось. Однако мы перестали и подозревать друг друга. Не звучало более обвинений, не случалось драк и скандалов. Словно призрак смерти существовал в действительности и вот, как следует нам напакостив, решил оставить в покое, забрав в свою пользу три жизни.
На второй день нашего тихого сосуществования в отеле объявился Фидель. Ближе к вечеру он пришел в мой номер, и вид у него был не слишком радостен.
–?Мне жаль, Луиш, но должен вам сказать. Следов насильственной смерти, по крайней мере, явных, мы не нашли. Полно отпечатков, каких угодно, ваших и ваших друзей, но здесь нет удивительного. Вы, русские, вечно собираетесь общиной. Ничего не затерто умышленно, ничего не забыто случайно. И все же, в несчастный случай я не верю.
–?Я тоже. Но иных объяснений я придумать не могу, – развел я руками перед инспектором, – так что вы зря ко мне пришли. Хотя я безмерно благодарен вам за доверие.
–?Погодите, Луиш, – прервал меня Фидель, но дальше сразу говорить не стал, будто призадумался вдруг, сообщить мне нечто или оставить в неведении. Но скоро продолжил, решившись: – Я хотел бы с вами кое-что обсудить. Вернее, кое-кого. Только не задавайте мне вопросов. Вы согласны?
–?Согласен ли я? А как же иначе? Если вам, инспектор, еще нужна моя помощь, то я-то во всяком случае всегда к вашим услугам. – Я снова ощутил прилив того чувства дружбы к Фиделю, о котором уже говорил вам раньше. – Спрашивайте, я готов.
–?Не могли бы вы мне рассказать, очень подробно, все о вашем близком друге, муже сеньоры Наталии? – И эта просьба была сама неожиданность.
–?О Тошке? Конечно, мог бы. То есть о сеньоре Ливадине. А почему он вас интересует, инспектор? – Я крепко удивился, совсем не ждал такого поворота событий.
–?Вы обещали не задавать вопросов, – напомнил мне Фидель с явной укоризной. – Итак, я вас слушаю со всем мыслимым вниманием.
–?Извольте, – ответил я и вздохнул, подавив с усилием законное любопытство.
Глава 5
Дождь из пепла и серы
Я много наговорил вам уже о дружбе и любви, так что потерпите еще чуть-чуть, мне осталось только досказать историю, и для ее завершения просто необходимо вернуться назад во времени ко мне и Тошке Ливадину. Он тоже был моим другом, и я рассказывал, как возникла наша тесная компания из трех мушкетеров и одной Наташи. Но в том-то и дело, что в природе существует дружба и Дружба. С большой и с маленькой буквы. Назвать отношения между мной и Никиткой следовало с буквы большой. Через разницу расстояний и интересов все равно только так мы и дружили. Так уж сложилось, я объяснял раньше иррациональную, непредсказуемую основу подобного чувства. А после гибели Ники как-то само собой, лишь подтверждая правило о нетерпимости пустоты, его место занял Фидель, инспектор полиции, человек иной национальности, образа жизни и мироощущения. Потому что, как давным-давно открыл еще Мишель Монтень, в дружбе, как и в любви, третий всегда лишний и точно так же истинная дружба, как и истинная любовь, рассчитаны только на двоих.
Так вот, Тошка Ливадин всегда был третьим. Хотя, странное дело. Именно он по возрасту и интересам более всего должен был сделаться близок мне. Но этого не произошло. И вовсе не из-за Наташи. Не потому, что выбрала она Тошку, а не меня. У нас получилась дружба с маленькой буквы и все. Такая, знаете ли, обычная хорошая дружба, когда ходят в гости, причем ходят годами и семьями, а потом так же дружат ваши дети. Когда помогают взаимно, по первому слову выручают из беды, просят об одолжениях, о коих возможно просить лишь очень близких людей. Когда не считаются, кто и сколько кому сделал блага, когда говорят по душам и жалуются на неприятности и можно не опасаться за свой язык, если он сболтнет лишнее. Это и есть дружба с маленькой буквы. Вы не ощутили до сих пор, что чего-то здесь не хватает? Наверняка почувствовали, только не можете сказать? Ну, что же, я проделаю этот труд за вас, возьму, так сказать, на себя обязанность словесного выражения. Не хватает игры и тайны. Того ощущения щемящей радости, когда ты нарочно рисуешь свою жизнь для кого-то другого, чтобы заинтриговать и заставить поверить – ты необыкновенный и достоин Дружбы или Любви с большой буквы. Так было и у нас с Никитой. Но так не вышло с Тошкой. Чрезмерная откровенность, с одной стороны, и полное невмешательство – с той, другой стороны, которая скрывает настоящий, интимный мир твоей души. Я сейчас поясню, что именно имею в виду. Тошка мог разоблачиться передо мной без всякого смущения, когда сетовал на нескладности своей жизни. Как приходилось ему лгать и обманывать, как давал взятки государственным паразитам, как чувствовал себя пропащим человеком, в свою уже очередь надувая это государство. Он не старался выглядеть лучше, полагая: друзья – на то и друзья, чтобы плакать в их жилетки, пиджаки и пуловеры. Тошка со мной как бы расслаблялся, отдыхая от самого себя и, может даже, от Наташи. И в этом была разница. Никита как раз наоборот. Ему просто до смерти было нужно, чтобы я, Алексей Львович Равенский, его друг Леха с большой буквы, верил в его предназначение. Для Ливадина его завод со всеми бетономешалками являлся средством для отличного благосостояния, чего Тошка и не скрывал: деньги-товар-деньги, и в мой карман, чем больше, тем лучше, а остальное все лирика. А Никита, давно увязший в своем порочном круге делового ада, до конца своих дней пытался меня уверить, что видит впереди великую цель и следует курсом на ее достижение. Ему важно было, чтобы именно я так думал. И мне тоже было важно, чтобы и Ника, в свою очередь, думал так обо мне. Не случайно именно он, Никита Пряничников назвал вашего покорного слугу и рассказчика Святым. Это был как бы выигранный мною раунд, хотя я стремился к совсем иному прозвищу. И латынь моя, и научная карьера с дальним прицелом тоже отчасти должны были говорить моему другу: «Посмотри, вот я какой!»
А с другой стороны, именно я и Ника открывались до конца. Хотя бы взять и Наташу. Никогда и ни за что на свете Тошка Ливадин не заговорил и нам бы не позволил обсуждать с ним Наташу. Это было его личное, и только его. И похожего, личного, существовало еще много, и нам с Никой не дозволялось туда проникать. Как будто в наших с Тошкой отношениях стоял пограничный столб с колючей проволокой на нем – дальше ни шагу, иначе расстрел. Здесь не было страшных тайн, просто на территорию не выдавали пропуска, ее хозяин не желал, чтобы по ней шлялись посторонние. А вот с Никой не было запретных территорий. Тут и начиналась тайна и игра. Ну-ка, угадай! Мы прятали друг от друга драгоценности своих душ, и выдавали компас, чтобы их найти. И сами очень хотели, чтобы драгоценности эти были найдены и после оценены и рассмотрены. Мы как будто стирали грань личного меж нами, чтобы в один прекрасный день эта грань исчезла совсем. И мы бы стали одно. Мы могли бы с ним с одинаковой вероятностью умереть один за другого, но могли и друг друга поубивать. По правилам все той же игры. И это очень важно, чтобы понять.
Я, само собой, не стал всего этого рассказывать Фиделю. Теперь ему, как моему новому другу, следовало вручить компас и карту, и если бы он захотел, он нашел бы ответы сам. Но сейчас инспектора интересовали иные вещи, из плоскости мирской. И здесь, как ни странно, я мог бы рассказать о Тошке гораздо больше, чем о моем покойном друге с большой буквы. Ничего удивительного. Как раз и получалось, что мне и Нике со всеми нашими взрослыми играми никогда не хватало времени обсуждать то, что называют «бытовыми» проблемами. Ведь, согласитесь, с любимой женщиной, которая еще не до конца ваша и еще загадка, вы тоже не станете говорить о квартальном балансе или о несправедливом расписании часов на кафедре, какие бы проблемы вас ни заедали. А вот Тоша Ливадин только об этом по преимуществу распространялся с друзьями. И мы покорно его слушали, это была как бы наша обязанность. И я в свою очередь жаловался Тошке на бестолковую студенческую лень, на жлоба-декана, на несправедливое соавторство моего учебника и так далее. Конечно, никаких темных Тошкиных дел я не знал и не могу сказать, были у него вообще таковые или нет. Наверное, были, потому что как же иначе выжить бизнесмену в наши дни и в нашей исковерканной рыночной экономикой стране. Не потому, что подобные откровения заняли бы лишнее место, как в случае с Никой. А потому, что как раз здесь и начиналась колючая проволока. Но кое-что поведать я все же мог.
Я не скажу: начнем с начала. Скорее, начнем с конца. Когда Ливадин стал тем, чем стал, и чем является по сей день. Очень успешным бизнесменом, не олигархом, разумеется, но очень крепким середняком, получающим удовольствие от жизни и капитала. Если бы не Наташа, его счастье вообще было бы полным. А может, наоборот, Тошка тогда сдох бы со скуки. Но я хочу сказать, смысл в том, что Антон Ливадин вообще никогда не ставил себе целей выше головы, не жаждал великой и могучей власти, не стремился в сановные кресла, не рвался спасать мир. Не в его характере вообще было куда-либо рваться. Он действовал в своем бизнесе «ползучим» способом. Зорко стерег свое и охотно прибирал к рукам бесхозные куски. Помаленьку-полегоньку. И так насобирал солидное положение, надежно пристроенные банковские счета, устойчиво растущий без авантюр промысел. Он не рисковал, но все равно пил шампанское. На таких, как Тошка, во многих странах, как на китах, стоит свободная торговля и частное предпринимательство. Ему бы родиться в Британской империи прошлого века, достойным столпом общественного порядка, процветания и буржуазной религиозной морали, этаким консерватором, сидящим на мешке с шерстью. Одним своим видом купец Ливадин вызывал доверие, ему можно было выдать банковский кредит под честное слово, и слово то стоило по крепости железа. Насколько я знал, у Тошки на сей день, помимо бетонного основания его состояния, еще имелся интерес в оптовой торговле стройматериалами, и в последнее время он участвовал деньгами в каких-то подрядах дорожно-ремонтных работ, выгодных чрезвычайно. Сам Ливадин говорил об этом, что вот он наконец «дорос», и еще вздыхал – спокойная жизнь его кончилась, потому что дальше начинались очень большие деньги. Он даже колебался (и сообщал об этом нам), влезать или не влезать, но все-таки влез, соблазн был велик слишком. Кажется, Наташа его в том поощряла. Может, ей тоже захотелось, чтобы муж ее штурмовал высоту, а может, ей тоже просто было скучно. Хотя в Наташе вполне прижились бы оба эти желания. Я, наверное, дал вам не слишком ясную картину совместной жизни ее и Ливадина, но один акцент надо поставить на место. Ташка и Тошка, как некогда их дразнили мы, прожили вместе довольно много лет, не скажу точно, слишком долго считать, что и какого года, но лет этих было больше десяти. Поэтому к Ливадиным в некоторой степени подходило выражение: «Муж и жена – одна сатана». Я знаю еще, что у Тошки имелось обыкновение рассказывать жене о собственных планах и текущих делах, а у Наташи имелось обыкновение слушать и даже давать советы, насколько я полагаю, довольно разумные.
Но если следовать дальше по пути откровенности (а иначе зачем, читатель, мне вообще было бы начинать рассказывать об этой истории и о самом себе, в частности?), то должен признаться, иногда мои отношения с Тошкой заходили в область ощутимой неприязни к нему с моей стороны. Скажу сразу, ничего кроме добра от Ливадина я не видел, и он, кажется, никогда не испытывал ко мне чувства иного, чем дружеское, пусть и с маленькой буквы. То, что во мне было достойно его восхищения, тем Ливадин искренне дорожил и сообщал прилюдно, то же, что он считал интеллигентской блажью в условиях суровой реальности, вслух не выражалось, возможно, из боязни меня оскорбить. И это-то задевало меня даже чрезвычайно. Вы поймете, о чем я веду речь, когда я расскажу подробнее. Но хочу предупредить заранее, никакого отношения к описываемым мною собственным моим переживаниям Наташа не имела. Даже будь Ливадин женат на совсем посторонней женщине, все равно я в глубине души оскорбился бы его действиями и мыслями в мою сторону.
Как я уже замечал неоднократно, в силу выбранного мною жизненного поприща, я, Алексей Львович Равенский, доцент филологического факультета МГУ, без пяти минут профессор-латинист, был человеком небогатым. По российским меркам, разумеется. По меркам западных колледжей, так просто нищим. Жил себе на зарплату и подработку репетиторством, иногда публиковал статьи и еще кое-что имел за консультации. Меня уважали многие, но чаще всего бесплатно. Правда (и это я тоже сообщал в своем месте), не особенно меня смущал мой скудный финансовый статус. Не подумайте только, что я умышленно делал ставку на богатых друзей. Прожил бы я распрекрасно и без ресторанов и поездок на дальние моря. Я ничего не просил, друзья мои шли на расходы добровольно и тоже не считали, будто совершают благотворительный подвиг. Но в том, как они устраивали мою жизнь за свой счет, все же была некоторая разница, для меня существенная.
Как раз словесные вольности позволял себе Ника. Иногда еще как. Это тоже было частью нашей Дружбы с большой буквы. Наградив меня обязывающим прозвищем Святого, и сам Ника стал нуждаться в компенсации. Ему приходилось соответствовать. И он поддразнивал меня нарочно, как бы напоминая, что, в свою очередь, добился многого в жизни, только с другой ее стороны. Например, Никита легко мог сказать мне, оплачивая счета: «Вот так, Леха! На одной святости далеко не уедешь. И ты возрадуйся, что на свете существуем мы, грешники!» И я радовался, что моему другу есть чем хвастать, и он радовался, что ему дозволено это хвастовство. А вот Ливадин никогда ничего мне не говорил. Наоборот, Тошка как бы создал вокруг наших с ним отношений заговор молчания, утопавший в болоте тактичности. Он не пережил бы, если бы Ника один нес расходы по отношению ко мне, считая подобное дискриминацией, исключением себя из нашего общего прошлого. Но в то же время Тошка играл в свою игру. Он все время будто скрытно маялся чувством ожидания возможной моей обидчивости. Поэтому, тратя на меня деньги, напускал такую завесу деликатности и антуража, что, кажется, еще немного – и стал бы меня благодарить за то, что я согласен принимать его помощь. Он носился с моими воображаемыми чувствами как девица со свадебным платьем, чтобы, упаси бог, не задеть и не дать мне повода подумать, будто я что-то должен. И поэтому у Тошки все выходило так же изящно, как у бегемота в пресловутой лавке. Ливадин всегда был лишен начисто природного чутья на человеческие тонкости, и ему приходилось строить их искусственно. Тошка даже не понимал и не видел, что как раз своей нарочитой деликатностью и вечным страхом меня оскорбить он унижал меня даже сильнее, чем кто-либо на свете. Я выходил по его способу построения отношений не святым и не грешником, а полным придурком, достойным крайней степени человеческой жалости. Как бы больным без надежды ребенком, на которого не поднимется рука даже у законченного негодяя. И сказать Ливадину об этом никак было нельзя, именно из-за завесы полного молчания, им созданной, да он бы и не понял, а только стал бы действовать с еще большей неуклюжестью. Вот почему я избегал обращаться к Тошке за карманными деньгами, хотя в Никин кошелек залез бы без всякого смущения. Я даже скорее раскулачил бы Юрасика, чем заикнулся Ливадину хоть словом. И уж наверняка я не стал бы напиваться вместе с Тошкой тогда, с перечной связкой на шее, пусть бы Наташа не была его женой. А вот с Фиделем набрался, да еще как, и он меня угощал.
Ничего о своих переживаниях Фиделю я, конечно, рассказывать тоже не стал, всему свое время. А сейчас инспектора интересовала не лирическая муть в моей голове, а существенная информация относительно Тошки, в ней содержащаяся.
–?Так значит, Луиш, у сеньора Антонио не было денежных затруднений, а напротив. По вашим словам, он ожидал притока больших денег? – переспросил меня Фидель, когда я закончил свою повесть о настоящем человеке Ливадине.
–?Я не могу сказать наверняка, инспектор, – уточнил я на всякий случай. Финансист, как вы понимаете, был из меня, как из собачьего хвоста сито. – Большие прибыли требуют больших вложений. Но насколько я знаю сеньора, как вы выразились, Антонио, он не стал бы рисковать всем своим состоянием. Отнюдь. Ему скорее свойственна выжидательная позиция и крайняя осторожность в денежных делах.
–?Он, стало быть, относится с бережностью к деньгам? Он их любит? – опять переспросил Фидель, и это чем-то напомнило мне ситуацию из голливудских фильмов про судебных адвокатов. Когда из свидетеля путем правильно поставленных вопросов пытаются вытянуть компромат.
–?Не думаю. Бережливость, конечно, есть. Но любит сеньор Антонио скорее дело, которым занят, и сеньору Наталию, ради которой он этим делом и занят, собственно.
–?Ах вот как! Что же, это многое проясняет, – мрачно ответил Фидель.
Для меня лично ничего не прояснилось, я вообще не понял, к чему были все его вопросы относительно финансовой дееспособности Тошки. И я сказал об этом прямо. Но без особенного успеха, потому что в ответ Фидель напустил еще более туману.
–?Не спрашивайте меня сейчас, Луиш. Если мои подозрения справедливы, то вы о них скоро узнаете. Если они растут в бесплодной пустыне, то и ни к чему смущать вашу невинность, – изрек Фидель и стал со мной прощаться. – Ложитесь спать. И по возможности спокойно. Салазар будет поблизости. Хотя в последние дни от его присутствия вышло мало толка.
Фидель ушел, а я задумался. «Если мои подозрения справедливы...» – сказал инспектор. К чему бы это? А впрочем, не важно к чему. Главное, что у инспектора есть подозрения на Тошкин счет. И лучше исходить из их принципиального наличия, чем углубляться в суть этих подозрений.
Поэтому я не лег спать, а отправился на третий этаж к Юрасику. За последние сутки мое отношение к Талдыкину переменилось еще раз. Теперь он больше не впечатлял меня на манер фиванского страдальца Эдипа. Скорее Юрасик казался мне с недавних пор этаким библейским Лотом, после его спасения из Содома. После того как его жена превратилась в соляной столб и была им забыта на просторах усеянной пеплом и серой, горящей пустыни. И после того, как пьяный вдрызг этот Лот, злополучный племянник Авраама, очнулся на своем ложе и обнаружил рядом обеих своих дочерей, и так положил начало двум славным племенам моавитян и аммонитян. Юрасик, в отличие от греческого эпического царя, довольно легко пережил свое падение, хотя и с плачем и скрежетом зубовным, но все же пережил. В нем, выродке босяцких улиц, была какая-то первобытная, иудо-христианская крепость, позволявшая ему уповать на Бога даже наперекор злодейке судьбе. Древние данайцы и ахейцы, еще доисторические народы Греции, ничего не знали о прощении и милосердии Господнем, признавая над собой лишь власть мстящих фурий и посылающих их богов. А вот Юрасик хорошо об этом помнил. У него не только был Бог на небесах, но и хранитель из плоти и крови, утаивший его грех за собой. А хранителя, как и Бога, нужно почитать и слушаться. Так впервые я, наверное, один-единственный человек в жизни Юрасика, предстал перед ним как хозяин его судьбы, хотя не имел ничего из того, чем так гордился Талдыкин и что превыше всего ценил. Его сущность купил не мультимиллионер, и даже не за деньги, которых у меня не было, а некий комический в его, Талдыкина, глазах персонаж, обернувшийся то ли ангелом, то ли дьяволом. Но я не просил Юрасика об этом, обе роли он навязал мне сам. Я лишь делал меж ними выбор на свое усмотрение.
Так вот, Тошка Ливадин всегда был третьим. Хотя, странное дело. Именно он по возрасту и интересам более всего должен был сделаться близок мне. Но этого не произошло. И вовсе не из-за Наташи. Не потому, что выбрала она Тошку, а не меня. У нас получилась дружба с маленькой буквы и все. Такая, знаете ли, обычная хорошая дружба, когда ходят в гости, причем ходят годами и семьями, а потом так же дружат ваши дети. Когда помогают взаимно, по первому слову выручают из беды, просят об одолжениях, о коих возможно просить лишь очень близких людей. Когда не считаются, кто и сколько кому сделал блага, когда говорят по душам и жалуются на неприятности и можно не опасаться за свой язык, если он сболтнет лишнее. Это и есть дружба с маленькой буквы. Вы не ощутили до сих пор, что чего-то здесь не хватает? Наверняка почувствовали, только не можете сказать? Ну, что же, я проделаю этот труд за вас, возьму, так сказать, на себя обязанность словесного выражения. Не хватает игры и тайны. Того ощущения щемящей радости, когда ты нарочно рисуешь свою жизнь для кого-то другого, чтобы заинтриговать и заставить поверить – ты необыкновенный и достоин Дружбы или Любви с большой буквы. Так было и у нас с Никитой. Но так не вышло с Тошкой. Чрезмерная откровенность, с одной стороны, и полное невмешательство – с той, другой стороны, которая скрывает настоящий, интимный мир твоей души. Я сейчас поясню, что именно имею в виду. Тошка мог разоблачиться передо мной без всякого смущения, когда сетовал на нескладности своей жизни. Как приходилось ему лгать и обманывать, как давал взятки государственным паразитам, как чувствовал себя пропащим человеком, в свою уже очередь надувая это государство. Он не старался выглядеть лучше, полагая: друзья – на то и друзья, чтобы плакать в их жилетки, пиджаки и пуловеры. Тошка со мной как бы расслаблялся, отдыхая от самого себя и, может даже, от Наташи. И в этом была разница. Никита как раз наоборот. Ему просто до смерти было нужно, чтобы я, Алексей Львович Равенский, его друг Леха с большой буквы, верил в его предназначение. Для Ливадина его завод со всеми бетономешалками являлся средством для отличного благосостояния, чего Тошка и не скрывал: деньги-товар-деньги, и в мой карман, чем больше, тем лучше, а остальное все лирика. А Никита, давно увязший в своем порочном круге делового ада, до конца своих дней пытался меня уверить, что видит впереди великую цель и следует курсом на ее достижение. Ему важно было, чтобы именно я так думал. И мне тоже было важно, чтобы и Ника, в свою очередь, думал так обо мне. Не случайно именно он, Никита Пряничников назвал вашего покорного слугу и рассказчика Святым. Это был как бы выигранный мною раунд, хотя я стремился к совсем иному прозвищу. И латынь моя, и научная карьера с дальним прицелом тоже отчасти должны были говорить моему другу: «Посмотри, вот я какой!»
А с другой стороны, именно я и Ника открывались до конца. Хотя бы взять и Наташу. Никогда и ни за что на свете Тошка Ливадин не заговорил и нам бы не позволил обсуждать с ним Наташу. Это было его личное, и только его. И похожего, личного, существовало еще много, и нам с Никой не дозволялось туда проникать. Как будто в наших с Тошкой отношениях стоял пограничный столб с колючей проволокой на нем – дальше ни шагу, иначе расстрел. Здесь не было страшных тайн, просто на территорию не выдавали пропуска, ее хозяин не желал, чтобы по ней шлялись посторонние. А вот с Никой не было запретных территорий. Тут и начиналась тайна и игра. Ну-ка, угадай! Мы прятали друг от друга драгоценности своих душ, и выдавали компас, чтобы их найти. И сами очень хотели, чтобы драгоценности эти были найдены и после оценены и рассмотрены. Мы как будто стирали грань личного меж нами, чтобы в один прекрасный день эта грань исчезла совсем. И мы бы стали одно. Мы могли бы с ним с одинаковой вероятностью умереть один за другого, но могли и друг друга поубивать. По правилам все той же игры. И это очень важно, чтобы понять.
Я, само собой, не стал всего этого рассказывать Фиделю. Теперь ему, как моему новому другу, следовало вручить компас и карту, и если бы он захотел, он нашел бы ответы сам. Но сейчас инспектора интересовали иные вещи, из плоскости мирской. И здесь, как ни странно, я мог бы рассказать о Тошке гораздо больше, чем о моем покойном друге с большой буквы. Ничего удивительного. Как раз и получалось, что мне и Нике со всеми нашими взрослыми играми никогда не хватало времени обсуждать то, что называют «бытовыми» проблемами. Ведь, согласитесь, с любимой женщиной, которая еще не до конца ваша и еще загадка, вы тоже не станете говорить о квартальном балансе или о несправедливом расписании часов на кафедре, какие бы проблемы вас ни заедали. А вот Тоша Ливадин только об этом по преимуществу распространялся с друзьями. И мы покорно его слушали, это была как бы наша обязанность. И я в свою очередь жаловался Тошке на бестолковую студенческую лень, на жлоба-декана, на несправедливое соавторство моего учебника и так далее. Конечно, никаких темных Тошкиных дел я не знал и не могу сказать, были у него вообще таковые или нет. Наверное, были, потому что как же иначе выжить бизнесмену в наши дни и в нашей исковерканной рыночной экономикой стране. Не потому, что подобные откровения заняли бы лишнее место, как в случае с Никой. А потому, что как раз здесь и начиналась колючая проволока. Но кое-что поведать я все же мог.
Я не скажу: начнем с начала. Скорее, начнем с конца. Когда Ливадин стал тем, чем стал, и чем является по сей день. Очень успешным бизнесменом, не олигархом, разумеется, но очень крепким середняком, получающим удовольствие от жизни и капитала. Если бы не Наташа, его счастье вообще было бы полным. А может, наоборот, Тошка тогда сдох бы со скуки. Но я хочу сказать, смысл в том, что Антон Ливадин вообще никогда не ставил себе целей выше головы, не жаждал великой и могучей власти, не стремился в сановные кресла, не рвался спасать мир. Не в его характере вообще было куда-либо рваться. Он действовал в своем бизнесе «ползучим» способом. Зорко стерег свое и охотно прибирал к рукам бесхозные куски. Помаленьку-полегоньку. И так насобирал солидное положение, надежно пристроенные банковские счета, устойчиво растущий без авантюр промысел. Он не рисковал, но все равно пил шампанское. На таких, как Тошка, во многих странах, как на китах, стоит свободная торговля и частное предпринимательство. Ему бы родиться в Британской империи прошлого века, достойным столпом общественного порядка, процветания и буржуазной религиозной морали, этаким консерватором, сидящим на мешке с шерстью. Одним своим видом купец Ливадин вызывал доверие, ему можно было выдать банковский кредит под честное слово, и слово то стоило по крепости железа. Насколько я знал, у Тошки на сей день, помимо бетонного основания его состояния, еще имелся интерес в оптовой торговле стройматериалами, и в последнее время он участвовал деньгами в каких-то подрядах дорожно-ремонтных работ, выгодных чрезвычайно. Сам Ливадин говорил об этом, что вот он наконец «дорос», и еще вздыхал – спокойная жизнь его кончилась, потому что дальше начинались очень большие деньги. Он даже колебался (и сообщал об этом нам), влезать или не влезать, но все-таки влез, соблазн был велик слишком. Кажется, Наташа его в том поощряла. Может, ей тоже захотелось, чтобы муж ее штурмовал высоту, а может, ей тоже просто было скучно. Хотя в Наташе вполне прижились бы оба эти желания. Я, наверное, дал вам не слишком ясную картину совместной жизни ее и Ливадина, но один акцент надо поставить на место. Ташка и Тошка, как некогда их дразнили мы, прожили вместе довольно много лет, не скажу точно, слишком долго считать, что и какого года, но лет этих было больше десяти. Поэтому к Ливадиным в некоторой степени подходило выражение: «Муж и жена – одна сатана». Я знаю еще, что у Тошки имелось обыкновение рассказывать жене о собственных планах и текущих делах, а у Наташи имелось обыкновение слушать и даже давать советы, насколько я полагаю, довольно разумные.
Но если следовать дальше по пути откровенности (а иначе зачем, читатель, мне вообще было бы начинать рассказывать об этой истории и о самом себе, в частности?), то должен признаться, иногда мои отношения с Тошкой заходили в область ощутимой неприязни к нему с моей стороны. Скажу сразу, ничего кроме добра от Ливадина я не видел, и он, кажется, никогда не испытывал ко мне чувства иного, чем дружеское, пусть и с маленькой буквы. То, что во мне было достойно его восхищения, тем Ливадин искренне дорожил и сообщал прилюдно, то же, что он считал интеллигентской блажью в условиях суровой реальности, вслух не выражалось, возможно, из боязни меня оскорбить. И это-то задевало меня даже чрезвычайно. Вы поймете, о чем я веду речь, когда я расскажу подробнее. Но хочу предупредить заранее, никакого отношения к описываемым мною собственным моим переживаниям Наташа не имела. Даже будь Ливадин женат на совсем посторонней женщине, все равно я в глубине души оскорбился бы его действиями и мыслями в мою сторону.
Как я уже замечал неоднократно, в силу выбранного мною жизненного поприща, я, Алексей Львович Равенский, доцент филологического факультета МГУ, без пяти минут профессор-латинист, был человеком небогатым. По российским меркам, разумеется. По меркам западных колледжей, так просто нищим. Жил себе на зарплату и подработку репетиторством, иногда публиковал статьи и еще кое-что имел за консультации. Меня уважали многие, но чаще всего бесплатно. Правда (и это я тоже сообщал в своем месте), не особенно меня смущал мой скудный финансовый статус. Не подумайте только, что я умышленно делал ставку на богатых друзей. Прожил бы я распрекрасно и без ресторанов и поездок на дальние моря. Я ничего не просил, друзья мои шли на расходы добровольно и тоже не считали, будто совершают благотворительный подвиг. Но в том, как они устраивали мою жизнь за свой счет, все же была некоторая разница, для меня существенная.
Как раз словесные вольности позволял себе Ника. Иногда еще как. Это тоже было частью нашей Дружбы с большой буквы. Наградив меня обязывающим прозвищем Святого, и сам Ника стал нуждаться в компенсации. Ему приходилось соответствовать. И он поддразнивал меня нарочно, как бы напоминая, что, в свою очередь, добился многого в жизни, только с другой ее стороны. Например, Никита легко мог сказать мне, оплачивая счета: «Вот так, Леха! На одной святости далеко не уедешь. И ты возрадуйся, что на свете существуем мы, грешники!» И я радовался, что моему другу есть чем хвастать, и он радовался, что ему дозволено это хвастовство. А вот Ливадин никогда ничего мне не говорил. Наоборот, Тошка как бы создал вокруг наших с ним отношений заговор молчания, утопавший в болоте тактичности. Он не пережил бы, если бы Ника один нес расходы по отношению ко мне, считая подобное дискриминацией, исключением себя из нашего общего прошлого. Но в то же время Тошка играл в свою игру. Он все время будто скрытно маялся чувством ожидания возможной моей обидчивости. Поэтому, тратя на меня деньги, напускал такую завесу деликатности и антуража, что, кажется, еще немного – и стал бы меня благодарить за то, что я согласен принимать его помощь. Он носился с моими воображаемыми чувствами как девица со свадебным платьем, чтобы, упаси бог, не задеть и не дать мне повода подумать, будто я что-то должен. И поэтому у Тошки все выходило так же изящно, как у бегемота в пресловутой лавке. Ливадин всегда был лишен начисто природного чутья на человеческие тонкости, и ему приходилось строить их искусственно. Тошка даже не понимал и не видел, что как раз своей нарочитой деликатностью и вечным страхом меня оскорбить он унижал меня даже сильнее, чем кто-либо на свете. Я выходил по его способу построения отношений не святым и не грешником, а полным придурком, достойным крайней степени человеческой жалости. Как бы больным без надежды ребенком, на которого не поднимется рука даже у законченного негодяя. И сказать Ливадину об этом никак было нельзя, именно из-за завесы полного молчания, им созданной, да он бы и не понял, а только стал бы действовать с еще большей неуклюжестью. Вот почему я избегал обращаться к Тошке за карманными деньгами, хотя в Никин кошелек залез бы без всякого смущения. Я даже скорее раскулачил бы Юрасика, чем заикнулся Ливадину хоть словом. И уж наверняка я не стал бы напиваться вместе с Тошкой тогда, с перечной связкой на шее, пусть бы Наташа не была его женой. А вот с Фиделем набрался, да еще как, и он меня угощал.
Ничего о своих переживаниях Фиделю я, конечно, рассказывать тоже не стал, всему свое время. А сейчас инспектора интересовала не лирическая муть в моей голове, а существенная информация относительно Тошки, в ней содержащаяся.
–?Так значит, Луиш, у сеньора Антонио не было денежных затруднений, а напротив. По вашим словам, он ожидал притока больших денег? – переспросил меня Фидель, когда я закончил свою повесть о настоящем человеке Ливадине.
–?Я не могу сказать наверняка, инспектор, – уточнил я на всякий случай. Финансист, как вы понимаете, был из меня, как из собачьего хвоста сито. – Большие прибыли требуют больших вложений. Но насколько я знаю сеньора, как вы выразились, Антонио, он не стал бы рисковать всем своим состоянием. Отнюдь. Ему скорее свойственна выжидательная позиция и крайняя осторожность в денежных делах.
–?Он, стало быть, относится с бережностью к деньгам? Он их любит? – опять переспросил Фидель, и это чем-то напомнило мне ситуацию из голливудских фильмов про судебных адвокатов. Когда из свидетеля путем правильно поставленных вопросов пытаются вытянуть компромат.
–?Не думаю. Бережливость, конечно, есть. Но любит сеньор Антонио скорее дело, которым занят, и сеньору Наталию, ради которой он этим делом и занят, собственно.
–?Ах вот как! Что же, это многое проясняет, – мрачно ответил Фидель.
Для меня лично ничего не прояснилось, я вообще не понял, к чему были все его вопросы относительно финансовой дееспособности Тошки. И я сказал об этом прямо. Но без особенного успеха, потому что в ответ Фидель напустил еще более туману.
–?Не спрашивайте меня сейчас, Луиш. Если мои подозрения справедливы, то вы о них скоро узнаете. Если они растут в бесплодной пустыне, то и ни к чему смущать вашу невинность, – изрек Фидель и стал со мной прощаться. – Ложитесь спать. И по возможности спокойно. Салазар будет поблизости. Хотя в последние дни от его присутствия вышло мало толка.
Фидель ушел, а я задумался. «Если мои подозрения справедливы...» – сказал инспектор. К чему бы это? А впрочем, не важно к чему. Главное, что у инспектора есть подозрения на Тошкин счет. И лучше исходить из их принципиального наличия, чем углубляться в суть этих подозрений.
Поэтому я не лег спать, а отправился на третий этаж к Юрасику. За последние сутки мое отношение к Талдыкину переменилось еще раз. Теперь он больше не впечатлял меня на манер фиванского страдальца Эдипа. Скорее Юрасик казался мне с недавних пор этаким библейским Лотом, после его спасения из Содома. После того как его жена превратилась в соляной столб и была им забыта на просторах усеянной пеплом и серой, горящей пустыни. И после того, как пьяный вдрызг этот Лот, злополучный племянник Авраама, очнулся на своем ложе и обнаружил рядом обеих своих дочерей, и так положил начало двум славным племенам моавитян и аммонитян. Юрасик, в отличие от греческого эпического царя, довольно легко пережил свое падение, хотя и с плачем и скрежетом зубовным, но все же пережил. В нем, выродке босяцких улиц, была какая-то первобытная, иудо-христианская крепость, позволявшая ему уповать на Бога даже наперекор злодейке судьбе. Древние данайцы и ахейцы, еще доисторические народы Греции, ничего не знали о прощении и милосердии Господнем, признавая над собой лишь власть мстящих фурий и посылающих их богов. А вот Юрасик хорошо об этом помнил. У него не только был Бог на небесах, но и хранитель из плоти и крови, утаивший его грех за собой. А хранителя, как и Бога, нужно почитать и слушаться. Так впервые я, наверное, один-единственный человек в жизни Юрасика, предстал перед ним как хозяин его судьбы, хотя не имел ничего из того, чем так гордился Талдыкин и что превыше всего ценил. Его сущность купил не мультимиллионер, и даже не за деньги, которых у меня не было, а некий комический в его, Талдыкина, глазах персонаж, обернувшийся то ли ангелом, то ли дьяволом. Но я не просил Юрасика об этом, обе роли он навязал мне сам. Я лишь делал меж ними выбор на свое усмотрение.