— Правда! — сказала пораженная Екатерина. — Что я говорю Рене?
   — Вы говорите с ним о ком-то, кого я знаю…
   — Кто же этот «кто-то»?..
   — Не знаю! Постойте… Господи! Да ведь это я, и Рене говорит обо мне с ужасом!
   — А я?
   — Вы не верите ему… вы… вы считаете меня просто шарлатаном!
   Если у королевы и оставалась еще хоть тень сомнения, то при последних словах принца всякое сомнение должно было исчез нуть. Действительно, могла ли она предположить, что принц лишь повторяет ей все то, что она только что рассказывала Маргарите, которой жаловалась на дерзость Крильона и на ужасные условия заключения Рене? Ведь она не знала о существовании тайника и смотрового отверстия, как же могла она допустить мысль, что сир де Коарасс просто подслушал ее рассказ принцессе, а не разгадал прошедшее благодаря своим познаниям в тайных науках?
   — И что всего страннее, — продолжал Генрих, — вы говорите с Рене на таком языке, которого я не понимаю. Если бы мне пришлось присутствовать при этом разговоре, я не уловил бы ни слова, но теперь пузырек передает мне смысл ваших слов!
   Королева изумлялась все больше и больше. Никогда еще шарлатанство Рене не приводило к таким результатам!
   — Странно! — сказала она. — Ну а что я говорю дальше Рене?
   — Вы даете ему обещание.
   — Какое обещание?
   — Спасти его!
   — Как вы думаете, удастся ли мне сдержать это обещание?
   — О да, ваше величество! — уверенно ответил Генрих, подумавший: «Это можно всегда обещать, а если я и ошибусь, то тем лучше!»
   — В самом деле? Так я сдержу это обещание? — сказала королева, облегченно переводя дух. — Ну а каким образом удастся мне сделать это?
   Казалось, что этот вопрос привел колдуна в замешательство. Он закрыл глаза, как бы совещаясь с невидимым миром, потом раскрыл их снова и пытливо впился во флакон пламенным взглядом.
   — Я вижу, как вы едете по мосту, — сказал он. — Вот вы входите в какой-то дом, с вами говорит человек…
   — Каков он собою?
   — Он одет в судейское платье… Да, это судья!
   —  — Что делает теперь этот судья?
   — Он идет куда-то…
   — Куда?
   — Сюда.
   — Зачем?
   — Чтобы дать вам возможность сдержать обещание, данное Рене!
   — Когда он придет?
   — Между девятью и десятью часами! Екатерина была поражена точностью всех этих откровений и захотела с помощью колдуна узнать судьбу Паолы.
   — Теперь вызовите перед собой мост Святого Михаила и скажите, что там произошло! — приказала она.
   Генрих опять взял пузырек с симпатическими чернилами и принялся рассматривать его.
   — Я вижу, что на мосту перед лавочкой Рене собралась большая толпа народа! — сказал он.
   — Дальше!
   — Вот подъезжают носилки, сопровождаемые двумя замаскированными всадниками… Из дома выходит женщина, садится в носилки, которые трогаются в путь…
   — Следуйте за ними!
   — Носилки двигаются по берегу Сены… Вот они выезжают за город… Но что это? Женщина выходит из носилок, один из всадников сажает ее в седло позади себя, и все трое быстрым галопом мчатся дальше.
   — Куда они едут?
   — По берегу Сены… Наступают сумерки… Я не вижу!
   — Посмотрите хорошенько! — настаивала королева.
   — Темно… не вижу… устал! — пробормотал Генрих, бессильно откидываясь на спинку стула.
   — Но я хотела бы узнать от вас еще одну вещь, господин де Коарасс, — сказала королева.
   — Спрашивайте, ваше величество! Быть может, я еще буду в силах ответить вам!
   — Вы сказали, что предсказание цыганки сбудется, но в то же время говорите, что судья найдет средство спасти Рене. Как же совместить то и другое?
   — Должно быть, всадник, похитивший Паолу, не женится на ней и не обольстит девушку.
   — Найдет ли Рене дочь?
   Генрих взял лист бумаги и покрыл его рядом каббалистических знаков и цифр.
   — Да! — ответил он.
   — А когда это будет?
   — Через месяц! — ответил Генрих, вновь проделав комедию с вычислениями. — А теперь умоляю ваше величество отпустить меня! Я устал и могу легко ошибиться.
   — Хорошо, идите, — сказала королева, — но завтра я жду вас! Я опять хочу о многом расспросить вас!
   — Завтра я к вашим услугам! — ответил Генрих, целуя протянутую ему руку королевы и с почтительным поклоном выходя из кабинета.
   Отсюда он направился прямо в комнату к Нанси, которая уже поджидала его.
   — А, вот и вы наконец! — сказала она. — Идите скорее, принцессу страшно взволновали ваши загадочные слова!
   Она взяла Генриха за руку и провела обычным путем к Маргарите, которая действительно волновалась: это было видно уже по той нервности, с которой она встретила Генриха.
   — Вот вам и колдун! — смеясь, сказала Нанси и вышла из комнаты.
   — В чем же дело, сударь? — спросила Маргарита.
   — Ваше высочество, — ответил Генрих, — я сейчас сделаю вам такое признание, которое может стоить мне головы, если о нем проведает королева-мать!
   — Боже мой! — воскликнула Маргарита вздрогнув. — Но вы правы, доверяясь мне. — Я ваш друг и не выдам вас… в каких бы ужасах вы ни признались мне!
   — О, не беспокойтесь, ваше высочество, я не совершил ничего такого, что сделало бы меня недостойным вашей дружбы! — сказал Генрих.
   — Так говорите!
   Тогда Генрих рассказал Маргарите, как ему и Ноэ пришлось встретить Рене на дороге между Блуа и Божанси.
   — Боже мой! — воскликнула принцесса. — Так это вы с Ноэ были теми двумя дворянами, которых клялся повесить Рене?
   — Да, ваше высочество! — подтвердил Генрих. В дальнейшем рассказе он откровенно признался Маргарите во всем. Он умолчал только о трех вещах, а именно: что чувствует серьезное влечение к красотке-еврейке, что между апартаментами принцессы и комнатой Пибрака имеется тайник и что он, Генрих, не сир де Коарасс, а принц Наваррский.
   Слушая его рассказ о том, как Ноэ пробрался к Паоле, как им удалось подслушать важные тайны, как Генрих смело и ловко разыгрывал роль кудесника, принцесса просто не верила своим ушам.
   — Бедный друг мой, — сказала наконец Маргарита, — вы были совершенно правы, когда сказали, что эта тайна может стоить вам головы, если королева узнает о ней!
   — Но она не узнает!
   — Да, до сих пор все шло отлично, но будущее страшит меня… Как будете вы в состоянии продолжать эту опасную роль?
   — Это будет трудновато… Ну да как-нибудь вывернусь!
   — Я тоже доверю вам одну тайну, — сказала Маргарита, подумав. — Должна вам сказать, что прежде я жила совсем в другом конце коридора. Но вот однажды я заметила, что в стене имеется отверстие, через которое королева постоянно шпионит за мной. Тогда я пошла к ней и заявила, что отправлюсь с жалобой к королю, если она не даст мне клятвы, что меня сейчас же переведут в другое помещение, где за мной не будут следить. Королеве было неудобно в тот момент ссориться с Карлом, она дала мне требуемую клятву, а так как она страшно суеверна, то эту клятву сдержала!
   — Это очень хорошо, — сказал Генрих. — Но… я не понимаю…
   — Сейчас поймете! Хотя королева и сдержала свою клятву, но ввиду некоторых обстоятельств… Я, видите ли, немного занималась политикой… — «То есть любезничала с кузеном Гизом!»— мысленно перевел ее слова догадливый принц. — И принимала у себя таких лиц, которых королева не любила, — продолжала принцесса. — А королева имела неудобную манеру входить ко мне невзначай и без всякого предупреждения. Тогда я устроилась так. Воспользовавшись тем, что королева уехала на месяц в Амбуаз, я приказала провернуть в полу комнаты Нанси секретную дырочку. Комната Нанси приходится как раз над кабинетом королевы, и через смотровую дырочку можно было видеть все, что там делается. Когда ко мне приходил… кто-нибудь, Нанси становилась на стражу, и стоило королеве встать и направиться к дверям, как Нанси принималась дергать за шнурок звонка, придерживая рукой самый звонок. От ее дергания кисть звонка, находившаяся в моей комнате, начинала плясать, и тогда я сейчас же выпроваживала посетителя боковым ходом.
   — Это было очень остроумно придумано! — сказал Генрих.
   — Не правда ли? Но с тех пор как я перестала… заниматься политикой…
   — Смотровое отверстие стало бесполезным?
   — На некоторое время — да, но в данный момент, например, Нанси стоит на страже, так как… вы у меня… Так что бы вы сказали, если бы я предложила вам воспользоваться этим отвер стием? Вы могли бы видеть все, что происходит у королевы, что скажет ей Ренодэн, и…
   — Завтра «отгадать» ей это?
   — Вот именно! Таким путем вы будете в состоянии поддержать свою репутацию кудесника!
   Сказав это, принцесса дернула за сонетку. Через несколько секунд в комнату вошла Нанси.
   — Вот что, милочка, — сказала ей Маргарита, — теперь девять часов, так ты отведи господина де Коарасса в твою комнату!
   — А зачем, ваше высочество?
   — Ты покажешь ему смотровое отверстие, через которое он сможет подслушать все, что будет делаться у королевы!
   — А, понимаю! — сказала хорошенькая камеристка. — Ну так пойдемте скорее, потому что президент Ренодэн только что пришел!
   Генрих поцеловал руку принцессы и быстро последовал за Нанси в ее комнату. Там было совершенно темно, и только из пола виднелся луч яркого света. Генрих лег плашмя на пол, приник глазом к отверстию и увидал тот самый стол, за которым он только что проделывал свои каббалистические штуки. У стола сидела королева, а против нее — президент Ренодэн. Генрих насторожился и стал прислушиваться, чтобы не проронить ни звука из их разговора.

XI

   Тем временем Рене в смертельном страхе валялся на соломе в углу своей ужасной темницы. Слова королевы вселили слабую надежду в его душу, но все же ему предстояло вынести пытку, а Рене слишком боялся боли и страданий, чтобы радоваться спасению, достававшемуся такой дорогой ценой. К тому же он еще боялся, что королеве не удастся сдержать свое обещание и что он только понапрасну подвергнет себя страданиям, от которых можно было бы избавиться откровенным признанием.
   В таких размышлениях прошло много часов, пока дверь камеры не открылась. Это пришел сторож, принесший ужин.
   Рене вспомнил наказ Екатерины.
   — Друг мой, — сказал он тюремщику, — не можете ли вы оказать мне услугу?
   — С удовольствием, — ответил тот, — если только мой долг позволит это!
   — Мне хочется исповедаться в своих грехах!
   — Да ведь я — не поп!
   — Но ты мог бы привести мне священника!
   — Если позволит губернатор, то я с удовольствием. Только господина де Фуррона сейчас нет в Шатле; он в Лувре у короля.
   — Ну так я подожду, пока он вернется. А ты не забудешь передать ему мою просьбу?
   — Не забуду, будьте покойны!
   Губернатор вернулся в Шатле только около десяти часов вечера. Тюремщик немедленно доложил ему о желании заключенного исповедаться в своих грехах.
   — Черт! — буркнул губернатор. — Теперь уже поздно, и попы спят… Но мы не можем отказать ему в этом желании, а потому пойди и попытайся раздобыть ему духовника.
   Тюремщик отправился на розыски. Ему повезло: едва только он переступил порог тюрьмы, как натолкнулся на монаха, просившего подаяния.
   — Э, батюшка, — радостно сказал тюремщика не иеромонах ли вы?
   — Да.
   — В таком случае вы можете исповедовать? Отлично! Ступайте за мной!
   Монах покорно пошел вслед за тюремщиком в камеру Рене, а когда остался наедине с узником, сказал последнему:
   — Я пришел от королевы!
   — Я так и ждал! — ответил Рене.
   — Королева старается спасти вас. Завтра вам придется выдержать пытку, но если вы не. поддадитесь, то будете спасены!
   — Да ведь мне переломают кости!
   — Вам причинят боль, но не нанесут никаких повреждений! А боль надо непременно перетерпеть, и тогда вы будете спасены!
   — Да ведь кинжал и ключ все равно выдали меня с головой! — простонал Рене.
   — Нет, потому что вы скажете, что в вечер совершения преступления вы работали в Лувре с королевой, а кинжал и ключ остались у вас дома… Кинжал вы отдали Годольфину, чтобы он отнес его к оружейнику… Пока до свидания! Больше я ничего не могу сказать вам. Но берегитесь! Если у вас вырвется под пыткой хоть одно признание, вы погибнете и королеве не удастся спасти вас!
   — Я отопрусь от всего! — сказал Рене.
   Монах постучал в дверь камеры, и тюремщик выпустил его. Опять Рене остался в страшном одиночестве тюрьмы, предостав ленный своим тяжелым мыслям.
   Ночь прошла без сна. Когда же в подземелье пробрались первые дневные лучи, Рене принялся дрожать всем телом: страшный час близился!
   Он чуть не упал в обморок, когда в коридоре за дверью послышался звук чьих-то шагов. Это был сам губернатор, пришедший за узником.
   — Рене, — сказал сир де Фуррон, — сейчас вы отправитесь в тюремную церковь и выслушаете обедню, а потом будете допрошены под пыткой, если, разумеется, не предпочтете добровольно признаться в преступлении.
   — Я невиновен, — ответил Рене.
   Фуррон молча пожал плечами. Рене расковали и отвели в цер ковь. Как хотелось несчастному парфюмеру, чтобы обедня шла долго — долго, целую вечность! Но и обедня кончилась, как кончается все в этом мире, и Рене пришлось из церкви отправиться в камеру пыток.
   Когда дверь этой камеры открылась, парфюмер чуть не упал в обморок при виде человека, одетого в красное платье, который раздувал огонь на жаровне. Это был Господин Парижский, как его называли, то есть палач. Около него стояли два помощника, одетых тоже во все красное, но без изображения черной лестницы на спине: эта лестница отличала палача от помощников.
   Дрожа от страха, Рене увидел лежанку, на которой расклады вали допрашиваемого для пытки водой. Затем он перевел взгляд на жаровни, где будут жечь ему одну руку за другой, на клинья, которые будут вгонять ему под ногти, на испанский башмак, которым ему раздробят кости ног…
   Тут открылась другая дверь, и на ее пороге появился человек, при виде которого отчаяние Рене дошло до последней степени: это был сам король, пожелавший присутствовать при допросе! За королем шли Крильон, губернатор и судья Ренодэн. Королю придвинули кресло, и, усевшись, он сказал:
   — Судья Ренодэн, приступите к допросу!
   — Рене! — сказал судья, строго взглянув на Флорентийца. — Может быть, ты добровольно признаешься в преступлении?
   — Я невиновен! — с отчаянием ответил Рене. Тогда Ренодэн дал знак палачу. Тот схватил Рене, уложил его на лежанке, связал ему руки и ноги, после чего один из помощников принес огромную воронку. Палач вставил воронку в рот и влил туда первую пинту воды, затем вторую, третью… Рене отчаянно извивался и старался разорвать свои узы, но не признавался. На десятой пинте палач сказал:
   — Дальше идти нельзя, он может умереть! Рене отвязали и посадили к стене. Несчастный дико вращал глазами, и из его горла потоками лилась вода.
   — Перейдите к испанскому башмаку! — приказал судья, Палач снова уложил Рене и надел ему на правую ногу страшную колодку. После первого же поворота винта Рене отчаянно вскрикнул.
   — Лучше признайся, Рене! — повторял судья, в то время как палач все поворачивал и поворачивал винт.
   Одно мгновение боль показалась Рене настолько невыносимой, что он совсем было решился признаться. Ну тут перед ним вырисовалась страшная картина. Ему представилось, как его везут на эшафот, как палач ломает ему все кости тяжелым железным бруском, как ржут лошади, к которым его привяжут затем за руки и за ноги…
   — Я невиновен! Я невиновен! — зарычал он. Винт развинтили, и с ноги Рене сняли ужасный инструмент.
   Нога была окровавлена. Когда Рене хотел встать и идти, он снова отчаянно крикнул и сел на лежанку.
   — Нога сломана? — спросил король.
   — Нет, ваше величество, но Рене придется долго хромать!
   — В таком случае он будет хромать всю жизнь, потому что жить ему осталось уже недолго! — ответил Карл IX. — Перейдите к следующему номеру!
   Один из помощников принялся раздувать мехами жаровню. При виде страшного огня Рене опять подумал, что лучше всего будет для него признаться. Но тут его взгляд встретился со взглядом судьи Ренодэна, и он вздрогнул: глаза судьи открыто приказывали ему молчать, тогда как строгий тон голоса уговаривал признаться! Ренодэн даже осмелился сделать Рене успокоительный знак!
   Когда огонь был разведен, помощники палача взяли Рене на руки и поднесли к жаровне. Тогда палач схватил его за левую руку и поднес ее к пламени жаровни. Хотя огонь и не касался руки, но ожог был очень сильным.
   Рене же, ободряемый взглядами Ренодэна, рычал:
   — Пощады! Пощады! Я невиновен! Я работал в Лувре с ее величеством! Пощады, ваше величество, пощады!
   Палач выпустил руку Рене, помощники опустили его на пол. Тогда несчастный подполз на коленях к королю и стал с рыданиями молить о пощаде, уверяя в своей невиновности.
   — Господин Парижский, — холодно спросил король, — какую руку вы сожгли сейчас?
   — Левую, ваше величество!
   — А, ну теперь сожгите правую! Это самая виновная, ею негодяй убил Лорьо!
   Помощники палача снова взяли Рене на руки. Но не успел жар коснуться руки, как Рене в последний раз крикнул и упал в обморок. Тогда судья сказал:
   — Ваше величество, мне кажется, что следует отложить пытку до завтрашнего дня. Рене может долго пробыть в обморочном состоянии, и обморок может легко перейти в смерть.
   — Ну что же, пусть! — согласился король. — Завтра перейдем к пытке клиньями. Да уберите вы от меня эту падаль! — крикнул он, ктвнув на бесчувственное тело Рене. — От него несет вонью! Ну, пойдем завтракать, Крильон, я умираю с голоду!
   Когда король ушел, Ренодэн подумал со слабой усмешкой: «Я начинаю верить, что Рене не будет казнен!»
   И в то время как выносили бесчувственное тело Рене, судья спустился в камеру воришки-рецидивиста, приговоренного главным судьей к смертной казни через повешение.

XII

   Для таких высокопоставленных преступников, как, например, — — Рене, приходилось созывать парламент и обращаться к помощи пыток, но для простого воришки достаточно было приговора главного судьи, и несчастного попросту вешали при первом удобном случае, когда у Господина Парижского бывало дело на Гревской площади. Только в самых редких случаях палач беспокоил свою высокую особу из-за какого-нибудь мелкого преступника. Обыкновенно воришка должен был ждать, когда в руки палача попадал высокопоставленный клиент. Тогда на эшафоте, где предстояло колесовать важного барина, устраивали виселицу для воришки, которого вешали в первую голову: это было своего рода закуской, долженствовавшей возбудить у толпы аппетит к лакомому блюду казни высокопоставленного преступника.
   Как раз в тот день, когда Крильон по приказанию короля арестовал Рене, полиция арестовала воришку, хорошо известного парижанам под именем Гаскариля.
   Гаскариль был ужасом горожан. Предшественник Картуша, он соблазнял жен, дубасил мужей, грабил и воровал. Он был атаманом банды грабителей, главная квартира которых находилась возле Двора Чудес. С этой шайкой Гаскариль проделывал всякие чудеса, но на убийство пускался крайне редко, почти никогда, и нужны были очень убедительные мотивы, чтобы заставить его пролить чью-нибудь кровь…
   Полицейский, арестовавший Гаскариля, отвел его прямо к главному судье. А у того расправа была коротка.
   — Вчера арестован мессир Рене, обвиненный в убийстве горожанина Лорьо на Медвежьей улице, — сказал судья Гаскарилю. — Надо полагать, что мессир будет присужден к колесованию. Если это так и случится, то ты будешь повешен в день его казни; это для тебя большая честь!
   Гаскариль едва ли разделял мнение судьи относительно чести быть казненным, хотя бы одновременно с Рене, но противоречить он не решился и стал ждать, когда его призовут к ответу.
   К этому-то Гаскарилю и направился президент Ренодэн по окончании допроса Рене.
   Гаскариль принял президента не очень-то вежливо.
   — Раз уж я осужден и вы собираетесь повесить меня, то можно было бы, кажется, оставить меня в покое! — сказал он.
   — Друг мой Гаскариль! — ответил Ренодэн. — Ты страшно неблагодарен к правосудию!
   — А чем это меня правосудие так облагодетельствовало? — возразил воришка, — Все равно меня повесят!
   — Да, но тебя могли присудить к колесованию, а это гораздо мучительнее!
   — Я никого не убил, а ведь колесование…
   — Так-то так, да больно у тебя репутация плоха! И вообще ты не прав, что принимаешь меня так нелюбезно! Я хочу тебе добра.
   — Что такое? — спросил воришка.
   Ренодэн без всякой брезгливости уселся на грязную солому, служившую ложем для скованного по рукам и ногам преступника, и спросил:
   — Есть у тебя дети?
   — Слава Богу, нет! — ответил Гаскариль.
   — Ты женат?
   — Тоже нет!
   — Но, наверное, у тебя найдется человек, которым ты интересуешься?
   При этом вопросе Гаскариль побледнел, покраснел и с замешательством сказал:
   — Зачем вам знать это?
   — Да ты только ответь!
   — Ну конечно есть! Это Фаринетта, которую я увижу только один раз в жизни, да и то во время казни: наверное, она придет посмотреть, как меня будут вешать! — вздыхая, ответил взволнованный воришка.
   — Ты любишь ее?
   — Только одну ее я и люблю на всем свете! И меня душит бешенство при мысли, что вот я умру, а другой… Ведь ей только восемнадцать лет! Она красавица, ну а с глаз долой — из сердца вон… И когда меня повесят…
   — Она помянула бы тебя добром, если бы ты оставил ей что — нибудь в наследство!
   — Но у меня ничего нет!
   — Ну а у Фаринетты?
   — Тоже ничего, кроме голубых глаз да белых зубов! Этого еще мало!
   — Для Парижа достаточно! — со злой улыбкой возразил судья.
   — Да замолчите же вы наконец! — крикнул рассерженный Гаскариль. — Могли бы, кажется, дать мне умереть спокойно!
   — Постой, друг мой, — спокойно перебил его судья, — ты только дослушай до конца! В самом непродолжительном времени ты умрешь. Если бы ты мог оставить своей Фаринетте кругленькую сумму в… ну, хотя бы в двести золотых экю, то она из благодарности осталась бы верна твоей памяти. А такую сумму ты мог бы заработать!
   — Двести золотых экю для Фаринетты! — крикнул бедный воришка, ослепленный этой суммой. — Дорогая Фаринетта! Но что нужно сделать для этого?
   — А вот я сейчас расскажу тебе это! Ты осужден, тебя повесят…
   — Боюсь, что вы говорите сущую правду!
   — Ну а умирают лишь один раз, и, вешают ли тебя за два преступления или за десяток, от лишнего преступления веревка не стягивает сильнее горла!
   — Понимаю! Вы хотите, чтобы я принял на себя чужую вину!
   — Вот именно!
   — А что, собственно, я должен взвалить на себя еще?
   — Убийство на Медвежьей улице.
   — Так вот как? Значит, хотят спасти за мой счет мессира Рене!
   — А тебе не все равно?
   — Нет! Ведь за убийство колесуют, а не вешают!
   — Обещаю тебе, что ты все равно будешь повешен, а вдобавок Фаринетта получит двести золотых экю!
   — Бедная Фаринетта! — вздохнул воришка, который, видимо, склонялся к тому, чтобы принять предложение, но вдруг, неожиданно для президента, он.тряхнул головой и категорически заявил: — Нет, я не согласен!
   — Но почему?!
   — А потому что раз Фаринетта разбогатеет, она сейчас же забудет меня, ну а я буду слишком мучиться на том свете, если Фаринетта устроится с другим!
   — Дурак!
   — Не спорю! А только я не согласен!
   — Что же ты хочешь за согласие взять на себя вину Рене?
   — Чтобы меня отпустили на свободу!
   — Ты хочешь невозможного! — ответил Ренодэн подумав. — Но… не падай духом, мой мальчик! Мы увидимся сегодня вечером и тогда поговорим.
   С этими словами Ренодэн вышел из камеры Гаскариля и от правился к себе домой. Там он принялся за работу. Через некото рое время он взглянул на часы, затем подошел к окошку и увидал, что к его воротам как раз подъезжают носилки.
   — Королева отличается точностью! — пробормотал он, от правляясь навстречу замаскированной даме, выходившей из скромных, лишенных всяких гербов и украшений носилок.
   Когда Ренодэн ввел Екатерину к себе в кабинет, королева сказала:
   — Ну, что?
   Эти два слова ярче ряда трескучих фраз свидетельствовали о ее беспокойстве и волнении.
   — Рене вынес пытку, не выронив ни слова, — ответил президент. — Беда только в том, что воришка, на которого я рассчиты вал, не соглашается!
   — Но почему же? Чего он хочет? — спросила королева, и взор ее, засверкавший было радостью, снова потускнел.
   — Он хочет свободы, и я обещал ему, что он получит ее, — ответил Ренодэн.
   — Да вы с ума сошли! — крикнула королева.
   — Нет, но у меня свои соображения, — ответил судья. — Надо полагать, что Рене безумно зол на палача…
   — Господи, Рене не из тех, которые прощают! — заметила королева.
   — И весьма возможно, что, если мы спасем Флорентийца, он непременно захочет сыграть дурную шутку с ним!
   — Тем хуже для Кабоша!
   — Но если Кабошу обещать, что Рене простит ему, палач согласится проделать одну штучку, которую лет пять тому назад он уже устроил с одним солдатом. У того была сильная протекция, и палач, вместо того чтобы связать петлю мертвым узлом, попросту закрепил ее неподвижной петлей. Затем, когда ему нужно было схватить преступника за плечи, чтобы собственным весом ускорить стягивание петли и удушение, Кабош ухватился за канат, которым подвязывают под мышки преступника. И так как тоненькая веревка, которую надевают на горло, была завязана не мертвой петлей, а крепким узлом, то солдат лишь испытал некоторую неприятность, но не более…