дю Террайль Понсон Пьер Алексис. Мщение Баккара

   — Ну, конечно.
   — Так на этой-то правой ноге у вас было, повыше колена…
   Рокамболь нервно вздрогнул.
   И в это-то время старый Антон бросил в первый раз подозрительный взгляд на своего молодого господина.
   — Что ты тут еще болтаешь? — проговорил резко Рокамболь.
   — Правду.
   — Что же у меня было на правой ноге?
   — Такой знак, который положительно нельзя вывести.
   — Ты сумасшедший!
   — О, нет! — заметил старик, не спуская с него своих глаз, — я не сходил с ума, этот знак… этот знак…
   — Ну и что, этот-то знак и уничтожился от времени. Разве ты не знаешь, что у человека не изменяется только форма, а материя беспрестанно меняется… и рубцы…
   Это последнее слово было путеводным лучом для старого Антона.
   — Вы лжете! — вскричал он. — Дело идет не о ранах, а о родимом пятне… которое нельзя ничем вывести.
   — Мерзавец! — закричал гневно мнимый маркиз. — Ты, кажется, позволил себе изобличить меня во лжи?..
   — Вы не маркиз де Шамери, вы не мой господин, — повторил твердо и громко старый Антон.
   Эти слова поразили Рокамболя, как громом; он понял, что проиграл, и, однако, попробовал не изменить себе.
   — Старый пустомеля! — пробормотал он. — Я выбросил бы тебя за окно, если бы не любил тебя и если бы ты не нянчил меня.
   Но Антон продолжал враждебно смотреть на него.
   — Ну, хорошо, — сказал он, — если вы действительно маркиз де Шамери, то покажите мне вашу грудь.
   — Это еще зачем?
   — Покажите мне ее.
   — Но… ты, кажется, начинаешь давать мне приказания?
   — Может быть…
   — Негодяй!
   — Сударь, — сказал тогда твердо старик, — вы можете приказать наказать меня, если я лгу, но теперь покажите мне вашу голую грудь, или я позову на помощь и буду перед всеми отстаивать то, что я только что сказал вам.
   Эта угроза произвела могущественное действие на Рокамболя. Он несколько времени чувствовал, что находится во власти старика.
   Тогда он расстегнул совершенно машинально жилет и рубашку, а Антон взял свечку и, рассматривая грудь мнимого маркиза, медленно сказал:
   — Если вы только действительно маркиз де Шамери, то у вас должен быть на левой стороне груди четвероугольный шрам, происшедший от сломавшейся рапиры, когда вам было всего восемь лет. Вы не маркиз де Шамери, и вы, без сомнения, убили его! — добавил старик с необыкновенной энергией.
   — Молчи! — воскликнул Рокамболь, бросаясь на старика и схватывая его за горло. — Молчи!
   Мнимый маркиз де Шамери позеленел. Его глаза налились вдруг кровью, он испустил глухое рычание, а на его губах выступила белая пена. Блистательный маркиз де Шамери, спортсмен, светский человек, исчез, и вместо него явился простой бандит, ученик сэра Вильямса — Рокамболь-убийца.
   Старый Антон был еще довольно силен и попробовал защищаться.
   Но Рокамболь схватил его за горло железными руками и помешал ему кричать.
   — Молчи! — повторил он. Молчи или я тотчас же убью тебя.
   В эту самую минуту на больших часах замка пробило полночь.
   — Теперь все уже спят, продолжал Рокамболь, я убью тебя и никто тебя не услышит. —. Затем он схватил старика и повалил его на кровать.
   Рокамболь все еще предполагал, что он имеет дело с трусом.
   — Если ты не поклянешься мне тотчас же, что будешь нем как рыба, сказал он тогда ему, — то я задавлю тебя в одну секунду.
   Но Антон бросил на него презрительный взгляд и сделал несколько усилий, желая освободиться.
   — Молчи! продолжал между тем Рокамболь. — Я обогащу тебя. Ты получишь от меня сто тысяч франков и дом, находящийся в парке… Твой господин умер… Настоящий маркиз в глазах всего света — я… и тебе никто не поверит, если ты расскажешь. Ну, решайся и говори: сохранишь ли ты это в тайне?. — Рокамболь ослабил несколько горло старика.
   — Убийца! — прошептал твердо старик. — Прочь, убийца!
   — Клянусь, что бы ни случилось, — сказал бандит, — я убью тебя.
   И при этом он сильно сжал горло старика, который судорожно бился и не мог освободиться из крепких тисков Рокамболя, когда тот лег на него и придавил ему грудь коленом.
   Однако Рокамболь не удавил его.
   Была глухая ночь, а Антон находился во власти разбойника; в замке все уже покоилось глубоким сном, а так как Антон был не в состоянии освободиться, то бандит имел вполне достаточно времени, чтобы поразмыслить, что ему следует делать.
   Гнев его уступил место жестокому хладнокровию, а выгода положения все еще была на стороне бандита.
   — Экой глупец и дурачина, — проговорил мнимый маркиз, — мне всего двадцать восемь лет, я силен, как какой-нибудь дикий турок, и ты не вырвешься от меня. Кричать ты тоже не можешь… Ты угадал мою тайну, а так как она должна принадлежать только одному мне, то я и решил, что ты должен умереть, и теперь я только придумываю, какой бы тебе умереть смертью.
   Действительно, Рокамболь, к которому возвратилась вся его обыкновенная ясность ума, не мог скрыть от себя, что нет ничего труднее, как убить бедного слугу так, чтобы все предположили, что он умер от самоубийства.
   Он пил очень немного, так что его самоубийство нельзя бы было приписать припадку опьянения.
   — Если задушить его, —думал между тем Рокамболь, — тогда на нем останутся следы моих пальцев.
   Но вдруг адское вдохновение осенило воображение низкого бандита.
   — Ты умрешь от апоплексического удара, — решил он и, перевернув старика лицом к подушке, сдавил ему горло, а правой рукой воткнул ему в затылок большую золотую булавку.
   Старик сильно дернулся, но затем мгновенно упал и умер.
   Рокамболь нагнулся и, уверившись, что старик Антон уже более не шевелится, вытащил булавку.
   Булавка сделала почти незаметную дырочку, из которой вышла маленькая капля крови.
   Бандит вытер кровь и улыбнулся.
   — Только один искусный медик. — пробормотал он, — может узнать истинную причину смерти старика… Наш же деревенский хирург, за которым пошлют, засвидетельствует, что он умер от апоплексического удара.
   Воткнув затем булавку в подушку, он осмотрел шею и руки покойника и убедился, что на них не было никаких следов и пятен.
   — Да, — пробормотал он тогда, — этот дурачина вполне и самым торжественным образом опровергает идею, что память есть особенный дар божий… Рассмотрим это наглядно… если бы у него не было такой хорошей памяти и если бы он забыл о родимом пятне, я позволил бы ему умереть спокойно своей смертью и даже в его управительской шкуре — он мог бы даже обожать меня… а теперь вот результат его памяти…
   Окончив эту надгробную речь, Рокамболь отворил свой кабинет, взвалил на себя труп и перенес его туда. Там он бросил его в угол и накрыл всего одеялами.
   — Попробуем теперь, — подумал он, — найти средство оправдать себя и объяснить причину его смерти каким-нибудь обыкновенным способом. Надо, во-первых, снести эту особу в его комнату, раздеть там и вообще обставить все дело так, чтобы его нашли в постели… Но вопрос в том, где его комната?
   Рокамболь запер свой кабинет и для большей предосторожности взял ключ с собой. Затем он взял свечу и, выйдя на цыпочках из голубой комнаты, пошел в коридор.
   За два года перед настоящими событиями он приходил под видом нищего в замок Оранжери, и тогда ему удалось рассмотреть и поразведать очень многое, но он никогда не предвидел того, что ему придется убить старика Антона, а потому-то не позаботился даже узнать, в какой тот спит комнате.
   Замок Оранжери был обширен, но, к счастью, он не был населен. Весь штат прислуги замка состоял всего из четырех лакеев и старой служанки Марионы. Работники, пастухи и все прочие обитатели замка жили в совершенно отдельном здании. Маркиз приехал в замок только с одним лакеем и своим зятем д'Асмоллем.
   — Посмотрим и поразмыслим отчасти, — подумал Рокамболь. — Этот осел Антон, постучавшись ко мне, сказал, что он слышал мои шаги, следовательно, по всей вероятности, его комната находится где-нибудь здесь же, подле. Он, конечно, шел мимо моей комнаты, отправляясь спать… Пройдем по этому коридору.
   А коридор, по которому он шел, обходил вокруг всего замка, ответвляясь направо и налево от главной лестницы.
   Комната виконта д'Асмолля находилась на правой стороне, а комната Рокамболя — на левой.
   В силу этого мнимый маркиз стал делать свои разыскания по левой стороне.
   Он прошел около двадцати шагов на цыпочках и вдруг увидел свет, выходивший из полуотворенной двери. Тогда он сейчас же затушил свою свечку и пошел вперед с величайшею осторожностью.
   Дойдя до двери, он нагнулся и заглянул в щель. Первое, что бросилось ему в глаза, была лампа, стоявшая на столе, а подле нее — большая серебряная табакерка. Тогда он вспомнил, что видел эту табакерку вечером в руках своего управителя.
   В комнате стояли большая кровать под пологом и старые кресла. Все стены ее были убраны охотничьей одеждой и оружием… Рокамболь прислушался… Он хотел увериться, что в ней никого нет, и так как не было слышно ни одного подозрительного звука, а ключ находился в двери этой комнаты, то он немного подумал и, наконец, вошел в нее.
   Войдя в комнату, он уже больше не сомневался, что это было помещение Антона. В ней все было в порядке, было видно, что старик уже собирался лечь спать и перед сном пошел пожелать своему барину спокойной ночи.
   Подле лампы и табакерки лежал номер журнала «Индра и Луара», он был еще в конверте, на котором было написано:

   «Господину Антону, управляющему замком Оранжери».

   Это указание не оставляло уже никаких сомнений у Рокамболя.
   Тогда он возвратился в свою комнату.
   Во всем замке царили глубочайшая тишина и спокойствие.
   Мнимый маркиз де Шамери вошел в свой кабинет, хладнокровно взвалил на себя труп старика и, не сгибаясь под этой ношей, перенес его в комнату управляющего, где и заперся. Вслед за этим он раздел его, надел ему на голову колпак с кисточкой, уложил в постель, закрыл одеялом до самого подбородка и, когда устроил все это, погасил лампу.
   Теперь одно только обстоятельство заставило его несколько задуматься.
   — Очевидно, — подумал он, — что старик, ложась спать, запирал дверь на ключ. Как мне выйти теперь отсюда так, чтобы дверь оставалась запертой?
   Рокамболь осмотрелся вокруг себя. Комната, занимаемая Антоном, была довольно большая, и в ней было три двери. Через одну из них он вошел, вторая дверь выходила в смежную комнату и запиралась на задвижку. Третья же дверь вела в залу. Засунув свой палец в замочную скважину, он убедился, что дверь заперта на задвижку. Маркиз был не такой человек, который мог забыть свои старые привычки, и вообще всегда носил при себе кинжал. Он, не задумываясь, ввел его в замочную скважину, повернул им и после двух или трех небольших усилий отодвинул задвижку. Дверь была отперта. Тогда мнимый маркиз прошел через нее в большую залу, выцветшие обои которой и мебель, покрытая густым слоем пыли, свидетельствовали, что уже давно никто не входил в нее.
   Рокамболь подошел к двери в зале, ключ от нее был в замке, и эта дверь, как и все остальные, выходила также в коридор.
   — Я спасен! — вскрикнул тогда Рокамболь.
   Он возвратился в комнату управителя, запер дверь изнутри на два поворота ключа, потом вышел со свечою в руке в залу через другую дверь и захлопнул за собой эту дверь, которая таким образом заперлась на задвижку.
   — Теперь, — прошептал Рокамболь, — вряд ли кто усомнится в том, что Антон умер не от апоплексического удара.
   На другой день после этого мнимый маркиз ровно в семь часов утра вошел в комнату виконта д'Асмолля. Он был вполне спокоен и улыбался, как человек, проведший очень хорошо ночь,
   — Что ты думаешь об этом? — спросил де Шамери, подавая виконту д'Асмоллю письмо Концепчьоны де Салландрера.
   Виконт внимательно прочел его, потом улыбнулся и ответил:
   — Мне кажется, что тебе необходимо как можно скорее превратиться в испанца.
   Виконт д'Асмолль хотел еще что-то добавить, но внезапный шум в замке и голоса нескольких человек заставили его замолчать.
   В эту минуту в комнату к виконту вбежал его лакей.
   — Сударь! — вскричал он. — У нас несчастье!..
   — Что такое, Жозеф?
   — Антон умер…
   — Умер?
   — Да, его нашли мертвым в постели.
   — Это немыслимо! — вскрикнул Рокамболь с выражением самой эффектной горести.
   А теперь мы возвратимся в Испанию и посмотрим, что произошло через пятнадцать дней после того, как Фернан Роше и его молодая жена Эрмина обедали у капитана Педро С., коменданта кадикского порта.
   Королевский отель был иллюминован. Толпа народа теснилась у всех входов и выходов этого отеля.
   Королева, проживавшая уже две недели в Кадиксе, обещала городскому начальству посетить бал, который город давал в ее честь.
   Согласно придворному этикету бал должен был начаться в девять часов вечера, от которого часу и до двенадцати все приглашенные могли оставаться в масках и костюмах. В полночь был назначен выход ее величества, и тогда все должны были снять с себя маски.
   Ровно в девять часов к главному подъезду подъехала маленькая и хорошенькая колясочка французской работы. Из нее вышли двое мужчин и дама. Один из них был одет вельможей двора Людовика XV и вел под руку хорошенькую маркизу.
   Они оба были без масок.
   Это были господин и госпожа Роше.
   Лицо, сопровождавшее их, было в юнкерском мундире. Это был еще очень молодой человек—он был тоже без маски.
   Роше и юнкер как будто искали кого-то и вскоре действительно нашли его — это был капитан дон Педро С, комендант порта.
   Молодой юнкер и капитан поклонились друг другу, взяли друг друга под руки и отправились в сад отеля. Там они прошли на самую уединенную аллею.
   — Ну что, — сказал юнкер, — имели вы успех?
   — Да, сударыня.
   — Тише, называйте меня Топзием и говорите, пожалуйста, по-французски.
   — Хорошо.
   — Что вы сделали?
   — Я был сегодня утром в королевской резиденции. Я просил ее Величество не спрашивать меня ни о чем и получил позволение. Мне было довольно того, чтобы сказать, что от этого зависит честь одной из лучших фамилий Испании.
   Юнкер сел на скамейку, а комендант стал подле него.
   — Программа, по которой мне велено действовать, — продолжал капитан, — заключается в следующем…
   — Я вас слушаю.
   — Он придет сейчас, он смотрит теперь на бал, замешавшись в толпу и не осмеливаясь снять маску.
   — Отлично.
   — В полночь он выйдет.
   — Ну, а потом?
   — Как только ее Величество уедет, то он снова появится на балу.
   — И… конечно, снимет маску?
   — Нет, он не снимет ее.
   — Так зачем же ему в таком случае уходить с бала перед приездом ее Величества и возвращаться после ее отъезда?
   — Любезнейшая гос… извините, — проговорил, смеясь, комендант, — любезный граф, потрудитесь рассудить, что как бы ни был невинен тот человек, которому вы покровительствуете, но пока ему еще не возвращены его права; и его присутствие в таком месте, где находится наша королева, — немыслимо.
   — Вы правы…
   — Итак, он возвратится, когда уедет с бала ее Величество.
   — А… она?
   — Она останется еще на бале.
   — Несмотря на свой траур?
   — Конечно, она присутствует на этом балу, потому что ее Величество пожаловало ее статс-дамой. Она останется на балу после отъезда королевы, потому что ее Величество пожелает этого, не изъясняя причины.
   — А королева не расспрашивала вас?
   — Нет, потому что я стал перед нею на колени и сказал: «Милость, просимая мною, спасет, может быть, от страшного стыда последнюю отрасль семейства идальго, благородное родословное древо которых теряется во мраке времени».
   — Следовательно, все идет хорошо, — заметил юнкер и, сказав это, вынул из кармана черную маску и надел ее на свое прелестное лицо.
   — А теперь, милый комендант, — добавил он, — позвольте мне оставить вас… я иду постеречь нашего общего протеже.
   — Итак, до свиданья, граф!
   — Впрочем, извините меня… еще одно слово.
   — Приказывайте.
   — Вы уверены, в том, что на ней будет черное домино с серым бантом?
   — Наверное.
   — А он?
   — В своем обыкновенном костюме, все, конечно, найдут, что этот костюм очень оригинален, и никто не будет подозревать печальной истины.
   Вскоре после этого комендант и молодой юнкер вышли из сада и разошлись в разные стороны. Комендант отыскал Роше и его жену, а юнкер сел в первой зале и, не обращая внимания на то, что делалось вокруг него, внимательно наблюдал за входившими.
   Вдруг в зале появилось новое лицо, костюм которого возбудил всеобщее любопытство и даже ропот.
   Это был человек среднего роста и очень стройный, широкая маска совершенно скрывала его лицо. Он шел с развязностью совершенного аристократа, а его манера кланяться, явно обличавшая знатного господина, странно противоречила его костюму. На этом человеке были надеты панталоны из серого холста, красная шерстяная куртка и остроконечная шапка, какую обыкновенно носят галерные каторжники.
   — Ах! — шептали со всех сторон. — Это какой-то чудак!
   — Я готова побиться об заклад, что это англичанин, — заметила одна хорошенькая двадцатилетняя сеньора.
   — О! Вы предполагаете?
   — Только одни англичане способны на подобные эксцентричности.
   В это время мимо говорившей проходил комендант порта.
   — Послушайте, комендант, — остановила она его, — разве вы пригласили на этот бал и ваших арестантов?
   — Только самых благоразумных, сеньора, — ответил комендант, — вы можете не бояться нисколько этого… он очень смирный молодой человек.
   Проговорив это, комендант прошел дальше, а вслед за каторжником пошел молодой юнкер.
   Только в третьей зале юнкер подошел к нему и, дотронувшись до его плеча, сказал:
   — Вы играете в баккара?
   — Да, — ответил каторжник, вздрогнув всем телом,
   — Хорошо… идите за мной. — Затем юнкер взял его под руку и повел в маленькую залу, где не танцевали.
   Там несколько человек разговаривали вполголоса. Юнкер положил руку на плечо арестанта и указал ему на черное домино, сидевшее молча в углу.
   У этого домино был на плече большой серый бант.
   — Пойдемте, — сказал юнкер арестанту.
   Они оба подошли к этому домино, которое, казалось, глубоко задумалось и мысли которого, казалось, были за тысячу лье от этого места.
   Это домино вздрогнуло, увидя перед собой костюм галерного арестанта. Но юнкер поторопился успокоить ее.
   — Не бойтесь, сеньорита, — сказал он, — каторжники, которых встречают на балах, не очень опасны.
   Домино, конечно, вспомнило, что оно находится на балу, и через его маску было видно, как из улыбнувшегося ротика выглянули белые как снег зубки.
   — Прекрасная сеньорита, — сказал тогда юнкер по-испански, — вы ведь приехали из Франции?
   Домино сделало движение, выразившее большое удивление.
   — Вы меня знаете? — спросило оно.
   — Да.
   — А?..
   — Вас зовут Концепчьона. Я потому-то и подошел к вам, — добавил он, — что вы приехали из Франции.
   — Вы француз? — спросила молодая девушка, пристально смотря на юнкера и припоминая, где она видела его прежде — голос его был знаком ей.
   — Я иностранец, — отвечал юнкер, — и ношу свой мундир вместо костюма, но мой друг…
   Он взял за руку арестанта и представил его девице де Салландрера — ибо это была она.
   Арестант поклонился молодой девушке так почтительно и так грациозно, что ее страх совершенно исчез.
   — Мой друг, сеньорита, — проговорил юнкер, — арестант светский и очень хорошего происхождения.
   — Вполне верно, — ответила Концепчьона, приглашая каторжника сесть подле себя.
   Тогда юнкер отошел, не забыв шепнуть арестанту:
   — Остерегайтесь, пожалуйста, произносить ваше имя. Когда юнкер ушел и когда Концепчьона осталась одна с каторжником, то она спросила его нежным меланхолическим голосом: — Вы француз?
   — Да, сеньорита.
   — Вы, вероятно, уроженец Парижа? Он печально покачал головой.
   — Увы! Нет, сеньорита, — ответил он. — Я не видал своей родины целых двадцать лет.
   — Двадцать лет!
   — Да, сеньорита.
   — Который же вам год?
   — Скоро тридцать лет.
   — Итак, вы уехали из Франции, когда вам было всего десять лет.
   — Да.
   — И вы живете все это время в Испании? Каторжник вздрогнул — этот вопрос как будто поставил его в затруднение.
   — Я живу в Кадиксе одиннадцать месяцев, — наконец сказал он. — Но прежде…
   Он приостановился.
   — Я вас слушаю, — проговорила спокойно Концепчьона.
   У арестанта был такой меланхолический и симпатичный голос, что он невольно проникал в душу.
   — Случается, — продолжал он, — что встречаются на балу женщины, которые носят траур, как вы, и мужчины, которые не имеют права носить его.
   — Что вы хотите этим сказать?
   — То, что мой траур, траур глубокий и никому не известный, находится у меня в сердце.
   — Вы страдали?
   — Да, я страдаю и теперь.
   Он произнес эти последние слова таким грустным голосом, что молодая девушка была тронута. Но он поспешил прибавить легким тоном:
   — Я просил, чтобы мне сделали одолжение представить меня вам. Вы ведь приехали из Парижа, — из
   Парижа, в котором находится теперь моя единственная привязанность в этом мире, и разговор о Париже и о тех, кого я оставил там, доставляет такое огромное счастье мне — изгнаннику!.. Я слышал, что вы так же добры, как и прекрасны, и я не побоялся обратиться к вам.
   За этими словами последовало короткое молчание. Концепчьона, казалось, была в замешательстве, оставаясь наедине с незнакомцем, который, еще не зная ее, избрал ее своей поверенной. Но вскоре любопытство пересилило это нервное движение души и робость, и она ответила простым дружеским тоном:
   — Могу ли я быть полезной вам?
   — Расскажите мне о Париже! — воскликнул каторжник с нежностью в голосе. — Слово Париж — одно уже доставляет мне глубокое удовольствие и счастье!..
   В продолжение почти двух часов арестант и молодая девушка не оставляли небольшой залы, в которой они сидели и в которой почти не танцевали. Они долго разговаривали о Париже, о Франции и о нынешних парижских нравах. Для француза, так давно изгнанного из родины, каждое , слово Концепчьоны подавало повод к вопросу, к простодушному удивлению. Молодой человек, сидевший перед Концепчьоной, был парижанин, не знавший совершенно Парижа. Но у него был такой приятный, такой симпатичный голос, что Концепчьона невольно чувствовала к нему какое-то особенное влечение.
   Но вдруг пробило полночь, арестант вздрогнул и поспешно встал.
   Концепчьона посмотрела с удивлением на своего собеседника.
   — Простите, сеньорита, — сказал он, — но я должен оставить вас.
   — Куда же вы идете?
   Тогда он приложил свой палец к губам и тихо сказал:
   — Это тайна…
   Затем он осмелился взять маленькую ручку молодой девушки.
   — Вы не уйдете с бала раньше трех часов, не правда ли?
   — Для чего вам это нужно?
   — Для того, что в три часа я возвращусь, — ответил он.
   Он низко поклонился ей и ушел.
   Концепчьона была очень заинтересована им и видела, как молодой человек прошел по зале и, смешавшись с толпой, исчез из виду. Молодая девушка хотела уже встать со своего места, как вдруг к ней подошел юнкер.
   — О, вы одна? — сказал он по-французски.
   — Да.
   — Куда же ушел мой приятель? Концепчьона вздрогнула.
   — Он ушел от меня, — сказала она, — и ушел так странно в ту самую минуту, как пробило полночь.
   — Я знаю, почему.
   — Вы знаете?
   — Да, но эта тайна положительно не принадлежит мне, — добавил юнкер.
   Концепчьона невольно вздохнула.
   — О, если вы только хотите знать мои тайны, сказал юнкер, — то я готов открыть вам их.
   — Вы?
   — Да, я.
   — У вас тоже есть тайны?
   — И даже очень странные.
   — Может быть, вы и правы, — заметила молодая девушка, — но ведь, вероятно, они совершенно не касаются меня.
   — Напрасно вы так думаете.
   — Что же может быть общего между мной и вашими тайнами? — спросила Концепчьона. — Я положительно не знаю вас.
   — Почти правда, хотя мы и встречались с вами в Париже.
   — Да? — с сомнением в голосе высказалась Концепчьона.
   — Я знал многих из ваших знакомых, — продолжал между тем юнкер, — даже очень коротких знакомых.
   Концепчьона опять вздрогнула.
   — В самом деле? — сказала она.
   — Я даже могу рассказать вам часть вашей истории.
   — Но кто же вы? — спросила с беспокойством молодая девушка.
   — Прекрасная сеньорита! — ответил юнкер. — Помните, что мы находимся на костюмированном бале и что я пользуюсь правом, которое дает мне моя маска, интриговать вас.
   — Итак, вы не скажете мне, кто вы?
   — Нет, но взамен этого я скажу вам много вещей, которых вы еще не знаете, и могу даже напомнить и про то, что вы уже знаете. Например, я знаю, каким образом умер дон Хозе — ваш второй жених.
   Концепчьона чуть не вскрикнула и побледнела.
   — Я знаю, — продолжал юнкер, — каким образом умер и де Шато-Мальи.
   — Шато-Мальи? — воскликнула Концепчьона, от которой Рокамболь скрыл смерть герцога.
   — Да — де Шато-Мальи.
   — Да разве он умер?
   — В тот самый день, когда вы уезжали из Парижа во Франш-Конте, в замок Го-Па.
   — Но кто же вы? — прошептала почти с ужасом Концепчьона.
   — Вы это можете видеть по моему мундиру, сеньорита, — я гвардейский юнкер.
   — Но ведь это не ваше имя.