Обратите внимание на это обстоятельство и взвесьте его. Я напишу вам через три дня. Ваш навеки
   Эммануэль».
   Эммануэль полковнику (2-е письмо):
   «Дорогой полковник, победа!.. Баронесса любит меня!..
   Однако не радуйтесь слишком скоро, потому что набожные вдовы похожи на крепость с тройными валами. Думаешь, что прорвался сквозь брешь, но встречаешь новый вал. Итак, слушайте, что произошло.
   Сегодня две недели, как я приехал в Мор-Дье. Вчера я встал в первый раз с постели и начал разговор об отъезде. Может быть, я покажусь вам фатом, но мне почудилось, что при этих словах баронесса побледнела. Однако она не сделала никакого замечания.
   В первый раз, — так как до сих пор мне подавали в моей комнате, — я обедал вместе со своей милой хозяйкой в маленькой столовой в бельэтаже, выходящей в парк.
   Было шесть часов; в открытые окна до нас доносились приятный запах леса, дуновенье ветра и проникали лучи заходящего солнца, бросавшие тень от громадных каштанов, и долетало навевающее грусть пение славки, притаившейся в ветках черного дерева. Настало самое удобное время для разговора о любви. Я был храбр до дерзости и дерзок до безумия.
   Мы были одни… Я встал, грустно улыбнулся, как герои в романах или мелодрамах, и бросил на баронессу взгляд, который должен был показаться ей дерзким, хотя я не в силах был скрыть своего смущения и страха.
   «Сударыня, — сказал я, подходя к ней. — Как вы думаете, все ли преступники могут заслужить прощение?»
   «Странный вопрос! — вскричала она. — Разве вы знакомы с преступниками?»
   «Да, я знаю одного преступника».
   «Праведное небо!»
   «Злодея, который не знает еще, что он заслужил».
   «Бог мой! — прошептала баронесса, не то улыбающаяся, не то встревоженная, — разве можно так шутить?»
   «Я нисколько не шучу, баронесса».
   «Но… в чем же дело? Кто этот преступник… Этот злодей?.. «
   «Это я».
   «Вы?»
   «Я, сударыня. Я провинился… перед вами».
   «Предо мной! Неужели…»
   «Баронесса, — продолжал я с жаром, — что вы скажете о человеке, который вот уже три года ищет встречи с женщиной».
   «Но…»
   «Выслушайте меня, умоляю вас. Однажды вечером в Париже, три года назад, вы вошли в церковь в то время, когда я выходил оттуда; ваша красота и грусть произвели на меня глубокое впечатление…»
   Я видел, как баронесса побледнела, когда я произнес эти слова.
   Вы догадываетесь об остальном, дорогой полковник. Я признался ей в любви и уверил баронессу, что люблю ее уже три года и что решился на все, чтобы добраться до нее.
   Как вам известно, женщины всегда прощают такую вину. Госпожа Мор-Дье приняла строгий и серьезный вид, но гнева не было видно в ее глазах, и она сказала мне грустно и с волнением, но без тени раздражения.
   «Сударь, я обрекла себя на вечный траур. Я оплакиваю самого лучшего, самого благородного из людей и хочу остаться верной его памяти. Я прощаю вас за ваше безумство, но с условием, что вы встанете, так как вы стоите передо мною на коленях, и уедете завтра».
   Она дрожала, говоря мне это. Я ушел и ждал следующего дня, лежа в кровати.
   Теперь пять часов утра, и я только что встал. Уеду я или нет? — вот в чем вопрос, как говорят англичане; я предоставляю обстоятельствам решить это за меня.
   Всегда и весь ваш
   Эммануэль».

XV

   Де Ласи, уйдя от полковника, вернулся к себе, бросился на диван и начал размышлять с таким же хладнокровием, каким обладал, по всей вероятности, Фернанд Кортес, когда сжег свои корабли и с американских берегов наслаждался лицезрением бесконечного океана, который навсегда положил преграду между ним и христианским и цивилизованным миром.
   Гонтран находился почти в подобном же положении. — Я все сжег вокруг себя, — прошептал он. — Ради Леоны я потерял спокойствие, счастье и честь. Кровавый договор опутал меня своей несокрушимой сетью. Если бы мне пришла фантазия покинуть мрачный мир, в который меня ввергла моя безрассудная любовь, и снова вступить на праведный и честный путь, это показалось бы мне самому невозможным. Можно заставить свет переменить свое мнение, можно оправдать себя в своих собственных глазах, но нельзя возвратить уважение к себе в своем собственном сознании. Когда потеряешь уважение к самому себе, то его никогда уже не вернешь…
   Его сумрачный, потухший взор загорелся от гнева. — Леона, — сказал он наконец, — первая причина моего падения. Эта женщина сделала из маркиза де Ласи, благородного, честного и всеми уважаемого человека, подлого разбойника, убившего исподтишка оскорбленного мужа ради выгоды; негодяя, который обманул его; жизнь этой женщины могла быть в безопасности только тогда, когда защитой ей была моя любовь. Но эта любовь угасла, и Леона должна погибнуть. Я дал ей двадцать четыре часа, чтобы проститься с миром живых. Что касается другого…
   С этими словами де Ласи встал, открыл шкап, вынул оттуда ящик с пистолетами и пару шпаг для поединка, тщательно вложенных в ножны. Он осмотрел поочередно то и другое оружие с таким вниманием, как это проделывает профессиональный дуэлист перед поединком, рассчитывая прицел на большее или меньшее расстояние и испытывая гибкость закаленной стали шпаги.
   — Я убью де Верна, — сказал он холодно. — Я любил генерала, он был другом моего отца, и я все-таки убил его. К этому я отношусь безразлично, вернее даже, я его ненавижу. Его дерзкий вид раздражает меня. К тому же он сам произнес над собою приговор, приказав Леоне остаться.
   Гонтран положил пистолеты и шпаги на стол, сбросил сюртук и оделся по-домашнему; затем он написал несколько незначительных писем, но не те зловещие записки, которые должен писать человек, ставящий на другой день свою жизнь на карту: последнее прости хвастунов, которым не верят и которых никогда не отправляют по почте, потому что только люди, не делающие никаких распоряжений на случай смерти, идут на верную смерть.
   Удалившись окончательно от парижского общества и ведя замкнутый образ жизни, маркиз сохранил, однако, некоторые связи с родными, жившими в провинции, и обменивался, приблизительно через месяц, письмами со старыми дядями и со слепой и дряхлой бабушкой. Он написал им и теперь, не сделав ни малейшего намека, конечно, на ту опасность, которая ему грозила на другой день. Покончив с письмами, де Ласи взял ножик из слоновой кости и начал разрезать книжку нового романа, затем он лег в постель и читал до полуночи. В полночь он заснул со спокойствием судьи, произнесшего справедливый приговор, полагаясь на полковника в способах приведения его в исполнение.
   В шесть часов утра два человека с густыми усами и довольно длинными эспаньолками, какие носили в то время отставные военные, позвонили у дверей маркиза и приказали передать ему свои визитные карточки.
   — «Майор Вернер», «полковник Перселен», — прочитал Гонтран, которого разбудил камердинер. — Это, должно быть, мои секунданты.
   Он приказал провести ранних посетителей в гостиную, а сам начал поспешно одеваться.
   — Я и мой товарищ служили некогда с полковником Леоном… — сказал майор Вернер, здороваясь с Гонтраном.
   Гонтран поклонился.
   — Полковник, — продолжал Вернер, — был вчера вечером у нас и, сказав нам, что любит вас, как родного сына, просил оказать вам небольшую услугу. Мы в вашем распоряжении…
   — Благодарю вас, господа, — сказал Гонтран. — Охотно принимаю вашу услугу. Мне предстоит одно из тех важных и таинственных дел, которые могут окончиться только смертью. Болтливые и легкомысленные молодые люди не могли бы мне быть полезны. Потому я и просил полковника, который не мог мне оказать услуги лично, выбрать двух секундантов. Я вижу, господа, — прибавил Гонтран с улыбкой и отвешивая поклон, — что мне придется поблагодарить его за необычайную тактичность.
   Секунданты поклонились; затем полковник Перселен, взглянув на оружие, спросил:
   — На пистолетах?
   — Сначала на пистолетах, потом на шпагах.
   — Ого! — пробормотал майор. — В добрый час! Вот это — настоящая дуэль, не то что поединки бульварных господчиков, которые на расстоянии шестидесяти шагов обмениваются пробочными выстрелами, а на обратном пути пьют бургонское.
   — Место и час? — спросил майор.
   — В Лесу, у ворот Майло, в семь часов, — ответил Гонтран.
   — Прекрасно! Теперь только шесть часов; в нашем распоряжении еще достаточно времени.
   — Господа, я готов.
   Гонтран приказал заложить экипаж. Его английская лошадь стояла во дворе в английской упряжи и била копытами землю, а камердинер, уже отнес в кабриолет пистолеты и шпаги. Офицеры сели по обе стороны маркиза, который взял вожжи, ударил лошадь и помчался, как стрела.
   Гонтран приехал первый на место поединка, но ждать ему пришлось недолго. К воротам Майло, где он остановился, вскоре подъехала закрытая карета, конвоируемая всадником. Всадник был де Верн, скакавший у дверец кареты, в которой ехали его два секунданта; он курил сигару, и вид у него был самый беспечный.
   — Вот, — прошептал Гонтран, — человек, который не знает, что ехать верхом перед поединком на пистолетах вещь опасная. Рука у него не может быть верна после езды и будет дрожать.
   Сказав это, он ударил лошадь кнутом и отвез секундантов немного в сторону. Затем он выпрыгнул из экипажа и отдал вожжи сопровождавшему его груму.
   — Маркиз, — обратился майор Вернер к Гонтрану, между тем как полковник Перселен вынимал из кареты пистолеты и шпаги, — позвольте задать вам, по крайней мере для формы, один вопрос.
   — Спрашивайте, господа.
   — Во-первых, с кем вы деретесь?
   — С Октавом де Верном, бывшим офицером африканских стрелков.
   — Превосходно! А какая причина дуэли?
   — Господа, — ответил Гонтран, улыбаясь, — де Верн и я охотились в одном и том же месте; но только я был собственником, а он — браконьером.
   — Понимаю! — сказал с улыбкой полковник. — Однако считаете ли вы это дело настолько важным, что оно может быть окончено только посредством дуэль?
   — Мне кажется, что да. Я всегда разделял мнение французских королей, которые в своих указах считали смерть единственным наказанием за браконьерство. К тому же, — прибавил де Ласи с усмешкой, продолжая свое сравнение, — дичь, на которую мы охотились, была королевским зверем.
   — Хорошо, — пробормотал майор, — этого с вас вполне достаточно.
   — Условия, господа, — прибавил Гонтран, — зависят вполне от вас, так как оскорбленным являюсь я. Два выстрела на расстоянии двадцати шагов, если вы ничего не имеете против этого; затем, если ни один из нас не будет убит, то мы будем драться на шпагах.
   Секунданты поклонились; Гонтран спокойно уселся на камне, обросшем мхом, а секунданты отправились условиться насчет подробностей дуэли с секундантами де Верна.
   В это время первые лучи восходящего солнца осветили верхушки деревьев и упали на густую зеленеющую траву; птицы проснулись в гнездах, воздух был свеж, а небо такое же голубое, каким оно бывает над Средиземным морем; столичный шум не долетал еще сюда.
   Де Ласи, восхищенный прелестью весеннего утра, прошептал:
   — В добрый час! По крайней мере, погода не так сера и холодна, как в Марселе, — тогда при генерале; что касается Де Верна, то, умирая, он вообразит, что пришел на любовное свидание. Притом сегодня я дерусь за себя, — прибавил де Ласи с горькой усмешкой.

XVI

   Карета, рядом с которой скакал верхом де Верн, остановилась в двадцати шагах от кареты маркиза.
   В ней сидели два секунданта молодого человека; один из них был тот же самый, который был свидетелем во время его дуэли с шевалье д'Асти. В то время, как де Верн беззаботно курил сигару и, пуская клубы голубого дыма, заставлял выкидывать разные пируэты свою лошадь, его секунданты вели с озабоченным видом беседу.
   — Дорогой Виктор, — сказал младший из секундантов, — хотя ты старше нас, но заставляешь нас делать глупость за глупостью и про тебя по правде можно сказать, что молодость твоя пережила твой сорокалетний возраст и седые волосы.
   — Пусть так! — ответил ментор. — Но к чему делать упреки за невинную шутку?
   — Хороша шутка, которая может стоить жизни нашему другу и уложила его противника на полгода в постель.
   — Все это пустяки!
   — Ты уверил де Верна, что ему необходимо подраться на пистолетах; де Верн, ветренная голова, и поверил тебе на слово. Затем ты ему посоветовал во что бы то ни стало завладеть Леоной, он и тут последовал твоему совету. А вот и последствие — наша утренняя прогулка.
   — Ну, что ж! До сих пор еще не случилось ничего худого.
   — Но может случиться через час.
   — Почем знать?
   — Друг мой, разве ты не слышал, что сказал де Верн. Де Ласи хочет драться насмерть сначала на пистолетах, а затем на шпагах. Это будет борьба дикарей!
   — Ну, что ж! Тем хуже для него! — вскричал ментор с нетерпением. — Де Верн убьет его.
   — Или сам будет убит.
   — Никогда! — воскликнул старый ветренник. — Взгляни на него: разве такой спокойный и так хорошо владеющий собою человек может быть убит?
   — Положим! — согласился второй секундант. — Ну, а взгляни вот туда; смотри: там, у дерева, сидит и курит сигару маркиз де Ласи; он так же спокоен, как и его противник. Однако один из них через час должен быть убит.
   Карета остановилась; секунданты вышли и пошли навстречу свидетелям Гонтрана.
   Де Верн привязал лошадь к дереву, закурил новую сигару и дожидался окончания совещания секундантов.
   — Господа, — сказал майор де Вернер, — дело, по-видимому, нельзя уладить.
   — Когда дело дошло до дуэли, то очень трудно его уладить, — сухо заметил ментор.
   — Положим, — согласился второй секундант де Верна, — но можно смягчить некоторые условия.
   — Какие? — спросил полковник.
   — Предлог к ссоре, в сущности, настолько ничтожен, — продолжал примиритель, — что дуэли на пистолетах или на шпагах, до первой крови, будет вполне достаточно.
   — Невозможно! — настаивал майор де Вернер. — Де Ласи непременно хочет драться насмерть.
   На этот ответ не могло быть возражений; четверо свидетелей поклонились друг другу и начали совещаться. Сначала бросили жребий, на чьих шпагах должны драться противники, и судьба решила в пользу де Ласи. Относительно пистолетов было решено, что каждый из противников будет стрелять из своего. Расстояние между дерущимися определили в двадцать шагов, причем противники должны были, стоя на своих местах, стрелять по данному сигналу. Гонтран и де Верн, стоявшие до сих пор в стороне, теперь сошлись и обменялись поклоном.
   Де Верном внезапно овладел необъяснимый страх, и он чуть-чуть побледнел. Ментор заметил это.
   — Что с тобою? — спросил он. — Ты нездоров?
   — Нет, здоров, — ответил Октав. — Но у меня есть странная примета.
   — Какая?
   — Каждый раз, когда я дрался, — а дрался я девятнадцать раз в течение десяти лет, — в тот момент, когда я брал шпагу, я чувствовал легкий зуд в ладони; это было хорошим знаком: противник мой или бывал убит, или тяжело ранен.
   — А!.. И что же?
   — Ну, а сегодня я не чувствую зуда, и это мне неприятно.
   — Какая глупость!
   — Ей-богу! — прошептал де Верн с грустной улыбкой. — Возможно, что я буду убит.
   Ментор пожал плечами, но второй секундант Октава украдкой взглянул на молодого человека, и ему показалось, что он прочитал на его лице предвестие смерти.
   «Бедный друг!» — подумал он.
   Однако де Верн был слишком храбр, чтобы поддаться предчувствию. Он взял у секунданта пистолет и встал против Гонтрана.
   Оба противника, с высоко поднятыми головами и пистолетами в руках, спокойные и гордые, ждали трех обычных ударов, которые должен был дать полковник Перселен. Раздались сразу два выстрела, но оба бойца остались невредимы.
   «Рука у меня дрогнула», — подумал де Берн.
   Действительно, его пуля задела только волосы Гонтрана, тогда как пуля маркиза пробила шляпу противника на две линии от головы. Оба метили друг другу в голову.
   «Черт возьми! — сказал себе де Ласи. — Я плохо прицелился: я убивал голубя в шестидесяти шагах, а теперь промахнулся в двадцати шагах по человеку. Я буду метить в сердце, так будет вернее».
   Не успел де Берн встать в позицию, как Гонтран выстрелил во второй раз, и рука Октава беспомощно повисла, выронив еще заряженное оружие.
   — Какой позор! — пробормотал со злостью де Ласи. — Вместо того, чтобы убить, я прострелил ему руку.
   Он подошел к де Верну прежде, чем кто-нибудь из секундантов успел подбежать к нему.
   — Сударь, — сказал де Ласи, — прошу извинить меня. Я крайне неловок; если бы я ранил вас в левую руку, то беда была бы не особенно велика, потому что мы могли бы продолжать драться на шпагах.
   — Успокойтесь, — ответил де Берн с улыбкой, несмотря на страшную боль, — я владею шпагой и левой рукой и надеюсь убить вас и тем вознаградить себя за потерю руки.
   Де Берн спросил шпагу и снова встал на место. Его раненная, окровавленная рука беспомощно висела.
   — Господа! — крикнули секунданты, решившие положить конец этой дикой бойне. — Господа, довольно!
   — Подождите, подождите! — протестовал де Берн. — Моя рука причиняет мне мучительные страдания; я хочу рассеяться. Берегитесь, сударь, берегитесь!
   Гонтран схватил шпагу, и между двумя противниками начался один из тех отчаянных поединков, которые всегда кончаются смертью одного из сражающихся. Де Берн дрался, как человек, ожесточенный от страшной боли и горевший желанием убить во что бы то ни стало своего противника, хотя и при этом он ни на минуту не забывал фокусов и хитростей, какие употребляются в фехтовании. Притом он был левша, что сильно смутило бы менее искусного противника, чем де Ласи.
   Но Гонтран был настолько спокоен, точно он играл в баккара в жокей-клубе или упражнялся в фехтовальном зале в новых приемах на шпагах или рапирах, дошедших из Италии, этой страны коварства и измены. Гонтран дрался спокойно, уверенно, твердо решившись убить де Верна. Казалось, он хотел привести в исполнение приговор закона.
   В течение десяти минут оба противника успели уже прибегнуть ко всевозможным ловким маневрам и отразить угрожавшие им удары; стоя друг против друга с искривленными губами, то подаваясь вперед, то отступая, они напоминали собою двух львов, разделенных между собою железной решеткой и стремящихся пожрать один другого. На лбу секундантов выступил холодный пот, и у них замерло дыхание.
   Вдруг де Берн вскрикнул, пошатнулся, выронил шпагу и, схватившись за грудь, упал навзничь, прошептав:
   — Умираю!..
   Он, действительно, умер. Гонтран нанес ему удар прямо в грудь.
   Де Ласи скрестил руки и произнес:
   — Когда араб, у которого украли его кобылицу, нашел и убил похитителя, он убил вслед затем и кобылицу. Так будет и с тобою, Леона!
   А в это самое время ментор подумал:
   «Как странно. Если бы он почувствовал зуд в руке, то непременно убил бы маркиза. Суеверные люди всегда делают глупости. Если что у них застрянет в голове, то уж баста!»

XVII

   Вернемся теперь к Леоне, которую мы оставили входящей, по приказанию Гонтрана, в свою квартиру на улице Шоссе д'Антэн. Женщины родом из Флоренции неумолимы к человеку, обожающему их, преклоняющемуся перед ними, готовому исполнить малейшие их капризы. Они презирают, обманывают его, смеются над ним и попирают любовь его ногами. Но тот, кто говорит с ними повелительно, приказывает им и готов убить их, не поморщившись, за одно слово, того они любят страстно и выносят его тиранию с каким-то непонятным наслаждением. Леона презирала и играла Гонтраном, верившим ей и любившим ее; но после того, как де Ласи обратился в бандита и отнял ее у разбойника Джузеппе, она начала обожать его.
   Затем, последовав лицемерным советам полковника, она решила отомстить Гонтрану, имевшему слабость когда-то принести свою свободу в жертву ей; она помнила те мучения, которые пережила в то время, когда Гонтран разлюбил ее, и решила бежать и прибегнуть к покровительству де Верна.
   Но Гонтран, бледный от негодования, явившийся на улицу Виктуар, чтобы потребовать свою рабыню, Гонтран, бросивший перчатку в лицо Октава со словами: «До завтра!» — снова возвысился в ее глазах.
   Она вышла от де Верна, как послушная собака, повинующаяся удару хлыста; она беспрекословно последовала за Гонтраном, счастливая его гневом и готовая умереть, если бы он того потребовал, но лишь бы это случилось на его глазах. В один миг тигрица была укрощена, а рабыня снова надела свои цепи.
   Леона страшно негодовала в душе на полковника; она твердо решила рассказать Гонтрану все, но тот, как мы уже знаем, не захотел выслушать ее и грубо приказал ей возвратиться домой. Леона провела отчаянную ночь, безотчетно чем-то волнуясь и мучаясь страшными картинами, которые ей рисовало ее пылкое южное воображение. Ей казалось, что ее дорогой Гонтран уже убит на дуэли, и эта мысль приводила ее в трепет, и она давала клятвы с суеверным благочестием итальянок, которым опасность внушает мимолетную веру.
   То вдруг она вспоминала, что Гонтран будет неумолим и не простит ей ее вторичной измены, и ею овладевал ужас; она представляла себя коленопреклоненной, ожидающей смерти от человека, которого она презирала.
   Перед ее глазами проходили картины полной разнообразия жизни авантюристки: смесь роскоши с нищетой, довольства собою и внутренних терзаний, преклонения и презрения; люди, ставившие на карту свою жизнь за одну ее улыбку и при последнем вздохе посылавшие ей проклятия; Флоренция и мраморный раззолоченный дворец, где она поселилась, подчиняясь капризу старого дворянина, давшего ей потом свое имя, затем — бандит Пепе, Абруццкие горы, Гонтран, ужасная сцена в Пульцинелле, полная приключений жизнь, роскошная, но порою грустная, — все это в течение часа промелькнуло перед Леоной с такою отчетливостью, что она не могла отдать себе отчета: спит она или уже проснулась, умерла или еще жива. Ей показалось, что она видит во сне, а может быть, и наяву искривленное, свирепое лицо, отразившееся в зеркале. Кто-то с угрожающим видом указал на нее пальцем, и чьи-то тонкие и бледные губы прошептали: «Ты должна умереть!» Повернув голову, Леона увидела, что часть стены повернулась, точно на шарнирах, и открыла проход, в котором появился человек. Он был бледен и мрачен; казалось, что в его улыбке заключался ее смертный приговор. Как палач к своей жертве, он направился к Леоне. Она страшно вскрикнула; в ее крике слышались страх, любовь, тоска и смутная надежда. Человек, вошедший незаметно и бесшумно, являлся как бы олицетворением судьбы. Это был маркиз Гонтран де Ласи.
   Что произошло в эту ночь? Это покрыто мраком неизвестности. На другой день на улице Шоссе д'Антэн собралась толпа любопытных. Леону нашли мертвой в ее будуаре. Письмо, написанное ее рукою, лежало развернутое на маленьком столике…
   «Сегодня, 25-го июля 183… — диктовал Гонтран Леоне с мрачным хладнокровием, которое лишило ее последней надежды, — я была причиной дуэли между Гонтраном де Ласи и де Верном, которого я любила…»
   В газетах было сообщено следующее известие:
   «Сегодня, неизвестно в котором часу, женщина, которую знал весь веселящийся Париж, лишила себя жизни. Из короткой, оставленной ею записки можно заключить, что причиной смерти была несчастная любовь».

XVIII

   В то время, как эти события происходили в Париже, Эммануэль, приемный сын покойного маркиза де Флара, все еще жил в Мор-Дье. Он написал письмо полковнику, в котором описал волнения баронессы и как она приняла его признание в любви. Когда он кончил письмо, часы пробили девять.
   — Ну, — решил он, — нечего дольше колебаться; оставаться после того, как она выразила желание, чтобы я уехал, было бы глупо, притом разлука разожжет зарождающуюся страсть…
   Эммануэль отправился к баронессе проститься. Он не мог уехать, не поцеловав ее руки.
   На его вопрос, может ли он увидеть госпожу Мор-Дье, ему объявили, что баронесса уже давно уехала верхом.
   — Куда? — спросил молодой человек, понявший, что она избегает встречи с ним.
   Этого никто не знал; она уехала, ничего не сказав, по дороге в Шатору.
   «Я не могу уехать, не увидав ее в последний раз, — подумал Эммануэль. — Я подожду ее возвращения».
   Итак, в то время, как Эммануэль решил ждать возвращения баронессы, чтобы затем покинуть Мор-Дье, она быстро мчалась на лошади, почти не выбирая дороги.