— Отлично, — ответил Гонтран.
   Полковник пожал ему руку и пошел готовиться к отъезду. На другой день рано утром он был уже в дороге, а через два дня в Керлоре.

XXXII

   Неделю спустя после вступления в должность управителя Керлора мнимый капитан Ламберт уже познакомился с топографией окрестностей, нравами и обычаями жителей. Полковник понемногу ткал сеть той ужасной драмы, в которую задумал запутать госпожу Сент-Люс. Среди слуг, привезенных баронессой из Парижа, один обратил на себя внимание полковника своим сумрачным и суровым видом; он начал наблюдать за ним. Иногда, когда обе молодые женщины играли с ребенком, взгляд этого человека, полный ненависти, устремлялся на баронессу, и полковник поймал однажды этот взгляд.
   Звали его Жаном; он занимал при баронессе должность камердинера, и она вполне доверяла ему.
   «Или этот человек вероломен, — рассуждал полковник, — или он тоже замышляет отомстить баронессе. В таком случае он будет моим сообщником».
   Жан был очень молчалив. Бретонец, уроженец Ванна, он походил на изгнанника в своей родной стране, настолько он был мрачен и печален. Он никогда не посещал соседей, и никогда не видали, чтобы он смеялся. Морщины на его лбу разглаживались только тогда, когда баронесса возвращалась в Париж; все говорили, что он ненавидит родину.
   Каждый вечер, окончив свои обязанности, он потихоньку выходил из замка, поднимался по крутой тропинке и садился на скале, выступавшей над морем.
   Полковник пошел однажды за ним. Была ночь. Океан бурлил и выбрасывал гальки на отлогий морской берег с пронзительным, все покрывающим собою шумом. Бретонец Жан уселся на верхушке скалы, как таможенный надсмотрщик на своем посту или ворон, выжидающий добычу.
   Положив голову на руки и устремив глаза на воду океана, он, казалось, был погружен в грустные думы, как человек, сердце которого разбито.
   Вдруг чья-то рука легла на его плечо. Удивленный, он быстро вскочил и очутился лицом к лицу с полковником, который держал в руке пистолет; бретонец прочел в его глазах такую решимость, что, несмотря на всю свою храбрость, содрогнулся.
   — Эй, приятель, — сказал полковник, — я не хочу убивать тебя, поговорим немножко…
   — Что вам надо? — грубо спросил бретонец.
   — Садись и поговорим…
   Голос полковника звучал так повелительно, что Жан повиновался.

XXXIII

   — Мой милый друг, — продолжал управляющий Керлора, — чтобы приходить, подобно тебе, мечтать каждую ночь на скалу, возвышающуюся на сто саженей над океаном, и слушать его ропот, надо быть или поэтом, или влюбленным, или мечтать о мести.
   При последних словах Жан вздрогнул.
   — Ты поэт? — спросил полковник.
   — Нет, — отвечал он.
   — Влюблен?
   — Был, а теперь нет.
   — Значит, ты замышляешь отомстить.
   — Может быть.
   — Я так и думал, — холодно сказал полковник.
   — Вы? — спросил Жан, удивившись.
   — Да, я. И я даже могу назвать ту особу, которую ты ненавидишь… Это госпожа Сент-Люс.
   — А вам какое до этого дело? — спросил бретонец. Полковник взвел курок у пистолета и продолжал:
   — Милый друг, мы здесь одни, и шум волн, если я тебя убью, заглушит звук выстрела, и он не долетит до Керлора; теперь выбирай: или скажи мне правду и переходи на мою сторону, потому что эту женщину я ненавижу поболее тебя… или умри.
   Луч адской радости блеснул в глазах бретонца.
   — Вы… ее… ненавидите? — спросил он, отчеканивая каждое слово.
   — Она отвергла любовь моего сына.
   — Вашего сына?
   — Да, и чтобы отомстить ей, я взялся разыграть роль управителя.
   — Как зовут вашего сына? Я, может быть, знаю его?
   — Арман… — ответил полковник.
   — А! Молодой человек белокурый… хрупкий… лет двадцати… А я, — продолжал Жан, — был замаскированный человек, тот самый, который отвозил его в сад на Вавилонской улице. Так вы его отец? О, теперь я понимаю, что вы должны ненавидеть ее… но я… я еще сильнее вас ненавижу ее.
   — А тебе что она сделала?
   — Благодаря ей опозорена честная, добрая девушка, которую я любил.
   — Теперь, — спокойно сказал полковник, спуская курок пистолета и пряча его в карман, — мы постараемся сговориться с тобою…
   И, сев около бретонца, он взял его за руку и продолжал:
   — О многом мне известно смутно, а о многих гнусностях в жизни этой женщины я догадываюсь, но у меня нет доказательств, и ты должен дать мне их.
   — Они у меня есть, — сказал бретонец.
   — Кто этот ребенок, который зовет Наику матерью?..
   — Тут гнусность! — пробормотал Жан. — Наика — честная девушка… Этот ребенок — плод преступления: он сын баронессы.
   И бретонец продолжал с глухим раздражением в голосе:
   — Ах, если бы я нашел наконец человека, ненавидящего эту низкую женщину так же, как и я, то я не стал бы более хранить ее тайну. Чтобы отомстить ей, я сделался бы его сообщником, его орудием… Я знаю все… Я ждал только еще одного — последнего преступления, чтобы усадить ее рядом с собою на скамью подсудимых в уголовном суде.
   — Так расскажи мне все, — сказал полковник.
   — Слушайте, — и слуга рассказал следующую странную историю баронессы Сент-Люс:
   — Я был женихом Наики. Ее отец, старик Ивон, был егерем в Керлоре, я же — псарем у де Керизу. Отец мой участвовал вместе с Ивоном в походе. Хотя Наика, молочная сестра дочери владельца замка, и воспитывалась вместе с нею, отец ее, старик Ивон, клялся, что ни за кого не отдаст ее, кроме меня. «Отцы наши были друзьями, — часто говорил он, — так пусть дети наши поженятся». В восемнадцать лет нас объявили женихом и невестой, а свадьба была назначена на следующую Пасху. Дочь владельца замка вышла замуж четыре месяца спустя после выхода из пансиона, и ее отец остался один в Керлоре. Однажды вечером дождь лил ручьями; дело было осенью. Наика и я сидели у камина в маленьком павильоне, находившемся в конце парка, окружавшего замок, где она жила вместе с отцом. Ивон уехал утром на охоту в Ванн, в леса господина Керизу, вместе с владельцем замка, бароном Болье, отцом госпожи Сент-Люс. Он мог возвратиться не ранее следующего дня, в особенности если погода будет теплая. Когда часы в замке били десять, Наика протянула руку и сказала мне с улыбкой:
   — Право же, мой милый Жан, отец и господин не вернутся сегодня.
   — Ты думаешь, Наика?
   — Они остались ночевать в Керизу, и ты тоже должен уйти… Ты пока только мой жених, и хоть ты честный малый, я все-таки не могу позволить тебе ночевать у меня.
   — Но ведь идет дождь?
   — Так что ж! Когда ты пришел сюда, дождь тоже лил. Уж не хочешь ли ты уверить свою Наику, что ты боишься промокнуть?
   И она подставила мне свою розовую щечку для поцелуя и прибавила:
   — Уходи!
   Но в ту минуту, когда я собирался уходить, мы услыхали стук кареты, ехавшей по Ваннской дороге.
   — Вот и отец твой, — сказал я Наике.
   — Не может быть, — отвечала она. — Он уехал верхом.
   Шум колес все приближался; нам показалось, что карета на минуту остановилась, а затем снова поехала. Раздались легкие шаги и два удара в дверь павильона. Наика и я вскрикнули от удивления.
   Особа, открывшая дверь и появившаяся на пороге, была госпожа Сент-Люс, новобрачная, дочь владельца замка. Она опустилась на стул и шепнула на ухо Наике:
   — Я погибла!
   Действительно, она была бледна, как смерть, синие круги под глазами свидетельствовали о том, что она много плакала и страдала; она тщательно прятала под ротондой какой-то предмет, форму которого я никак не мог определить.
   Баронесса незадолго перед тем вышла замуж за барона Сент-Люса, и последний, обманутый супругой, прежде чем сделаться мужем, должен был воочию убедиться в своем бесчестии. Теперь вы понимаете, почему она явилась среди ночи, в наемной карете, которую поспешила отпустить, и почему постучала в дверь павильона, вместо того, чтобы явиться в замок.
   — Уходи, — приказала мне Наика, сообразив, в чем дело.
   Я поклонился баронессе и вышел, но, подчиняясь непреодолимому любопытству, решился узнать все.
   Около павильона росло дерево, ветви которого касались окна комнаты, где находились госпожа Сент-Люс и Наика. Я взобрался на это дерево и, притаившись в листве, мог все видеть и слышать.
   — Наика!.. Наика!.. — вскричала баронесса после моего ухода. — Наика… Я погибла… погибла навеки… Мой отец… мой муж… узнают все…
   И, порывистым движением распахнув ротонду, она показала растерявшейся и удивленной Наике хрупкое создание, тщательно закутанное в богатое покрывало, и, чтобы заглушить его крик, начала покрывать его поцелуями.
   — Дитя мое! — твердила она. — Дитя мое… я не могу тебя покинуть!
   Вдруг она побледнела, и болезненный крик вырвался из ее груди… Ее слабость, утомление от дороги, пережитые волнения потрясли ее нежный и нервный организм. Она почти без чувств упала на стул, прижимая ребенка к своей груди.
   Наика вскрикнула от жалости, потом от ужаса; у дверей павильона раздался топот лошади; конечно, это вернулся Ивон, егерь.
   — Отец! — прошептала Наика, растерявшись.
   Ивон вошел, взглянул на взволнованное лицо дочери, потом на дрожащую госпожу Сент-Люс, конвульсивно сжимавшую в своих объятиях ребенка, закутанного в шелк и кружева, и понял все.
   — Что делать? Что делать? — твердила Наика, ломая руки от отчаяния.
   Отец Ивон родился в Керлоре, был предан господину Болье, как собака хозяину, и отдал бы жизнь и последнюю каплю крови, лишь бы избавить своего старого господина от горя.
   С минуту он стоял печальный, бледный, потому что честь господина была его собственной честью, затем опустился на колени и с глазами, полными слез, обратился с краткой молитвой к Богу.
   Он поднялся спокойный, зная, на что решиться, и сказал баронессе:
   — Сударыня, ваших стонов не должны слышать в замке; ни один слуга не должен знать, что вы были здесь, и ваш отец тоже…
   Он не решился докончить и прошептал:
   — Бог поможет нам и научит, что делать.
   С помощью Нанки Ивон перенес молодую женщину в верхний этаж павильона и уложил ее в кровать своей дочери; но он так растерялся, что забыл запереть наружную дверь.
   Ивон и де Болье вернулись вместе из Керизу, потому что дождь лил весь вечер и смыл все следы, так что собаки не могли бы найти зверя. Охоту отложили до следующего дня.
   — Самое лучшее, что мы можем сделать, — сказал Болье Ивону, — это вернуться в Керлор.
   Старый дворянин и его егерь сели на лошадей и поехали, не обращая внимания на дождь.
   Де Болье был крепкий старик, сильного сложения, не боявшийся ни усталости, ни перемены погоды, ни продолжительной езды.
   — Пришпорь лошадь, — приказал он Ивону, — и поезжай на ферму Буафуршю; скажи там моему арендатору, чтобы он пришел ко мне завтра утром: мне надо с ним поговорить.
   Ивон перегнал своего господина и приехал раньше него в Керлор.
   Что касается де Болье, то случаю угодно было, чтобы в то время, как его егерь, свернув с Ваннской дороги, поехал по тропинке в Буафуршю, маркиз встретил совершенно пустую почтовую карету, которой правил один только ямщик. В одиннадцать часов вечера и в такую ужасную погоду, на дороге, ведущей из Ванн в Керлор, подобная встреча, естественно, должна была возбудить любопытство старого дворянина.
   — Эй, приятель! — окликнул он ямщика, — откуда едешь?
   — Честное слово, барин, — отвечал ямщик, — может быть, Бог или черт и знают это, но только не я.
   — Что! — вскричал де Болье. — Ты издеваешься надо мною, бездельник?
   И в уверенности, что ямщик хочет его мистифицировать, он поставил свою лошадь поперек дороги, чтобы наказать дерзкого за наглость в случае, если тот не пожелал бы дать удовлетворительного объяснения.
   — Барин, — сказал ямщик, — вот уже два часа, как я катаюсь по мерзейшей, поросшей кустарником дороге под проливным дождем, и клянусь вам, что сильно затрудняюсь объяснить, откуда еду.
   Голос ямщика звучал так искренно, что убедил де Болье в правдивости его слов.
   — Сегодня утром, — продолжал ямщик, — в Ванн приехала дама. На руках у нее был грудной младенец. Густая зеленая вуаль закрывала ее лицо, так что его нельзя было рассмотреть. Она явилась на почтовую станцию, потребовала карету и лошадей и поехала со мною. Вид у нее был страдальческий, и она с трудом передвигала ноги.
   — Куда прикажете ехать? — спросил я ее.
   — Выезжайте сначала из города, — приказала она мне. — Я буду указывать вам дорогу.
   Тогда мы свернули с большой дороги и поехали в эти проклятые места по отвратительной, заросшей кустарником дороге. Через час мы очутились у большого парка, на другой стороне которого я увидел какой-то замок. Дама приказала мне остановиться у дверей павильона у парка, дала мне двадцать пять луидоров и отпустила.
   — Странно! — прошептал де Болье, предчувствуя несчастье, так как из описания ямщика он узнал парк Керлора и павильон, где жил Ивон.
   — Как выглядела эта дама? — спросил он.
   — Совсем молоденькая, сударь, маленького роста и, как мне показалось, белокурая.
   — Моя дочь! — вскричал де Болье, — моя дочь, которая должна быть теперь в Париже… Что значит это таинственное путешествие?
   Он пустил рысью свою лошадь, бросив луидор ямщику, который поехал своей дорогой.
   Двадцать минут спустя де Болье был уже у павильона, соскочив с лошади и увидев свет в нижнем этаже, вошел туда. Услышав полузаглушенные стоны своей дочери, он с легкостью молодого человека поднялся по лестнице. Услыхав его шаги на лестнице, Ивон хотел было подбежать к двери и не дать ему войти… но опоздал… Болье был уже на пороге и увидал на кровати Наики свою дочь, бледную, дрожащую, кормящую грудью плачущего младенца.
   Болье зашатался и упал на стул, закрыв лицо руками.
   — Я слишком жестоко наказан, — прошептал он, — я умру обесчещенный!
   Слова эти, в которых вылились чувства оскорбленной родовой гордости, больно отозвались в сердце старого Ивона и вызвали его на поступок редкого самоотвержения. Он опустился на колени перед своим господином, взял обе его руки и сказал:
   — Болье не может быть обесчещен, — его дочь останется честной женщиной для всего света…
   — А этот ребенок? — спросил старый дворянин упавшим голосом.
   — Этот ребенок, — отвечал Ивон, — будет сыном Наики…
   Болье не ответил ничего… он был мертв…
   Но Ивон, тем не менее, сдержал свое слово. Наика сделалась для света матерью этого ребенка; Наика, невинная и чистая, прослыла на родине за погибшую девушку; ее отдали на позор, а меня поставили в ужасное положение прикрыть все это венцом или отказаться от нее.
   Я хотел принудить Ивона рассказать все свершившееся; но он грубо оттолкнул меня, прицелился в меня из ружья и сказал:
   — Если ты не поклянешься, что будешь молчать, то я убью тебя, как собаку!
   Я любил Наику и поклялся… Прошел год, Ивон тоже умер.
   Только трое знали эту тайну: Наика, я и женщина, убившая своего отца и согласившаяся принять жертву Наики. Эту женщину я возненавидел от всей души…
   Жан с минуту помолчал, и полковник увидал, как крупные капли слез катились у него по щекам.
   — Я не женился на Наике, — продолжал Жан, — потому что, несмотря на мое низкое положение, я все-таки был до известной степени горд, и не захотел иметь жену, признанную всем светом виновной, но я поклялся отомстить… даже если бы для этого мне пришлось терпеливо ждать десять лет… Я поступил на службу к баронессе, сделался ее рабом, ее поверенным, ее орудием. О, что за чудовище эта женщина!
   Полковник прервал рассказ лакея:
   — Ты будешь отомщен, но я должен все знать!
   — Что еще?
   — Известно тебе, как умер виконт Ральф?
   — Да…
   — Я также хочу знать, почему маркиз де Р… убил себя?
   — Хорошо, — отвечал Жан, — слушайте.
   — Я слушаю, — сказал, снова садясь, вставший было полковник.

XXXIV

   — Баронесса Сент-Люс, — продолжал Жан, — хотела пользоваться всеми недозволенными наслаждениями, слывя в то же время добродетельной женщиной. Г-н де Р… был первый ее любовник; в течение своего шестимесячного блаженства он не подозревал, что смерть постоянно висела над его головой.
   Когда маркиз явился в первый раз в павильон, баронесса сказала ему:
   «Если вы хотите любить меня и быть любимым мною, то должны хранить в тайне наши свидания. Никогда ни друг, ни слуга не должны сопровождать вас. Никогда, если бы даже меня оскорбили в вашем присутствии, вы не должны драться за меня. Если вам покажется, что другой нашел путь к моему сердцу, вы должны остаться глухи и немы: малейшее проявление ревности будет для вас гибельно».
   С этого дня я поступил на службу к маркизу. Но я не был его слугой, а только шпионом за ним; я следовал за ним всюду и получил приказание убить его, если бы у него сорвалось хоть одно неосторожное слово.
   Но маркиз не знал, что я служил раньше у баронессы; следовательно, он мог выдать себя в моем присутствии, если бы принадлежал к числу людей, способных проболтаться.
   Но маркиз обожал баронессу Сент-Люс и молчал о своем счастье, как могила. Так продолжалось шесть месяцев; по истечении этого времени баронесса встретила виконта Ральфа. Он был блондин, мечтательный, меланхоличный, как герой ирландских легенд. Красота у него была чисто женская. Маркиз, наоборот, был брюнет, смуглый, мужественный, высокого роста и обладал силой Геркулеса. Контраст, по всей вероятности, показался баронессе пикантным, и она начала новую интригу, не порвав прежней.
   Скоро некоторые неосторожные выходки сэра Ральфа вызвали толки в свете и пробудили ревность маркиза; но он, помня данное обещание, принужден был молчать, так как иначе я должен был убить его, и я боялся, что момент этот близится. Однако он сдерживал себя и, несмотря на муки, которые испытывал, он не искал наперсника, и мой кинжал был вложен в ножны. Но однажды вечером он осмелился сказать баронессе:
   — Свет подозревает, и я уверен в том, что виконт Ральф любит вас.
   — Я это знаю, — ответила она спокойно. — Он мне сам признался в этом.
   Маркиз вздрогнул от бешенства.
   — И вы также любите его, не правда ли?
   — Ваш вопрос нескромен; я не считаю себя обязанной отвечать вам.
   — Хорошо же! — пробормотал вне себя маркиз. — Я или узнаю это, или умру.
   Эти неосторожные слова погубили маркиза. На другой день баронесса приказала мне.
   — Возьми этот флакон. Сегодня вечером ты выльешь его содержимое в стакан твоего господина. Он страдает бессонницей, а это наркотическое средство поможет ему.
   Я понял все и взял флакон. Но я не хотел исполнить приказание, не уверившись предварительно, что в моих руках находится возможность отомстить. Пойти к маркизу и сказать ему: «Послушайте, госпожа Сент-Люс приказала мне отравить вас», — это значило рисковать быть выброшенным за дверь. Маркиз не поверил бы мне, а если бы даже и поверил, то с презрением отказался бы от мести. Самое лучшее было возбудить в нем ревность. Три раза в неделю маркиз находил в полночь отворенной садовую калитку со стороны бульвара Инвалидов. Ему уже накануне всегда было известно, что баронесса ждет его. Маркиз не оказывал мне ни малейшего доверия, а потому я и не мог бы спросить его:
   — Барин, вы пойдете сегодня на бульвар Инвалидов?
   Но маркиз не знал моего почерка, и во время его отсутствия я написал три следующие строчки и оставил записку в его курильной на кругленьком столике:
   «Если господин маркиз пойдет сегодня на бульвар Инвалидов, то, вероятно, застанет там своего знакомого, ирландского дворянина».
   Когда маркиз вернулся, он очень удивился, что его тайна открыта. Он позвал меня.
   — Кто был здесь? — спросил он.
   — Никто, — ответил я.
   — Кто же написал это?
   И он указал мне на записку. Я с простодушным видом пожал плечами в знак своего неведения. У маркиза слуг было только трое: грум, кухарка и я. Он не захотел расспрашивать остальных и отпустил меня. Но демон ревности пробудился в нем с еще большей силой, чем прежде, а таинственное уведомление показалось ему заслуживающим внимания.
   Маркиз оделся и вышел, сказав, что не вернется к обеду.
   «Теперь, — подумал я, — я останусь вне всяких подозрений в случае, если с госпожою Сент-Люс в эту ночь случится неприятность».
   Так как мне было интересно узнать, что произойдет, то я пошел ночью на бульвар Инвалидов. После долгого ожидания я увидел при свете стоявшего вдали фонаря человека, закутанного в плащ по самый нос, прокрадывавшегося вдоль забора сада.
   «Это маркиз», — подумал я.
   Это действительно был он; маркиз, не колеблясь, направился к калитке — явное доказательство, что он отлично знал дорогу, спрятался в тени, которую отбрасывал выступ амбразуры, и замер, не подозревая, что я наблюдаю за ним с дерева. Маркиз прождал около часа. Шел дождь, бульвар был пуст. Вдруг вдали раздались уверенные и быстрые шаги, шаги человека, спешившего на любовное свидание; маркиз вздрогнул, и я догадывался, что он держит под плащом длинный и тонкий предмет, напоминающий собою пару шпаг. Почти в то же время дверь, к которой он прислонился, бесшумно открылась, как будто сама собою, под давлением невидимой пружины. Не было никакого сомнения: шаги, слышанные им, были шаги соперника.
   Г-н де Р. вошел в сад, сделал три шага влево и очутился на пороге павильона, где баронесса ждала Ральфа. Ночь была темная.
   — Ральф… — сказала она чуть слышно, — это вы?
   — Нет, сударыня, — сухо ответил маркиз, — это я.
   Я слышал, как баронесса вскрикнула от ярости. Между тем сэр Ральф появился в ту минуту на пороге павильона и встретился лицом к лицу с маркизом. Положение баронессы было ужасно, но оно продолжалось недолго.
   — Милостивый государь, — сказал маркиз, схватив за руку сэра Ральфа, — вы любите эту даму, и я также… мы соперники… На свете нет места для нас двоих.
   И, сбросив плащ, маркиз подал обе шпаги ирландцу, со словами:
   — Выбирайте!
   Они хотели было драться тут же, в саду, но там было так темно, что они принуждены были выйти на улицу, полуосвещенную фонарем. Госпожа Сент-Люс, не потерявшая присутствия духа, воспользовалась этим, чтобы запереть калитку, так что, если бы что и случилось, она не была бы скомпрометирована.
   Сэр Ральф и маркиз вооружились шпагами, как люди, решившиеся не прекращать поединка до тех пор, пока один из них не умрет. Это была прекрасная дуэль. Они оба дрались превосходно, и рукою обоих руководила одинаковая ненависть. Я не знаю наверное, сколько времени продолжалась дуэль; может быть, двадцать минут, а может быть, только десять, но мне показалось, что она длится целую вечность… Наконец сэр Ральф глухо вскрикнул и упал мертвый. Маркиз оттолкнул его труп ногой и ушел. Я же спустился с дерева, подтащил труп к калитке сада баронессы, где он и был найден на следующий день метельщиками. Г-н де Р. вернулся к себе и лег в постель, воображая, что у него хватит сил побороть постигшее его горе. К несчастью, бессонные ночи — плохой помощник в любви. Г-н де Р. обожал госпожу Сент-Люс, верил в нее… и вдруг он убедился в ее измене… Эта ужасная мысль не выходила у него из головы и сводила его с ума, так что он встал с постели в каком-то горячечном состоянии, прошел в курильную, взял там пистолет и размозжил себе череп. На другой день я объяснил баронессе Сент-Люс, почему я не мог исполнить ее приказание, и у нее не явилось ни малейшего подозрения относительно моей преданности.
   Жан остановился. На губах полковника мелькнула холодная и злая усмешка.
   — Час искупления приближается, — сказал он. — Теперь, дружище, ты принадлежишь мне.
   — И душою и телом.
   — Знаешь ты соседних рыбаков?
   — Разумеется.
   — А есть между ними такие, которых можно было бы подкупить?
   — Есть один, по имени Гуалек, страшный негодяй, готовый за экю убить родного отца и мать.
   — А есть у него настолько большая лодка, чтобы на ней можно было продержаться несколько часов в море?
   — Конечно.
   — Отлично. Ты попросишь рыбака Гуалека оказать нам услугу, когда я уведомлю тебя об этом.
   — Хорошо.
   — Потом найми закрытую почтовую карету и заготовь свежих лошадей, которые должны будут дожидаться за Ванном, на опушке леса, чтобы отвезти путешественника, спешащего в Париж. А теперь, — прибавил полковник, — пойдем спать. Час мести еще не настал, но он близок, и ты будешь отомщен!
   И оба сообщника пошли вместе по дороге в Керлор. Прежде чем продолжать наш рассказ, вернемся в Париж к Арману.

XXXV

   После последних слов полковника отчаяние Армана сменилось надеждой, которая исцеляет разбитое сердце даже полуумирающего человека и заставляет его цепляться изо всех сил за жизнь, обратив взоры на будущее.
   «Она вернется к тебе», — сказал ему отец, и эти слова возвратили спокойствие разбитому сердцу Армана. Однако он не выходил из маленького отеля в Шальо в течение целой недели после отъезда полковника. Погруженный всецело в воспоминания, он старался проникнуть в будущее и угадать, каким образом полковник может заставить баронессу, уже разлюбившую его, вновь полюбить.
   Арман походил немного на утопающего, который собирает все свои силы, напрягает последнюю энергию, чтобы добраться до берега, не заботясь о том, отнесется ли эта земля гостеприимно к нему, но лишь только бы она спасла его от смерти: но, достигнув берега и уцепившись за скалу, чтобы противостоять последней волне, которая может захватить его, он уже ищет взором крова и людей, которые оказали бы ему помощь.