V. ДОНЬЯ ФЛОРА
Дон Иниго догнал Колумба в десяти лье от Санта-Фе и уговорил его вернуться ко двору католических королей.
Мореплаватель вернулся, обуреваемый досадой и сомнениями, но вскоре добрую весть, которую сообщил ему дон Иниго, хоть он в нее и не поверил, подтвердили король и королева.
И вот, получив все надлежащие указания, Колумб отправился в порт Палое — деревушку, стоящую в устье Тинто, невдалеке от города Уэльвы.
Фердинанд выбрал эту гавань отнюдь не потому, что она находится на берегу Атлантического океана и это значительно сокращало все переезды, а оттого, что по приговору суда, которому подвергся Палое, деревне этой надлежало поставить королевству две каравеллы с полным снаряжением.
Итак, все обошлось Фердинанду в три тысячи крон — других расходов ему не предстояло. Впрочем, справедливости ради заметим: к началу июня Колумба уведомили, что, по ходатайству Изабеллы, его заступницы, признанной всеми, ему дарован третий корабль.
Правда, перед этим Фердинанд узнал, что благодаря настоятельным хлопотам Бартелемея Колумба, брата знаменитого мореплавателя, Генрих VII предложил Колумбу такие же выгодные условия, какие соблаговолили предоставить ему в Испании.
Меж тем дон Иниго, проводив своего друга в Палое и получив какое-то письмо, присланное ему с нарочным, вернулся в Кордову, причем Колумб дал слово, что без него не покинет Испанию и сообщит ему в Кордову, какого числа он уйдет в плавание.
Слишком многим был обязан Колумб своему верному другу и не мог отказать ему в этой просьбе. И вот 1 июля 1492 года он уведомил дона Иниго, что выйдет в море 3 августа.
Молодой человек явился 2 августа — таким мрачным и в то же время таким решительным его еще не видывали.
Итак, дон Иниго был рядом с Колумбом во время первого плавания, делил с ним все опасности. Он стоял на палубе в ту ночь с 11 на 12 октября, когда вахтенный матрос на борту «Пинты» крикнул: «Земля!» Он ступил на остров Сан-Сальвадор, где его окружили изумленные островитяне, молча взиравшие на чужеземцев — посланцев неведомых пределов. Первым сошел Колумб — он воспользовался почетным правом водрузить знамя Кастилии на земле, которую открыл. Дон Иниго сопровождал его на Кубу, в Сан-Доминго, вернулся вместе с ним в Испанию в марте 1493 года, снова вместе с ним ушел в плавание в сентябре того же года; его не удержали при дворе ни просьбы тетки, ни уговоры королевы Изабеллы, ни посулы короля Фердинанда; вместе с Колумбом он побывал на Малых Антильских островах, на острове Доминика, иными словами — на Гваделупе, островах Святого Христофора и Подветренных островах. Он сражался плечом к плечу с ним и против касиков, и против взбунтовавшихся моряков, сотоварищей Колумба; он воротился вместе с Колумбом и во второй раз, когда наветы врагов заставили достославного генуэзца оставить свои земли, дабы оправдаться перед теми, кто по его милости стали богатейшими властелинами мира. И вот 30 мая 1498 года он снова отправился вместе с Колумбом в третье путешествие, но в Испанию уже не вернулся и в заморском краю узнал, что Колумба и его брата Бартелемея постигла опала, узнал об их заточении и, наконец, о смерти.
В Испании же до тех, кто еще помнил, что на свете существует человек по имени дон Иниго Веласко, в 1504 или 1505 годах дошли слухи, будто он проник в глубь страны, остался при дворе какого-то касика, на дочери которого женился, что в приданое касик дал ему столько золота, сколько уместилось в спальне новобрачных; затем рассказывали, будто тесть умер, а дон Иниго отказался от короны, которую предлагали ему жители тех краев, позже молва сообщила, что он овдовел и живет вместе с красавицей дочкой — доньей Флорой.
И вот года за три до тех событий, о которых мы ведем рассказ, вскоре после смерти того самого короля Фердинанда который отплатил Колумбу за добро тюрьмой и нищетой вдруг пронесся слух, будто дон Иниго Веласко прибыл в Малагу вместе с дочерью и что балластом на его корабле служат слитки золота. Но королевы Изабеллы уже не было в живых, не было в живых и доньи Беатрисы; никто, без сомнения, не интересовался доном Иниго, да и сам он больше никем не интересовался. Только один из его друзей, дон Руис де Торрильяс, приехал в Малагу повидаться с ним. В былые времена, лет двадцать пять — двадцать шесть тому назад, они вместе бились с маврами, вместе участвовали в боях за эту самую Малагу, где ныне им довелось снова встретиться. Друг, живший в Гранаде, уговаривал дона Иниго переехать туда, но все было напрасно.
Надо сказать, что восьмидесятилетний кардинал Хименес, архиепископ Толедский, провозглашенный регентом после смерти Фердинанда, прослышав о богатстве и честности дона Иниго, которому двойная эта слава сопутствовала во всех странствиях и вместе с ним воротилась, предложил дону Иниго переехать в Толедо, дабы помогать ему в ведении государственных дел и, главное, в решении вопроса, как новому королю, дону Карлосу, установить отношения между Испанией и Западной Индией.
Дело касалось блага страны, и дон Иниго не колебался.
Он оставил Малагу, вместе с дочерью приехал в Толедо и там стал заниматься всеми государственными делами по заморским землям вместе с кардиналом Хименесом и Адрианом Утрехтским — бывшим наставником дона Карлоса, — король и отправил его в Испанию.
Тройственное это регентство правило Испанией почти год. Но вот неожиданно стало известно, что король дон Карлос высадился в Вильявисьосе, небольшой гавани в Астурии, и отправился в Тордесильясский монастырь, где после смерти его отца, Филиппа Красивого, — а умер он в пятницу 25 сентября 1506 года, — пребывала его мать Хуана, прозванная Хуаной Безумной.
Когда дон Иниго узнал эту новость, ничто не могло удержать его в Толедо: он считал, что после приезда в Испанию короля дона Карлоса регентский совет будет не нужен, и как ни старались отговорить его два других члена совета, он с ними распростился и вернулся с дочерью в свой райский уголок — в Малагу.
Жилось ему безмятежно, и он вообразил, что никому нет до него дела, как вдруг, в начале июня 1519 года, к нему пожаловал гонец от короля дона Карлоса и сообщил, что король возжелал посетить города на юге Испании — Кордову, Севилью, Гранаду и повелевает ему ехать в Гранаду и там ждать его.
Гонец вручил ему пергаментный свиток с королевской печатью — не что иное, как указ о его назначении на должность верховного судьи.
Назначение это, как писал ему сам дон Карлос, было свидетельством почтительного признания кардиналом Хименесом, о чем он говорил в свой смертный час, а также Адрианом Утрехтским не только обширных познаний дона Иниго, но и его безукоризненной неподкупной честности, которая должна быть непреложным образцом для каждого испанца.
В глубине души дон Иниго пожалел, что придется оставить райский уголок в Малаге, но сборами занялся: наступил день отъезда, и он пустился в путь вместе с доньей Флорой, не подозревая, что впереди них мчится дон Рамиро д'Авила, страстно влюбленный в его прелестную дочь, — молодой человек, встречая взгляды, брошенные ему сквозь решетку жалюзи, надеялся, что он ей не совсем безразличен.
Дона Иниго сопровождали трое слуг — двигались они, как мы уже говорили, вереницей; первый выполнял роль разведчика, а двое других прикрывали тыл.
Кстати, судя по слухам, в этих краях такая охрана, да и, пожалуй, охрана понадежнее, была отнюдь не бесполезной: говорили, будто дорога в руках разбойников, будто их новый главарь отличается удалью, неслыханной даже среди этих лихих людей, будто за год он превратил их в сущих головорезов, и не раз во главе десяти, а то и пятнадцати этих злодеев добирался в своих набегах до самой Малаги, спускаясь по одну сторону горной цепи, и до Гранады, спускаясь по другую.
Никто не ведал, откуда явился атаман разбойничьей вольницы, никто не мог сказать, кто он такой, никто не знал ни фамилии его, ни имени, он даже не придумал для себя никакого устрашающего прозвища, как обычно делают такие молодцы. Все звали его просто Сальтеадором, иначе говоря — Разбойником.
Все эти толки о неизвестном, о его налетах на проезжие дороги, как видно, все же заставили дона Иниго предпринять кое-какие предосторожности, и девушка-цыганка, увидев крошечный караван, поняла, что путешественники опасаются нападения и готовы обороняться.
Пожалуй, вы спросите, отчего же дон Иниго, зная, какие зловещие слухи ходят о дорогах через перевал, и нежно любя свою ненаглядную донью Флору, поехал по горным тропам напрямик, а не окольными путями и отчего не позаботился снарядить охрану помногочисленнее.
В ответ на это скажем, что незадолго до тех дней, о которых мы повествуем, дон Иниго и его дочка два раза проезжали по горному перевалу без всяких происшествий; к тому же, а это истина бесспорная, человек привыкает к опасностям и, подвергаясь им часто, сживается с ними.
Всю свою жизнь, полную приключений, дон Иниго шел отважно навстречу разным опасностям. Его не страшили сражения с маврами; во время плавания он не боялся кораблекрушения или мятежа на борту, не опасался стать жертвой дикарей, населяющих неведомые земли. Нечего было и сравнивать эти злоключения с тем, что могло угрожать ему в самом сердце Испании, на клочке земли в каких-нибудь двадцать лье, что отделяют Малагу от Гранады.
Поэтому, слыша такие рассказы, дон Иниго только пожимал плечами.
И все же верховный судья поступил неосмотрительно, двинувшись в путь напрямик через ущелье вместе с дочкой, которая поистине была чудом молодости и красоты.
Молва о том, что донья Флора бесподобно хороша собой, еще до ее приезда донеслась из Нового Света в Старый и ничуть не была преувеличенной. Ей только что минуло шестнадцать лет, и бледны были бы все выспренние сравнения, которыми, вероятно, осыпали бы ее испанские, а пожалуй, даже и арабские поэты. В ней сочеталась прелесть яркого цветка и бархатистость нежного плода, грациозность смертной девушки и величавая горделивость богини; если в цыганке, которая смотрела на нее с искренним восхищением, чувствовалось смешение арабской и испанской крови, то в донье Флоре вы заметили бы не только черты, характерные для двух великолепных рас, но все самое утонченное, самое изысканное, что им свойственно. У этой дочери Мексики и Испании был чудесный матовый цвет лица, божественные плечи, обворожительные руки, очаровательные ножки андалусок и черные брови, бархатистые глаза, длинные волосы, струящиеся по спине, гибкий стан индианок — дочерей солнца.
Да и наряд, казалось, был выбран, чтобы подчеркнуть дивные линии фигуры путешественницы, прелесть ее лица.
Небесно-голубое шелковое платье в серебристо-розовых переливах снизу доверху застегнуто было на жемчужные аграфы, и каждая жемчужина достойно украсила бы корону какой-нибудь княгини; платье облегало стан и плечи по тогдашней испанской моде, и только у локтя рукава расширялись и свободно ниспадали вниз, а сквозь разрез в волнах мурсийских кружев виднелись руки, обнаженные до локтя; рукам этим не страшны были лучи мексиканского солнца, тем более им нечего было бояться солнца испанского. Впрочем, сейчас им ничего не угрожало — их прикрывал широкий плащ из белой шерстяной ткани, тонкой и мягкой, как нынешний кашемир, снизу он был скроен наподобие мексиканской накидки, а капюшон, в жаркой полутени которого сияло личико девушки, напоминал арабский бурнус.
Дон Иниго и донья Флора пустили быстрой рысью мулов, и они бежали, встряхивая головами, на которых красовались султаны из пунцовой шерсти. Однако в этой поспешности не было ничего тревожного — очевидно, донья Флора, как и ее отец, привыкла к путешествиям по горным теснинам и к бурной жизни тех времен.
Впрочем, слуга, выполнявший роль разведчика, явно был не так спокоен, как его хозяева, ибо, увидев девушку-цыганку, он остановился и стал о чем-то ее расспрашивать, а когда отец с дочерью подъехали, предусмотрительный слуга как раз осведомлялся о том, надежное ли тут место, стоит ли дону Иниго и донье Флоре останавливаться на маленьком постоялом дворе, который сейчас исчез из виду за холмом, но путешественники приметили его раньше, вдали на горизонте, когда спускались с горы, оставшейся позади.
В тот миг, когда дон Иниго и донья Флора подъехали, тревога достопочтенного слуги не только не утихла, но усилилась — так туманно и даже с насмешкой отвечала ему юная цыганка, которая сидела и пряла шерсть, разговаривая со слугой. Но, увидев, что остановились и господа, она встала, положила на землю пряжу и веретено, перепрыгнула через ручей с легкостью газели или птички и остановилась у обочины дороги, а ее козочка — прелюбопытное создание — тут же сбежала с холма, где она щипала листья колючего кустарника, и теперь не сводила со всадника и всадницы своих больших умных глаз.
— Батюшка, посмотрите-ка, что за прелесть эта девушка, — сказала донья Флора, задерживая старика и глядя на юную цыганку с тем восхищением, которое всегда вызывала сама.
Дон Иниго согласно кивнул головой.
— Можно с ней поговорить, батюшка? — спросила донья Флора.
— Воля твоя, дочка, — отвечал отец.
— Как тебя зовут, душечка? — проговорила донья Флора.
— Христиане зовут Хинестой, а мавры — Аиссэ, ведь у меня два имени — одно перед лицом Магомета, другое — перед лицом Иисуса Христа.
И, произнося священное имя спасителя, девушка осенила себя крестным знамением, а это доказывало, что она христианка.
— Мы добрые католики, — с улыбкой промолвила донья Флора, — и будем звать тебя Хинестой.
— Как хотите, так и зовите. Мне всегда будет нравиться мое имя, когда вы будете произносить его своими прекрасными устами и своим нежным голоском.
— Вот видишь, Флора, — заметил дон Иниго, — того, кто предсказал тебе, что ты встретишь в этом глухом углу нимфу Лести, ты назвала выдумщиком, не правда ли? А ведь он не обманул.
— Я не льщу, я восхищаюсь, — возразила цыганка.
Донья Флора улыбнулась, заливаясь краской, и поспешила переменить разговор, чувствуя себя неловко от этих наивных восхвалений. Она спросила:
— Что же ты ответила Нуньесу, душечка?
— А не лучше ли вам сначала узнать, какой вопрос он задал?
— Ну, какой же?
— Он осведомлялся о дороге, спрашивал, надежные ли тут места, пригоден ли для вас постоялый двор.
— Что же ты ему ответила?
— Ответила песенкой странников.
— Что же это за песенка?
— А вот послушайте.
Цыганка звонко, словно птица, пропела куплет андалусской песни, и напев, казалось, был просто модуляцией ее мелодичного голоса:
Небосклон ясен -
Берегись!
Путь безопасен -
Торопись!
Пусть синеокая Дева
Хранит тебя!..
Прощайте, путники, прощайте,
С богом путь свой продолжайте…
— Ты так ответила Нуньесу, душечка? — спросила донья Флора. — Ну а что же ты скажешь нам?
— Вам-то, красавица сеньора, я скажу всю правду, — отвечала цыганка, — потому что впервые девушка-горожанка говорит со мной ласково, без высокомерия.
Тут она подошла поближе к донье Флоре, положила правую руку на шею мула и, поднеся указательный палец левой руки к губам, произнесла:
— Не ездите дальше.
— Как же так?..
— Возвращайтесь обратно.
— Ты что, смеешься над нами?! — воскликнул дон Иниго.
— Бог свидетель, я даю вам совет, какой дала бы отцу и сестрице.
— И правда, не вернуться ли тебе в Альхаму с двумя слугами, доченька? — спросил дон Иниго.
— А вы, отец? — возразила донья Флора.
— Я поеду дальше с третьим слугой. Король будет завтра в Гранаде. Он повелел мне быть там нынче же. И я не заставлю ждать себя.
— Ну так я еду с вами. Там, где вы проедете, батюшка, проеду и я.
— Вот и хорошо! Поезжай вперед, Нуньес.
Тут дон Иниго вынул из кармана кошелек и протянул его цыганке.
Но она величественным движением отстранила его руку и произнесла:
— Не найти на свете кошелька в награду за совет, который я дала тебе, сеньор путешественник Спрячь кошелек — он понравится там, куда ты едешь.
Донья Флора отколола жемчужный аграф от своего платья и, знаком попросив девушку подойти еще ближе, молвила:
— Ну, а это ты примешь?
— От кого? — строго молвила цыганка.
— От подруги.
— Приму.
И она подошла к донье Флоре, встала рядом, закинув голову.
Донья Флора прикрепила аграф к вырезу платья цыганки, и пока дон Иниго, который был таким примерным христианином, что не потерпел бы дружеской близости дочки с полуневерной, давал последние распоряжения Нуньесу, донья Флора успела прикоснуться губами ко лбу прелестной девушки.
Нуньес уже отъехал шагов на тридцать.
— Едем! — крикнул дон Иниго.
— Едем, батюшка, — отвечала донья Флора.
И она заняла свое место справа от старика, который двинулся в путь, на прощание помахав рукой цыганке и крикнув трем своим людям — и тому, кто ехал впереди, и тем, кто ехал сзади:
— Эй вы, будьте внимательнее!
А цыганка все стояла, следя глазами за девушкой, которая назвала ее подругой, и вполголоса напевала свою песенку:
Прощайте, путники, прощайте,
С богом путь свой продолжайте!..
Она смотрела на них с явной тревогой, и тревога ее все. росла; но вот все они — и господа, и слуги — исчезли за пригорком, заслонившим горизонт, и, потеряв их из виду, она опустила голову и стала прислушиваться.
Прошло минут пять, а девушка все продолжала повторять:
Прощайте, путники, прощайте,
С богом путь свой продолжайте!..
И вдруг послышались выстрелы из аркебуз, раздались угрожающие крики, вопли; на вершине холма появился один из слуг, еще недавно ехавших позади маленького каравана.
Он был ранен в плечо и весь залит кровью. Он прижался к шее мула, вонзая в его бока шпоры, и молнией промчался мимо девушки с отчаянным криком:
— На помощь! Помогите! Убивают!
Цыганка постояла, раздумывая, потом, как видно, приняв какое-то решение, она схватила веретено, привязала к нему свой пояс и, взбежав на пригорок с такой быстротой, что козочка с трудом поспевала за ней, стала прыгать с камня на камень, пока не добралась до утеса, с вершины которого открывался вид на всю долину, и стала размахивать своим ярким поясом-шарфом и громко, изо всех сил крикнула три раза:
— Фернандо! Фернандо! Фернандо!
Мореплаватель вернулся, обуреваемый досадой и сомнениями, но вскоре добрую весть, которую сообщил ему дон Иниго, хоть он в нее и не поверил, подтвердили король и королева.
И вот, получив все надлежащие указания, Колумб отправился в порт Палое — деревушку, стоящую в устье Тинто, невдалеке от города Уэльвы.
Фердинанд выбрал эту гавань отнюдь не потому, что она находится на берегу Атлантического океана и это значительно сокращало все переезды, а оттого, что по приговору суда, которому подвергся Палое, деревне этой надлежало поставить королевству две каравеллы с полным снаряжением.
Итак, все обошлось Фердинанду в три тысячи крон — других расходов ему не предстояло. Впрочем, справедливости ради заметим: к началу июня Колумба уведомили, что, по ходатайству Изабеллы, его заступницы, признанной всеми, ему дарован третий корабль.
Правда, перед этим Фердинанд узнал, что благодаря настоятельным хлопотам Бартелемея Колумба, брата знаменитого мореплавателя, Генрих VII предложил Колумбу такие же выгодные условия, какие соблаговолили предоставить ему в Испании.
Меж тем дон Иниго, проводив своего друга в Палое и получив какое-то письмо, присланное ему с нарочным, вернулся в Кордову, причем Колумб дал слово, что без него не покинет Испанию и сообщит ему в Кордову, какого числа он уйдет в плавание.
Слишком многим был обязан Колумб своему верному другу и не мог отказать ему в этой просьбе. И вот 1 июля 1492 года он уведомил дона Иниго, что выйдет в море 3 августа.
Молодой человек явился 2 августа — таким мрачным и в то же время таким решительным его еще не видывали.
Итак, дон Иниго был рядом с Колумбом во время первого плавания, делил с ним все опасности. Он стоял на палубе в ту ночь с 11 на 12 октября, когда вахтенный матрос на борту «Пинты» крикнул: «Земля!» Он ступил на остров Сан-Сальвадор, где его окружили изумленные островитяне, молча взиравшие на чужеземцев — посланцев неведомых пределов. Первым сошел Колумб — он воспользовался почетным правом водрузить знамя Кастилии на земле, которую открыл. Дон Иниго сопровождал его на Кубу, в Сан-Доминго, вернулся вместе с ним в Испанию в марте 1493 года, снова вместе с ним ушел в плавание в сентябре того же года; его не удержали при дворе ни просьбы тетки, ни уговоры королевы Изабеллы, ни посулы короля Фердинанда; вместе с Колумбом он побывал на Малых Антильских островах, на острове Доминика, иными словами — на Гваделупе, островах Святого Христофора и Подветренных островах. Он сражался плечом к плечу с ним и против касиков, и против взбунтовавшихся моряков, сотоварищей Колумба; он воротился вместе с Колумбом и во второй раз, когда наветы врагов заставили достославного генуэзца оставить свои земли, дабы оправдаться перед теми, кто по его милости стали богатейшими властелинами мира. И вот 30 мая 1498 года он снова отправился вместе с Колумбом в третье путешествие, но в Испанию уже не вернулся и в заморском краю узнал, что Колумба и его брата Бартелемея постигла опала, узнал об их заточении и, наконец, о смерти.
В Испании же до тех, кто еще помнил, что на свете существует человек по имени дон Иниго Веласко, в 1504 или 1505 годах дошли слухи, будто он проник в глубь страны, остался при дворе какого-то касика, на дочери которого женился, что в приданое касик дал ему столько золота, сколько уместилось в спальне новобрачных; затем рассказывали, будто тесть умер, а дон Иниго отказался от короны, которую предлагали ему жители тех краев, позже молва сообщила, что он овдовел и живет вместе с красавицей дочкой — доньей Флорой.
И вот года за три до тех событий, о которых мы ведем рассказ, вскоре после смерти того самого короля Фердинанда который отплатил Колумбу за добро тюрьмой и нищетой вдруг пронесся слух, будто дон Иниго Веласко прибыл в Малагу вместе с дочерью и что балластом на его корабле служат слитки золота. Но королевы Изабеллы уже не было в живых, не было в живых и доньи Беатрисы; никто, без сомнения, не интересовался доном Иниго, да и сам он больше никем не интересовался. Только один из его друзей, дон Руис де Торрильяс, приехал в Малагу повидаться с ним. В былые времена, лет двадцать пять — двадцать шесть тому назад, они вместе бились с маврами, вместе участвовали в боях за эту самую Малагу, где ныне им довелось снова встретиться. Друг, живший в Гранаде, уговаривал дона Иниго переехать туда, но все было напрасно.
Надо сказать, что восьмидесятилетний кардинал Хименес, архиепископ Толедский, провозглашенный регентом после смерти Фердинанда, прослышав о богатстве и честности дона Иниго, которому двойная эта слава сопутствовала во всех странствиях и вместе с ним воротилась, предложил дону Иниго переехать в Толедо, дабы помогать ему в ведении государственных дел и, главное, в решении вопроса, как новому королю, дону Карлосу, установить отношения между Испанией и Западной Индией.
Дело касалось блага страны, и дон Иниго не колебался.
Он оставил Малагу, вместе с дочерью приехал в Толедо и там стал заниматься всеми государственными делами по заморским землям вместе с кардиналом Хименесом и Адрианом Утрехтским — бывшим наставником дона Карлоса, — король и отправил его в Испанию.
Тройственное это регентство правило Испанией почти год. Но вот неожиданно стало известно, что король дон Карлос высадился в Вильявисьосе, небольшой гавани в Астурии, и отправился в Тордесильясский монастырь, где после смерти его отца, Филиппа Красивого, — а умер он в пятницу 25 сентября 1506 года, — пребывала его мать Хуана, прозванная Хуаной Безумной.
Когда дон Иниго узнал эту новость, ничто не могло удержать его в Толедо: он считал, что после приезда в Испанию короля дона Карлоса регентский совет будет не нужен, и как ни старались отговорить его два других члена совета, он с ними распростился и вернулся с дочерью в свой райский уголок — в Малагу.
Жилось ему безмятежно, и он вообразил, что никому нет до него дела, как вдруг, в начале июня 1519 года, к нему пожаловал гонец от короля дона Карлоса и сообщил, что король возжелал посетить города на юге Испании — Кордову, Севилью, Гранаду и повелевает ему ехать в Гранаду и там ждать его.
Гонец вручил ему пергаментный свиток с королевской печатью — не что иное, как указ о его назначении на должность верховного судьи.
Назначение это, как писал ему сам дон Карлос, было свидетельством почтительного признания кардиналом Хименесом, о чем он говорил в свой смертный час, а также Адрианом Утрехтским не только обширных познаний дона Иниго, но и его безукоризненной неподкупной честности, которая должна быть непреложным образцом для каждого испанца.
В глубине души дон Иниго пожалел, что придется оставить райский уголок в Малаге, но сборами занялся: наступил день отъезда, и он пустился в путь вместе с доньей Флорой, не подозревая, что впереди них мчится дон Рамиро д'Авила, страстно влюбленный в его прелестную дочь, — молодой человек, встречая взгляды, брошенные ему сквозь решетку жалюзи, надеялся, что он ей не совсем безразличен.
Дона Иниго сопровождали трое слуг — двигались они, как мы уже говорили, вереницей; первый выполнял роль разведчика, а двое других прикрывали тыл.
Кстати, судя по слухам, в этих краях такая охрана, да и, пожалуй, охрана понадежнее, была отнюдь не бесполезной: говорили, будто дорога в руках разбойников, будто их новый главарь отличается удалью, неслыханной даже среди этих лихих людей, будто за год он превратил их в сущих головорезов, и не раз во главе десяти, а то и пятнадцати этих злодеев добирался в своих набегах до самой Малаги, спускаясь по одну сторону горной цепи, и до Гранады, спускаясь по другую.
Никто не ведал, откуда явился атаман разбойничьей вольницы, никто не мог сказать, кто он такой, никто не знал ни фамилии его, ни имени, он даже не придумал для себя никакого устрашающего прозвища, как обычно делают такие молодцы. Все звали его просто Сальтеадором, иначе говоря — Разбойником.
Все эти толки о неизвестном, о его налетах на проезжие дороги, как видно, все же заставили дона Иниго предпринять кое-какие предосторожности, и девушка-цыганка, увидев крошечный караван, поняла, что путешественники опасаются нападения и готовы обороняться.
Пожалуй, вы спросите, отчего же дон Иниго, зная, какие зловещие слухи ходят о дорогах через перевал, и нежно любя свою ненаглядную донью Флору, поехал по горным тропам напрямик, а не окольными путями и отчего не позаботился снарядить охрану помногочисленнее.
В ответ на это скажем, что незадолго до тех дней, о которых мы повествуем, дон Иниго и его дочка два раза проезжали по горному перевалу без всяких происшествий; к тому же, а это истина бесспорная, человек привыкает к опасностям и, подвергаясь им часто, сживается с ними.
Всю свою жизнь, полную приключений, дон Иниго шел отважно навстречу разным опасностям. Его не страшили сражения с маврами; во время плавания он не боялся кораблекрушения или мятежа на борту, не опасался стать жертвой дикарей, населяющих неведомые земли. Нечего было и сравнивать эти злоключения с тем, что могло угрожать ему в самом сердце Испании, на клочке земли в каких-нибудь двадцать лье, что отделяют Малагу от Гранады.
Поэтому, слыша такие рассказы, дон Иниго только пожимал плечами.
И все же верховный судья поступил неосмотрительно, двинувшись в путь напрямик через ущелье вместе с дочкой, которая поистине была чудом молодости и красоты.
Молва о том, что донья Флора бесподобно хороша собой, еще до ее приезда донеслась из Нового Света в Старый и ничуть не была преувеличенной. Ей только что минуло шестнадцать лет, и бледны были бы все выспренние сравнения, которыми, вероятно, осыпали бы ее испанские, а пожалуй, даже и арабские поэты. В ней сочеталась прелесть яркого цветка и бархатистость нежного плода, грациозность смертной девушки и величавая горделивость богини; если в цыганке, которая смотрела на нее с искренним восхищением, чувствовалось смешение арабской и испанской крови, то в донье Флоре вы заметили бы не только черты, характерные для двух великолепных рас, но все самое утонченное, самое изысканное, что им свойственно. У этой дочери Мексики и Испании был чудесный матовый цвет лица, божественные плечи, обворожительные руки, очаровательные ножки андалусок и черные брови, бархатистые глаза, длинные волосы, струящиеся по спине, гибкий стан индианок — дочерей солнца.
Да и наряд, казалось, был выбран, чтобы подчеркнуть дивные линии фигуры путешественницы, прелесть ее лица.
Небесно-голубое шелковое платье в серебристо-розовых переливах снизу доверху застегнуто было на жемчужные аграфы, и каждая жемчужина достойно украсила бы корону какой-нибудь княгини; платье облегало стан и плечи по тогдашней испанской моде, и только у локтя рукава расширялись и свободно ниспадали вниз, а сквозь разрез в волнах мурсийских кружев виднелись руки, обнаженные до локтя; рукам этим не страшны были лучи мексиканского солнца, тем более им нечего было бояться солнца испанского. Впрочем, сейчас им ничего не угрожало — их прикрывал широкий плащ из белой шерстяной ткани, тонкой и мягкой, как нынешний кашемир, снизу он был скроен наподобие мексиканской накидки, а капюшон, в жаркой полутени которого сияло личико девушки, напоминал арабский бурнус.
Дон Иниго и донья Флора пустили быстрой рысью мулов, и они бежали, встряхивая головами, на которых красовались султаны из пунцовой шерсти. Однако в этой поспешности не было ничего тревожного — очевидно, донья Флора, как и ее отец, привыкла к путешествиям по горным теснинам и к бурной жизни тех времен.
Впрочем, слуга, выполнявший роль разведчика, явно был не так спокоен, как его хозяева, ибо, увидев девушку-цыганку, он остановился и стал о чем-то ее расспрашивать, а когда отец с дочерью подъехали, предусмотрительный слуга как раз осведомлялся о том, надежное ли тут место, стоит ли дону Иниго и донье Флоре останавливаться на маленьком постоялом дворе, который сейчас исчез из виду за холмом, но путешественники приметили его раньше, вдали на горизонте, когда спускались с горы, оставшейся позади.
В тот миг, когда дон Иниго и донья Флора подъехали, тревога достопочтенного слуги не только не утихла, но усилилась — так туманно и даже с насмешкой отвечала ему юная цыганка, которая сидела и пряла шерсть, разговаривая со слугой. Но, увидев, что остановились и господа, она встала, положила на землю пряжу и веретено, перепрыгнула через ручей с легкостью газели или птички и остановилась у обочины дороги, а ее козочка — прелюбопытное создание — тут же сбежала с холма, где она щипала листья колючего кустарника, и теперь не сводила со всадника и всадницы своих больших умных глаз.
— Батюшка, посмотрите-ка, что за прелесть эта девушка, — сказала донья Флора, задерживая старика и глядя на юную цыганку с тем восхищением, которое всегда вызывала сама.
Дон Иниго согласно кивнул головой.
— Можно с ней поговорить, батюшка? — спросила донья Флора.
— Воля твоя, дочка, — отвечал отец.
— Как тебя зовут, душечка? — проговорила донья Флора.
— Христиане зовут Хинестой, а мавры — Аиссэ, ведь у меня два имени — одно перед лицом Магомета, другое — перед лицом Иисуса Христа.
И, произнося священное имя спасителя, девушка осенила себя крестным знамением, а это доказывало, что она христианка.
— Мы добрые католики, — с улыбкой промолвила донья Флора, — и будем звать тебя Хинестой.
— Как хотите, так и зовите. Мне всегда будет нравиться мое имя, когда вы будете произносить его своими прекрасными устами и своим нежным голоском.
— Вот видишь, Флора, — заметил дон Иниго, — того, кто предсказал тебе, что ты встретишь в этом глухом углу нимфу Лести, ты назвала выдумщиком, не правда ли? А ведь он не обманул.
— Я не льщу, я восхищаюсь, — возразила цыганка.
Донья Флора улыбнулась, заливаясь краской, и поспешила переменить разговор, чувствуя себя неловко от этих наивных восхвалений. Она спросила:
— Что же ты ответила Нуньесу, душечка?
— А не лучше ли вам сначала узнать, какой вопрос он задал?
— Ну, какой же?
— Он осведомлялся о дороге, спрашивал, надежные ли тут места, пригоден ли для вас постоялый двор.
— Что же ты ему ответила?
— Ответила песенкой странников.
— Что же это за песенка?
— А вот послушайте.
Цыганка звонко, словно птица, пропела куплет андалусской песни, и напев, казалось, был просто модуляцией ее мелодичного голоса:
Небосклон ясен -
Берегись!
Путь безопасен -
Торопись!
Пусть синеокая Дева
Хранит тебя!..
Прощайте, путники, прощайте,
С богом путь свой продолжайте…
— Ты так ответила Нуньесу, душечка? — спросила донья Флора. — Ну а что же ты скажешь нам?
— Вам-то, красавица сеньора, я скажу всю правду, — отвечала цыганка, — потому что впервые девушка-горожанка говорит со мной ласково, без высокомерия.
Тут она подошла поближе к донье Флоре, положила правую руку на шею мула и, поднеся указательный палец левой руки к губам, произнесла:
— Не ездите дальше.
— Как же так?..
— Возвращайтесь обратно.
— Ты что, смеешься над нами?! — воскликнул дон Иниго.
— Бог свидетель, я даю вам совет, какой дала бы отцу и сестрице.
— И правда, не вернуться ли тебе в Альхаму с двумя слугами, доченька? — спросил дон Иниго.
— А вы, отец? — возразила донья Флора.
— Я поеду дальше с третьим слугой. Король будет завтра в Гранаде. Он повелел мне быть там нынче же. И я не заставлю ждать себя.
— Ну так я еду с вами. Там, где вы проедете, батюшка, проеду и я.
— Вот и хорошо! Поезжай вперед, Нуньес.
Тут дон Иниго вынул из кармана кошелек и протянул его цыганке.
Но она величественным движением отстранила его руку и произнесла:
— Не найти на свете кошелька в награду за совет, который я дала тебе, сеньор путешественник Спрячь кошелек — он понравится там, куда ты едешь.
Донья Флора отколола жемчужный аграф от своего платья и, знаком попросив девушку подойти еще ближе, молвила:
— Ну, а это ты примешь?
— От кого? — строго молвила цыганка.
— От подруги.
— Приму.
И она подошла к донье Флоре, встала рядом, закинув голову.
Донья Флора прикрепила аграф к вырезу платья цыганки, и пока дон Иниго, который был таким примерным христианином, что не потерпел бы дружеской близости дочки с полуневерной, давал последние распоряжения Нуньесу, донья Флора успела прикоснуться губами ко лбу прелестной девушки.
Нуньес уже отъехал шагов на тридцать.
— Едем! — крикнул дон Иниго.
— Едем, батюшка, — отвечала донья Флора.
И она заняла свое место справа от старика, который двинулся в путь, на прощание помахав рукой цыганке и крикнув трем своим людям — и тому, кто ехал впереди, и тем, кто ехал сзади:
— Эй вы, будьте внимательнее!
А цыганка все стояла, следя глазами за девушкой, которая назвала ее подругой, и вполголоса напевала свою песенку:
Прощайте, путники, прощайте,
С богом путь свой продолжайте!..
Она смотрела на них с явной тревогой, и тревога ее все. росла; но вот все они — и господа, и слуги — исчезли за пригорком, заслонившим горизонт, и, потеряв их из виду, она опустила голову и стала прислушиваться.
Прошло минут пять, а девушка все продолжала повторять:
Прощайте, путники, прощайте,
С богом путь свой продолжайте!..
И вдруг послышались выстрелы из аркебуз, раздались угрожающие крики, вопли; на вершине холма появился один из слуг, еще недавно ехавших позади маленького каравана.
Он был ранен в плечо и весь залит кровью. Он прижался к шее мула, вонзая в его бока шпоры, и молнией промчался мимо девушки с отчаянным криком:
— На помощь! Помогите! Убивают!
Цыганка постояла, раздумывая, потом, как видно, приняв какое-то решение, она схватила веретено, привязала к нему свой пояс и, взбежав на пригорок с такой быстротой, что козочка с трудом поспевала за ней, стала прыгать с камня на камень, пока не добралась до утеса, с вершины которого открывался вид на всю долину, и стала размахивать своим ярким поясом-шарфом и громко, изо всех сил крикнула три раза:
— Фернандо! Фернандо! Фернандо!
VI. В ХАРЧЕВНЕ «У МАВРИТАНСКОГО КОРОЛЯ»
Если бы мы помчались туда, где произошли события, о которых догадались по шуму, с такой же быстротой, с какой слуга дона Иниго мчался оттуда, если б взлетели на вершину невысокой горы, возвышавшейся над дорогой, с такой же стремительностью, с какой цыганка со своей козочкой взбежала на самый край скалистого обрыва, откуда она махала поясом, — мы все равно опоздали бы и не увидели страшной схватки, залившей кровью узкую тропинку, ведущую к харчевне.
Увидели бы мы только трупы Нуньеса и его мула, загородившего дорогу, увидели бы, как тяжело раненный Торрибио карабкается к могильному кресту и, полумертвый, прислоняется к нему.
Дон Иниго и его дочь скрылись в харчевне, дверь захлопнулась за ними и разбойниками, захватившими их в плен.
Мы романисты и можем, как Мефистофель, сделать стены прозрачными или, как Асмодей, приподнять кровлю, поэтому не позволим, чтобы в подвластном нам мире произошли события, утаенные от наших читателей, — так дотронемся же до дверей харчевни, и они распахнутся, будто по мановению волшебного жезла, и мы скажем читателям: «Смотрите».
На полу харчевни бросались в глаза следы борьбы, начавшейся на дороге и продолжавшейся в доме. Кровавая полоса, длиной шагов в двадцать, запятнала порог и тянулась до угла стены, туда, где лежал слуга из свиты дона Иниго, раненный выстрелом из аркебузы; его перевязывали уже знакомая нам Амапола, та самая девушка, которая принесла цветы для путешественников, и трактирный слуга, который недавно держал под уздцы коня дона Рамиро д'Авила.
Бархатный берет дона Иниго и лоскут от белого плаща доньи Флоры валялись на ступеньках, ведущих со двора в кухню, — значит, здесь возобновилась борьба, сюда тащили пленников, здесь-то и надо было их искать.
От входной двери, к которой и вели две эти ступени, тянулась дорожка из цветов, разложенных гонцом любви прекрасной доньи Флоры, но цветы были растоптаны, смяты грязными башмаками, запачканы пылью, и на розах, лилиях и анемонах, словно рубины, блестели капли крови.
Дверь, отделявшая кухню от комнаты, где заботами дона Рамиро был накрыт стол и приготовлены два прибора, где еще воздух был напоен ароматом недавно сожженных благовоний, дверь эта была растворена настежь, и на пороге сгрудились служители харчевни — переодетые разбойники, — они готовы были ринуться на помощь грабителям, орудовавшим на большой дороге; из раскрытой двери неслись крики ярости, вопли, угрозы, жалобные стоны, проклятия.
Там-то, за дверью, должно быть, все шло к развязке, там и происходила та жуткая сцена, которую представляла себе девушка-цыганка, когда советовала путешественникам вернуться.
И действительно, если бы можно было разрушить живую баррикаду, которая загораживала дверь, и пробиться в комнату, вот какая картина поразила бы зрителя: дон Иниго, распростертый на полу харчевни, все еще пытался защищаться, держа обломок своей уже бесполезной шпаги, — пока она не сломалась, он поразил двух разбойников, капли их крови и оросили дорожку из цветов.
Трое бандитов удерживали его с трудом, один упирался в его грудь коленом и уже занес над ним каталонский кинжал.
Двое других обыскивали старика, стараясь не только найти драгоценности, но и обнаружить потаенное оружие.
Поодаль прислонилась к стене, словно ища опоры, донья Флора с распущенными волосами, капюшон ее плаща был порван, с платья исчезли драгоценные камни. Впрочем, было видно, что, схватив прекрасную путешественницу, разбойники обращались с ней бережнее, чем со стариком.
Донья Флора, как мы уже говорили, была редкостной красавицей, а предводитель шайки, герой этой истории, Сальтеадор, славился учтивостью, что в данном случае, быть может, было еще ужаснее, чем самая безжалостная жестокость.
Да, девушка была прекрасна: она стояла у белой стены, откинув голову, и ее дивные глаза, осененные длинными бархатистыми ресницами, горя гневом и негодованием, метали молнии, в них не было ни робости, ни страха. Ее обнаженные беломраморные руки были опущены — разбойники, срывая с нее драгоценные украшения, разодрали рукава, и теперь стали видны ее плечи, слово высеченные из камня искусным мастером. Ни единого слова, ни стона, ни жалобы не слетело с ее уст с той минуты, как она попала в неволю; жаловались и стонали два разбойника, раненные шпагой дона Иниго.
Конечно, прекрасная чистая девушка думала, что ей грозит только одно — смерть, и перед лицом этой опасности она считала, что для благородной испанки унизительны жалобы, стоны и мольбы.
Грабители, уверенные, что она не убежит от них, сорвав с нее почти все драгоценности, окружили ее тесным кольцом, разглядывали ее, хохотали, причем отпускали такие замечания, которые заставили бы ее опустить глаза, если б взгляд ее не был устремлен ввысь и, словно проникнув сквозь потолок и стены, сквозь небесную твердь, не терялся в пространстве, ища незримого бога, ибо только к нему одному могла сейчас взывать девушка, умоляя о помощи.
Быть может, донья Флора думала и о том прекрасном молодом человеке, которого не раз видела в этом году: он появлялся под окном ее спальни с наступлением сумерек, а по ночам забрасывал ее балкон самыми роскошными цветами Андалусии.
Итак, она молчала, зато вокруг нее, особенно же вокруг ее отца, не смолкал шум, раздавались вопли, проклятия, угрозы.
— Негодяи! — кричал дон Иниго. — Убейте, задушите меня, но предупреждаю: в миле от Альгамы я встретил отряд королевских солдат, их начальник мне знаком. Он знает, что я выехал, знает, что я еду в Гранаду по велению короля дона Карлоса, а когда выяснится, что я не прибыл, он поймет, что меня убили. Тогда вам придется иметь дело не с шестидесятилетним стариком и пятнадцатилетней девушкой, а с целым отрядом. Тогда-то, злодеи, увидим, так ли вы храбры в бою с солдатами короля, как сейчас, когда двадцать свалили одного — Ну что ж, — сказал один из грабителей, — пусть приходят солдаты короля. Мы о них знаем, видели вчера, когда они шли мимо, да у нас есть надежная крепость, а подземные ходы из нее ведут в горы.
— Да ведь говорят тебе, — подхватил второй, — что мы не собираемся тебя убивать. Зря так думаешь, ошибаешься — мы убиваем только бедняков, с которых взять нечего А благородных сеньоров окружаем заботой — ведь они могут принести большую выгоду, и вот доказательство: хоть ты, размахивая своей шпагой, ранил двоих из нас, тебя даже не царапнули, неблагодарный!
— Тут раздались ангельские звуки — они прозвенели в гуле, и грубые, угрожающие голоса разбойников замолкли — то был голос девушки, которая заговорила впервые:
— Если речь идет о выкупе, то вы, сеньоры, получите поистине царскую плату — назовите цифру, и вас не обманут.
— Клянемся святым Яковом, мы на это и рассчитываем, красотка Вот поэтому и хотим, чтобы достойный сеньор — ваш папаша — немного поуспокоился… Дело есть дело, черт возьми, его можно решить в споре, а драка только все испортит. Сами видите, ваш отец только мешает нам .
Тем временем дон Иниго решил защищаться по-иному: по-прежнему орудуя сломанной шпагой, которую бандитам так и не удалось вырвать из его руки, сжимавшей оружие, как в тисках, он ранил одного из разбойников — Клянусь телом Христовым, — завопил бандит, который приставил нож к горлу дона Иниго, — еще одна попытка, и тебе, благородный сеньор, придется договариваться о выкупе с господом богом, а не с нами.
Увидели бы мы только трупы Нуньеса и его мула, загородившего дорогу, увидели бы, как тяжело раненный Торрибио карабкается к могильному кресту и, полумертвый, прислоняется к нему.
Дон Иниго и его дочь скрылись в харчевне, дверь захлопнулась за ними и разбойниками, захватившими их в плен.
Мы романисты и можем, как Мефистофель, сделать стены прозрачными или, как Асмодей, приподнять кровлю, поэтому не позволим, чтобы в подвластном нам мире произошли события, утаенные от наших читателей, — так дотронемся же до дверей харчевни, и они распахнутся, будто по мановению волшебного жезла, и мы скажем читателям: «Смотрите».
На полу харчевни бросались в глаза следы борьбы, начавшейся на дороге и продолжавшейся в доме. Кровавая полоса, длиной шагов в двадцать, запятнала порог и тянулась до угла стены, туда, где лежал слуга из свиты дона Иниго, раненный выстрелом из аркебузы; его перевязывали уже знакомая нам Амапола, та самая девушка, которая принесла цветы для путешественников, и трактирный слуга, который недавно держал под уздцы коня дона Рамиро д'Авила.
Бархатный берет дона Иниго и лоскут от белого плаща доньи Флоры валялись на ступеньках, ведущих со двора в кухню, — значит, здесь возобновилась борьба, сюда тащили пленников, здесь-то и надо было их искать.
От входной двери, к которой и вели две эти ступени, тянулась дорожка из цветов, разложенных гонцом любви прекрасной доньи Флоры, но цветы были растоптаны, смяты грязными башмаками, запачканы пылью, и на розах, лилиях и анемонах, словно рубины, блестели капли крови.
Дверь, отделявшая кухню от комнаты, где заботами дона Рамиро был накрыт стол и приготовлены два прибора, где еще воздух был напоен ароматом недавно сожженных благовоний, дверь эта была растворена настежь, и на пороге сгрудились служители харчевни — переодетые разбойники, — они готовы были ринуться на помощь грабителям, орудовавшим на большой дороге; из раскрытой двери неслись крики ярости, вопли, угрозы, жалобные стоны, проклятия.
Там-то, за дверью, должно быть, все шло к развязке, там и происходила та жуткая сцена, которую представляла себе девушка-цыганка, когда советовала путешественникам вернуться.
И действительно, если бы можно было разрушить живую баррикаду, которая загораживала дверь, и пробиться в комнату, вот какая картина поразила бы зрителя: дон Иниго, распростертый на полу харчевни, все еще пытался защищаться, держа обломок своей уже бесполезной шпаги, — пока она не сломалась, он поразил двух разбойников, капли их крови и оросили дорожку из цветов.
Трое бандитов удерживали его с трудом, один упирался в его грудь коленом и уже занес над ним каталонский кинжал.
Двое других обыскивали старика, стараясь не только найти драгоценности, но и обнаружить потаенное оружие.
Поодаль прислонилась к стене, словно ища опоры, донья Флора с распущенными волосами, капюшон ее плаща был порван, с платья исчезли драгоценные камни. Впрочем, было видно, что, схватив прекрасную путешественницу, разбойники обращались с ней бережнее, чем со стариком.
Донья Флора, как мы уже говорили, была редкостной красавицей, а предводитель шайки, герой этой истории, Сальтеадор, славился учтивостью, что в данном случае, быть может, было еще ужаснее, чем самая безжалостная жестокость.
Да, девушка была прекрасна: она стояла у белой стены, откинув голову, и ее дивные глаза, осененные длинными бархатистыми ресницами, горя гневом и негодованием, метали молнии, в них не было ни робости, ни страха. Ее обнаженные беломраморные руки были опущены — разбойники, срывая с нее драгоценные украшения, разодрали рукава, и теперь стали видны ее плечи, слово высеченные из камня искусным мастером. Ни единого слова, ни стона, ни жалобы не слетело с ее уст с той минуты, как она попала в неволю; жаловались и стонали два разбойника, раненные шпагой дона Иниго.
Конечно, прекрасная чистая девушка думала, что ей грозит только одно — смерть, и перед лицом этой опасности она считала, что для благородной испанки унизительны жалобы, стоны и мольбы.
Грабители, уверенные, что она не убежит от них, сорвав с нее почти все драгоценности, окружили ее тесным кольцом, разглядывали ее, хохотали, причем отпускали такие замечания, которые заставили бы ее опустить глаза, если б взгляд ее не был устремлен ввысь и, словно проникнув сквозь потолок и стены, сквозь небесную твердь, не терялся в пространстве, ища незримого бога, ибо только к нему одному могла сейчас взывать девушка, умоляя о помощи.
Быть может, донья Флора думала и о том прекрасном молодом человеке, которого не раз видела в этом году: он появлялся под окном ее спальни с наступлением сумерек, а по ночам забрасывал ее балкон самыми роскошными цветами Андалусии.
Итак, она молчала, зато вокруг нее, особенно же вокруг ее отца, не смолкал шум, раздавались вопли, проклятия, угрозы.
— Негодяи! — кричал дон Иниго. — Убейте, задушите меня, но предупреждаю: в миле от Альгамы я встретил отряд королевских солдат, их начальник мне знаком. Он знает, что я выехал, знает, что я еду в Гранаду по велению короля дона Карлоса, а когда выяснится, что я не прибыл, он поймет, что меня убили. Тогда вам придется иметь дело не с шестидесятилетним стариком и пятнадцатилетней девушкой, а с целым отрядом. Тогда-то, злодеи, увидим, так ли вы храбры в бою с солдатами короля, как сейчас, когда двадцать свалили одного — Ну что ж, — сказал один из грабителей, — пусть приходят солдаты короля. Мы о них знаем, видели вчера, когда они шли мимо, да у нас есть надежная крепость, а подземные ходы из нее ведут в горы.
— Да ведь говорят тебе, — подхватил второй, — что мы не собираемся тебя убивать. Зря так думаешь, ошибаешься — мы убиваем только бедняков, с которых взять нечего А благородных сеньоров окружаем заботой — ведь они могут принести большую выгоду, и вот доказательство: хоть ты, размахивая своей шпагой, ранил двоих из нас, тебя даже не царапнули, неблагодарный!
— Тут раздались ангельские звуки — они прозвенели в гуле, и грубые, угрожающие голоса разбойников замолкли — то был голос девушки, которая заговорила впервые:
— Если речь идет о выкупе, то вы, сеньоры, получите поистине царскую плату — назовите цифру, и вас не обманут.
— Клянемся святым Яковом, мы на это и рассчитываем, красотка Вот поэтому и хотим, чтобы достойный сеньор — ваш папаша — немного поуспокоился… Дело есть дело, черт возьми, его можно решить в споре, а драка только все испортит. Сами видите, ваш отец только мешает нам .
Тем временем дон Иниго решил защищаться по-иному: по-прежнему орудуя сломанной шпагой, которую бандитам так и не удалось вырвать из его руки, сжимавшей оружие, как в тисках, он ранил одного из разбойников — Клянусь телом Христовым, — завопил бандит, который приставил нож к горлу дона Иниго, — еще одна попытка, и тебе, благородный сеньор, придется договариваться о выкупе с господом богом, а не с нами.